Микаэл Налбандян

СТРАННИК

Не выдержав все более жестоких нашествий варварских племен, восемьсот лет назад множество армян покинули свою последнюю столицу Ани и двинулись на север. Часть переселенцев обосновалась в Крыму, и это их отдаленные потомки перебрались потом на берега Дона и основали Нахичеван-на-Дону, или Новый Нахичеван. А другая часть армян, около ста тысяч человек, дошла до самой Польши.

Но армянам здесь не удалось сохранить свою самобытность, и в исторически короткий срок они растворились среди поляков, исчезли, и лишь редкие разрозненные следы их былого присутствия напоминали о них. И временами тягостное чувство охватывало Налбандяна, проезжавшего через Польшу.

В Польше Микаэл воочию увидел то незавидное будущее, грозившее армянам, от которого он предостерегал своих соотечественников и против которого боролся. Тяжелым, очень тяжелым было это впечатление от длившейся несколько веков агонии. А ведь такой конец был вполне возможен и на исконно армянских землях…

Причиной ассимиляции и фактического исчезновения армян в Польше явилось, по убеждению Налбандяна, предательство духовных и светских вождей переселенцев, которые, продав свою совесть и предав свой народ, превратились в покорных слуг католической церкви и, как сказал Очевидец, «вместо имени своей нации в груди предпочли чужие ордена на груди»…

спрашивал Микаэл.

Уже сама постановка вопроса, пусть даже и без ответа пока, является программой действий. Тем более что в Польше Микаэл увидел — а чего не увидел, то понял по накаленной атмосфере, — как, познавая свое прошлое и настоящее, ищут свой путь в будущее поляки.

В Варшаве возникли тайные молодежные кружки, многие из которых вели пропаганду вооруженной борьбы и вовлекали в революционное движение широкие слои ремесленников, интеллигенции, служилого люда и студентов. Передовая русская интеллигенция поддерживала национально-освободительную борьбу польского народа. Русские и польские революционеры выступали плечом к плечу, и это идейное единство должно было укрепиться еще больше в трудные и полные испытаний дни восстания 1863 года.

…За несколько дней, проведенных в Варшаве, Налбандян ознакомился с революционной ситуацией и постарался завершить свои дела. Еще в Москве он задумал, по не успел написать опровержение на опубликованную в «Мегу Айастани» статью Паласаняна, также пытавшегося замять вновь поднятый вопрос о церковных средствах.

Микаэл, как всегда, был настроен воинственно. Он вновь готовился «говорить правду и стоять стойко». Поистине он был неисправим, и никакие напасти не могли образумить его.

Отослав статью Степаносу Назаряну, Микаэл продолжил свой путь. Но не на воды в Эмс, а в Париж, лишь ненадолго остановившись в Берлине.

Здесь Микаэл присутствовал на похоронах знаменитого немецкого естествоиспытателя и путешественника Александра фон Гумбольдта, о чем рассказал в «Записках» графа.

…Рано утром он оказался на Ораниенбургштрассе, у дома, где родился и где окончил свои последние дни великий ученый. Вся улица от края до края запружена скорбящими людьми. Возглавляли траурную процессию студенты университета с зелеными пальмовыми ветвями в руках. Был ласковый весенний день. Проводить в последний путь своего великого сына вышел весь Берлин. Процессия прошла по Фридрихштрассе, потом по Унтер-ден-Линден свернула к собору. Здесь генерал Гофман прочитал надгробную речь, поразившую Налбандяна своей хоть и тягостной, но искренней правдивостью.

Трезвый и беспристрастный взгляд на каждое явление, каждую личность и деяния этой личности — вот о чем мечтал, вот что хотел привить своим соотечественникам Микаэл Налбандян. Без такого трезвого взгляда невозможным казалось будущее. А неимение или потеря критериев оценки явлений, личностей и деяний может поставить на грань нравственной погибели целый народ.

Рассказав о Гумбольдте и охарактеризовав его как «почетного гражданина мира», Микаэл призывал армянскую молодежь не довольствоваться теми крохами знаний, которые они приобретают ради куска хлеба, а посвятить всего себя благородному служению науке. Нельзя представить себе истинного ученого без высоких нравственных добродетелей. И Налбандян приводил в пример армянской молодежи достойную всяческих похвал жизнь Александра Гумбольдта, «его независтливую и незлобивую душу в жизни научного общества, его неустанные и непрерывные поиски истины как в природе, так и в области нравственности, а в особенности — его знаменитую благородную человечность».

«Приехав в какой-нибудь новый город, я считаю не только недостойным, но и постыдным для себя попусту шататься по улицам только из любви к новизне», — писал Налбандян, но в то же время объездил всю Польшу в поисках армянских церквей, в Германии был в знаменитом Берлинском музее, а в Англии посетил не только Британский музей, но и… зоологический сад. И во всех этих случаях целью его «было узнать что-то новое». Поэтому в Париже он тут же поспешил в Версаль, эту роскошную королевскую резиденцию, где «веками ковалась судьба Франции».

В Версальском парке он нашел «уже подвергшееся влиянию времени, среди статуй стояло изваяние нашего Тиграна Великого[23] — работа, выполненная с великим искусством. Холодный мрамор обрел душу под пальцами талантливого ваятеля, и каждая черточка статуи выражала исконно армянский тип». Неподалеку от статуи Тиграна стояла и скульптура Митридата[24]…

До позднего вечера бродя по залам Версаля и вступая в мысленную беседу с тенями его прошлых обитателей, Микаэл затем снова вышел в сад и очутился на округлой площадке.

«Тут некогда происходили концерты, устраиваемые наинесчастнейшей из французских королев — Марией Антуанеттой… Вспомнив это имя, я вздрогнул, словно от удара волшебным жезлом. Глазам сейчас же представились французские публицисты, Марат в своем белом парике, обещавший спасти жизнь королевы. Немного спустя я, казалось, видел беспорядочную толпу разъяренных людей, слышал крики, шум, мятеж, видел эшафот, палача и две отрубленные, залитые кровью бледные головы. Я узнал Людовика XVI и Марию Антуанетту… их очень похожие головы из воска я видел в Лондоне — у мадам Тюссо».

Поистине сверхчувствительным человеком был Микаел Налбандян. И обладал ярким воображением. Качества, которыми можно объяснить его непримиримость, нетерпеливость, неумение в иных ситуациях смолчать… И если при всем этом Микаэл не предавался целиком чувственным ощущениям и не блуждал в лабиринтах созданного своим же воображением мира, то лишь потому, что у него не было времени оставаться наедине с самим собой.

Приятные прогулки по Парижу и развлечения, что вообще-то любил Микаэл Налбандян, многочисленные знакомства и встречи, приносящие облегчение его исстрадавшейся душе и измученному телу, тем не менее не помешали ему погрузиться во внутренний мир и жизнь армянской колонии в Париже и с присущей ему страстностью броситься в бой против мракобесов и ренегатов.

…В те годы в Париже существовали всего две армянские школы, одна из которых была основана на завещанные богатым индийским армянином Самвелом Мурадом средства, а другая — национальная армянская школа, расходы которой взяли на себя армяне Константинополя.

Школа Мурадяна находилась под католическим влиянием. Она располагалась в двухэтажном собственном здании, имела обширную библиотеку, классы физики, геологии, зоологии… Словом, учеба в такой школе гарантировала не только получение глубоких знаний, но и считалась престижной сама по себе… Дело, однако, заключалось в том, что в школе Мурадяна могли учиться только дети армян-католиков.

Говоря иначе, здесь также были подготовлены все условия для того, чтобы армяне изменили своей вере, растворились и исчезли, чтобы остались от них лишь следы культуры — как только память об армянах и осталась в Польше…

И если школа Мурадяна не превратилась окончательно в тигель католичества, то лишь потому, что директором ее был Гевонд Алишан — «достойнейшая личность, известная армянскому народу под именем Наапет — Патриарх». Алипган являлся автором широко известных среди армян патриотических стихов, которые даже многие десятилетия спустя согревали сердца людей.

Среди деятелей Мхитаристской конгрегации Гевонд Алишан был из тех действительно редких исключений, к которым перешел истинно армянский дух Мхитара Себастаци. Вся литературная и научная деятельность его была посвящена не католической церкви, а собственному народу, жаждавшему просвещения и прогресса. Познакомившись ближе с этим человеком, Микаэл по достоинству оценил и полюбил его. Но и понял, что этот умнейший и честный директор школы Мурадян тем не менее бессилен воспрепятствовать давлению конгрегации.

Микаэл яростно восстал против того постыдного факта, что мхитаристы сочинили для учеников своей школы утреннюю и вечернюю молитву, в которой молили бога, чтобы армяне, приняв католичество, объединились в лоне римской церкви…

Все новые и новые жертвы переплавлялись в этом католическом тигле. И это в то время, когда вырисовывались уже контуры истинной национальной консолидации, когда «Юсисапайл» открыл уже глаза армянам на разрушительную деятельность «ловцов душ», когда очень и очень многие поняли уже, что усилия папской церкви направлены на лишение малых народов чувства национальной принадлежности, чтобы потом ассимилировать их и, ассимилировав, распространить еще дальше сферу папской власти…

Не удовлетворившись откровенными беседами об этом с Гевондом Алишаном, Микаэл в «Записках» снова обратился к своему другу, ибо ждал исчерпывающего ответа и отнюдь не собирался скрывать от общественности свое возмущение:

Дела же со второй армянской школой обстояли крайне неутешительно: размещалась она в арендованном здании, далеко от города и не имела никаких преимуществ и удобств. Плохо обстояло дело и с опытными, знающими учителями — удаленность школы отпугивала их. Но если б дело было только в этом… Школа Айказяна была плодом случайной патриотической вспышки и нуждалась в постоянной помощи и покровительстве. А в Константинополе начались уже разногласия по поводу сохранения в Париже национальной армянской школы. Школы, в которой Налбандян увидел лишь восемнадцать учеников… Что он мог поделать, какой выход мог найти из этого безнадежного положения, кого мог обвинять?.. Уже одно здание католической школы Мурадяна ласкало глаз, удобства очаровывали, учителя были опытны, то есть существовали все те соблазнительные обстоятельства, которые принуждали армян ради образования детей отрекаться от своего армянского и становиться католиками. Однако действительно ли школа Мурадяна гарантировала более высокий уровень обучения, чем простая армянская? Микаэл тщательно порасспрашивал парижских армян. И те подтвердили, что «доселе никто из окончивших школу Мурадяна не поступил в какое-нибудь французское высшее учебное заведение…». Но если это действительно так, если армянские дети все равно остаются недоучками, то зачем же тогда им отрекаться от своего исконного?

И все-таки Налбандян убедился, что армянская колония в Париже могла стать мощным центром национальной жизни, ибо хоть и немного в Париже армян, но национальное в них все же более сильно, чем в других армянских общинах, где довелось побывать Микаэлу:

Тревоги и перспективы армянской общины в Париже были интересны, достаточно обнадеживающи и в то же время поучительны.

Но Микаэла не оставляло беспокойство.

«Не знаю, в каком положении «Юсисапайл», — мучился он, еще не имея никаких известий о записке Мкртича Берояна цензурному комитету и уверенный, что единомышленникам его не удалось отстоять журнал. А если не будет журнала, то и он уже не вернется. Значит, ему придется провести в изгнании годы. И все же Микаэл не терял стойкости духа:

Он уже примирился со своей судьбой скитальца, вынужденного покинуть родину, и лихорадочно разрабатывал новые планы борьбы и деятельности.

И планы эти казались ему вполне осуществимыми, а надежды, связанные с ними, могли воплотиться в реальность.

В Париже Микаэл увлекся перспективой иметь свою свободную типографию — благодаря полиграфисту Джанику Арамяну это было вполне возможно.

Многие годы Джаник Арамян изучал типографское дело и сейчас владел собственной типографией. Не имея армянских шрифтов, он переделал на армянский латинские матрицы. А с каким вкусом и как искусно он сделал это, свидетельствует хотя бы то, что созданный им новый армянский шрифт существует без изменений до сих пор и называется арамяновским.

Арамян с радостью согласился печатать «Юсисапайл», поставив единственное условие — не публиковать в журнале ничего против политики Франции. Микаэл Налбандян охотно согласился на это условие, подумав, что, «не имея никаких отношений с французским правительством, армяне не имеют, естественно, и каких-либо политических интересов, враждебных Франции».

А граф Эммануэль сообщил в своих «Записках»:

И Микаэл тут же воодушевленно сообщил своему Другу.

Именно в эти дни познакомился Микаэл со Степаном Восканом. Это тот самый Воскан, о газете «Аревмутк» которого Микаэл сообщил в «Юсисапайле», тут же назначив себя его корреспондентом в России.

…О такой личности, как Степан Воскан, обычно говорят, что их родило и закалило время.

Вернее было бы, пожалуй, сказать, что сам Налбандян и другие такие же исключительные личности сами диктуют времени свою волю и привносят в него свой собственный дух.

В этих обстоятельствах столь же большое значение приобретают и встречи этих исключительных людей, которые только на первый взгляд кажутся случайными, но на самом деле являются закономерностью, связывающей воедино звенья одной и той же цепи.

Во всяком случае, встреча Микаэла Налбандяна, поднявшегося на борьбу за национальное самосознание и просвещение, и Степана Воскана, человека столь же бурной судьбы, имела гораздо большее значение, чем это могло показаться на первый взгляд.

…И в самом деле, Степан Воскан жил и боролся так же, как и Налбандян: всегда в центре событий, всегда в самоотверженной борьбе, всегда спеша и тревожась, что армяне в своей сладкой дреме могут отстать от общественного и социального прогресса цивилизованных народов.

Степан Воскан даже участвовал в революции 1848 года, был схвачен и почти два месяца провел в тюрьме.

В тот памятный день 24 февраля, когда восставший народ с ликующими криками ворвался во дворец Тюильри, среди них с оружием в руках был и Степан Воскан.

Со сдержанной гордостью и не выпячивая собственных деяний, рассказывал Воскан Микаэлу, как еще через год, 13 июня 1849 года, он принял участие в студенческой демонстрации, организованной в знак протеста против предпринятых Луи Бонапартом военных действий.

…Вооруженное вторжение в Тюильри, бунт против Луи Бонапарта, демонстрация со знаменем в руках и защита этого знамени… Микаэл Налбандян должен был с восторгом слушать своего нового друга, чьи рассказы, дела, раздумья и замыслы были так удивительны и невероятны.

В студенческие годы Степан Воскан был не просто бунтующим среди взбунтовавшихся, знаменосцем среди знаменосцев, но и искусным публицистом, работавшим в «Le National», газете которую основал еще Тьер. Воскан был учеником видного общественно-политического деятеля и крупного ученого, астронома и математика Доминика Франсуа Араго и, наконец, другом философа Ипполита Тена.

Степан Воскан встречался и с великим народным поэтом Франции Пьер-Жаном Беранже, песни которого разили так же метко, как пули в горячие июльские дни 1830 года. Песни Беранже пелись во всей Франции, их переводили на другие языки. Степан Воскан тоже перевел на армянский одно из его стихотворений, сохранив всю мелодику стиха Беранже. Один из друзей поэта рассказал об этом Беранже, и тот изъявил желание познакомиться с молодым армянином. Воскан прочитал Беранже свой перевод, очень понравившийся поэту. В награду Степан Воскан получил от автора томик его стихов.

…Примерно в то же время, когда Микаэл Налбандян переводил в Москве «Агасфера» Эжена Сю, в Париже тем же самым был занят и Степан Воскан. И оба они, естественно, ничего не ведали еще друг о друге.

Причина, заставившая их взяться за перевод этой книги, была одинаковой для обоих: разоблачить католических миссионеров, деятельность которых в турецкой Армении была исключительно активной, а армянские общины зачастую — менее стойкими.

Степан Воскан родился и вырос в Измире, а юношеские свои годы провел в Париже. Поэтому он отлично знал и живущий на родине народ с его горестями и нуждами, и приобщившихся к европейской цивилизации армян, которые, ощущая в чуждой им среде свою неполноценность, теряли — и теряли с готовностью! — свой язык, свои духовные ценности, национальное лицо… И Степан Воскан, движимый страстным желанием внушить несчастным соотечественникам чувство самосознания и собственного достоинства, что, увы, не находило отклика в их душах, восклицал с нескрываемой горечью и болью, навлекая на себя ненависть отрекшихся ради наживы от самих себя мещан:

Как, наверное, воодушевлялся Микаэл Налбандян, слушая пылкие речи своего нового друга, когда они вместе гуляли по берегам Сены или по парижским бульварам!.. И как должен был страдать он, видя все то же жалкое состояние парижских армян… Везде, везде все то же… Армяне Парижа, как и армяне Нахичевани, поражены все той же язвой… Соблазнившись внешним блеском европеизма, чуждым бытом и нравами, армяне пытались утвердить себя, предавая свой родной язык, свой национальный дух…

А если добавить ко всему этому неустанные происки и старания «ловцов душ», то положение представлялось и вовсе безнадежным. Написанная в пятидесятые годы и опубликованная в Константинополе работа «Внутреннее убеждение» призвана была удержать армян от соблазнов католицизма. Прекрасно владея классическим армянским, Степан Воскан изложил свою книгу на ашхарабаре, чтобы на этом попятном простому народу языке раскрыть всю реакционную суть католичества, его ненависть к борцам за свободу. Он доказывал, что католическая церковь не способна объединить народы и утвердить в мире братство, поскольку оружием ее всегда являлись варфоломеевские ночи, инквизиция и борьба против всего передового.

Но какие бы обещания ни давал папа Пий IX армянскому народу, как ни старался привлечь их и как тонко ни сплетали свою сеть его «ловцы душ», все равно, даже в Париже, все усиливалась тяга к просвещению.

В 1854 году в жизни парижских армян произошло важное событие: уже знакомый нам Джаник Арамян открыл на улице Бонапарта свою типографию. А типография — это литература и периодические издания, это культурная и общественная жизнь. Воскан, давно уже мечтавший о своем органе, немедленно приступил к изданию газеты «Аревелк» («Восток»), Осуществить свое желание он смог, разумеется, лишь благодаря существованию типографии. Нередко то, что мы принимаем за веление времени, часто в основе своей имеет удивительное сплетение разнородных явлений и является следствием иногда случайного, но тем не менее закономерного сотрудничества деятелей, посвятивших себя делу общественного прогресса.

Когда в далеких друг от друга столицах двух разных стран, не зная и не ведая друг о друге, одинаково жили, одинаково мыслили и одинаково действовали два человека, имея против себя одного и того же врага — невежество и тьму, — то это не может уже быть случайностью, это закономерность!

Но когда на пути двух незнакомых, но одинаково действующих в столицах двух разных стран людей зловещей тенью встает один и тот же человек, то как тут не подумать, что это уже попахивает мистикой?..

И для Микаэла Налбандяна, и для Степана Воскана этой «зловещей тенью», этой роковой неизбежностью был Габриэл Айвазовский.

…Только-только наладилось издание «Аревелка», как в Париж прибыл Погос-бей Татьян — один из наиболее видных и влиятельных эмиров-богачей Константинополя. Переводчиком себе он выбрал монаха Габриэла Айвазовского, и выбор этот был вовсе не случаен. Начальник арсенала Османской империи, обладавший немалым весом и пользующийся большой славой Погос-бей и католический монах Габриэл Айвазовский имели между собой немало общего. В Париже Погос-бей всячески выражал свою благосклонность к римско-католической церкви, и толкователем его в этом был Айвазовский. Сей католический монах в издаваемом им в Париже журнале «Масьяц ахавни» доказывал, что в главнейших своих догматически» воззрениях армянская церковь является родной сестрой римской. И если имя папы римского не упоминается в армянских церквах, то лишь потому, что армяне не желают лишаться давней своей независимости и хотят быть свободными в выборе своего католикоса. Здесь уже «толкователем» Габриэла Айвазовского стал сам Погос-бей, поскольку статья о «родственности» армянской и католической церквей была опубликована за подписью видного деятеля Османской империи.

Понятно, что Степан Воскан не мог отнестись ко всему этому безучастно.

В пятнадцатом номере газеты, который должен был выйти 1 февраля 1856 года, Степан Воскан подготовил острую статью против Габриэла Айвазовского и католической церкви. Но 1 февраля номер не вышел. Не вышел он и в последующие дни… Узнав от рабочих типографии об ответной статье Воскана, Габриэл Айвазовский нажал на все возможные рычаги, но заставить Воскана изменить или смягчить тон статьи не сумел. Тогда Айвазовский взялся за владельца типографии. Ему удалось запугать Джаника Арамяна и заставить его прекратить печатание газеты Воскана.

Всему этому Степан Воскан мог противопоставить только свое перо. И он написал:

Возобновив свое издание, на этот раз уже под названием «Аревмутк» («Запад»), Степан Воскан понимал, конечно, что этим он не избавится о г врагов. Но это значило также, что он продолжает оставаться верным себе.

Так писал он в первом номере новой газеты и рассказывал притчу о том, как после тяжелого поражения Ленг-тимур[25] в отчаянии сидел в своем шатре и, предавшись горьким раздумьям, соломинкой мешал муравью подняться вверх по стебельку травы… Но муравей не отчаивался: «Упорство слабейшего принесло победу… Это упорство муравья и является силой каждого бессильного, и мы всегда стремились обратить его на пользу родине и свободе мысли»…

Но и «Аревмутк» был обречен на гибель, ибо на своих страницах он беспощадно обличал продажность и низменную сущность именитого и богатого армянского мещанства. В ответ на выступления Воскана в Константинополе на стенах домов начали расклеивать листовки против него и его газеты. «Аревмутк» называли «дьявольской газетой», раздавались яростные призывы:

Что мог поделать Степан Воскан, который хотел вести свой парод не по пути самообмана, а самопознания, вести не к гибели, а к жизни, желал видеть его не прикованным к настоящему, которое с каждым мигом и часом становилось прошлым, а идущим в будущее?.. Не было у него ничего, кроме сознания правоты своего дела, и сознание это давало ему право предстать перед потомками с открытым и ясным лицом.

Да, поистине нелегко приходится отважным и дерзким людям, борцам за истину и справедливость, ибо против них non armis sed vitiiscertatur[26],как говорили в Древнем Риме.

Новые знакомые, друзья, единомышленники… Новые перспективы сотрудничества… Новые горизонты национального прогресса…

Но и Париж не смог удержать Микаэла Налбандяна.

Если поводом к этому его путешествию стало стремление избежать ареста, то истинной его целью был Лондон. Ну а целебные воды послужили лишь предлогом. Недельная же остановка в Париже позволила Микаэлу ближе познакомиться с жизнью армянской общины.

С самого же начала Микаэл спешил в Лондон — город, ставший местом паломничества для всех, кто посвятил себя национально-освободительной борьбе.

Очевидец пишет:

«Идея освобождения проникла во все европейские народы. Венгрия еще далеко не успокоилась оттого, что ей пришлось сложить оружие перед русской армией. Италия тоже продолжала свою работу и стала накануне того, чтобы выставить Гарибальди и Кавура. Франция, несмотря на весь блеск Третьей империи, кишела кружками недовольных и готова была скинуть Наполеона при первой возможности. Славянские племена Австрии и Турции если не волновались, то достаточно громко шипели, поляки не думали расставаться со своими надеждами на независимость… Такова была вся политическая атмосфера Европы. Всеобщность освободительного движения связывала все народы, и национальное дело легко переходило в международное… Точно наступило время братства народов. И действительно, общие идеи связывали людей чуть ли не сильнее кровных народных уз. Немецкие и французские рабочие понимали друг друга лучше, чем своих однокровных бюргеров и буржуа…»

Микаэл спешил в Лондон, где собрались изгнанники из Франции, Италии, Польши, России, Германии, Венгрии. И хоть жили они в постоянных лишениях, неудачи не приводили их в отчаяние. Вдали от родины они продолжали действовать, лелея мечты об обществе всеобщей гармонии и справедливости.

Каждой клеточкой своего больного и измученного тела ощущал Микаэл Налбандян то напряжение, которое царило в Европе.

До сих пор он стремился только пробудить в армянах чувство национального достоинства, сдвинуть с мертвой точки колесо национального сознания и вновь зажечь факел просвещения. Но теперь надо было возбудить в собственном народе революционный дух, чтобы он не отстал от хода истории, чтобы армяне, как и встарь, также участвовали в общем прогрессе цивилизации, чтобы они обрели свободу в братстве всех народов…

Когда, в какой миг родился в нем Революционер?

Может, в эти дни скитальчества?..

Или, может, еще раньше, в те далекие дни, когда в трактире Гробостова он зачитывался книжками «Современника», запрещенными стихами Пушкина, посланиями лондонских пропагандистов?..

Но если бывают прирожденные революционеры, то Микаэл, несомненно, был одним из них.

ПРЕКРАСНЫЕ ЛЮДИ С БЛАГОРОДНОЙ ДУШОЙ

Париж не смог удержать Налбандяна. Н® смогли удержать его и друзья и знакомые. И уже через неделю, собрав нехитрые свои пожитки, Микаэл отправился в Лондон.

Этот город стал для Микаэла манящей конечной целью. Прожив в Лондоне целый месяц, Налбандян лишь несколькими словами упомянул об этом в «Записках» графа: «Я был в Лондонском зоологическом саду, посетил прославленный Британский музей, Всемирную лондонскую выставку… Шекспир, эта гордость английского театра, уже заложил в меня желание увидеть Дувр и Виндзор…»

Целый месяц… Не слишком ли много для этого?

Через несколько лет, отвечая на вопросы Сенатской следственной комиссии, Микаэл припомнит еще один «незначительный» случай: «…Познакомился с молодым Герценом, да и то случайно — в зоологическом саду… Мы гуляли вместе… Через два дня молодой Герцен навестил меня… Потом пригласил меня к себе домой… Я был в их доме только один раз и, кроме него, никого не встретил…

Потом мы встретились в трактире. Там были также его отец, Огарев и Бакунин. И я познакомился с ними. Мы ни о чем особенном не говорили. Молча обедали…»

И все-таки месяца на такую «случайную» встречу и «обед» тоже слишком много.

И вообще, когда речь заходила о Лондоне, Микаэл становился удивительно немногословным и «наивным»…

Надеяться на приглашение к Герцену домой после случайной встречи с ним было довольно трудно. Для встреч с лондонскими пропагандистами существовал вполне определенный порядок. «Каждый приезжий естественным образом прежде всего бежал к Трюбнеру купить «Колокол», «Полярную звезду» и прочие заграничные издания, — пишет Очевидец. — При этом выходила вечная комедия, очень льстившая Трюбнеру, — русские жали ему руку, благодарили его за либерализм, за его деятельность для блага человечества вообще, а русского народа в особенности».

Они, эти приезжие, по своей наивности думали, что сей лондонский книготорговец как минимум Мадзини или же близкий друг и помощник Герцена. На самом же деле Николо Трюбнер был попросту добродушным человеком и ловким издателем и книготорговцем, которому удавалось распространять журналы лондонских пропагандистов и на континенте, не без выгоды для себя, разумеется. А самое главное было в том, что Трюбнер пользовался большим доверием Александра Герцена и Николая Огарева.

Поэтому установился следующий порядок: новичок обычно посещал Трюбнера и передавал ему свою просьбу встретиться с Герценом. Книготорговец предлагал написать пару слов. В ответной записке Герцен назначал свидание или у себя дома, или в гостинице, если приехавший по каким-либо причинам не хотел, чтобы его видели с лондонскими пропагандистами. А таких случаев было немало, так как самые важные деловые свои встречи Герцен и Огарев держали в секрете. Не исключено даже, что и их домашние не встречались и не знали многих из тех, кто сотрудничал с Герценом и Огаревым.

А вообще двери дома Герцена были открыты перед многими изгнанниками из самых разных стран. А поскольку число посетителей все увеличивалось и в доме становилось тесно, Герцен за несколько месяцев до приезда Налбандяна в Лондон переехал в дом побольше — Парк-хауз.

В этом доме Микаэл мог встретить немцев, итальянцев, поляков, сербов, румын, венгров… Не было дня, чтобы в Парк-хаузе садилось за стол меньше двадцати гостей.

О своей лондонской жизни Микаэл оставил лишь несколько строк. Об Александре Герцене, Николае Огареве, Джузеппе Мадзини, Марке Аурелио Саффи он не упоминает. ни единым словом, как, впрочем, и о Михаиле Бакунине, Николае Серно-Соловьевиче и многих других, с кем он познакомился впоследствии. Однако мы, зная дальнейший ход событий, дружбу и сотрудничество деятелей национально-освободительной борьбы с лондонскими пропагандистами, можем представить, какое потрясающее впечатление оказал Герцен на молодого армянина, почти в одиночку несущего непосильный груз национальных забот.

Потребовалось не слишком много времени, чтобы Микаэл Налбандян близко узнал Александра Герцена, который мог видеть «в каждой вещи все ее стороны и сразу находил отношение этой вещи ко всем другим вещам». Именно в этой мгновенной и всеохватывающей способности понимания и крылась сила мысли Герцена. Это был ум глубокий, но не отвлеченный, а жизненный, реальный, схватывающий идеальную и практическую сущность каждого предмета и каждого понятия.

«Для широкой, порывистой натуры Герцена требовался простор, — вспоминал Очевидец. — Требовалась возможность не только мыслить свободно, но и выражать свои мысли свободно… Его личное чувство независимости нуждалось в таких внешних условиях, в которых оно могло бы найти себе удовлетворение, а как таких условий Герцен в тогдашней России не нашел, то он оставил Россию и переселился в Западную Европу…»

…Первые лондонские публикации Александра Герцена появились в 1853 году, когда он приобрел русскую типографию. А издание «Колокола» началось в 1858-м. Лондонские статьи и «Колокол» расходились все шире и с все большим успехом. Именно эти его успехи и огромная популярность и явились причиной того, что каждый русский, приезжая в Лондон, считал своим долгом посетить Герцена. «По своим свободным манерам Герцен походил немного на студента, — сообщает Очевидец. — В разговоре он был такой же, как и в статьях, с той же вечно наготове шпилькой и такой же умный. — И вспоминает далее: —…Разговор его был самый разнообразный, как блестящий калейдоскоп, — и современные вопросы, и освобождение крестьян, и будущие русские реформы, и эпизодический какой-нибудь остроумный анекдот, и Виктор Гюго, и Гёте, и философия, и история, и политика…»

Поселившись в Лондоне, этот исключительно деятельный человек за короткое время стал одним из самых авторитетных личностей, сумев завоевать не только уважение и сочувствие «генералов революции», но и их искреннюю горячую дружбу.

Европа не знала России, Европа и понятия не имела о брожениях в России; все прогрессивные и просвещенные люди Европы видели в России лишь страну грубого и неприкрытого деспотизма, в которой начисто исключалось всякое освободительное движение или любой проблеск свободной мысли. Волею судьбы очутившись на Западе, Александр Герцен видел свое предназначение, свою миссию в том, чтобы представить всему миру передовую русскую мысль, сам русский народ, его национальный характер и стремления.

Еще в 1849 году, сообщив друзьям о своем решении остаться в эмиграции, Герцен в пользу своего решения приводил два аргумента. Главным, разумеется, было желание по возможности ускорить свободным словом освободительное движение в России. А далее, писал Герцен, «для русских за границей есть еще другое дело. Пора действительно знакомить Европу с Русью. Европа нас не знает; она знает паше правительство, наш фасад и больше ничего… пусть узнают европейцы своего соседа; они его только боятся — надобно им знать, чего они боятся…»

И в этом смысле сам Герцен также делил свою зарубежную деятельность на две части. До 1857 года он в основном занимался тем, что знакомил Европу с Русью, Впоследствии, когда после смерти Николая Первого пробудилась и начала искать свободное слово передовая русская мысль, «мы, — пишет Герцен, — оставляя Запад, обратили наше слово к России».

Живущие в лондонской эмиграции «революционные генералы» часто навещали Александра Герцена. Среди его гостей можно было встретить корсиканского революционера Луи Блана и создателя организации «Молодая Италия» Джузеппе Мадзини.

В те самые дни 1859 года, когда Микаэл якобы все свои дни проводил в Британском музее, на Всемирной выставке или в зоологическом саду, Лондон был буквально пронизан духовным присутствием Джузеппе Гарибальди и Феличе Орсини.

…Национальный герой Италии вернулся с далеких берегов Южной Америки на родину и вновь возглавил освободительную борьбу. Однако преследования правительства вынудили его уехать опять, на сей раз в Северную Америку. В Нью-Йорке он зарабатывал на жизнь сначала изготовлением свечей, потом плавал матросом на торговых судах… Снова вернувшись на родину, он поселился на одном из островов и занялся земледелием. Однако новая волна освободительного движения вновь призвала под свои знамена национального героя, и в Лондоне теперь ходили слухи, что он борется за создание единой Италии.

Не только в Лондоне, но и по всей Европе гремело имя еще одного вождя национально-освободительного движения Италии — Орсини, который приговорил к смертной казни душителя Франции и Италии Луи Бонапарта, сиречь Наполеона Третьего. Его отчаянный и самоотверженный поступок был, пожалуй, одним из самых ярких проявлений народной мести и не имел ничего общего с тем явлением, которое назовут потом терроризмом.

«Орсини был поразительно хорош собой: вся наружность его, стройная и грациозная, невольно обращала на него внимание; он был тих, мало говорил, размахивал руками меньше, чем его соотечественники, и никогда не подымал голоса. Длинная черная борода (как он носил ее в Италии) придавала ему вид какого-то этрурийского жреца. Вся голова его была необыкновенно красива… Такие личности, как Орсини, развиваются только в Италии… Они дивят добром, дивят злом, поражают силой страстей, силой воли. Они не дорожат своею жизнию… Людей такой энергии останавливать можно только гильотиной, а то, едва спасшись от сардинских жандармов, они делают заговоры в самых когтях австрийского коршуна и на другой день после чудесного спасения из ка-вематов Мантуи, рукой, еще помятой от прыжка, начинают чертить проект гранат, потом, лицом к лицу с опасностью, бросают их под кареты…» — так говорит об Орсини Очевидец.

Одним из близких друзей семьи Герцена был и Марк Аурелио Саффи, который вместе с Мадзини и Армеллини входил в триумвират недолго просуществовавшей Римской республики и одновременно занимал пост министра внутренних дел.

В Лондоне находился также Лайош Кошут, один из руководителей национально-освободительной борьбы венгров и опытный политик. После французской революции 1848 года он в открытую выступил с требованием предоставить независимость Венгрии. Его пламенные речи сыграли значительную роль не только в подготовке революции в Венгрии, но и в организации Венского восстания. На созванном в 1849 году Национальном собрании Лайош Кошут объявил о низвержении династии Габсбургов в Венгрии и был назначен временным правителем страны. Однако силам реакции удалось свергнуть правительство Кошута. После долгих скитаний, во время которых он познакомился с Джузеппе Гарибальди, Кошут обосновался в Лондоне.

Поистине всеобщий освободительный дух пронизывал ту атмосферу, в которой жили в Лондоне бежавшие от преследований и нашедшие здесь безопасное пристанище революционеры почти из всех стран Европы.

И ярким выражением знакомства с несгибаемыми «революционными генералами» и всей той атмосферы, в которую с головой окунулся Микаэл Налбандян, стало его знаменитое стихотворение «Свобода».

…Восторг от новых идей, новых картин будущего и — вновь! — щемящее чувство одиночества. Перед Микаэлом открылись новые перспективы, но, чтобы достичь их, мало лишь разбудить свой народ, уснувший на унылой станции настоящего. Нужны силы, чтобы вести его вперед… Вперед — туда, где свобода перестает быть лишь абстракцией и превратится в жизненную реальность! А самое главное, Микаэл Налбандян не должен надеяться на других, ибо национально-освободительная борьба могла увенчаться успехом лишь в том случае, если сам народ напряжет все свои силы. И конечно, нужно единение и сотрудничество: борьба одиночки безнадежна и не имеет никаких перспектив, как, впрочем, и бездействие. Не сидеть сложа руки и только наблюдать, как другие народы свергают тиранию, чтобы потом получить и свою долю свободы! Да и не бывает свобода долями… Свободу или завоевывают, или не завоевывают.

Приобщившись к такому богатому опыту, который накопило освободительное движение в Европе за последние пятнадцать-двадцать лет, Микаэл Налбандян был убежден, что у армян есть только один путь — участия в революционном движении как полноправная нация, которая не только осознает свои цели, но и способна поддержать другие народы.

Налбандян, более умалчивающий, чем упоминавший, о лондонской своей жизни, тем не менее напишет в «Записках» графа: «Немало мне встретилось прекрасных людей с благородной душой, которые стали моими добрыми знакомыми. Но все они занимались своими национальными, либо общечеловеческими делами».

Летели, или, как говорил граф, «текли подобно воде», дни и недели, а «прекрасные люди с благородной душой», ставшие для Микаэла «добрыми знакомыми» и принявшие его в свой круг, не могли все же предложить ему конкретной программы дальнейшей его деятельности. И это было по-своему понятным и естественным… Ни один из этих «прекрасных людей с благородной душой» ни разу не завел разговора о том, что, как признавался Микаэл устами графа Эммануэля, «было близко моему сердцу и духу, что давно уже стало моей жизнью, моей душой, моей кровью, моей мыслью»…

Ни Мадзини и Саффи, ни Герцен и Огарев, ни Луи Блан и Кошут, ни Людвиг Чернецкий, ведающий типографией Герцена, и ни Станислав Тхоржевский, который открыл в Лондоне книжную лавку для польских революционеров-эмигрантов и вместе с Чернецким был одним из ближайших помощников Герцена, — ни один из них не мог сказать ничего утешительного или обнадеживающего этому приехавшему из дальних далей болезненному, но на редкость обаятельному и энергичному молодому человеку.

Он должен был постичь все сам и сам же определить, что ему делать…

И Микаэл Налбандян сам определил для себя, как ему быть и что делать.

Он должен стать рыцарем, беззаветно преданным революции, должен взять на себя руководство революционной и освободительной борьбой армян и, как выразитель сокровенных чаяний своего народа, должен встать рядом с «революционными генералами» — как равный с равными. Теперь, когда это решение было принято, Микаэл мог позволить себе подумать и о своем здоровье и отправился на воды.

Но и в Германии ему не сиделось на месте.

Гессен, Эмс, Зоден, Франкфурт-на-Майне… И еще города, где он останавливался утолить жажду кружкой пива или просто отдохнуть…

Лондонские впечатления не давали ему покоя. Он вспоминал все новые и новые подробности, перебирал в памяти беседы с новыми друзьями, занятыми «своими национальными либо общечеловеческими делами», писал письма близким, в которых делился своими сомнениями, тревогами, мыслями о новых и таких заманчивых перспективах национального освобождения.

Именно в эти дни Микаэл сделал очень важное для себя открытие: «Европейцы не нуждаются в нас».

То была горькая истина, но истина, постижение которой избавляло армян от унижений, воспитывало в них высокое чувство собственного достоинства и учило уповать лишь на собственные силы.

И пока живы — мы должны надеяться и мыслить, стараться, работать, действовать. Действовать, пока еще не пала ночь! И ничего, что нынешнему поколению не доведется увидеть грядущее счастье своего народа. Ведь мы призваны спасти самих себя, призваны противостоять всем превратностям судьбы, призваны сохранить свое лицо и, наконец, призваны проторить дорогу для наших детей. Лишь бы каждый из нас делал свое дело по меря своих сил и возможностей. Вот о чем мечтал Микаэл Налбандян.

И вот как все это воплотилось в стихотворении «Дни детства»:

Во время своего заграничного путешествия близко познакомившись с видными деятелями национально-освободительного движения, поняв взаимоотношения, которые существовали между государствами и народами Европы, и увидев, к каким изощренным и бесчеловечным средствам прибегают могучие властители, желая не просто покорить — уничтожить! — соседние народы, Микаэл воочию столкнулся с той действительностью, которую в свое время предсказал Виссарион Белинский.

Все это сделало Микаэла более решительным.

«Ни одна нация не имеет права поглощать и уничтожать другую, хотя это и часто повторяется в истории человечества. Вот мы здесь и видим жестокое злоупотребление обособленностью; в этом именно и проявляется порочный элемент эгоизма! Справедливость требует признания любой национальности, — да, любой, ибо из национальностей состоит организм всего человечества. Народ, утерявший свою национальность, выпадает из этого организма, как гнилой член, и забвение беспощадно поглощает такую нацию. Поэтому нет ничего более печального для человеческого сердца, чем видеть, как одна национальность ослабевает и распадается под гнетом другой».

Как всегда, Микаэл невольно обращался мыслями к родной ему армянской среде. Среда эта отнюдь не была единой и однородной, а состояла из армянских общин и колоний Нахичевана-на-Дону, Москвы, Петербурга, Венеции, Вены, Парижа и даже тех, которые некогда существовали в Польше. Страшным несчастьем, «неописуемой трагедией» считал Микаэл то явление, когда «сыны какого-либо народа сами отрекаются от своей национальности и под несчастным знаменем обособленности надеются, что могут завоевать всеобщее уважение у какой-нибудь другой большой, но чужой нации! Пусть каждый народ сохранит свой национальный облик, пусть свободно и ярко процветает в человеческом мире всякая национальность!».

О чем же задумывался Микаэл, лечась на целебных водах? Какие делал выводы из путевых своих впечатлений? Не в этот ли краткий период лечения и отдыха вынашивал он свои планы национального и общественного прогресса — планы, которые он в дальнейшем со всей энергией будет претворять в жизнь и которые станут путеводной звездой не только для его современников, но и для грядущих поколений?.. Несомненно лишь одно; его вдохновлял пример Италии, идея, ради претворения которой не жалели сил и жизней вожди итальянской революции и рядовые бойцы.

Несомненно также, что не забывал он и эпизода освободительной борьбы в Италии, о котором, кто знает, может, во время одной из их прогулок вдоль Сены рассказал еще Степан Воскан.

Для Микаэла история эта выглядела теперь зримо, со всеми ее подробностями. И, как всегда, возникали параллели, не слишком лестные для армян.

…Весь народ примкнул к воинам Гарибальди, которые называли себя альпийскими стрелками. Они, эти стрелки, большей частью были выходцами из самых почтенных и знатных семей, рассказывал Степан Воскан. Одна из итальянских матерей не только отдала все свое имущество, чтобы приобрести оружие для повстанцев, но и благословила на борьбу трех своих сыновей. А ее дочь собственными руками вышила знамя и передала его братьям со словами: «Лучше погибнуть в бою за свободу своей родины, нежели показать врагу спину!» Вот каковы «женщины нежные итальянской земли, что умеют любить и любимыми быть». Вот истинный патриотизм!

…Встречи с Мадзини и Саффи, легенды о Гарибальди, которые рассказывали повсюду в Европе, преданность и любовь итальянок к своей истерзанной родине, во имя которой они жертвовали своими сыновьями, — все это вспоминалось Микаэлу, не давало ему покоя, пока само собой не вылилось в стихи. Микаэл написал их в одном из маленьких городков близ Франкфурта-на-Майне.

ПЕСНЯ ИТАЛЬЯНСКОЙ ДЕВУШКИ

Волею обстоятельств это написанное в Зодене стихотворение было опубликовано лишь через два года, но очень скоро оно стало одной из самых любимых песен армян, еще более прославив автора, имя которого стало известно в самых далеких армянских колониях.

Поистине настоящие песни имеют ту же судьбу, что и истинно великие личности.

В них воплощается дух времени.

Но где бы ни был Микаэл, куда бы ни направлялся, его не покидало чувство тревоги и ожидания- Ни заграничные впечатления, ни восторг и воодушевление, ни моменты душевного подъема или упадка не могли заглушить это тайное, глубинное, изматывающее чувство тревоги. Удалось ли его друзьям отстоять «Юсисапайл»? Вернется ли он на родину, или судьба обрекла его на вечное скитание на чужбине?

Эти тревоги были понятными и естественными. За три месяца путешествия он словно созрел, стал будто другим человеком, в то же время по-прежнему оставаясь все тем же Микаэлом Налбандяном.

Перед Микаэлом открылось поприще новой деятельности, а дальше уже вполне реально виделись ему гори-вонты национальной независимости, единства и свободы.

«Я начал свободно дышать», — написал граф.

И в то же время это новое поприще борьбы и деятельности казалось тридцатилетнему Микаэлу неохватной и необозримой. И это также свидетельствует о зрелости.

Оглядываясь на пройденный им путь, Микаэл теперь с тоской думал о так быстро промчавшихся годах.

Знал ли он, что ему оставалось жить считанные годы?..

Да, былая юношеская пылкость, несдержанность, стремление доводить врагов до белого каления постепенно уходили, исчезали, ибо на поприще борьбы вступал уже будущий народный вождь.

Удивительной силой воли обладал Микаэл.

Даже в эти тягостные для него дни, когда, обуреваемый тревогами и заботами, изнуренный болезнями Налбандян с тоской и нетерпением ждал весточки от Степаноса Назаряна, он находил время и возможность, чтобы писать… Писал новый роман о невежестве и суеверии, где главным героем был все тот же граф Эммануэль, писал стихи, продолжал «Записки», очередных глав которого ждал редактор «Юсисапайла».

Эти размышления больше уже не покинут Микаэла Налбандяна. Даже после того, как из Москвы придет известие, что нависшая над «Юсисапайлом» опасность устранена и, следовательно, Микаэлу уже не грозит арест.

И удивительно, умудренный и возмужавший за эти несколько месяцев Микаэл, охваченный «бесконечными размышлениями», поспешил домой.

Истосковавшиеся по нему друзья поспешили известить друг друга…

БОЛЬШИЕ ПРИГОТОВЛЕНИЯ

Вернувшись в Москву, Микаэл первое время не знал, что делать. Он уже не мог продолжать прерванное дело: перед ним открылось новое поприще, столь же неведомое и незнакомое, сколь важное и привлекательное.

«Размышления, размышления, бесконечные размышления!..»

Сколько могло продолжаться это раздражавшее и приводящее Микаэла в отчаяние состояние? Как долго мог он еще противостоять нескончаемому и мучительному отливу, который пришел на смену душевному приливу и подъему? И сколько еще времени предстояло ему определять свое настоящее место?

Обрадованные друзья и соратники тепло встретили вернувшегося из странствий Микаэла, но тот, даже не поделившись с ними своими впечатлениями, своими мыслями и раздумьями, вдруг, словно капризный ребенок, решил разобидеться на всех.

Внешне причиной этого послужили денежные затруднения «Юсисапайла», следовательно, в какой-то степени и безнадежное положение его редактора и еще более сотрудника журнала. Если раньше, начиная свое издание, они считали, что у журнала будет не менее шестисот подписчиков, то сейчас, когда «Юсисапайл» готовился справить вторую годовщину своего существования, стало ясно, что надежды эти несбыточны.

Еще в прошлом году Микаэл Налбандян писал своим нахичеванским друзьям:

И если в не столь уж далеком прошлом Микаэл в неистовой ярости обрушивался на равнодушие армян, то теперь все свое недовольство он обратил на Степаноса Назаряна.

Но неужели Микаэл не знал, ценой каких усилий и лишений удается его старшему товарищу выпускать каждый новый номер журнала, неужели не знал, какой форменной травле подвергается в Лазаревском институте Степанос Назарян, неужели не видел, как враги пытаются ввергнуть издателя в полнейшую нищету?

И, в конце концов, неужели Микаэла не поддерживали и не вдохновляли мнения читателей?

Микаэл знал все это. Знал он и о нуждах и заботах Степаноса Назаряна. Тот и сам жаловался на материальные затруднения, сетовал, что соратники не помогают журналу:

Материальная независимость, пусть хоть и скромный, но устойчивый доход стали для Микаэла не только жизненно важным вопросом, но и главнейшей предпосылкой его личной свободы. Размышления, размышления, бесконечные размышления привели его к той мысли, что дальнейшая его деятельность невозможна без минимальной материальной обеспеченности.

Далее, предупреждая, чтобы не распространялись о его недовольстве Назаряном, ибо «его честь — это наша честь, и пусть враги не радуются», Микаэл в то же время прозрачно намекал, что о его заботах и нуждах нахичеванский друг может сообщить Карапету Айрапетяну. И что об этом не только можно, но и нужно сказать… Но более никому!

Так что же творилось с Микаэлом? Почему же он так противоречив в своих сетованиях и жалобах?

Потому что Микаэл, наверное, был недоволен собой не меньше, чем Назаряном. А недовольство это являлось не чем иным, как выражением отчаяния. И еще нетерпения, так как ему казалось, что даже восемнадцати тетрадок «Юсисапайла» уже вполне достаточно, чтобы омещанившиеся армяне очнулись, опомнились, воспряли духом и стали энергичными и преданными поборниками просвещения.

Но что означал его намек, что Григор Салтикян может сообщить о его недовольстве и тревогах «только Айрапетяну, да и то не все»? Сам Микаэл объяснил свое решение лишь одной коротенькой фразой: «Я оставил «Юсисапайл».

А поскольку Микаэл, как мы в этом еще убедимся, вовсе не оставил «Юсисапайл» и поскольку городской голова Нахичевана-на-Дону, взяв на себя расходы по заграничной поездке Налбандяна, счел эту помощь вполне достаточной, то понятно, что решительные, хотя и негромогласные заявления Микаэла преследовали только одну цель: дать понять своим соратникам, что он в любую минуту готов прекратить сотрудничество с ними и этим заставить образумить соратников.

И опасения и сомнения Микаэла отнюдь не были беспочвенными.

Одержав на выборах победу над Арутюном Халибя-ном — победа, невозможную без помощи и поддержки Микаэла Налбандяна, Карапет Айрапетян вдруг как-то поостыл к своему идейному единомышленнику.

И Микаэл понял, что ему грозит одиночество, да еще в тот момент, когда перед ним открываются перспективы совершенно новой деятельности.

Следовательно, стремясь, с одной стороны, сохранить и даже активизировать сотрудничество со своими друзьями, Микаэл, с другой стороны, жаждал материальной независимости, так как понимал, что его новые планы, которые родились и обрели четкие контуры во время недавних встреч с «революционными генералами», вряд ли по душе его достаточно опасливым нахичеванским соратникам.

А способ достичь моральной и материальной независимости он уже определил.

Сообщая другу и об этом своем решении, в котором фактически скрывалась угроза совершенно отойти от общественной деятельности и покинуть на произвол судьбы нахичеванских единомышленников, Микаэл одновременно дипломатично предупреждал, что Карапет Айрапетян и остальные его друзья на ближайших же выборах вынуждены будут уступить завоеванную власть, а следовательно, и огромные экономические перспективы.

Нахичеванские единомышленники Налбандяна встревожились не на шутку, ведь они прекрасно понимали, что «только исключительная нужда могла заставить Налбандяна сказать такое! И нескольких сердитых писем Микаэла оказалось достаточно, чтобы они тут же в панике сплотились вокруг Налбандяна.

Микаэл Налбандян и Степанос Назарян осознавали все значение «Юсисапайла» для армянской действительности, прекрасно понимали всю силу своего журнала, ни в чем не уступавшего европейским изданиям.

Оба они — два старых верных товарища, питавших друг к другу огромное уважение и любовь, но оба отчаявшихся, оба неоцененных, — находились в одинаковом положении, так что им не было никакого резона радовать своих многочисленных врагов тем, что между ними «образовалась трещина». Тем более что и мысли и стремления их были схожи:

Так что уехавший в Петербург сдавать кандидатские экзамены Микаэл Налбандян все равно будет сотрудничать с «Юспсапайлом», который он якобы «оставил». Кстати, даже в годы и месяцы, проведенные им в Петропавловской крепости, он не оставит «Юсисапайл».

Как бы то ни было, слух о том, что соратники разругались, распространился достаточно широко. И каждое их неосторожное или малозначащее на первый взгляд слово, любое действие, любую мелочь, даже задержку с печатанием журнала враги Назаряна и Налбандяна хотели видеть и видели как окончательный разрыв между ними. Достаточно весомым поводом для такого умозаключения могло послужить и то обстоятельство, что Микаэл целых полгода провел в Петербурге, где писал диссертацию и готовился к кандидатским экзаменам.

И воодушевленные враги их спешили порадовать друг друга:

Но очередной номер «Юсисапайла» хоть и с некоторым опозданием, однако все-таки вышел в свет. И даже с продолжением «Записок», на страницах которого граф Эммануэль еще более беспощадно бичевал пороки армянской действительности, еще более едко высмеивал своих противников, не отказавшись от своего метода «разлития желчи у врагов». А «цензор беззаконности» Беро-ян продолжал курировать журнал, упорно не желая «вмешиваться в сокровенные мысли писателей, в разгадании каковых мог ошибиться».

«Нет дыма без огня», — гласит древняя мудрость.

Враги чуяли запах дыма, однако все их предположения относительно огня не соответствовали действительности.

Однако огонь был!

Зармайр, сын Меера Мсеряна, в одной из своих статей в «Мегу Айастани» высказал верную догадку: «Может, по иной причине»…

Это было так. В деловое сотрудничество и идейные взаимоотношения Степаноса Назаряна и Микаэла Налбандяна жизнь внесла определенные коррективы.

Но коррективы эти были сделаны действительно по иной причине!

А причиной был очередной глубокий перелом, происшедший в Микаэле Налбандяне. Перелом, о котором враги его ничего так и не узнали. Как, впрочем, и многие из друзей…

С детских своих лет, когда он десяти-пятнадцатилетним мальчиком участвовал в нахичеванских событиях, и до сегодняшних своих тридцати лет, когда он стал видным общественным деятелем и признанным идейным вождем, то есть за прошедшие пятнадцать-двадцать лет, Микаэл пережил несколько последовательных периодов внутренней зрелости, последовательно, как исторические этапы, сменявших друг друга.

Вот почему нам всегда будет казаться, что Микаэл нетерпелив, слишком спешит и слишком торопит события, что в конечном итоге неизбежно оборачивалось против него.

И эта вечная его торопливость заставляла его переживать как радость побед, так и горечь поражений. Но он уже целиком посвятил себя «врачеванию язв нации». Он пробуждал в народе чувства национального сознания и самопознания, сеял семена свободы и теперь торопился, очень торопился приступить к жатве…

Значит, его уже не удовлетворяла борьба со страниц «Юсисапайла»? Да, этого ему было мало! Даже то, что два-три года назад виделось несбыточной мечтой, сегодня казалось ему слишком обыденным и простым. «Обыденным и простым» теперь для него была печать — тот самый «Юсисапайл», оказавший громадное влияние на армянскую общественную жизнь, на утверждение свободолюбивых идей и дело национального просвещения не только за несколько лет своего существования, но и несколько десятилетий спустя!..

Да, борьба лишь словом и пером уже не удовлетворяла Налбандяна. После открытого свободного слова надо было сделать следующий шаг — приступить к действию!

А вот Степаноса Назаряна это не слишком прельщало. Вступавший в свой шестой десяток Назарян считая напрасными и бессмысленными планы своего младшего товарища и соратника приступить к революционной борьбе.

Но разве можно было удержать Микаэла от задуманного и четко определенного им шага?!

Из всех друзей и соратников Микаэла пока только один Карапет Айрапетян достиг того, о чем мечтал, — должности городского головы, то есть власти. Достиг с помощью Микаэла Налбандяна и отошел от дальнейшей борьбы, поскольку насущные вопросы национальной и общественной жизни его вовсе не интересовали. Да и Степанос Назарян со своим «Юсисапайлом» приостановился на пути национального прогресса, ибо его не прельщала или, вернее, не могла прельстить перспектива освободительной борьбы.

И Микаэл Налбандян, теперь уже совершенно один, продолжал свой неистовый путь к общерусской и общеевропейской революции, которую подготавливали лондонские эмигранты.

Микаэл был уверен, что в России ему пока делать нечего, и вновь рвался, рвался за границу.

В Петербурге Микаэл сдавал экзамены, сотрудничал с «Юсисапайлом» и изыскивал возможности, чтобы выехать за границу.

Этот последний вопрос так беспокоил его, что Микаэл даже разработал два варианта отъезда. Оба они были тщательно продуманы, а причины он подыскал самые безобидные.

Первым делом Микаэл стал поговаривать, что собирается продолжить учебу, к тому же за границей, и просил своих нахичеванских друзей и на этот раз помочь ему с деньгами. Однако друзья вполне обоснованно сомневались в решимости Микаэла учиться дальше. У них еще свежо было в памяти то время, когда Микаэл учился медицине в Московском университете. А чем это кончилось? Тем, что он с головой ушел в «Юсисапайл» и начисто забыл об учебе…

А теперь вот ему взбрело в голову учиться на врача в Париже. Добро, но зачем же тогда он сдает в Петербургском университете экзамены на звание кандидата словесности?..

Налбандян пытался оправдаться:

Далее он терпеливо объяснял другу, что звание кандитата словесности отнюдь не помешает ему. Наоборот, это принесет только пользу.

В чем же заключалась польза? Об этом Микаэл не писал, обещал разъяснить при встрече, хотя и знал наверняка, что встреча эта состоится очень не скоро…

А впрочем, зря Микаэл обижался на друзей. Верно, они несколько охладели, но не к нему, а к борьбе. Точнее, к тем сферам борьбы, куда он хотел повести их. Но Микаэла они любили.

Уточнив все подробности планов Налбандяна, один из его нахичеванских друзей изъявил согласие помочь Микаэлу продолжить учебу, пусть даже в Париже. А Микаэл, который в другое время мог возмутиться обстоятельностью расспросов, теперь был удивительно покладист и не ленился во всех подробностях разъяснять свои намерения. Точно так же он поступит и через несколько лет, отвечая в Петропавловской крепости на вопросы Сенатской следственной комиссии: прикинется перед ними покорным и смирным, ни о чем не ведающим и ни к чему не причастным.

После столь подробного и смиренного отчета друг, без сомнения, согласился бы добавить недостающие двести рублей, только бы Микаэл получил возможность продолжить образование и получить приличную специальность. А уж потом Микаэл, позабыв все «безумства» молодых лет, он бы устроился работать в родном городе, где пользовался огромной любовью и популярностью, особенно среди простого народа.

В качестве же второго варианта для поездки за границу Микаэл Налбандян предполагал вновь использовать дело об индийском наследстве.

Если год назад, поднимая этот вопрос, он был озабочен прежде всего строительством школы и тем, чтобы «Юсисапайл» стал независим от числа подписчиков и выходил безо всяких помех, то теперь Налбандян, кроме всего этого и помимо этого, взявшись доставить в Нахичеван завещанные индийскими армянами огромные суммы, желал просто выехать из России.

Второй вариант был, безусловно, предпочтительней для Налбандяна. И Микаэл сообщил городскому голове Карапету Айрапетяну о своей готовности — если, конечно, попросят его об этом сами нахичеванцы — взять на себя подобную миссию.

Но нахичеванцы пока хранили полное молчание. Поэтому Налбандян как добросовестный студент сдавал в Петербурге экзамены и писал кандидатскую диссертацию на тему «Об изучении армянского языка в Европе и научном значении армянской литературы».

На сей раз ничего непредвиденного не нарушило планов Микаэла. Он вовремя сдал экзамены, вовремя представил диссертацию, так что создавалось впечатление, будто он действительно превратился в прилежного студента…

Круг петербургских друзей и знакомых Микаэла Налбандяна был довольно широким и пестрым. Близким его приятелем стал генерал Султаншах, дом которого являлся местом встреч для армян. Здесь можно было увидеть будущего магистра востоковедения Карапета Езяна. Нередко захаживал сюда поэт и музыковед Карапет Сагратян родом из Нахичевани. По просьбе Микаэла он перевел на армянский «Травиату». В те же дни, когда Микаэл Налбандян жил в Петербурге, в доме Султаншаха частыми гостями бывали приехавший из Москвы Степанос Назарян, студент медицинского факультета Московского университета Анания Султаншах и тоже студент-медик Ованес Берберян. Из петербургских друзей Микаэла можно назвать Григора Тер-Григоряна и его брата Микаэла, который станет первым биографом Налбандяна. Дарил Микаэла своей дружбой и Мкртич Санасарян, один из крупнейших деятелей российской военной промышленности.

Но Микаэл жил в Петербурге двойной жизнью. И об этой второй его жизни не знали не только знакомые, но даже один из самых старых и искренних друзей Микаэла Налбандяна, Казарос Хафафян — торговый представитель Карапета Айрапетяна в северной столице.

Пройдет всего полгода — и Казарос станет верным соратником Микаэла, сам, однако, не подозревая того, что косвенно участвует в революционной деятельности Налбандяна.

Пока же дом Хафафяна, расположенный почти рядом с университетом, стал как бы штаб-квартирой армянского студенчества, особенно в те месяцы, что Микаэл жил в Петербурге. Студенты с нетерпением ждали встреч с безжалостным и воинственно настроенным графом Эммануэлем, жадно слушали рассказы Микаэла об освободительном движении в Италии, Польше, Венгрии, об идеях социализма и независимости, все больше и больше проникавшими в умы и сердца европейской молодежи. И только со студентами делил Микаэл, пусть даже полунамеками и мимолетно, свои раздумья о новых этапах на пути к национальному прогрессу.

Общественное переустройство должно начаться снизу, с основ, учил Налбандян, и основа эта — простой народ. А для этого нужна всеобщая просвещенность, ибо нация должна сначала осознать себя. Значит, прежде всего нужно суметь поставить все свои знания на пользу народа. Быть мудрым и сеять в народе семена национального самосознания…

…Тридцатилетний Микаэл Налбандян, у которого всесильная судьба начала отсчитывать последние годы жизни, для осуществления своих планов национального освобождения и независимости видел только две могучие силы — простой народ и международное революционное движение.

Первый армянский Гражданин и пока первый в армянской действительности Революционер отныне будет стремиться объединить на благо своего народа эти две могучие силы…

А еще Микаэл занимался в Петербурге не больше и не меньше как богословьем. Побудило его к этому сочинение Габриэла Айвазовского «Катехизис христианской веры армянской церкви», вышедший года полтора назад и предназначенный для западноармянских школ.

Габриэл Айвазовский стремился обезличить армян — намерение тем более опасное и гибельное, что Айвазовский по-прежнему мечтал о тропе католикоса всех армян. При содействии и покровительстве российского двора он осмелился даже явиться в Эчмиадзин, дабы его рукоположили в сан епископа. Однако католикос Маттеос категорически отказался выполнить приказ из столицы, и Габриэлу Айвазовскому пришлось несолоно хлебавши уехать в Феодосию, где находилась теперь его резиденция.

«Труд» свой этот двуличный пастырь-ренегат написал с целью в более привлекательном свете представить армянам католическую церковь.

Микаэл решил написать католикосу Маттеосу несколько писем по поводу сочинений Айвазовского.

Письма эти широко распространились в обществе. Люди сами переписывали их и передавали дальше. Причиной- такого интереса был вовсе не теологический анализ, с большим знанием дела проделанный Налбандяном, а идея национального самосознания и национального спасения, которые сейчас получили для Микаэла новое содержание.

Письма Налбандяна сыграли решающую роль для дальнейшего развития событий.

Хотя у Микаэла Налбандяна, как всегда, не хватало времени и он был по горло занят всевозможными делами, он, однако же, умудрился вовремя сдать кандидатские экзамены и вовремя представить диссертацию, так что его друзья могли быть уверенными, что Микаэл отныне действительно решил зажить спокойной и безмятежной жизнью.

7 июля 1860 года вольнослушатель армяно-грузино-татарского отделения факультета восточных языков Петербургского университета Микаэл Налбандян получил свидетельство о том, что он удостоен звания кандидата.

Теперь согласно заранее разработанному плану, плану, который Микаэл со всеми подробностями представил друзьям, ему оставалось только упаковать чемоданы и отправиться во Францию для учебы в Парижском университете.

Это тоже было ловко задуманным фокусом, ибо Микаэл и помыслить не мог о том, чтобы именно теперь, когда «человечество находится в состоянии некоего брожения», можно терять время на писание и защиту каких-то диссертаций или изучение медицины.

Но опять-таки, к его счастью, события стали развиваться по второму из разработанных Микаэлом планов, так что ему даже не пришлось объяснять кому-либо, почему он вдруг принял предложение городского головы Нахичевана-на-Дону взяться за доставку в Россию наследства индийских армян.

На столь долгожданное предложение Карапета Айрапетяна Микаэл ответил большим письмом.

С самого же начала больше склоняясь ко второму своему варианту, он тщательно подготовил перечень всех тех вопросов и условий, которые обязательно нужно было решить и удовлетворить еще до того, как он выедет в столь долгое и далекое путешествие. И пожалуй, только Микаэл знал, что завещания были лишь частной, если вообще не второстепенной целью его путешествия, являясь в то же время надежным прикрытием его основных намерений.

Полтора года назад, опубликовав в «Юсисапайле» сведения о завещаниях индийских армян, Микаэл Налбандян желал употребить эти деньги на дело национального просвещения и частично для обеспечения журнала. Поэтому, чтобы не отпугнуть нахичеванцев, он представил путешествие в Индию как самую обычную и не требующую особых затрат деловую поездку.

А сейчас, когда для осуществления его далеко идущих планов требовалась строгая конспирация и широкое поприще, Налбандян решил лично заняться делом о завещаниях, поскольку сие в высшей степени похвальное и патриотическое стремление выполнить наказ нахичеванцев могло послужить вполне законным основанием для пребывания в центрах освободительного движения и зарубежных армянских колониях.

Микаэл, несомненно, скрывал свою заинтересованность:

Далее Налбандян подробно перечислял трудности и те опасности, которые могли подстерегать его во время полуторамесячного путешествия:

Определяя дорожные и прочие расходы, не следовало забывать и о том, что посланники должны были представиться просвещенному обществу индийских армян, встретиться с английскими властями и в интересах дела даже угощать и ублажать их. Поэтому посланцы нахичеванцев не могли «жить в Индии как свиньи», унижая как свое достоинство, так и честь пославшего их города.

Кстати, вторым посланником в Индию был назначен севастопольский купец Арутюн Аджемян, с которым у Микаэла Налбандяна была предварительная договоренность.

Микаэл представил даже досконально разработанную программу действий. Знакомясь с ней, просто диву даешься деловой хватке Налбандяна, тем более зная сейчас, что основной и главной целью третьего заграничного путешествия Налбандяна было налаживание связей и сотрудничества с руководителями революционно-освободительного движения.

Получив известие, что нахичеванцы согласились на все его условия, Микаэл Налбандян 27 июля 1860 года отбыл в Нахичеван — ровно через семь лет после того, как уехал оттуда…

В Нахичеване-на-Дону многое изменилось.

Изменились люди, изменились отношения, изменился даже отчий дом, который теперь находился уже на 26-й линии… За время отсутствия Микаэла старый Казар, поддавшись на уговоры своих сыновей-купцов, переселился из ремесленного квартала в двухэтажный особняк в центре города.

Постарел мастер Казар, постарела и высохла мать Марианэ… Как счастливы были они, увидев сына живым и здоровым под крышей родного дома!.. И хотя нельзя было сказать про Микаэла, что он блудный сын, но нельзя было сказать и того, что он состоит при почтенном и похвальном деле… Многие из обучавшихся в Москве и Петербурге его сверстников теперь стали состоятельными, влиятельными и достопочтенными гражданами. А Микаэл?.. И за что только его так любили и уважали жители города? Однако так оно и было: люди не забыли юного секретаря епархиальной консистории, всегда готового помочь людям и заступиться за сирых и обиженных. Кто не знал, что именно Микаэл скрывается под именем графа Эммануэля, который, не жалея никого и ничего, бичевал пороки общества и света? И кто не знал, что именно его выступления в «Юсисапайле» обеспечили Карапету Айрапетяну победу на выборах на пост городского головы?.. Поэтому нахичеванцы с прежней любовью, прежним восторгом и доверием встретили этого высокого, худощавого, обаятельного и мужественного человека с большими голубыми глазами. И только легкая бледность его лица свидетельствовала, что Микаэл все-таки не совсем здоров.

Несмотря на все усилия Арутюна Халибяна и его сторонников, граждане Нахичевана-на-Дону уполномочили послать в Индию именно Микаэла Налбандяна.

Потерпевший поражение в открытом бою враг, верный своему подлому характеру, тут же направил католикосу Маттеосу очередное клеветническое писание, стремясь во что бы то ни стало предотвратить утверждение католикосом выданных Микаэлу Налбандяну магистратом города полномочий:

НА ЗЕМЛЕ ПРЕДКОВ

…И вот наступил тот миг, когда Микаэл Налбандян должен был ступить на землю Армении.

Слышал ли он голос предков, зовущий его из дальней дали, видел ли он родные горы и простирающуюся от подножия Арарата долину — хотя бы в своих мечтах и снах?

Безусловно!

Во время первого своего заграничного путешествия Микаэл познакомился в Мариенбаде с доктором Линдманом, который собирался отправиться в Западную Армению, чтобы исследовать целебные свойства тамошних минеральных вод. Он еще собирался направиться оттуда в Россию и по дороге посетить Эчмиадзин и попросил Налбандяна, если у него будет такая возможность, сопровождать его. Микаэл с радостью согласился и решил воспользоваться случаем, чтобы «приложиться к испепеленным руинам Армении». Но дела «Юсисапайла» не позволили ему осуществить это намерение. И все-таки он должен был, непременно должен был увидеть настоящую Армению, даже если б не подвернулся случай с наследством индийских армян.

Он должен был увидеть эту священную для него пядь земли, кусочек веками и тысячелетиями терзаемой и раздираемой родины… И пусть измученная и обессиленная, пусть многое безвозвратно утерявшая — это была Армения!.. Именно здесь находилась та земля и страна, силой которой и на которой должен был твердо встать на ноги, должен был обрести свое национальное и политическое лицо его парод и стать могучей цитаделью против всех разрушительных и смертоносных вихрей истории.

Что почувствовал, что пережил Микаэл Налбандян, впервые ступив на землю предков?

Пройдем по его следам, услышим сквозь глухой шум веков и тысячелетий его негромкие шаги… Летит пыль из-под колес брички, из-под копыт лошадей, щекочет ноздри и рождает удивительные мысли о некогда живших, 204 создавших свою страну и оставивших громадное духовное наследство в дедах и прадедах, прах которых покоится в этой самой земле — как свидетельство твоего неоспоримого права на эту древнюю и священную землю…

Нахичеван-на-Дону и Армянский округ, где армяне, пользующиеся покровительством могучего государства Российского и сердечным участием русского народа, не были Арменией, как не были ею Москва или Петербург, где сильное и влиятельное армянство также пользовалось всеми дарованными некогда привилегиями. Армянская община в Париже, несмотря на всю ее активность, была подобна тепличному растению, корни которого бессильны проникнуть в чужую почву и должны искать питательные вещества в воздухе или на самой поверхности… Микаэл не сомневался, что точно таково же положение в Константинополе и Индии, хотя в Константинополе, к примеру, оживленная армянская жизнь была очень похожа на нахичеванскую. Определенные представления об этом Микаэл получил по рассказам константинопольских купцов-армян, с которыми он познакомился в Париже, да еще по местной прессе — зеркалу армянской жизни в Константинополе.

Но все равно — ни одна из этих общин и колоний не была и не могла быть Арменией, хотя положение в исконной, коренной Армении казалось отчаянным и безнадежным. Здесь не было общественной мысли, не было движения мысли, а беззаветная, но, увы, недолгая деятельность Хачатура Абовяна подобна была промелькнувшей на армянском небосводе яркой комете… Он видел гигантскую разницу между живущими в нищете и невежестве, говорящими на персидском или турецком и лишенными национального самосознания армянами коренной Армении и армянами, скажем, Парижа или Армянского округа…

Это так. Все это действительно так, но еще не было случая, чтобы нация возродилась на чужой земле. Именно здесь пусть слабая, пусть истерзанная, но твоя страна и твоя родина, и именно здесь вдруг обращается к тебе История.

Здесь с тобой говорит История, здесь на каждом шагу воскресают давно канувшие в небытие времена. Значит, именно здесь истоки будущего нации и народа, именно здесь возродится будущая Армения!

Какая огромная разница между этой увиденной Микаэлом воочию Арменией и той, что представала ему в пылких мечтах! Не мог Микаэл не заметить эту разницу. Не мог не подумать о тех армянах, которым никогда не доведется вот так шагать по земле отчизны, дышать прохладным живительным воздухом армянских гор, видеть синее-синее небо Армении и огненный шар солнца, такого ласкового и большого, когда смотришь на него из садов Ошакана или Эчмиадзина… Как убедить их, рассеянных по всему свету, родившихся в дальних чужих пределах, трудолюбивых и умелых, строящих и созидающих, но в других странах!.. Как же убедить их, умеющих мечтать и желающих жить как самобытная нация, что у них есть своя страна, своя исконная земля, свое солнце и наследие предков?..

Можно было сказать им: «Не забывайте, что будущее будет вершить суд над вашими могилами, как вы сегодня судите деяния своих праотцев… Постарайтесь же оставить своим наследникам светлую память о себе!» Но одного такого наказа будет, пожалуй, недостаточно. Нужно еще и что-то ощутимое, вещественное. Хотя бы карта… Карта Армении, на которой были бы эти звонкие речушки, ущелья, горы и долины, озера Ван и Севан, были бы древние Нахичеван, Тигранакерт, Эчмиадзин, Карс и другие города, было бы все Армянское нагорье, Евфрат и Арацани, Араке и Раздан и был бы Арарат, который, вонзив в небо свою двуглавую вершину, с незапамятных времен хранил и охранял доверенную ему Страну Араратскую, Страну Армянскую.

И отныне даже в одиночке Петропавловской крепости не оставит Микаэла мысль об издании карты Армении — мечта, увы, так и не осуществленная… Он был уверен, что уже одна карта Армении возбудит в армянах тоску и воспоминания, уверенность в свои силы и волю создать страну и как зеницу ока сберечь свою вновь возрожденную родину… Карта для Микаэла была не одной лишь географией, а памятью о прошлом и мечтой о будущем.

Почти полтора месяца провел Микаэл Налбандян в Эчмиадзине. Все свое свободное от дел время он проводил в окрестностях этого древнего армянского города, гулял, знакомился с местными обычаями и нравами и слушал народный язык. Об этом он напишет через два-три года, уже в одиночке:

Бродя по окрестным селам, он изучал местные диалекты, размышлял о путях и перспективах создания единого общенационального языка.

Местные говоры и диалекты, по глубочайшему убеждению Налбандяна, имели громадное значение для досконального изучения, создания и развития нового языка, как, впрочем, и для осуществления идеи будущего единства.

Если не прислушиваться к народу, если втискивать новые ростки языка в отжившие и мертвые формы, иначе говоря, если идти в добровольное рабство к старому языку, то бесполезно думать о создании и развитии нового. Но это не означает, конечно, что, избавившись от пут и плена древнего языка, нужно втискивать новый народный язык в ярмо того или иного диалекта. Применение в качестве общенационального языка какого-либо местного или провинциального диалекта не имеет практической ценности, и любые попытки, направленные на превращение диалекта в общенародный литературный язык, обречены на провал. Новый, единый национальный язык, который должен стать могучей объединяющей силой, надо было развивать, не отрываясь совершенно от древнего языка, но и не подпадая в плен местных говоров или чужих языков.

В таких раздумьях шагал по дорогам древней страны своих предков Микаэл Налбандян, а в ушах его звучали пламенные слова мученика Абовяна: «О язык, язык!.. Если б не язык, чем бы тогда был человек?..»

Язык и цивилизация представляют собой удивительную и уникальную гармонию, был убежден Налбандян. Как варварский народ не может иметь возвышенного и прекрасного языка, так и язык просвещенной нации не может быть варварским…

Язык — это сосуд, с помощью которого человек сливает свои мысли с мыслями других людей. Язык — это мост, через который взаимопроникают и взаимодействуют идеи и мысли. И даже больше: именно в национальном языке, обретая форму и содержание, сохраняют свою сущность и качества национальный дух и сердце нации… И все-таки мало только развивать новый язык и вообще изучать армянский. Даже если мы достигнем своей цели, то нацию этим не просветим. Но это первая ступенька на пути к просвещению, и без нее не может быть пути наверх.

«У нашей нации нет ничего и все надо начинать сначала» — вот истина, от которой в отчаянии могут опуститься руки. «Но пусть не отчаиваются малодушные, что армяне, не имея ничего, уже погибли». Нет, мы еще не погибли! Но, не сознавая своего достоинства, не имея твердости духа, не желая понять, что будущее нации в нашем единстве, стыдясь говорить по-армянски, льстиво и подобострастно отказываясь от национального мышления, мы вступаем на страшный путь, который может привести только к гибели.

…Эти раздумья и тревоги могли ввергнуть в панику и отчаяние менее твердых. Но Микаэл, как всегда, спокойный и последовательный, не только занимался текущими своими делами, но и не упускал времени и случая приобщиться к тем огромным духовным сокровищам, которые хранились в Матенадаране[29] Эчмиадзина. Историки и философы, ученые и поэты в тишине и таинственной полутьме Матенадарана протягивали из глубины своих веков руку помощи Микаэлу Налбандяну, разделяя его тревоги и развеивая сомнения… Его утешал историк V века Казар Парпеци, живший в селе Парипи, неподалеку от Эчмиадзина. «Послание» Парпеци находило горячий отклик в душе Микаэла, создавая удивительную связь между сердцами этих разделенных многими веками, но озабоченных почти одними и теми же вопросами мыслителей… Утешал Микаэла и первый Учитель армян, чей прах покоился тоже совсем близко от Эчмиадзина, в селе Ошакан… И Микаэл как благодарный его ученик не мог не совершить паломничества к его святой могиле.

Можно представить то благоговение, с которым отправился Микаэл в Ошакан… Какие слова благодарности и признательности шептали его губы, какие мысли рождались в его голове на этом пути — мысли о пришедшем из-туманной дали веков его народе, о непостижимой тайне его жизнестойкости, о будущем его нации?.. И мог ли он даже представить то, что так безжалостно поразит его в Ошакане? Вряд ли… Во всяком случае, не ожидал Микаэл такого равнодушия и небрежения к памяти создателя армянского алфавита, первого Учителя, этого истинного воителя, давшего своему народу самое могущественное оружие в борьбе за существование.

Увы!.. И храм и могилы первого Учителя Месропа Маштоца и великого князя Вагана Мамиконяна находились в полнейшем запустении.

И откуда только берется такое каменное равнодушие к своим духовным и культурным ценностям? Неужели нельзя понять, какие поистине роковые потери приносит оно?..

…Вместо прекрасного храма, воздвигнутого князем Ваганом Мамиконяном, Микаэл увидел жалкое полуразвалившееся строение. Чтобы подойти к гробнице Маштоца, он вынужден был буквально «вползти под алтарь» и «при свете свечи в кромешной мгле» разглядеть надгробный камень. Народ, которому Месроп Маштоц принес письмена, поленился «даровать этой скромной могиле несколько буковок». Чуть в стороне лежал еще один «такой же бесприютный и простой камень». Жалкий сельский священник рассказал, что это могила Вагана Мамиконяна. Того самого Вагана Мамиконяна, который «дал народу жизнь и стал защитником отчизны». И этот самый народ не пожелал поставить приличное надгробие на его могилу!..

И вдруг родилось стихотворение… Вернее, то была очередная оплеуха, звук которой донесся от склонов Арарата до всех уголков мира, где жил хотя бы один армянин, долетит он через бездну времени и до нас, как достигнет и наших потомков…

восклицал Микаэл Налбандян.

Таков уж был он — Микаэл Налбандян. Герольд, пробуждающий нацию от сна, и просветитель, справедливый судия и неподкупный хранитель духовных ценностей, всегда безвинно обвиняемый и великий патриот…

…Хотя Арутюн Халибян и Габриэл Айвазовский приложили массу усилий, чтобы сорвать путешествие Микаэла и послать в Индию своего человека, несмотря на го, что с этой целью ими была приведена в действие даже полицейская машина, несмотря на все попытки оклеветать Налбандяна перед пастырем всех армян, — несмотря ни на что, католикос Маттеос 10 октября 1860 года утвердил все полномочия Микаэла:

Другим своим письмом католикос уведомлял наместника Кавказа о сути дела и, со своей стороны, просил его уведомить об этом английское правительство, чтобы оно признало законными действия посланцев в Англии.

Микаэл Налбандян намеревался отправиться в Тифлис через Ереван, чтобы по пути посетить также Канакер, родину Хачатура Абовяна.

В Тифлисе Микаэлу предстояло выполнить еще несколько формальностей относительно своей официальной миссии.

Но он не стал ждать своего спутника. Кто знает, может, Микаэл Налбандян с самого начала решил именно так?.. Может, поездка вместе с Арутюном Аджемяном была задумана им просто для отвода глаз, чтобы рассеять возможные подозрения?.. Не будем забывать, что в характере и деятельности Налбандяна появилась новая черта — конспиративность. И нам следует уже привыкнуть не только к этому, но и к тому, что Микаэл всегда и во всех обстоятельствах отныне будет обеспечивать себе alibi.

Поспешный отъезд Налбандяна из Тифлиса, а затем и из Поти не ускользнул, разумеется, от глаз внимательно следивших за ним врагов. Габриэл Айвазовский злорадствовал, что Микаэл Налбандян, мол, так спешил, что даже не стал ждать парохода, а отплыл на паруснике. «Налбандян будто удирал от Сибири!» — заключал он в своем письме Арутюну Халибяну.

НА БЕРЕГАХ БОСФОРА

Волею случая Микаэл Налбандян прибыл в Константинополь как раз в те дни, когда армянская община находилась еще под впечатлением недавно принятой конституции — Положения. Воодушевленные армяне даже назвали эту конституцию национальным Положением, тем самым дав начало недоразумению, будто в такой деспотической империи, как Турция, где все национальные вопросы — да и политические тоже — решались и долго еще будут решаться с помощью ятагана, может вообще существовать свобода выборов, автономия и законность…

Постепенно, со временем, в Османской империи окрепла и набрала силу прослойка армянских богачей. Вступив в союз с духовенством, она стала истинной напастью для своего народа.

Константинопольские денежные тузы ничем не отличались от богачей Нахичевана-на-Дону. Они также предпочитали все чужеземное, считали постыдным говорить по-армянски, всячески принижали армянскую культуру и историю. И если они время от времени выступали как меценаты и помогали основывать церкви, школы, больницы, выпускать учебники, то делали это вовсе не ради национального просвещения, а чтобы удержать за собой господство в национальной жизни.

После поражения в русско-турецкой войне Османская империя вынуждена была сделать некоторые уступки своим союзницам — Англии и Франции, — обеспокоенным бесправным положением порабощенных Турцией христианских народов. Коснулись реформы и армян. После долгих и нудных споров было принято национальное Положение, от которого армяне вскоре испытали горькое разочарование, как от чистейшей воды фикции, поскольку вся исполнительная власть в армянской общине по-прежнему принадлежала Церковному и Городскому собранию, с тем лишь различием, что теперь члены этого собрания «избирались». Но «свобода выбора» здесь оказалась ограничена так же, как и в Армянском округе.

Однако так или иначе, но национальное Положение, которого армяне ждали так долго, все же было даровано, принято и утверждено. Богачи недовольно сетовали, а простой народ ликовал.

Очень недолго, всего несколько недель, длились в общественной жизни эти новшества, зримые и очевидные.

Прекратились внутренние волнения и раздоры, кончились «бессмысленные и гибельные споры» и церковные разногласия. Константинопольские армяне объединились под «знаменем прогресса и просвещения».

Поэтому Микаэла Налбандяна в Константинополе встретили исключительно радушно, приняв его как старого и верного друга, как авторитетного национального деятеля.

Если константинопольские армяне считали счастьем для себя прибытие к ним Микаэла Налбандяна, то, по их убеждению, не меньшую радость должен был испытывать и «представитель их просвещенных российских соотечественников», видя столь тесное национальное и политическое единство. Они словно желали показать ему, с какой преданностью осуществляют константинопольские армяне ту самую программу национальной консолидации, которую пропагандировал «Юсисапайл». Они были уверены также, что Микаэл Налбандян, ближе узнав жизнь здешней общины и познакомившись с ее деятелями, станет посредником между ними и российскими армянами, «дабы, если не смогут они объединиться на одной земле, то объединились хотя бы своими сердцами и чаяниями… И чтобы однажды увидел мир, что есть армянская нация, пусть рассеянная и скитальческая, но нравственно единая и неразделимая».

Арутюн Свачьян, уже давно знакомый Налбандяну по публикациям в своей газете «Мегу» («Пчела»), явился для Микаэла таким же открытием в Константинополе, как некогда в Париже Степан Воскан.

Родился Арутюн Свачьян в Константинополе, в квартале Хасгюх. Отец его, сам ремесленник, увидев необыкновенную тягу сына к знаниям, отдал его в домашнюю школу Погоса Отьяна.

Если наибольшим авторитетом и признанием у российских армян пользовался Лазаревский институт, то в Западной Армении такую же славу снискало Искютарское училище. Увы, жадному до знаний юноше не довелось учиться там.

Но тем не менее Арутюну Свачьяну выпало счастье учиться у Хачатура Партизпаняна, одного из преподавателей этого училища. После серьезных столкновений с Ованесом Чамурчяном, другим учителем того же училища, Партизпанян вынужден был уйти оттуда и заняться частными уроками.

У нас будет еще повод вспомнить Ованеса Чамурчяна, который не только занимался теологией и издавал газету «Еревак» («Сатурн»), но с превеликим удовольствием увлекался колдовством и магией.

Так что рано или поздно должны были пересечься пути этого матерого мракобеса, притязавшего также на звание политического деятеля, и молодого Свачьяна.

И вновь повторится история, уже знакомая нам по нахичеванским событиям и тому, что случилось с Микаэлом Налбандяном. Да иначе и быть не могло: у константинопольских армян были те же заботы, те же проблемы и те же болезни. Значит, одинаковыми и судьбы тех, кому уготовано было судьбой родиться, возмужать и действовать в армянской среде — будь то в Москве, Константинополе или Париже…

И поэтому нас не должна удивлять та роль, которую сыграл Хачатур Партизпанян в жизни Арутюна, точно так же, как Габриэл Патканян в жизни Микаэла. Отношения ученика и учителя переросли в отношения с. щи сына. Партизпанян взял Арутюна целиком под свою опеку и воспитывал его в своем доме, под своей крышей.

Армянская интеллигенция Константинополя, также охваченная стремлениями к просвещению, была связана, естественно, с передовыми кругами Европы, особенно Франции. Армянская молодежь, получившая образование в Париже, свидетельница и даже участница революционных событий 1848 года, вернувшись в Константинополь, организовала клубы и кружки, распространяя новые идеи.

Двадцатилетний Арутюн и его учитель входили в эти кружки образованной армянской молодежи, которая все свои знания и энергию посвятила защите и развитию современного армянского языка и борьбе с выступавшими от имени нации богачами-ренегатами и сотрудничавшими с ними реакционными церковниками.

Вскоре Арутюн Свачьян получил должность учителя в школе квартала Пешикташ, но не прошло и года, как его врагам удалось изгнать молодого учителя не только из школы, но и из… города. Друзья помогли Арутюну уехать в Париж, где жил его учитель Хачатур Партизпанян.

Однако в скором времени бывший учитель и бывший его ученик вернулись в Константинополь. Еще через несколько месяцев, получив от правительства разрешение, Арутюн Свачьян начал издавать газету «Мегу». В лице молодого издателя и публициста передовая константинопольская интеллигенция нашла настоящего борца и бойца, чье перо беспощадно вскрывало пороки и заблуждения общества. Несколькими меткими и острыми словами Арутюну Свачьяну удалось сделать то, что не смогли сделать многие книги, речи и протоколы. «Сын народа и выразитель горестей, враг тирании и истинный и беззаветный поборник свободы» — вот Свачьян!

У «Мегу», выходившего раз в две недели, тоже был свой «граф Эммануэль» — Мечухеча. Личность демоническая, бесплотная и всепроникающая, Мечухеча мог летать по воздуху, мог уходить сквозь землю, мог даже обернуться кротом или муравьем, чтобы, оставаясь невидимым, незамеченным, наблюдать за деяниями людей… Он непрошеным гостем проникал в дома, присутствовал на семейных ссорах и прочих домашних, и не только домашних, происшествиях и обо всем этом с любезного согласия редактора публиковал в газете свои остроумные комментарии. Мечухеча разоблачал, двуличие константинопольских церковников, клеймил позором их непомерное честолюбие и выносил на всеобщее обсуждение. грубое и пренебрежительное отношение этих духовных пастырей к своему собственному народу. И если где-либо совершалось нечто преступное или недостойное, то там тут же оказывался и «Мечухеча с иронической улыбкой на устах, готовый немедленно метать язвительные стрелы»…

В лице своего нового друга — а заочное знакомство и приязнь к Свачьяну Микаэл с первого же шага на константинопольской земле постарался превратить в крепкую дружбу — Налбандян обрел своего очередного двойника.

И действительно, Арутюн Свачьян всем своим характером, своей неистощимой энергией, всей сутью своей натуры был очень похож на Микаэла Налбандяна.

С самого же начала Арутюн Свачьян заявил в «Мегу», что он обязуется «говорить правду и стоять стойко».

«Я тоже, — написал он еще в 1856 году, — поскольку взял на себя обязанность публициста, буду говорить с истинным патриотизмом, и пусть другие называют это предательством нации. Я с беспристрастной душой постараюсь рассмотреть все и смело, но без лицеприятия ука-вать препоны перед нашим национальным просвещением и прогрессом и назвать тех, кто их воздвигает, а также по мере сил и возможностей своих постараюсь убрать их. Указание же путей оставляю на усмотрение самой нации. Чтобы нация была передовой, могучей и счастливой, надо развивать вместе и ее богатства, и цивилизованность или, говоря иначе, надо найти способ получать одновременно и материальное богатство, и духовное!»

Сходство характеров и рода деятельности помогло Арутюну Свачьяну, как ранее и Степану Воскану, ощутить свое духовное, да и просто человеческое родство с Микаэлом Налбандяном. Учитывая ту пагубную в армянской среде привычку, когда в своей искренней и патриотической деятельности многие мыслители вместо того, чтобы объединить свои усилия, вдруг вступали в нелепую и не поддающуюся логическому осмыслению конкуренцию, в дикое соперничество, более свойственное потерявшим всякие нравственные ориентиры торгашам, не можешь не проникнуться добрыми чувствами к Арутюну Свачьяну и Степану Воскану, которые приняли и признали Микаэла Налбандяна как своего старшего товарища, как идейного вождя и мудрого советчика… Кстати, это нисколько не умалило их собственную роль в истории армянского народа. Союз этот многократно увеличил их силы, еще более расширил их совместные действия под руководством общенационального деятеля.

Еще совсем недавно Арутюн Свачьян с недоверием и подозрительностью относился к Степану Воскану и не скрывал такого своего отношения к нему, не упуская случая уколоть своими фельетонами и карикатурами газету «Аревмутк».

Но достаточно было Арутюну Свачьяну узнать от Микаэла Налбандяна его мнение о Степане Воскане и газете «Аревмутк», чтобы безоговорочно поверить ему. Есть предположения, что еще давно, в бытность свою в Париже, Арутюн Свачьян познакомился, вероятно, со Степаном Восканом. Возможно…

Возможно даже, что именно от этого личного знакомства родилось у Свачьяна отрицательное отношение к Степану Воскану. В конце концов ведь могли же двое встретившихся в Париже молодых людей просто не понять или не принять друг друга!..

И сейчас, когда их прах давно уже слился с прахом их предков, хочется еще раз подчеркнуть высокое благородство этих честных и преданных людей. Людей, которые смогли не оспаривать первенство, которые сумели до конца довериться друг другу и которые нашли в себе мужество уточнить свои отношения сразу же, как представился к этому предлог. Вот как откликнулся Арутюн Свачьяп в своем «Мегу» на возобновление издания «Аревмутка»:

…Древний поэт Менандр говорил, что счастлив тот, кто встретился хотя бы с тенью настоящего человека.

Микаэлу Налбандяну посчастливилось вдвойне, ибо он нашел двух настоящих единомышленников, которые жили и действовали с той же преданностью, с теми же мечтами и по тем же планам, что и он сам.

И как можем не почувствовать себя счастливыми и мы сами, когда в лице своих славных предков видим такую бескорыстную и самоотверженную дружбу, такую преданность?!

Микаэл быстро сориентировался в обстановке, сложившейся к тому времени среди константинопольских армян. И хотя община выглядела на редкость единой и сплоченной, а Арутюн Свачьян, поддавшись всеобщему воодушевлению, уверял дорогого и долгожданного гостя, что отныне прекращены вредные споры и люди объединяются, чтобы плечом к плечу служить на благо народа и нации, Микаэлу Налбандяну было ясно, что ни Положение, ни Национальное собрание не смогут одним махом уничтожить мракобесие и беззаконие.

Как везде и всегда, он находил время, чтобы работать. А работал он в это время лихорадочно, так как решил написать для «Мегу» Арутюна Свачьяна хотя бы пару статей. Ему было о чем писать и было что писать, поэтому не следовало терять ни одну из тех возможностей, что подворачивались ему, будь то в Москве, Париже или Константинополе.

Первая написанная здесь Микаэлом статья озаглавлена «Невообразимый скандал». Налбандян высмеял Ованеса Чамурчяна за его попытки доказать существование духов и демонов. Потом появилось открытое письмо о самодурстве и беззакониях, творимых священником Ванского вилайета Погосом Микаэляном.

Скандальную историю со священником Погосом опубликовала и вынесла на суд общественности «Мегу».

Но что это была за история?

Священник несколько лет подряд держал при себе «некую девицу, а потом обвенчал ее со своим служкой, намного моложе ее, почти совсем еще мальчиком. Поэтому женщина потребовала себе совершеннолетнего мужа. «Священник, — писала «Мегу», — перепугавшись, исполнил желание женщины и, расторгнув брак, обвенчал ее с другим человеком».

Но этим не ограничивались беззакония Погоса. «Мегу» сообщала также, что за взятку в пятьсот курушей Погос развел замужнюю женщину и обвенчал ее с другим, а еще как-то, заставив привести в церковь беременную женщину, велел так избить ее, что у нее случился выкидыш… «Кроме перечисленных беззаконий, — продолжала «Мегу», — на его совести есть и многие другие преступления, которые уже ни к чему называть здесь».

Арутюн Свачьян требовал, чтобы этот гнусный соблазнитель, прелюбодей и преступник был исключен из духовного сословия и лишен права занимать какую-либо должность. Всех читателей, согласных с этим, «Мегу» приглашала в течение десяти дней прийти в редакцию и поставить свои подписи под этим решением.

История с ванским священником порочила не только духовенство (и именно в этом была причина, что Церковное собрание всячески старалось замять это дело), но и сам народ. Поэтому вполне понятно, что «патриотичные» мещане также не придали ей значения, сочтя случившееся досадным исключением.

К мнению газеты «Мегу» присоединился архимандрит Варагского монастыря Мкртич Хримян, вместе со своими друзьями сурово осудивший и преступного священника, и тех церковных деятелей, которые старались скрыть его неблаговидные делишки. Кстати, через несколько десятилетий Мкртич Хримян станет католикосом всех армян и за свои достоинства будет назван народом Хримян-айрик — отец Хримян, отец армян…

…Микаэл Налбандян и сейчас был уверен, что недостойный и погрязший в пороках духовный пастырь не сможет опозорить ни свой народ, ни церковь, если язву эту не будут скрывать, а излечат, если общественное мнение ополчится против него, тем самых! изолировав и удалив его от себя. Нация, обладающая подобной нравственной силой, «получит право удостоиться похвал от просвещенных народов, ибо не захотела терпеть у себя семя соблазна».

Одной из важнейших предпосылок общественного прогресса и национального существования являются право и правосудие — одинаковое для всех без исключения. В противном же случае — когда преступление покрывается, а преступник не считает себя обязанным отвечать перед законом, да еще находит покровительство, выходит, что общество молча смиряется перед беззаконием и даже поощряет его. Вот почему для понимания истории народа и степепи его просвещенности такое решающее значение имеет сам факт существования у него законов и четко определенных гранпц его применения.

Во всех естественных и человеческих законах мы признаем только «да» и «нет». Третьего просто нет — был уверен Налбандян и был абсолютно прав. «Пусть не забывают этого те патриоты, которые свою любовь к народу проявляют сокрытием его недостатков, следовательно, заслуживают наказания вместе с защищаемыми ими преступниками».

То есть нельзя лицемерить.

Лицемерие, провозглашал Налбандян, — это зло, и люди, распознав его, рано или поздно постараются избавиться от него.

Лицемерное правительство — зло для своего народа, и, раскусив его, народ рано или поздно поднимется, чтобы свергнуть такое правительство.

Лицемерный народ или, что вернее, народ, видящий лицемерие и терпящий его в себе, — зло для самого себя и поэтому обречен влачить жалкое свое существование под гнетом грубой силы.

«Мегу» запрашивала мнение членов нации… «Я не только согласен с решением «Мегу», но и больше того: говорю, что бывший священнослужитель, а ныне просто частное лицо Погос, должен искупить свои грехи покаянием», — гневно писал Налбандян и требовал привлечь преступника к судебной ответственности.

Интересно, что все те, против кого обращены были беспощадные стрелы этого неистового пришельца из России, предпочли благоразумно смолчать. Никто не выступил с возражением, никто не встал в позу оскорбленного, никто не принял брошенного Микаэлом вызова.

Единственным человеком, который пытался ответить Налбандяну, был уже знакомый нам редактор «Еревана» Ованес Чамурчян.

В своей статье он защищал не только своих духов и демонов, которых высмеял Налбандян, но и Погоса из Вана. А чтобы хоть как-то оправдать эту свою защиту, он, сознавая все-таки всю свою беспомощность, обозвал Микаэла Налбандяна «социалистом» и «красным республиканцем».

И оставил тем самым свидетельство — свидетельство ярого врага и очевидца — о том, чем еще был занят Налбандян весь тот месяц, что пробыл в Константинополе.

На первый взгляд он был целиком поглощен основанием организации под названием «Благотворительное общество».

Эта мысль зародилась у Микаэла еще в Лондоне, когда он общался с «прекрасными людьми с благородной душой», целиком посвятившими себя «или своим национальным, либо общечеловеческим делам». Но перспектива одного лишь общения с ними не могла удовлетворить его. Да и какая тут перспектива? Чтобы сотрудничать с лондонским революционным центром, нужны были не только красивые мечты о национальном освобождении. Необходимы преданные приверженцы, готовые встать на борьбу, и прежде всего самое главное — нужна программа! Программа, которую армяне невесть почему считали не столь уж и существенной, а ошибку свою осознавали лишь после очередного поражения…

Несколько молодых константинопольцев — Ованес Кятипян, Овсеп Нурпджанян, Микаэл Рафаэлян, Тигран Пешикташлян и некоторые другие, уже закончившие или продолжавшие учебу в Париже, — стали верными соратниками Микаэла. Авторитетный и уважаемый в городе публицист Арутюн Свачьян и общественный деятель Серовбэ Тагворян уже проделали большую подготовительную работу, так что буквально через несколько дней после приезда Микаэла Налбандяна в Константинополе состоялось учредительное собрание Благотворительного общества. Внешняя задача общества состояла в распространении среди всех армян независимо от вероисповедания просвещения и идей национального самосознания и единения. С этой целью предполагалось открыть общеобразовательные и ремесленные школы и училища, поощрять национальную печать и вообще культуру…

На самом деле, однако, эта деятельность Благотворительного общества призвана была лишь замаскировать истинные цели — создание тайной освободительной организации и налаживание контактов с другими порабощенными народами Османской империи, а также с другими революционными центрами Европы и России.

В случае успеха Микаэл Налбандян стал бы идейным руководителем армянского национально-освободительного движения и, непосредственно занимаясь «своими национальными делами», получил бы право заниматься также и «делами общечеловеческими». Вернее, тогда интересы национального прогресса слились бы с интересами прогресса общечеловеческого, и армяне отныне видели бы свое будущее не изолированно, а в гармонии и единстве с будущим других народов.

Пробуждая свой народ от векового сна и воспитывая в нем чувства национального достоинства и национальной принадлежности, Микаэл Налбандян выводил его на широкую дорогу, которая вела армян к светлой цели — братству народов и общечеловеческой гармонии…

Месяц промелькнул очень быстро, но и за это короткое время Микаэл успел полюбиться константинопольским армянам.

«Да, такого человека нам больше не доводилось видеть», — много лет спустя признавались, вспоминая его, западноармянские деятели.

А корреспондент одной из кавказских газет с удивлением напишет о том восторженном приеме, которого удостоился приехавший в Константинополь из России армянский писатель — беспокойный, остроумный, прекрасно знающий прошлое и будущее своего народа, любознательный и всецело преданный интересам народа.

Посетил Микаэл и русского посла в Турции, который якобы посоветовал ему непременно отправиться в Лондон и на месте прояснить некоторые вопросы, связанные с индийским наследством.

Об этих «словах» посла Микаэл счел необходимым со всеми подробностями уведомить городского голову Нахичевана-на-Дону.

Знай Карапет Айрапетян, как рвется Микаэл Налбандян в Лондон, он бы немало подивился тому, как удивительно вовремя совпали слова русского посла со страстным желанием Микаэла…

Но он удивился бы еще больше, если б узнал, что Микаэл, 21 декабря покинув Константинополь, вместо Лондона отправился морем в… Марсель.

В Лондон согласно «необходимости» и в связи «со словами русского посла в Турции» Микаэл мог, несомненно, отправиться по суше и гораздо более коротким путем. И вообще странно, что Микаэл Налбандян, вечно нетерпеливый, вечно спешащий, избрал долгий и небезопасный путь морем.

Да, но куда же все-таки спешил Налбандян? В Индию ли, чтобы предъявить права своих сограждан на полузабытое наследство? Куда он спешил?

Он спешил поднять уже пробудившийся ото сна свой народ. Спешил днем раньше примкнуть к набиравшей в Европе силу освободительной борьбе. Спешил увидеть на древней земле предков свободную республику Армения!

Поэтому странно разве, что он избрал морской путь в Лондон через Марсель, — чтобы побывать и в Италии…

НА ПУТИ СВЯЩЕННОГО ОБЕТА

Буря ли была тому причиной, что пароход бросил якорь в Мессинском порту, а направлявшийся в Марсель Микаэл Налбандян «вынужден был высадиться на острове Сицилия»?

Во всяком случае, свое пребывание в Сицилии, а затем и вообще в Италии Микаэл в своем письме к другу объяснял «жестокими зимними штормами».

…Еще когда пароход подходил к берегу, Микаэл обратил внимание на оживленную толпу молодежи в порту. Это, без сомнения, были гарибальдийцы, о чем свидетельствовали их красные рубашки. Микаэл увидел на их лицах то, что хотел увидеть: «радость и спокойствие совести», а в глазах — «заслуженную гордость».

Над Мессинским замком еще развевалось знамя Неаполитанского королевства: сдавая город Гарибальди, губернатор Мессины оговорил особые условия для замка, где сейчас, когда Микаэл сходил на берег, находился четырехтысячный отряд королевских солдат под командованием майора Фергулы.

А над зданием городского управления был уже поднят флаг Виктора-Эммануила.

Это обстоятельство показалось Микаэлу странным. Чтобы утолить свое любопытство, он поинтересовался, почему освобожденный город терпит присутствие бурбонского войска. Оказалось, что городские власти предложили Фергуле сдачу, тот, однако, отказался, пригрозив, что бомбардирует город, если его «принудят к этому воинскому бесчестью».

Положение запертого в замке войска было весьма плачевным. И не только потому, что запасы продовольствия подошли к концу. Майор, как рассказали Налбандяну, попросил денег у городского управления для войска. Ему ответили, что ни у Мессины, ни у Италии нет войск в замке, а если его имеет кто-либо из Бурбонов, то пусть он и платит. Однако майор Фергула решил не складывать оружия, пока сопротивляется его король Франциск Второй Бурбон, осажденный в Гаэте.

Но Гаэта вот уже четвертый день подвергалась бомбардировкам, и ходили слухи, что к городу подошел уже испанский пароход, чтобы спасти «никому не нужную жалкую жизнь жалкого короля».

«Да здравствует Италия! Да здравствует Гарибальди!» — кричал на улицах Мессины простой народ. «Да здравствует Италия! Да здравствует Виктор-Эммануил!» — возглашали горожане, то есть среднее сословие. И эта «небольшая» разница в восторгах простых людей среднего сословия не ускользнула от внимания Микаэла.

Но разве это могло иметь какое-либо значение в те самые дни, когда разодранная на мелкие королевства страна наконец-то обретала свое единство и заодно освобождалась от чужеземного засилья?! Ломбардия и Венеция, правда, находились под властью Австрии, а в Риме до недавних пор находились французские войска…

Какой станет объединенная Италия? Этот вопрос был так же важен, как и объединение и освобождение.

Крупный помещик и политический деятель Камилло Бензо Кавур, с 1852 года бывший премьер-министром Сардинского королевства, желал объединить страну под скипетром Виктора-Эммануила Второго, а национальные вопросы решить путем переговоров с соседними государствами, то есть ценой неизбежных уступок.

А основатель «Молодой Италии» Джузеппе Мадзини, не павший духом после поражения революции 1848 года, продолжал выступать под знаменем республиканизма. Свободная и независимая республика! Вот какой должна стать объединенная и обретшая национальное единство молодая Италия!

Воплотить в жизнь одну из этих двух противоположных программ национального возрождения было суждено только одному человеку — Джузеппе Гарибальди, вождю народной борьбы, борцу за свободу и революционеру. И чтобы получить возможность бороться против Австрии, этого «величайшего зла», и освободить захваченные ею области, Гарибальди согласился на меньшее из зол — сражаться под знаменем Виктора-Эммануила.

«С того момента, как я убедился, что Италия должна идти с Виктором-Эммануилом, чтобы избавиться от власти иностранцев, я счел своим долгом подчиняться его приказам, чего бы мне это ни стоило, заставляя даже молчать свою республиканскую совесть, — писал впоследствии в своих «Мемуарах» Гарибальди. — Более того: я считал, что кем бы он ни был, Италия должна предоставить ему всю полноту власти до тех пор, пока ее территория полностью не освобождена от иностранного владычества. Таково было мое убеждение в 1859 году. Но сейчас оно изменилось, так как преступления монархии слишком велики».

Значит, то «небольшое» различие, которое уловил Микаэл Налбандян, оказалось, по сути своей, не только не незначительным, но даже роковым для всего будущего Италии.

А пока интересы национального возрождения страны заставляли молчать республиканскую совесть Джузеппе Гарибальди, король и его премьер-министр, эксплуатируя имя и славу признанного и любимого народного вождя, его стратегический талант и беззаветную храбрость, в то же время старались изолировать и обезопасить его.

Увы, не впервые почувствовал себя обманутым и лишним вступивший в шестой десяток Гарибальди! Ине в последний раз использовали его в хитрой дипломатической игре как могучую опору, чтобы тут же позабыть о нем…

Да, у Гарибальди было немало поводов ощутить себя оскорбленным или обманутым, но он все равно избегал неосторожным движением разрушить то, что уже сделано для объединения Италии. В конце концов часть страны уже объединена под скипетром Виктора-Эммануила, да и австрийское иго уже свергнуто. И поэтому Гарибальди не поддавался на уговоры партии Мадзини поднять знамя восстания против монархии.

Знакомясь со всеми этими событиями, Микаэл фактп чески проходил очередной курс революционной учебы…

Розалино Пино, один из соратников Мадзини, дока зывал Гарибальди, что революционное движение не только должно развернуть, но что ее нужно развернуть и начать именно на Сицилии, где хозяйничало правительство неаполитанского короля Франциска Второго Бурбона. Однако Гарпбальдп упорствовал.

Так и не сумев убедить Гарибальди, Розалино Пино, с помощью Мадзини достав необходимые средства, 9 апреля 1860 года высадился в Мессине и сразу оказался в самой гуще событий.

По всей Сицилии вспыхнуло крестьянское восстание. Розалино Пино написал Гарибальди, который в это время находился в Генуе, еще одно письмо… Весть о народном восстании сорвала Гарибальди с места, и он, забыв обо всех своих обидах, собрал отряд добровольцев и с этой своей «тысячей» поспешил на помощь восставшим.

Высадившись в Марселе, Гарибальди опубликовал свой знаменитый призыв, который до сих нор еще помнят в тех местах.

С яростными боями, сражаясь не на жизнь, а на смерть, гарибальдийцы пересекли Сицилию с запада на восток и дошли до Мессины.

Поистине под внешне «небольшим» различием скрывались все те же разногласия, все то же торгашество, все та же борьба за власть.

Люди, видевшие победное шествие Гарибальди, рассказывают и о том, что не могло скрыться под пологом тайны и становилось известным народу, превращаясь в красивое предание.

…Весь день бродил Микаэл Налбандян по улицам Мессины, вступал в разговоры с людьми… Очевидцы событий охотно отвечали на вопросы любознательного иностранца и с восторгом рассказывали о тех славных битвах, которые вел на подступах к городу Гарибальди.

Но Налбандяна интересовали не только битвы. Он хотел ближе познакомиться с той удивительной и бодрящей силой, которая называется революцией. Хотел собственными глазами увидеть все то, чем жили освобожденные итальянцы. Он хотел со всей полнотой ощутить дыхание свободы, уже готовое коснуться и армян, если б… Если б встал весь народ, если б он понял жизненную необходимость единения, если б революционный дух нашел свое воплощение в единой воле масс…

Был ли хоть один такой пример в армянской действительности?

Был!

Зейтун.

…Тот самый Зейтун, где армяне-горцы давно уже с оружием в руках сражались за свою свободу и независимость против турецкого владычества.

…Тот самый Зейтун, который, по убеждению Микаэла Налбандяна, должен был стать центром национально-освободительной борьбы в турецкой Армении.

…Тот самый Зейтун, где освободительное движение избавится от стихийности и приобретет громадное значение в деле национальной консолидации армянского народа.

До позднего вечера запружены были народом улицы Мессины. Потом людские потоки постепенно рассасывались по домам и тавернам. Улицы опустели. Не желая упускать ни одной возможности, которые предоставлял ему этот исключительный день, Микаэл решил сходить в театр.

Представление не оказало на него особого впечатления, но и жалеть о потерянном времени не пришлось. Внешние события и впечатления нашли свое отражение и здесь. А когда во время антракта Микаэл вышел в кафе покурить, то заметил, что в огромном зале, где собралось, наверное, человек двести, стоит необычный шум и переполох. Он думал было подойти и расспросить, в чем дело, но не успел сделать и нескольких шагов, как вдруг «над толпой засверкали две шпаги». Выяснилось, что это два офицера. Разгоряченных рубак разняли. Один из офицеров оказался сторонником Виктора-Эммануила, другой — приверженцем Бурбонов. Он пришел из замка в театр и, не стерпев откровенных насмешек в адрес Бурбона, обнажил шпагу, решив кровью смыть нанесенное его королю оскорбление.

В Неаполь?..

Но ведь он же направлялся в Марсель!

Если действительно шторм заставил идущий в Марсель пароход укрыться в Мессинском порту, то почему же на другой день, когда море, вероятно, успокоилось, Микаэл Налбандян не продолжил свой путь на том же пароходе?

Во всяком случае, в своеобразном письме-отчете о своем путешествии Микаэл никак не мотивировал свое странное решение. Написал просто: «На следующий день вынужден был перебраться на другой пароход, который плыл вдоль средиземноморского побережья в Марсель. А посему первую остановку я сделал в Неаполе…»

Может, Микаэла вновь вел за собой случай?

Нет, его, несомненно, вел Джузеппе Гарибальди, которого Кавур хоть и оплел сетью интриг, но не смог помешать ему 7 сентября с триумфом войти в Неаполь — столицу королевства обеих Сицилий. Виктор-Эммануил Второй также поспешил вторгнуться со своей армией в пределы Неаполитанского королевства, и Гарибальди и на этот раз уступил ему славу победителя. А еще месяца полтора спустя, 26 октября, в Капанелли состоялась встреча Джузеппе Гарибальди и Виктора-Эммануила.

И вновь изустные рассказы об этой встрече звучали как предание. Ехавшего на арабском скакуне короля сопровождали военный министр Фанти и будущий неаполитанский наместник Фаррини. Все трое — смертельные враги Гарибальди, этого «плебея, дарующего королям царства».

По дороге крестьяне восторженно приветствовали Гарибальди. Эти приветствия смущали его, поэтому Гарибальди, придержав коня, воскликнул: «Вот Виктор-Эммануил, он король, наш король, король Италии!.. Да здравствует король!..» Ничего не поняв, крестьяне растерянно умолкли на миг, переглянулись, затем с новым воодушевлением опять закричали: «Да здравствует Гарибальди!»

Первые впечатления о Неаполе оказались у Микаэла почти те же, что в Мессине. И здесь простой народ был на стороне Гарибальди, среднее сословие — на стороне Виктора-Эммануила, ну а богачи с готовностью отрекались от своего народа и родины и морально и материально поддерживали Бурбона. «Видно, в Италии это обыкновенное явление», — заключил Налбандян.

Кстати, он, который в Версале или в Британском музее мог целиком отдаться созерцанию произведений искусства, воспринимал Неаполь совершенно с иной точки зрения. «Великолепные площади» и «чудесные статуи» он воспринимал сейчас лишь постольку, поскольку они являлись немыми свидетелями бесславного конца Бурбонов. Народ скинул с пьедесталов и разрушил все те памятники, которые были возведены Бурбонами во увековечение своей славы. С общественных зданий и дворцов сбили гербы Франциска Второго и взамен их повесили гербы Виктора-Эммануила — короля единой Италии.

Всюду, где удалось побывать Микаэлу в Неаполе, на всех домах, от государственных учреждений до парикмахерских, развевается сардинский флаг, и народ с радостью повторяет имена своих освободителей.

Город готовился встретить князя Кариньяно, которого король Виктор-Эммануил назначил генеральным инспектором. Полк Национальной гвардии выслали на встречу своего нового командира. В дула ружей воткнули розы. Эта «восхитительная и трогательная картина» особенно тронула Микаэла.

От Неаполя не так уж далеко до Рима, и Микаэл решил побывать в Папской области, для удержания которой Луи Бонапарт послал значительное войско. Окончательное объединение Италии было невозможно без освобождения этих земель. Познакомившись со сложившимся положением изнутри, Налбандян воскликнул: «Рим стал проклятым для человечества!»

предполагал и надеялся Налбандян.

А слухи о подробностях политических событий растекались по всем дорогам… Король, установивший свою власть над десятью миллионами итальянцев, не мог, разумеется, терпеть Гарибальди. И национального героя обозвали «дерзким авантюристом», а отряды добровольцев распустили, оскорбив и осмеяв сражавшихся за свободу воинов…

Кстати, монархисты, не желавшие признавать вождя освободительного движения, не могли стерпеть и его друга — Александра Дюма-отца, и вскоре изгнали его из дома, подаренного писателю самим Гарибальди. И в те самые дни, когда Микаэл «спешил» в Лондон, Виктор-Эммануил Второй уже явно избегал даже упоминать о Гарибальди.

Рано или поздно национальный герой должен был понять, что ему уже нет места в Италии.

Этот очередной акт грустной драмы также не ускользнул от глаз народа. В числе множества европейских газет «Мегу» с горечью и сожалением написала:

Джузеппе Гарибальди «удалился в свой дом» на корабле «Вашингтон». Рассказывают, что он взял с собой из Италии лишь мешок овощей, мешочек семян, чтобы развести огород, и связку сушеной рыбы.

Но если король, получивший свое царство от «плебея», так равнодушно расстался с Гарибальди, который своим именем и авторитетом мог бы предотвратить грядущие в недалеком будущем злодеяния монархии, то сам Гарибальди — национальный герой и символ освободительной борьбы — стал надеждой всех порабощенных народов.

В своем письме Свачьяну Микаэл сообщал следующую интересную новость;

Слухи эти были вовсе не беспочвенными. Вполне вероятно, что в эти самые дни Микаэл Налбандян уже знал, что польские эмигранты отправили к поселившемуся на острове Капри Джузеппе Гарибальди человека с предложением возглавить их освободительный поход в Польшу.

Кстати, слух этот уже не даст покоя Налбандяну. И в голове его родилась идея начать с Гарибальди переговоры и вверить ему руководство Зейтунским восстанием и вообще борьбу за освобождение Западной Армении.

Но в этом случае… Хотя почему только в этом? Чтобы начать организованную вооруженную борьбу, нужны не только самоотверженные патриоты, готовые взять в руки оружие, но и вообще средства… Деньги!.. Нужны прежде всего для того, чтобы приобрести оружие и боеприпасы. Но кто их даст? Армянские богачи? Сама мысль об этом казалась нелепой. Уроки Италии показывали, что упование на богачей не только не способствует освобождению, но и вообще может извратить и уничтожить саму мысль о свободе…

А опыт последнего похода Гарибальди, со всеми последствиями которого Микаэл имел возможность познакомиться во время своего путешествия по Италии, недвусмысленно говорил, что для освобождения родины от жестокого чужеземного ига, ее объединения и экономического процветания нужны именно «плебейская» революция и демократическая республика.

А нельзя ли использовать для освободительной борьбы часть индийского наследства? Приходила ли такая мысль в голову Налбандяну? Кто знает?.. Но не мог он не вспомнить краткого сообщения в газете Свачьяна:

Вспомнил и поспешил написать своему другу:

Бессилие нации было частично преодолено. Молодежь, подобно сухому песку, впитывала в себя новые идеи и готовилась приступить к делу. Во всяком случае, об этом свидетельствовал сам факт создания в России и Турции тайных обществ. Но чтобы эти тайные общества могли осуществить свои планы, чтобы начавшееся освободительное движение увенчалось созданием единой Армянской республики, необходимо было наладить сотрудничество с освободительным движением в Европе и самой России. И обязательно следовало усвоить опыт потрясаемой революциями Европы, чтобы не ошибиться, не промахнуться, не упустить возможностей…

Но и в далекой Италии Микаэл словно слышал недовольное бурчание армян: дескать, а нам-то что?.. И не мог скрыть горечи:

Еще через несколько дней, 3 января 1861 года, Микаэл уже на другом пароходе отбыл из Неаполя в… Геную.

Потом он решил продолжить путь по суше. По этому поводу он дал следующее объяснение:

Иначе говоря, он отказался от морского путешествия, чтобы не рисковать здоровьем, и предпочел не менее опасное для него зимнее путешествие по суше.

Почему?

Почему он решил обязательно побывать и в Сардинском королевстве?

Почему он, остановившись в Турине, ни словом не упомянул об этом в своем письме-отчете?

Может, он спешил навстречу своему другу? Другу, который прибыл в Турин из Франции?

Степан Воскан (а речь именно о нем) в это самое время перебрался в Турин и поступил на службу в канцелярию премьер-министра Кавура в должности секретаря-советника. И тут же начал издавать на французском языке газету «Италия».

Кроме Турина, газета эта имела подписчиков также в Париже, Генуе, Пергаме, Болонье и Неаполе. И с первых же номеров она выказала столь характерную для троицы Налбандян — Свачьян — Воскан остроту публикаций и беспощадность в борьбе. Камилло Кавур вынужден был даже посоветовать своему секретарю-советнику: «Наденьте хотя бы перчатки, чтобы как-то смягчить свое перо».

Свою газету Степан Воскан издавал в Турине до 1861 года. Далее история на протяжении почти двух лет хранит о нем каменное молчание.

Итак?

Встретились ли они в Турине?

Если встретились, то какие совместные планы разработали они за это короткое время?

И почему газета «Италия» Степана Воскана перестала выходить в свет почти тогда же, когда в Нахичеване-на-Дону был арестован Микаэл Налбандян?

Было ли это случайным совпадением?

Через несколько дней Микаэл напишет в письме-отчете:

ГОСТИ ОРСЕТ-ХАУЗА

Прибыв в Лондон, Микаэл первым делом отыскал новый дом Александра Герцена — Орсет-хауз, старинный пятиэтажный особняк, окруженный рвом. Со стороны улицы он казался трехэтажным, так как был построен на небольшом склоне. И именно на первом этаже со стороны улицы, а фактически на третьем, находилась просторная, но скупо освещенная гостиная, где стояло пианино, а у каминов были уютные уголки для задушевной беседы. На том же этаже располагался кабинет Герцена. А в самой большой из трех верхних комнат жил Николай Огарев. Комната эта служила ему не только спальней, по и кабинетом.

Хотя лондонские пропагандисты лишь недавно перебрались в этот более удобный и просторный дом, Орсет-хауз в короткое время также стал местом паломничества для изгнанников-эмигрантов, охваченной революционными порывами молодежи и просто друзей и почитателей Александра Герцена.

В Орсет-хаузе Микаэла встретили тепло, как старого друга. Очень быстро выросло и число его новых знакомых. И уже в первые же дни своего пребывания в Лондоне Микаэл стал активно сотрудничать с ними.

Возможность развернуть на Кавказе и в Западной Армении освободительную борьбу, вполне реальные предпосылки для которой создали организованные в Константинополе тайные общества, безусловно, заинтересовала обитателей Орсет-хауза. Армения и армяне могли сыграть немалую роль в свержении царизма в России и уничтожении тиранического режима в Османской империи.

…Среди многих русских, посещавших Александра Герцена, особенно выделялся Николай Серно-Соловьевич, сразу же завоевавший симпатии хозяина Орсет-хауза. Несмотря на свою молодость, а Серно-Соловьевичу было тогда всего двадцать пять лет, это был очень умный и образованный человек, интересующийся всеми серьезными проблемами своего времени.

После окончания Александровского лицея Серно-Соловьевич поступил на службу в государственную канцелярию, в отдел государственного секретаря. А поскольку именно этот отдел занимался крестьянским вопросом, то он «изнутри» знал обо всех подробностях подготовки знаменитой реформы.

И, «изнутри» же увидев, как всячески препятствовали отмене крепостного права Орлов, Адлерберг, Панин и Муравьев, впоследствии прозванный Вешателем, пережил глубокое разочарование. Но потом решил, что если все дело в противодействии высокопоставленных чиновников и царь не ведает обо всем этом, то кто-то должен решиться открыть ему глаза.

Но где можно было найти такого человека? После долгих раздумий двадцатичетырехлетний юноша решил, что именно ему суждено стать этим человеком, который «откроет царю глаза». Просидев до поздней ночи, он составил объемистое письмо, тщательно переписал его и сам же на следующее утро повез в Царское Село.

По воле случая он оказался в одном поезде и даже в одном вагоне с шефом жандармов князем Долгоруковым. Не теряя хладнокровия, Серно-Соловьевич обратился и нему с вопросом, как можно увидеть царя, чтобы лично передать ему докладную записку относительно крестьянского вопроса. Трудно представить искреннее удивление князя, услышавшего такой вопрос. Шеф жандармов любезно объяснил молодому человеку, что царь его просто не примет, но сам он может оказать молодому человеку услугу и передать письмо по назначению.

Серно-Соловьевич, разумеется, не доверил письмо шефу жандармов. Ранним утром ему удалось проникнуть в парк, где около восьми обычно прогуливался царь.

Очевидец рассказывает:

«Когда он увидел государя с каким-то из его сыновей, он пошел за ним и слышал, как маленький великий князь говорит государю:

— Он идет за нами.

Государь продолжал идти молча.

— Он идет за нами, — повторил мальчик.

Государь вдруг обернулся и строго сказал:

— Что вам угодно?

— Хочу подать вашему величеству записку, — отвечал Серно-Цоловьевич, протягивая письмо.

— Для этого есть канцелярия, — сказал император и, повернувшись, пошел. Серно-Соловьевич за ним.

— Он опять идет за нами, — проговорил маленький великий князь.

Государь обернулся.

— Что вам надо? — крикнул он.

— Хочу подать записку вашему величеству в руки.

— Как ваша фамилия?

— Серно-Соловьевич, ваше величество.

— Отдайте записку дежурному, и я вам даю слово, что, вернувшись с прогулки, прочту ее.

Серно-Соловьевич поклонился и ушел.

…На другой день приехал к его матери брат ее, занимавший довольно высокий пост, и объявил ей, что сын ее Николай сошел с ума, что он будет, вероятно, посажен в сумасшедший дом за дерзость, с которой он ворвался в парк и подал государю какую-то глупую записку. Мать с отчаяния занемогла. Прошло несколько дней в томительном ожидании. Наконец пришло предписание Николаю Серно-Соловьевичу явиться к князю Орлову… Он поехал. Князь Орлов вышел к нему и громко сказал: «Мальчишка, знаешь ли, что сделал бы с тобой покойный государь Николай Павлович, если б ты осмелился подать ему записку? Он упрятал бы тебя туда, где не нашли бы и костей твоих…» Затем, помолчав, он добавил: «А государь Александр Николаевич так добр, что приказал тебя поцеловать. Целуй меня…»

…Немного времени потребовалось Николаю Серно-Соловьевичу, чтобы убедиться, что ни царь, ни шеф жандармов не забыли его дерзость. Дерзость не в том, что он передал письмо, а в том, что он осмелился написать такое письмо!..

В декабре 1858 года Серно-Соловьевича освободили от службы в государственной канцелярии и отправили в Калугу. Здесь он познакомился с уже состарившимися декабристами Гавриилом Батеньковым, Петром Свистуновым, Евгением Оболенским и петрашевцем Николаем Кашкиным. Молодой Серно-Соловьевич питал большое уважение к этому «задушевному кружку людей». Но очень скоро пришло своего рода отрезвление. Бывшие декабристы и петрашевцы больше не связывали преобразование России с революционным движением, а Николай Серно-Соловьевич начал уже сомневаться в возможности и целесообразности решать назревшие вопросы мирным путем сверху.

В 1859 году Серно-Соловьевич решил оставить государственную службу и. целиком отдаться общественной деятельности.

Весь 1860 год он провел за границей. Интересно, что Николай Серно-Соловьевич тоже рвался туда, где гремели вулканы революции — в Италию, во Францию, Германию, Англию… «Самым важным для себя результатом поездки я считаю практическое знакомство с Европою и личное с некоторыми первостепенными личностями. В настоящее время нам, русским, необходимее, чем когда-либо, иметь верное понятие о Европе… Передовые мыслители и неграмотные работники давали мне одинаковый ответ на вопрос о настоящем положении: «Так длиться не может».

И тот самый юноша, который всего два-три года назад, уповая на доброту царя, дерзнул вручить ему свои рассуждения об отмене крепостничества, одну за другой опубликовал в 1860 и 1861 годах две свои работы — «Проект действительного освобождения крестьян» и «Окончательное решение крестьянского вопроса».

«Отмена крепостного права, с нравственной точки зрения, есть прекращение насилия, произвола, несправедливости; с практической — изменение общественного устройства, разорительного для государства, — был убежден Николай Серно-Соловьевич и требовал: — Освобождение крестьян с землею — самый верный залог будущего величия России… Освободите общину от двойного гнета крепостного права и бюрократизма, дайте ей пожить несколько времени собственною, естественною жизнью — тогда только обнаружится громадная сила начала, благодаря которому русский народ сохранится вопреки систематическому вековому растлению!»

Так заканчивал свой второй труд Николай Серно-Соловьевич, дружба и сотрудничество которого с Микаэлом Налбандяном продолжится и в Петербурге. И с ним Микаэл разделит свою трагедию 1862 года…

Одним из постоянных гостей Орсет-хауза был Василий Кельсиев, влюбленный в языки и в совершенстве владевший китайским, монгольским, санскритом, диалектами финского… Познакомившись с этим двадцатичетырехлетним молодым человеком и сблизившись с ним, Микаэл думал, наверное, что тот станет его помощником и даже больше — его уполномоченным в тайных революционных кружках Константинополя. Во всяком случае, меньше чем через год, когда уже вполне определенно вырисовывались контуры организации «Земля и Воля», Кельсиев с паспортом, который достал ему Налбандян, находился на берегах Босфора…

Кстати, как утверждает Очевидец, «Кельсиев начал, как начинает большинство молодежи того времени, только он кончил иначе».

А «то время» — это время, когда сметались старые порядки, старые понятия, старые формы жизни. И в движении этом приняли участие почти все, кто начал думать. А мыслящая молодежь не только пересматривала прошлое России, но и с той же безжалостностью обсуждала прошлое и настоящее Европы… Русская молодежь, сразу же примкнув к «крайне левой стороне», пошла еще дальше и, как утверждает Очевидец, «никто не хотел верить, что это далекое не могло быть начато теперь же».

Именно в эти времена расцвета передовой мысли и неустойчивого равновесия и появился Василий Кельсиев в Орсет-хаузе.

«…Без определенной цели, без выясненной задачи…» Такое тогда вовсе не было редкостью. Многие стремились в далекую Аляску. Ехали выучиться чему-нибудь, что-то сделать, создать для себя какие-то иные, более удовлетворяющие их условия жизни. Что поделать, это тоже был своеобразный выход, но только для тех, кто восставал лишь против своей материальной неустроенности и нищеты, и которые, может, и мечтали о свободе, но, как назло, и сами не могли понять, чего же они хотят…

Годы спустя Василий Кельсиев расскажет о своем знакомстве с Налбандяном:

Учитывая, что Василий Кельсиев написал все это в своей знаменитой «Исповеди», где сожалел и каялся в своем «революционном прошлом», нетрудно отделить правду о его знакомстве с Налбандяном от вымысла. В конце концов он написал все так, как было. И только утверждение, что Микаэл Налбандян был купцом, не соответствует действительности. Впрочем, мы очень скоро убедимся, что и здесь «исповедующийся» Кельсиев был искренен, поскольку «сделки» Микаэла означали еще кое-что…

Искренен был Кельсиев л когда писал, что Герцен и Огарев отговаривали его от желания остаться на чужбине. «Не закрывайте себе дороги к возврату, не изведав жизни на чужбине», — советовал ему Герцен, но напрасно.

…Кельсиев не отказался от своего решения. Он обязательно желал сотрудничать с лондонскими пропагандистами, поэтому им не оставалось ничего другого, как спасать его от голодной смерти. Особенно после того, как Герцен имел случай лично убедиться в крайне бедственном положении этого несерьезного человека.

Александр Герцен вынужден был взять его, как и многих других эмигрантов, под свою опеку и поручить ему кое-какую второстепенную работу в «Колоколе».

…Эта «второстепенная работа» заключалась в распространении «Колокола» на юге России через Константинополь и Трапезунд, а также обеспечение связи с созданными тайными обществами.

Вот почему Микаэл Налбандян «хвастливо, как все его земляки», пообещал Кельсиеву добыть для него паспорт турецкоподданного.

Всего неделю пробыв в Лондоне, Микаэл Налбандян вернулся в Париж. А через десять дней он вновь выехал в Лондон…

Эти его метания через Ла-Манш кажутся нам странными, ибо создается впечатление, будто он не находит себе места. И все-таки почти полтора месяца в Лондоне на выполнение одних лишь формальностей по индийскому делу все-таки многовато для вечно спешащего и нетерпеливого Микаэла. Он и сам чувствовал, что надо достаточно веско обосновать свое столь длительное пребывание в Европе, поэтому объяснял это необходимостью получше изучить английский, дабы во время рассмотрения дела в Индии не оказаться в положении глухонемого. Поверим Микаэлу еще раз, поверим, что во время своего предыдущего путешествия он не смог углубить свои познания в английском… Однако по меньшей мере странным выглядит то, что свои познания в английском он более месяца углублял в… Париже!

Да, когда дело касалось его непосредственной миссии в Индию, Микаэл становился удивительно медлительным…

В то самое время, когда Налбандян находился в Лондоне, слухи об освобождении крестьян наконец подтвердились, «перестали быть слухами, сделались истиной, великой и радостной правдой».

В тот день Александр Герцен, как обычно, проглядывал почту в своем кабинете. Взяв «Московские ведомости», он увидел в них манифест. Герцен пробежал его начало, сильно дернул за шнур звонка, не выпуская из рук газету, бросился с ней на лестницу и громко крикнул своим звонким голосом:

— Огарев, Натали, Наташа, да идите же скорей!..

В одну минуту сбежались все домашние, догадываясь, что произошло нечто чрезвычайное, но, судя по голосу Герцена, хорошее.

— Садитесь все и слушайте, — сказал Герцен и стал читать манифест. Голос его прерывался от волнения, поэтому он передал газету Огареву: — Читай, Огарев, я больше не могу…

Огарев дочитал манифест своим спокойным тихим голосом. Ликовал он не меньше Герцена, однако сумел удержать себя в руках.

Потом Герцен предложил Огареву вместе прогуляться по городу: ему нужно было воздуха, движения… Огарев предпочитал прогулки в уединении, но тут он охотно принял предложение друга.

В тот же день решили торжественно отметить столь великое событие в жизни России. Воодушевленные домашние Герцена сшили разноцветные флаги, готовили фонарики, многоцветные стаканчики для иллюминации дома. На два больших флага нашили из белого коленкора надписи: «Освобождение крестьян в России 19 февраля 1861 года» и «Вольная русская типография в Лондоне».

В назначенный торжественный день с раннего утра стали собираться гости. В основном это были русские и поляки. С опозданием приехал только Тхоржевский. Приехал и принес черную весть: в Варшаве русским солдатам приказали открыть огонь по манифестантам…

— Что??. — вскричал Герцен.

— Не может быть! — закричали другие.

Тхоржевский показал им снимки убитых, только что переданные из Варшавы.

Герцен побледнел…

…Слуга сообщил, что обед подан. Гости и хозяева спустились в столовую. Все были подавленны — и русские и поляки. Обед прошел тихо. Когда подали шампанское, Герцен встал с бокалом в руке и провозгласил тост за Россию, за ее преуспеяние и благоденствие.

— Господа, — под конец сказал он, — наш праздник омрачен неожиданной вестью: кровь льется в Варшаве, славянская кровь, и льют ее братья славяне!..

А через несколько дней Герцен записал: «Праздник наш был мрачен… рука наша опустилась… Преступление слишком свежо, раны не закрылись, трупы не остыли… Выпивши за освобожденного русского крестьянина, без речей, без шума, мы предложили один тост: за полную, безусловную независимость Польши, за братское соединение русских с поляками!»

Тем не менее вечером дом был освещен, над Орсет-хаузом развевались флаги. К приехавшим утром гостям нрибавились итальянские эмигранты с Мадзини и Саффи, французские, среди которых выделялись Луи Блан и Таландье, немцы, англичане и много незнакомых русских и поляков.

…От глаз Микаэла не ускользнуло, что среди гостей Орсет-хауза, друзей, знакомых и почитателей лондонских пропагандистов бывали и люди подозрительные, во всяком случае, не внушающие доверия.

Хозяева, естественно, догадывались, что среди посетителей наверняка окажутся и шпионы. Но что они могли поделать?! Иногда им удавалось распознать агентов Третьего отделения, как это случилось, например, с неким господином Хатынским.

Ему удалось напроситься в Орсет-хауз, и однажды он в гостиной вдохновенно рассказал о том, как тепло и сердечно приняли его моряки, узнав, что ему довелось встречаться с самим Герценом. Господин Хатынский решил переночевать на корабле, и моряки вместо подушки положили ему под голову «Полярную звезду» и «Колокол»…

Но таких нелепых детских вымыслов оказывалось слишком мало, чтобы завоевать доверие обитателей Орсет-хауза. Надежда Огарева-Тучкова почувствовала какую-то смутную антипатию к господину Хатынскому, почивавшему на «Колоколе» и «Полярной звезде», и сообщила о своих подозрениях мужу. А еще через несколько дней из Петербурга пришло письмо, в котором их предупреждали, что господин Хатынский служит в Третьем отделении. Итальянские революционеры, узнав об этом, порешили в своем кругу отрядить троих для неусыпного наблюдения за ним. «Такой бдительный надзор, вероятно, не понравился ему, — сообщает Очевидец, — потому что вскоре он окончательно оставил Англию».

Но отнюдь не все шпионы, проникавшие в дом Герцена, разоблачались так легко. Но тут уж ничего не поделаешь… В те далекие времена все крупные революционные деятели в Москве, Риме, Лондоне, Париже, Варшаве, Берлине и других городах не только проповедовали идеи свободы, но и накапливали опыт практической работы. Крупицы этого опыта приносили победы, но чаще приводили к серьезным ошибкам и поражению. Очень часто они простодушно и наивно выдавали себя, проваливая и своих людей, и свое дело… Накопленный опыт им самим помогал мало, но зато им должны были воспользоваться грядущие поколения революционеров.

Чем больше расширялся в Лондоне круг единомышленников Микаэла Налбандяна или в крайнем случае сочувствующих, тем обширнее становились его планы.

Он не только продолжал укреплять свои прежние знакомства, но успевал налаживать новые связи. Микаэл лихорадочно занимался организацией свободной армянской печати, и естественно, что часть своего времени он уделял освоению опыта «Вольной русской типографии». А еще надо было писать…

Когда он успевал все это? Однако же успевал. Где бы он ни был, как бы ни был занят, как бы ни страдал от своих проклятых болезней, он успевал и действовать, и писать, и общаться с людьми, и знакомиться с условиями общественной жизни, и интересоваться новыми для себя отраслями знания.

Все эти лондонские недели он не переставал заниматься и вопросом Ованеса Чамурчяна.

Посланное редактору «Мегу» письмо сильно раздражило поклонника магии и демонов, особенно же те строки письма, где Налбандян утверждал, что «люди вышли из рук творца равноправными». Их и выбрал Ованес Чамурчян, чтобы в своем ответе объявить своего оппонента «мотающимся по Европам социалистом или красным республиканцем», что, между прочим, было истинной правдой. Однако бывает такая правда, говорить о которой равнозначно явному предательству.

Нападая на Налбандяна, Чамурчян, как это характерно для людей продажных, трусливых и подлых, представлял дело так, будто сам редактор «Мегу» вообще не имел отношения ни к письму, ни к Микаэлу Налбандяну.

Нетрудно разгадать этот коварный шаг Чамурчяна, который и ранее использовали враги, чтобы оторвать Степаноса Назаряна от Микаэла. Поэтому Арутюн Свачьян без промедления выступил со статьей:

Таким образом, Арутюн Свачьян принял на себя первый огонь. Поспешив отправить в Париж, где находился Налбандян, номер «Еревана» со статьей Чамурчяна, он в то же время уведомил своих читателей об этом:

Но Налбандяну, разумеется, и в голову не пришло промолчать. Он немедленно принялся за ответ, хотя в это самое время был очень занят работой по составлению программного документа русского революционного движения, над которым уже работали под руководством Огарева в разное время прибывшие в Орсет-хауз Николай Серно-Соловьевич, Александр Слепцов, Николай Шелгунов, Михаил Михайлов, Николай Обручев и другие.

Ответ Чамурчяну Микаэл писал с воодушевлением… Воодушевлен он был не только возможностью вступить в новый бой и «разлить желчь врага», но и той свободой, которой обладал здесь, за границей. Поэтому, вновь взяв в руки перо, он впервые писал, не стесняясь цензурными рогатками, ибо согласно предварительной договоренности его статья, озаглавленная «Две строки», должна была выйти в вольной типографии его старого друга Джаника Арамяна.

И почему бы ему не выбрать эпиграфом строчки ив своего стихотворения «Свобода», которое, выйдя в «Юсисапайле» за подписью графа Эммануэля, не только не сходило с уст армянской молодежи, но и стало песней?!.

«Две строки» были, по существу, новым вызовом, новой программой действий, выражением удивительной решимости сражаться во имя справедливости и свободы.

заявлял Микаэл Налбандян.

Далее Налбандян представлял и свои требования. Представлял по праву хозяина, представлял как полноправный сын своего народа и испытанный кормчий общественной жизни армян.

Это были требования реформ.

Налбандян требовал реформы в управлении хозяйством церкви, «чтобы отныне не расхищались церковные средства, не подвергались ограблению и воровству церковное золото и серебро, не расплавлялись бы они в тиглях европейских ювелиров».

Он требовал реформы в отношениях отцов церкви и вообще духовенства с народом.

Нет ничего гибельнее для народа, когда деятели его духовной жизни невежественны, когда они не только презирают национальное достоинство и достояние, но и вообще не говорят на родном языке.

И вновь, может, неблагоразумно и все-таки оставаясь верным себе, Налбандян скажет:

Обратите внимание: «Не только словом и пером, но и оружием и кровью!» Да, Микаэла уже действительно не удовлетворяли лишь слово и перо. Пусть ждут его тюрьма и ссылка, муки и поражение, он никогда не отвлечется от главной своей цели — спасения народа!

И для него это не были просто красивые досужие слова. Ближе и лучше узнав Микаэла, мы должны верить, что он, как всегда, оставался верным своему принципу — гармонии слова и дела!

Поэтому в Лондоне Налбандян прежде всего приобрел револьвер и пятьдесят патронов. А еще через несколько дней — трость, из которой при нажатии потайной кнопки выскакивала шпага…

К сожалению, на сей раз не сохранилось никакого упоминания пли письма, чтобы мы хотя бы по отдельным картинкам могли восстановить деятельность уже вооруженного револьвером и шпагой революционера, хотя точно известно, что из Лондона Налбандян написал около пятидесяти писем. Из этих писем дошли до нас лишь три совершенно невинного содержания, все три адресованные Карапету Айрапетяну. Представляясь в них крайне пунктуальным и добросовестным человеком, Микаэл сообщает в них о своих переговорах по делам индийского наследства с английскими властями и русским послом. И все…

Причем он пишет длинно и нудно, со скучными подробностями описывая, как было утверждено и скреплено печатью его свидетельство уполномоченного и какую после этого силу оно приобрело в британских учреждениях. Сообщил о том, каким маршрутом отправится в Калькутту, сколько дней плыть из Марселя в Египет и сколько дней длится путь из Египта до Индии, а также о том, насколько зима затянула его путешествие… Получалось, что он рассказывает обо всем, но фактически обо всем умалчивает. С такой оригинальной манерой умолчания Микаэла — безудержным многословием о совершенно незначительных пустяках — мы еще встретимся, когда познакомимся с материалами Сенатской следственной комиссии.

А пока целых двадцать шесть месяцев отделяло Микаэла от того рокового дня, когда он очутится в Петропавловской крепости, чтобы после длительного и тягостного судебного разбирательства быть отправленным в ссылку и на смерть…

В ИНДИИ

Микаэл был уверен, что дела о наследстве решатся быстро. Во всяком случае, учитывая педантичность английского судопроизводства к мелочам и его традиционный дух, он заранее подготовил все к тому, чтобы как можно быстрее закончить все и покинуть Калькутту.

И вот не прошло и двух недель, как он в Индии, а Микаэл уже раздумывал: поехать ему сразу в Лондон или сначала заехать в Константинополь? Микаэл знал, что события назревают. В Константинополе, а затем в Париже и Лондоне он наладил новые связи, разработал новые планы, которые в эти времена неустойчивости и человеческого равнодушия могут пойти прахом, если он задержится слишком надолго.

…Прибыв в Калькутту, Микаэл поселился в отеле «Галлайс». Как он и подозревал, уже одно то, что он поселился в самой лучшей и дорогой гостинице, произвело впечатление на местных армян. А на местные власти в особенности! По распространенной привычке армяне, бывающие в чужих пределах, по своему невежеству держались как беженцы, унижались перед чужаками и избегали лишних трат, даже если это могло оказаться выгодным и помогло бы им завоевать доверие и авторитет в местных деловых кругах…

Отдохнув после длительного морского путешествия, Микаэл на следующий же день приступил к делам.

Прежде всего надо было познакомиться с местными армянами и заручиться их поддержкой. И по возможности подальше держаться от епархиального начальника епископа Тадеоса Бекназаряна, который, если помните, еще четверть века назад был отряжен из Эчмиадзина, дабы проверить состояние доверенных Мкыр-ага Попову церковных средств, однако, тут же настроившись против Габриэла Патканяна, оклеветал этого одинокого тогда борца за справедливость.

Первый визит Микаэл нанес Арутюну Абгаряну, почтенному старцу лет уже за восемьдесят. Как богатый и крупный купец, заключавший сделки с самыми известными торговыми домами Европы, он пользовался здесь большим авторитетом.

Арутюн Абгарян тепло и сердечно принял земляка из далекого Нахичевана, рассказал о том, что не могло быть изложено в завещаниях, сообщил также, что недвижимое имущество Масеха Бабаджаняна — его дом и магазины — находятся под общим попечением городского управления Калькутты, поэтому следует посетить председателя городского управления господина Чарльза Свинтона Хагга. Дело в том, что пять процентов доходов от завещанного имущества господин председатель получает как плату за попечительство, поэтому, предупредил Арутюн Абгарян, он наверняка постарается воздвигнуть перед Налбандяном искусственные препятствия, поскольку ему грозит опасность лишиться «законных» пяти процентов.

Кроме этих крайне важных сведений, которые помогли Налбандяну разобраться в обстановке и узнать заинтересованные стороны, он получил в свое распоряжение также и юриста Абгаряна — знатока английского законодательства Петроса Аковба Пала.

Несколько дней Микаэл Налбандян и Пал готовили необходимые документы и переводили их на английский. Одновременно они ознакомились с балансом недвижимого имущества завещателя… Но когда 5 июля Налбандян встретился с господином Хаггом, прося его ускорить процедуру передачи завещания, председатель городского управления, сославшись на свою занятость и сложность вопроса, ответить обещал не раньше чем через неделю. Во время этого разговора он с некоторым удивлением поинтересовался, в чем причина, что после шестидесятилетнего равнодушия начихеванцы именно сейчас заинтересовались завещаниями. В устах англичанина этот вопрос прозвучал как вполне обоснованное подозрение. А подозрения могли быть опровергнуты лишь через суд.

Эта перспектива заставила Налбандяна не только по возможности ускорить ход дела, но и внести кое-какие коррективы. Дело в том, что согласно общему положению Верховный суд с 14 сентября распускался на четырехмесячные каникулы. Если до этого ничего не удастся сделать, то Микаэлу грозило застрять в Калькутте как минимум до середины января. А если учесть еще время, необходимое для рассмотрения дела и вынесения решения…

Налбандян решил самолично проверить состояние завещанного имущества. Огромный дом и магазины находились возле армянской церкви св. Назарета, на одной из главнейших улиц, называемой «Китайский рынок». Главнейшей не только своей красотой и роскошными домами, но и торговым оборотом. Строения находились в хорошем состоянии. Микаэл отметил даже, что благодаря исключительной заботливости городского управления они выглядят как новые. Далее Микаэл вместе с Палом уточнил не только стоимость завещанного имущества, но и доход, который они приносили. И вновь неожиданность: выяснилось, что когда недвижимое имущество завещается более чем одному наследнику, то они получают свою долю только из доходов от завещанного имущества. А поскольку Масех Бабаджанян разделил свое имущество на шестнадцать частей и лишь восемь из них завещал нахичеванцам, то как дом, так и магазины должны были оставаться под попечительством городского управления Калькутты, а нахичеванцы могут получить лишь свою долю доходов от них…

С одной стороны, такие вот неожиданности, а с другой — господин Хагг, всячески затягивающий дело. Даже отчетные книги, по которым только и можно выяснить точную сумму доходов, он показал Налбандяну лишь после долгих отговорок…

И тут выяснилось, что господин Тейтон, один из бывших членов городского управления, вопреки закону и завещанию продал один из домов. Конечно, можно было опротестовать эту незаконную сделку и даже потребовать вернуть весьма внушительную сумму, но… Но только после вынесения судом решения по основному делу. И после нового судебного разбирательства…

Значит, волокита за волокитой. А еще нетерпение вернуться к лондонским и константинопольским делам, жара, физическая слабость, наконец, болезни, для излечения которых нужно время, а его всегда так не хватало Микаэлу!..

Увы, одним только завещанием Масеха Бабаджаняна не ограничивались дела Налбандяна в Индии. Нужно было разобраться еще и с завещанием Катаринэ Ходжамалян. Арутюн Абгарян и другие калькуттские армяне, с которыми подружился Налбандян, поведали ему, что этими завещанными суммами долгое время ведал брат Катаринэ — Егпа Минасян, в высшей степени честный и достойный человек. В ожидании, когда нахичеванцы явятся наконец за завещанным, он не только сберег эти суммы, но и приумножил их.

Микаэлу рассказали также, что по поводу завещания сестры Егиа Минасян многократно писал в Эчмиадзин, всем католикосам, занимавшим патриарший престол в последние десятилетия, но даже не получил ответа…

Эта поистине «дьявольская беспечность», длившаяся шесть с половиной десятилетий, не была, разумеется, новостью для Микаэла. Удручало другое: «Мы, сыновья беспечных отцов, вынуждены искупать их грех равнодушия ценой неимоверных потерь».

Но то, что рассказали Микаэлу старики, было только цветочками…

…Так и не дождавшись отклика из Эчмиадзина или Нахичевана-на-Дону, Егиа Минасян на смертном одре поручил заботы о завещании своему сыну Ованджану. Тот до самой смерти свято выполнял волю отца, а умирая, также передал попечение над деньгами своей жене Варвара Элиаз.

Микаэл решил немедленно встретиться с ней, но выяснилось, что госпожи Элиаз нет в городе.

И вновь пришел на помощь Микаэлу Арутюн Абга-рян, прекрасно разбиравшийся во всех делах армянской общины в Калькутте. Он дал Налбандяну адрес, по которому тот мог найти госпожу Элиаз.

Микаэл написал ей письмо и, представив свою миссию, попросил о встрече:

Эти последние строки, по мнению Микаэла Налбандяна, должны были оказать впечатление на госпожу Варвара Элиаз.

И действительно!

Госпожа Элиаз, которой, как выяснится вскоре, уже надоело заниматься делами о наследстве, немедленно ответила «кандидату императорского университета», тем более что его полномочия подтверждали Верховный пастырь армян католикос Маттеос и правительства России и Англии. Она пообещала встретиться с ним сразу по возвращении в Калькутту.

Явившись к госпоже Элиаз в назначенный день, Микаэл представал ей своя полномочия и сообщил о своем желании получить завещанные суммы. Однако с изумлением услышал, что нельзя дважды подряд требовать одни и те же деньги.

То есть как это дважды?!.

Да, дважды, ибо требование выдать завещанные деньги предъявил также… Габриэл Айвазовский и даже отрядил человека к епархиальному начальнику в Индии Тадеосу Бекназаряну…

Поистине Габриэл Айвазовский превратился в сущее наказание для Микаэла; в каком бы уголке света он ни находился, Айвазовский проклятьем преследовал его…

Никогда еще, наверное, не приходил в такое бешенство Микаэл Налбандян, как в тот день.

Но ярость Налбандяна сейчас не могла помочь делу: госпожа Элпаз не собиралась уступать и заявила, что признает действительным только постановление Верховного суда о том, кому следует передать наследство Катаринэ Ходжамалян — посланнику Нахичевана-на-Дону Микаэлу Налбандяну или Тадеосу Бекназаряну, доверенному Габриэла Айвазовского.

Итак, буквально из ничего родилось еще одно судебное дело, наверняка потребующее незапланированных новых расходов…

Однако со всем этим все же можно было примириться, учитывая, что всевозможные неожиданности в делах подобного рода закономерны и неизбежны.

Микаэла вывел из себя другой случай, который словно поджидал своего часа.

Но вот наступил этот час, и один за другим всплыли многочисленные факты и свидетельства, говорящие о совершенно плачевном состоянии армянской общины в Индии…

Из-за равнодушия нахичеванских городских правителей и духовных деятелей армяне понесли двойной ущерб.

Прежде всего выяснилось, что многие из завещаний безвозвратно исчезли. И материальные потери, какими бы они ни были значительными, не шли ни в какое сравнение с тем громадным моральным ущербом, который понесли армяне, по нерадивости своей потеряв свидетельство чистоты и благородства помыслов своих индийских соотечественников…

Живя среди других народов, армяне, как убедился Микаэл Налбандян за четыре месяца в Калькутте, приобрели репутацию людей, которые и пальцем о палец не ударят даже ради защиты своих жизненных интересов. И все, кто повинен в подобном гибельном поведении, «достойны презрения будущих поколений», — в гневе писал Микаэл своему другу.

Но это была лишь явная всем сторона явления. А ведь существовала и другая, тайная и не менее гнусная…

Чем равнодушнее и беспечнее относились нахичеванцы к своим собственным интересам в отношении завещаний, тем большую активность проявляли некоторые авантюристы, чтобы присвоить эти почти дарованные деньги. И частично им это удалось. Среди таких ловкачей оказались Габриэл Айвазовский и Аковба Крчикян, родственник все того же Айвазовского. В свое время не без помощи этого Крчикяна была закрыта в Париже газета «Аревелк» Степана Воскана.

…Еще с юношеских лет узнал Микаэл Налбандян всевозможных богачей и «патриотов», покупающих и подкупающих нацию. Видел, как их презренная взятка достигает своей цели. Сейчас, годы спустя, он вновь сталкивался с фактами, когда те же или, почти те же богачи тайно пытались ограбить нацию — не без успеха. Они грабили, как разбойники с большой дороги, не принимая в расчет воли завещателей и не питая ни капли почтения к памяти этих добродетельных людей.

Ничего, успокаивал и утешал себя Налбандян. Ничего… Скоро, скоро уже выкроит он время в Париже, Константинополе или Лондоне, напишет обо всем этом, опубликует в «Юсисапайле» и отвесит очередную оплеуху этим людям, выступающим от имени нации и распинающимся о своем патриотизме…

В сентябре Верховный суд в бенгальской крепости Вильям рассмотрел иск посланца Нахичевана-на-Дону к председателю городского управления Калькутты Чарльзу Свинтону Хаггу о завещаниях индийских армян.

Ознакомившись с объяснениями Налбандяна, свидетельствами калькуттских армян Геворга Аветика, Ованеса Арутюна и Арутюна Маила и учтя также все доводы «за» и «против» адвокатов сторон, Верховный суд постановил, что истинными наследниками являются город Нахичеван-на-Дону и его учреждения, что именно Микаэл Налбандян является их единственным полномочным представителем и имеет право получить половицу всех доходов по завещаниям вплоть до 1861 года, ту же долю во все последующие годы, а также соответствующую долю из сумм, вырученных за продажу домов.

Все те деньги, которые можно было получить сразу, Микаэл взял с собой. Распорядиться остальными счетами и через Бенгальский банк перечислить их в Лондон на его имя Налбандян с согласия председателя городского управления господина Хагга уполномочил торговый дом Абгарянов. Микаэл также попросил Абгаряна выслать все документы на суммы дальнейших доходов, так как на основе их он в ближайшем будущем должен составить отчет и представить его общественному собранию города Нахичевана.

Конечно, можно было судиться еще и вернуть также в пропавшие суммы, однако Микаэл уже не мог терять драгоценное время. Да к тому же терять его попусту сейчас, ибо до окончания каникул Верховного суда ему нечего, абсолютно нечего делать в Калькутте…

Некогда могучая и влиятельная армянская община в Индии сейчас находилась в состоянии нравственного и морального упадка. То есть в том же положении, что и общины в Армянском округе, Константинополе, Париже, как повсюду в самой Армении…

С одной стороны — копились богатства, развивалась торговля и промышленность, а с другой — по было благотворительных учреждений, но было полезных обществ и предприятий, не было социальной жизни, практически не существовали общественные отношения… Не было жизни!..

И Микаэл Налбандян приготовился к отъезду.

Но нет, ему оставалось выполнить еще два дела — на первый взгляд вроде незначительных. Но решив их, Микаэл но мог пуститься в путь.

Он был уверен, что если сам не напомнит, то соотечественникам его даже в голову не придет почтить благодарностью память Масеха Бабаджаняна. Значит, прежде всего нужно выяснить, где находится могила этого истинного патриота.

Карапет Вртанесян добросовестно ответил Налбандяну, тщательно описав в письме, где и которая именно из могил принадлежит Масеху Бабаджаняну.

Описание такое необходимо, чтобы нахичеванцы установили на его могиле хотя бы скромный памятник с благодарственной надписью.

За несколько дней до отъезда Микаэл выполнил и второе дело.

Он купил носорога.

И поручил, чтобы носорога отправили в Москву.

Ибо именно в те времена открылся Московский зоологический сад, а посланный из далекой страны Индии носорог не только доставит радость детишкам, по и окажется полезным объектом для научных наблюдений, которые проводились там в области акклиматизации.

Забегая вперед, скажем, что нахичеванцы через несколько лет выполнили волю Налбандяна, и на могиле Масеха Бабаджаняна был поставлен памятник.

А в Московском зоопарке долгие годы жил купленный Налбандяном носорог…

Итак, благополучно завершив все свои дела, Налбандян 26 сентября 1861 года отплыл из Калькутты на пароходе «Коломбо».

Вопроса — в Лондон пли в Константинополь ему направиться — уже не возникало. Длительные и нудные судебные тяжбы расстроили все его предварительные планы.

И сейчас он направлялся в Константинополь.

Сейчас это было необходимостью номер один.

Необходимостью номер два был «обмен индийских рупий на итальянские банкноты, как посоветовал ему Джузеппе Мадзини», — сообщает Очевидец.

Сейчас он снова спешил.

Но чем больше он спешил, тем ближе становилась трагическая развязка…

ОБЩЕНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ

В Константинополе его встретили с ликованием…

Арутюну Свачьяну действительно удалось представить дело так, будто причиной бурной радости друзей был только успех Налбандяна с индийским наследством. Наивные люди и впрямь могли поверить, что Налбандян, передохнув несколько дней в Константинополе, отправится в Лондон, чтобы выполнить последние формальности. А оттуда, как писал Свачьян в газете, Микаэл должен был вернуться в Нахичеван-на-Дону, «дабы представить официальный отчет перед народом, избравшим его своим доверенным уполномоченным».

Разумеется, он должен отправиться в Нахичеван, чтобы отчитаться перед общественным собранием. Это сообщение не подлежало сомнению.

Но вовсе не несколько дней пробудет он в Константинополе, а в Лондоне отнюдь не будет рваться в Россию, но даже в России у Налбандяна найдется сначала в Петербурге немало дел, прежде чем поехать в Нахичеван!

Значит, Арутюн Свачьян намеренно опубликовал неверные сведения?

Несомненно!

Дело в том, что уже назревали события и в Европе, и в России. Как настоящий общенациональный деятель, Микаэл Налбандян спешил сейчас слить воедино и направить в общее русло восточную и западную части армянского народа. Насильственно разделенные мечом завоевателя, не имея единой и общей программы национального прогресса и спасения, эти две ветви армянского народа кое-как поддерживали свое существование мелкими страстями, мелкими интересами и великой общей трагедией разобщенной нации.

Трагедией, которой они не понимали. Трагедией, которая вела их к гибели. Трагедией, которую необходимо было предотвратить, подняв народ на всеобщую освободительную борьбу.

И главным рычагом для этого являлись тайные общества в Константинополе, совсем еще недавно созданные именно усилиями Налбандяна, Свачьяна и Тагворяна.

Деятельность «Партии молодых» в основном осталась неизвестной даже будущим поколениям. И этот факт лишний раз свидетельствует о том, насколько умело вели свою тайную работу Налбандян и его друзья и соратники.

У нас есть возможность ознакомиться с одним из документов, истинное содержание которого невозможно узнать без особого ключа. Для переписки с «Партией молодых'> Налбандян придумал тайный словарь, дававший возможность пересылать кое-какие сведения обычной почтой, не опасаясь, что тайный смысл может быть обнаружен непосвященным.

Скажем, если нужно было сообщить, что речь идет о Франции, писали «друг из Бейрута»; «друг из Манчестера» означал Англию, а «друг из Триеста» — Польшу.

В этом тайном словаре можпо было встретить и Герцена — «друга из Лондона», и «друга из Ливорно» — Гарибальди.

Зашифровывались и целые фразы. Чтобы сообщить о переговорах и заключении союза с горцами, писали: «Закуплена шерсть». Привод колонистов в Киликию — «Возделывание хлопка». Концентрация вооруженных сил — «Основание торгового дома». А Александретский залив или Армянский залив обозначался как «поле синьки». Были в этом тайном словаре и более «ужасные» слова: «часы», «хронометр», «салют», «пшеница», обозначавшие соответственно ружье со штыком, пушку, порох и бомбы…

Нетрудно, разумеется, понять, о чем могли сообщать друг другу воины освободительной борьбы с помощью этих тридцати-сорока слов и предложений…

Но какие вооруженные силы должны были они концентрировать, с какими горцами должны были вступать в переговоры, что за союз должны были заключить с ними и, наконец, зачем нужно было приводить армян-колонистов в Киликию?

Естественно предположить, что все это уже разработанные окончательные планы, которые рано или поздно должны были осуществиться. Иначе какой смысл в шифрованной переписке.

…Дело в том, что готовилось Зейтунское восстание. А наладить сотрудничество с зейтунцами, ввести их восстание в русло национально-освободительной борьбы взялся непосредственно Серовбэ Тагворян.

Одной из главных среди тридцати областей армянского Киликийского царства был Мараш. А в Марате, окруженный высокими горами — неприступный Зейтун.

После падения Киликийского армянского государства зейтунцы отстаивали свою независимость с оружием в руках. Во время боев с тюркскими племенами и османской армией они в совершенстве овладели искусством горной войны и, в сущности, всегда выходили победителями в битвах. Они были опытными оружейниками и умели делать порох. Сами лили пули. Словом, зейтунцы, прежде всего садоводы и пастухи, прекрасные работники По дереву и шелководы, привыкли держать порох сухим.

Порох!..

Порох стал жизненной необходимостью… Как хлеб насущный. И даже больше: в Зейтуне существовал самый, пожалуй, невероятный в мире налог — пороховой. Обычно налог вводят, чтобы взимать. А пороховой налог не взимали. Он означал, что каждая семья обязана производить и хранить порох. «В каждом доме было по семь мешков пороха, — сообщает Очевидец. — А это составляло примерно восемьсот кило… А в случае войны не только порох, но и продовольствие и дома становились общественной собственностью».

Вот так на протяжении многих веков и сохранили отважные горцы Зейтуна свою независимость посреди необъятной и жестокой Османской империи.

А вообще-то зейтунцы были люди мирные и оружие в руки брали только в случае опасности. Они желали жить в мире и дружбе с окружающими их другими народами. И если соседи были искренни и честны с ними, то нередко зейтунцы поднимались на их защиту. Так, в 1842 году Юсуф-паша напал на туркменское племя, не захотевшее подчиниться Османской империи. Туркмены попросили помощи у зейтунцев, и те, верные своей дружбе, послали им на помощь пятьсот воинов, которые напали на большое войско Юсуф-паши и разгромили его.

Подобные случаи издавна не давали покоя пашам Мараша, всячески пытавшимся подчинить зейтунцев, поставить их на колени. И каждый раз, когда зейтунцы отказывались платить подати, османские войска начинали наступление. В 1852 году Зия-паша потребовал выплатить подати, но зейтунцы отказались. В 1856-м потребовал податей Минип-паша. Армяне вновь отказались и отбили все атаки турок. И наконец, в 1860 году Хуршуд-паша решил раз и навсегда покончить с этим вопросом. С двенадцатитысячным регулярным войском и многочисленными отрядами башибузуков он вторгся в Зейтун, чтобы разгромить и подчинить укрывающихся в своих горах дерзких армян.

Зейтунцы попытались с помощью мирных переговоров договориться с Хуршуд-пашой, но тот ие захотел даже слушать их. Тогда зейтунцы вновь взялись за оружие, наголову разгромили войско Хуршуд-паши, а в память о своей блистательной победе сложили песню, которая долгие годы гремела в поднебесных горах и адской глубины ущельях Зейтупа:

В правительственных кругах Высокой Порты начали уже всерьез подумывать о покорении или просто… уничтожении этих горцев, сохранивших в Киликии свою независимость. Новым правителем Марата назначили Азиз-пашу, поручив ему раз и навсегда решить вопрос зейтунцев.

…Вот какой была обстановка, в которой прекрасно разбирались руководители тайного общества. И задача сейчас состояла в том, чтобы борьба Зейтуна против Азиз-паши не была сугубо местным явлением, как прежде. Эту идею, выношенную Налбандяном, следовало обязательно осуществить. Восстание горцев надо превратить в могучее национально-освободительное движение, а в случае возможности поднять на эту борьбу и другие народы Османской империи. А для такого мощного вооруженного восстания и победы нужен испытанный, опытный полководец.

Если поляки считали возможным пригласить Джузеппе Гарибальди возглавить их освободительную борьбу, то почему этого же не могли сделать и армяне? Ведь, будучи отличными бойцами, они не имели, к сожалению, такого прославленного вождя и полководца, каким был Джузеппе Гарибальди.

Переговоры с Гарибальди были возможны через посредство Александра Герцена и Джузеппе Мадзини.

Вот почему в тайном словаре Микаэла Налбандяна нашли место также «друзья из Ливорно и Парижа» и господин Мартирос.

В эти напряженные и полные ожидания дни на события в Киликии были обращены взоры не только тайного общества, созданного под прикрытием благотворительной организации.

Вот уже целое десятилетие, как на земли бывшего армянского государства в Киликии и на еще обитавших здесь армян пристальное внимание обратил и Луи Бонапарт, он же Наполеон Третий. Интерес этот вовсе не был связан с интересами нынешних армян, живших на землях бывшего армянского государства Лусинянов или Малой Армении. Французское правительство посылало сюда миссионеров налаживать добрые отношения с армянами, дабы планы отторжения Киликии от Турции оправдать желанием местных жителей, да и осуществить это в их помощью.

Поэтому вовсе не удивительно, что как раз в тот период, когда Микаэл Налбандян вместе со своими соратниками в Константинополе стремился ввести предстоящее Зейтунское восстание в русло национально-освободительной борьбы и вырвать Западную Армению из когтей османской тирании, вдруг появился некий самозванец, который, выдавая себя за потомка армянских царей Лусинянов, армянским принцем и будущим царем Левоном Седьмым, со всей серьезностью стал уговаривать горцев просить короля Франции Наполеона Третьего взять под свое покровительство Малую Армению и восстановить здесь армянское царство.

Чтобы добиться царства и вступить на престол, новоявленный «принц» не останавливался ни перед чем, даже вступил в переговоры с армянами-католиками, которые были воодушевлены перспективой иметь собственное армянское государство. Государство, которое, без сомнения, Тяготело бы к римской церкви. Здесь уже «принц» не пожалел обещаний и взамен добился их содействия. И католики стали распространять по армянским общинам портреты будущего царя Армении и слухи о том, что он якобы принимал непосредственное участие в освободительной борьбе в Италии, сражался вместе с Гарибальди и совершал бесчисленные подвиги.

А в те не столь уже далекие дни, когда Турция при активной поддержке европейских государств одолевала в войне Россию, сей самозваный царь призывал армян всемерно помогать султану:

Нечего и говорить, что всего через несколько лет, в преддверии Зейтунского восстания, этот человек, называя себя уже как «Левон, милостью божьей народный защитник Зейтуна, Китрии, Ачена и Лавранта в Таврских горах», с не меньшим пылом ополчится на султана, восклицая:

В начале 1862 года этот «принц»-авантюрист вновь появился в Зейтунских горах и принялся уговаривать горцев обратиться к Наполеону Третьему с петицией: «Мы, армяне, проживающие в Таврских горах, жаждем получить привилегию управляться независимо, посему и просим Ваше императорское Величество, чтобы соизволили Вы посредничать перед султаном Турции, дабы назначил он над нами правителем армянского князя».

Разумеется, этим «армянским князем» должен был быть не кто иной, как тот же самозваный «принц», который, как и следует ожидать, пользовался среди киликийских армян определенной славой.

Что и говорить, армяне давно мечтали восстановить свою утерянную государственность и волей-неволей должны были поверить этому авантюристу, выдававшему себя за потомка династии Лусинянов, последний представитель которых, царь Левон Шестой, покоился на парижском кладбище Пер-Лашез, унеся с собой в могилу последнюю надежду на восстановление армянской государственности…

Естественно, что Микаэл Налбандян, узнав о новом появлении на политической арене этого авантюриста, да еще в такой ответственный момент, когда нужно было сосредоточить все внимание зейтунцев на готовящемся восстании и объединить их для организованных действий, забеспокоился, пришел в ярость.

Но на этот раз он не успел вывести его на чистую воду.

Тем не менее по прошествии не столь уж долгого времени он не только выплеснет всю накопившуюся в душе желчь на самозваного «князя Лусиняна», но и в затребованных Сенатской комиссией объяснениях по поводу найденных в его бумагах шифровок и тайного словаря заявит, что составлены они этим «принцем»-авантюристом.

14 декабря стал для Микаэла Налбандяна одним из тех редких прекрасных дней, которые после его студенческих лет можно было пересчитать по пальцам.

В этот день его пригласили посмотреть спектакли Армянского национального театра.

Воодушевлению его не было границ.

Хотя бы по той причине, что армянская молодежь, имея совершенно иные взгляды на армянский народ, чем их предки, не только задумала, но на самом деле открыла перед армянским зрителем «занавес над Аполлоновым зерцалом». Он был уверен, что театральная сцена равнозначна кафедре преподавателя. Только этой сцене даровал человеческий разум ту волшебную силу, благодаря которой в один и тот же миг в сердце зрителя рождается и радость, и печаль, и боль, и сострадание.

Театр — это школа, куда ходят учиться люди всех возрастов.

И самое главное — театр учит чистому армянскому языку, он шлифует язык, незаметно выявляя изысканные стили и меткие обороты.

Театр не только облагораживает мысль, но и показывает все величие добродетели, порочность заблуждений, поощряет первое и остерегает от второго.

Театр уже у самого входа заставляет спять со своих лиц маски и хотя бы перед самими собой быть искренними.

Но особенно воодушевило Микаэла то, что он наконец-то увидел на сцене армянских актрис.

«История армянского театра не забудет имен уважаемых девиц Арусяк и Ахавни Папазян, — писал Налбандян в газете «Мегу» на следующий день после представления, — первыми отважившихся вступить на театральную сцену. Они отважно вступили в бой с общественными предрассудками и, победив их, вышли на сцену. Да здравствуют актрисы!»

Это воодушевление вполне понятно и естественно, так как три года, всего три года назад — он в «Записках» графа Эммацуэла написал о первом театральном представлении, данном студентами Московского университета в доме Микаэла Степаняна: «Ни одной женщины не было на сцене. Говорю это не в укор автору трагедии или тому, кто переработал, а хочу обратить внимание на жизнь нации, особенно в азиатском мире, где женщина, будучи лишена всяких прав в социальной жизни, не могла, конечно, и появиться на подмостках театра в качестве активного участника…»

И вполне естественно поэтому, что рецензию свою он закапчивал так:

«Да здравствуют актрисы, скромные и усердные!»

Идея иметь национальный театр представлялась, несомненно, прекрасной, и Микаэл надеялся, что армяне в Константинополе организуют театральное общество, построят для театра удобное здание, на которое «с гордостью смотрели бы армяне и которое возвысило бы нацию, явив глазам чужих очередное доказательство нравственной мощи нации»…

Это была лишь одна сторона дела. А ведь нужно было решать и экономические вопросы. Нужно было указать верный и прямой путь экономического развития, по которому должны были пойти армяне после достижения своих заветных целей.

И нужно было открыть правительству России то положение, которое существовало в Западной Армении.

С одной стороны, Микаэл был озабочен появлением всевозможных авантюристов-самозванцев, которые, спекулируя на самых сокровенных чувствах, стремились не больше и не меньше, как к царству, а с другой — усилившейся активностью католиков, всячески поддерживавших притязания этих авантюристов и стремившихся оторвать от России, завлечь в свою веру и фактически увести на физическую и национальную погибель древний народ-мученик.

И поэтому Налбандян решил искать помощи России, чтобы пресечь поползновения католических миссионеров и влияние чуждых армянам сил.

Посетив русского посла в Константинополе, Микаэл Налбандян подробно обрисовал ему положение в Западной Армении.

Посол предложил ему составить об этом докладную записку, чтобы можно было привлечь внимание и заинтересованность правительства на основе подлинных фактов.

И Микаэл в декабре засел за этот документ, желая представить его до отъезда из Турции.

Кроме общей картины положения армян в Турции, Микаэл Налбандян этой своей докладной запиской утверждал намного более важную истину, имеющую решающее значение для пробуждения к национальному самосознанию армянского народа.

То была русская ориентация армян.

Если армянскому народу суждено отныне и навеки влачить жалкое и зависимое существование под игом тирании, то только вместе с русским народом.

Если же армян ждет свобода и независимость, то получат они свою свободу и государственность вновь лишь в союзе с русским народом!..

Ознакомившись с обстоятельной докладной запиской Микаэла Налбандяна и одобрив ее, русский посол в Турции Лобанов-Ростовский 26 декабря переслал ее заместителю наместника Кавказа князю Орбелиани.

А на следующий день, 27 декабря, Микаэл Налбандян отбыл из Константинополя. В Лондон.

А еще через двадцать диен, 17 января, то есть когда Микаэл вновь был среди своих друзей в Орсет-хаузе, Кавказский комитет в Петербурге, обсудив докладную записку, передал ее министру иностранных дел, одновременно предупредив его, что «не следует особенно доверять сведениям Налбандяна»…

«Говорят, что он любит вмешиваться в чужие дела и всячески стремится приобрести влияние на массы армян», — писал управляющий делами Кавказского комитета Боткин, имея под рукой множество доносов Габриэла Айвазовского…

И обоснованнейшее свидетельство русской ориентации армян в Турции не было принято во внимание в канцелярии министерства иностранных дел.

…А это свидетельство Микаэла Налбандяна нужно прежде всего нам и будущим поколениям.

Потому что оно заключает в себе то единственное и истинное, что в те далекие времена осознали наши предки, мечтая о своем национальном спасении.

НАХИЧЕВАНСКИЙ КУПЕЦ-АРМЯНИН

В последние дни октября обитатели Орсет-хауза получили из далекого Сан-Франциско письмо. Письмо, которое было не только криком радости вырвавшегося на свободу человека, но и боевым кличем.

Не было сомнений, что в налаженной, размеренной жизни Орсет-хауза ожидаются перемены. Конечно, деятельность лондонских пропагандистов не выйдет из берегов и тем более не потечет по иному руслу, по в дружбу, союз и сотрудничество двух личностей ворвется «воскресшая тень сороковых и всего больше 1848 года» — Бакунин!

Всего за несколько дней до Нового года эта «тень» оказалась в объятиях Герцена и Огарева, его старых друзей. Громадный и могучий Бакунин, этот истинно русский человек, был все тот же, он «состарился только телом, дух же его был молод и восторжен».

…А еще через пару недель хозяева Орсет-хауза приняли еще одного дорогого и близкого друга — Микаэла Налбандяна. Много лет спустя Наталья Тучкова-Огарева, вспоминая о событиях тех дней, напишет:

Наталья Алексеевна определенно что-то путала, и не только Индию с Китаем…

Но почему?

Дело в том, что хозяйка Орсет-хауза не могла не запутаться, как не могла не удивиться и той теплой встрече, которую оказали этому приехавшему из дальних краев армянину. Ибо она, пожалуй, встречалась с Микаэлом впервые.

И еще потому, что «серьезные свидания составляли тайну Герцена и Огарева».

Потому что и сейчас, во время посещения Орсет-хауза, Микаэл для многих, в том числе и для самой хозяйки, оставался «таинственным гостем».

Потому что Микаэл, этот «истый армянин», — «золотая душа», «преблагороднейший и добрый», «умный и любезный», — пользовавшийся полным доверием Лондонского центра, в целях конспирации представлялся всем как «нахичеванский купец-армянин».

Неосведомленному человеку, взявшемуся судить о событиях тех лет по переписке, может показаться, что в Лондоне открылась крупная торговая фирма и что хозяева и гости Орсет-хауза также пустились в выгодные торговые сделки.

Это чисто деловое письмо приобретает совершенно иной смысл, если мы перечитаем его, подставляя вместо «контор» — уездные центры тайных революционных обществ, вместо «ярмарочных контор» — губернские организации, вместо «приказчиков» — агентов и связных тайных обществ, вместо «выписок материалов из-за границы» — «Колокол», а вместо «общности торговых интересов» — единство революционных целей. При таком прочтении перед нами хотя бы частично откроется тот размах и напряжение, которыми характеризовалась жизнь лондонских пропагандистов. Дело в том, что уже больше года шла активная подготовительная работа, чтобы объединить вокруг общего центра существовавшие в России революционные кружки и создать из них единую революционную организацию. И из этого зашифрованного письма Николая Огарева нетрудно догадаться, что создание общероссийской революционной организации в Петербурге велось при непосредственном участии и поддержке Лондонского центра.

Еще в начале 1861 года в Лондон для обсуждения с издателями «Колокола» вопросов, связанных с характером создаваемой в России революционной организации, прибыл Александр Слепцов. Герцен и Огарев познакомили его с Джузеппе Мадзини, который и сам принял непосредственное участие в обсуждении и дал дельный совет разбить членов тайной организации но системе «пятерок». По этой системе каждый член руководящей «пятерки» должен был создать свою «пятерку», члены этой — новую, и так далее. Такая система гарантировала от провала всю организацию в случае, если полиция схватит члена одной из «пятерок» или даже всю «пятерку»…

…В это же время встречался с лондонскими пропагандистами и налаживал с ними тесные связи и Николай Серно-Соловьевич, который затем должен был, как и Слепцов, во всех подробностях передать Чернышевскому детали совместно разработанного плана.

Далее, в мае 1861 года в Лондон прибыл Николай Обручев, также принявший участие в работе над прокламацией «Что нужно народу?» вместе с Огаревым, Серно-Соловьевичем, Налбандяном, Слепцовым, Шелгуновым, Михайловым, став тем самым одним из ее авторов.

Прокламация «Что нужно народу?» была опубликована в том же году в июньском номере «Колокола».

Что нужно народу?.. На этот вопрос давался четкий и недвусмысленный ответ: «Очень просто, народу нужна земля да воля».

Но что стояло за этой краткой формулировкой? Чего требовали революционные демократы?

Прежде всего они требовали передать крестьянам ту землю, которую они сейчас обрабатывали, требовали общинного владения ею. Требовали сократить армию, избавить народ от чиновников. Требовали уездного и губернского самоуправления, требовали общегосударственного народного представительства…

Иными словами — требовали ликвидации самодержавия!

Лондон и Петербург призывали русский народ к восстанию.

Созданная в те же самые дни общерусская революционная партия приняла прокламацию Огарева в качестве программного политического манифеста.

Весной и в начале лета 1861 года отдельные звенья встреч, бесед и переписки Герцена, Огарева, Чернышевского, Обручева, Налбандяна, Серно-Соловьевича, Слепцова и других сомкнулись в единую цепь. Была достигнута договоренность о создании тайной революционной организации «Земля и Воля», разработана общая платформа действий и создан первый руководящий центр.

«Крестным отцом» тайной организации стал Александр Герцен. Он обладал удивительной способностью давать лаконичные меткие характеристики людям, явлениям и времени. «Читая прокламацию Огарева в июле 1861 г., — пишет Очевидец, — мы и не думали, что будем состоять в обществе, два слова названия которого были уже указаны в первой ее строке».

— Как лучше назвать тайное общество, если б мы основали его сейчас? — спросил во время одной из бесед Огарев.

— Да ты уже сам сказал несколько месяцев назад, — тут же ответил Герцен. — Конечно, «Земля и Воля». Немного претенциозно, но ясно и честно, потому что сейчас это именно и нужно…

…Кстати, отношения Николая Чернышевского с лондонскими пропагандистами были более тесными, чем это можно предположить, исходя из так называемых их разногласий. «Разногласия» эти были лишь видимой частью айсберга, в глубине же скрывалось полное единство целей.

О «разногласиях» больше всех говорил сам Чернышевский, выказывая тем самым крайнюю осторожность: дамокловым мечом висела над головами вождя русских революционных демократов и его соратников постоянная угроза ареста. А в этих обстоятельствах любое выражение симпатии к лондонским пропагандистам, уж не говоря о намеке какого-либо сотрудничества с ними, могло не только поставить под угрозу революционное движение, но и привести на плаху его участников.

…Создавались руководящие органы тайной организации: Петербургский центральный комитет, Петербургский уездный комитет, другие уездные комитеты. Деятельность организации должна была получить самый широкий размах: намечено издавать прокламации, создавать подпольные типографии, развернуть широкую устную агитацию в армии, наладить пересылку литературы из-за границы, организовать группы помощи и организации побега ссыльных и многое другое. За самое короткое время число членов организации «Земля и Воля» уже превысило три тысячи. Благодаря кропотливой, полной опасностей работе Центрального комитета в России уже действовали около полутора десятков местных отделений. Сеть тайных комитетов охватывала уже Москву, Петербург, Вологду, Нижний Новгород, Казань, Саратов, Астрахань, Тулу. А через Нахичеван-на-Дону освободительное движение с помощью Налбандяна и его константинопольских друзей охватило и Западную Армению.

Да, ученик прочно усвоил уроки священника Габриэла Патканяна!

«Какая разница между верным и подобострастным?» Приходило ли в голову Патканяну, что этот вопрос много лет спустя станет одним из важнейших нравственных ориентиров для его ученика? «Не быть подобострастным — означает не пресмыкаться рабски перед царским правительством. И, несомненно, всегда с достоинством хранить верность союзу с русским народом, усваивать прогрессивные русские идеи, приобщиться к его свободолюбивому духу… И тем самым принести когда-нибудь свободу и независимость всему армянскому народу»…

В Орсет-хаузе Микаэла встретили не только как друга, но и как соратника, выполнившего большую работу, профессионального революционера, уже подготовившего в южных областях России и в Западной Армении почву для освободительного движения. Весьма довольны были издатели «Колокола» и той организаторской работой, которую проделал Налбандян, налаживая переброску в Россию и распространение изданий «Вольной русской типографии». И кроме всего прочего, он прибыл в Лондон с паспортом для Кельсиева, выписанным на имя «турецкоподданпого Василия Яна».

Впоследствии, в своих показаниях Сенатской комиссии, Василий Кельсиев, вспомнив об этин, «искренне» признается:

Свою «Исповедь» Кельсиев писал в 1867 году, то есть через год после смерти Микаэла Налбандяна. В это время следственная комиссия уже знала, несомненно, что подразумевали в начале 60-х годов члены тайной организации под словом «купец». Поэтому комиссия попыталась получить более определенный ответ: «Как фамилия того нахичеванского купца-армянина, который достал вам паспорт на имя турецкоподанного Василия Яна?»

«Обыкновенная армянская фамилия, вроде Назарян или Григорян, — ответил бывший сподвижник лондонских пропагандистов. — …Он уехал на Кавказ, я о нем позабыл, не придавая никакого веса его обещаниям, как вдруг он снова появился в январе 1862 года и торжественно вручил мне паспорт. Больше про него нечего сказать — это простой торговец, ни приметами, ни развитием не отличающийся от всех прочих наших армян…»

Кстати, вскоре почти такие же показания даст познакомившийся в те же январские дни 62-го года с Налбандяном маркиз де Траверсе, один из давних сподвижников Бакунина.

«Налбандян только коммерческий человек и не вступил ни в какую политическую деятельность», — напишет Сенатской следственной комиссии де Траверсе.

Были ли они оба — Кельсиев и маркиз де Траверсе— действительно убеждены, что Налбандян — самый обычный купец? Действительно ли столь узок был круг лиц, знавших, кем в действительности является Микаэл? Трудно дать однозначный ответ…

Известно лишь, что в это время «армянский купец» сблизился с Михаилом Бакуниным.

Более десяти лет проведя в тюрьме и ссылке, Михаил Бакунин теперь намерен был сразу же приступить к делу. А для этого необходимо было прежде всего ознакомиться с общим политическим положением в мире. Об этом он и расспрашивал Герцена.

— В Польше только демонстрации, — ответил Герцен, — да авось поляки образумятся… Собирается туча, но надобно ждать, чтобы она разошлась.

— А в Италии?

— Тихо.

— А в Австрии?

— Тихо.

— А в Турции?

— Везде тихо, и ничего даже не предвидится.

— Что же тогда делать? — в недоумении спросил Бакунин. — Неужели ехать куда-нибудь в Персию или Индию и там подымать дело?! Эдак с ума сойдешь, я без дела сидеть не могу!

Микаэл Налбандян не менее страстно жаждал дела.

«Бакунин им окончательно завладел» — это обстоятельство не ускользнуло от не столько внимательной и осведомленной, сколько наблюдательной хозяйки Орсет-хауза.

Да, лондонские пропагандисты уже в полной мере осо-внавали необходимость конспирации, но в этом отношении они делали лишь свои первые шаги и вовсе не все революционеры относилпсь к этому со всей серьезностью. Многие, в том числе и Бакунин, были убеждены, что революционная деятельность должна быть открытой, что конспирация создает лишь дополнительные и ненужные трудности, что одной самоотверженности, смелости и решительности вполне достаточно, чтобы свергнуть тиранию и освободить порабощенные пароды. Это легкомыслие в скором будущем приведет к гибели более тридцати человек, в той или иной степени связанных с лондонскими пропагандистами.

А пока…

А пока два Михаила почти каждый день гуляли вместе по улицам Лондона. Именно во время этих прогулок окрепла их настоящая мужская дружба.

Бакунин был вторым из близких друзей Микаэла Налбандяна, который непосредственно участвовал в вооруженной революционной борьбе. И сейчас, как и два года назад, когда в Париже он прогуливался со Степаном Восканом, Микаэл завороженно слушал Бакунина, прожившего полную приключений и невзгод жизнь, казавшуюся Налбандяну такой прекрасной и романтичной.

…Микаэлу Налбандяну, которому Бакунин поведал все перипетии своей одиссеи, ничего не оставалось делать, как согласиться с той мыслью Герцена, что «тюрьма и ссылка необыкновенно сохраняют сильных людей, если не тотчас их губят; они выходят из нее, как из обморока, продолжая то, на чем они лишились сознания».

…Вырвавшись из почти десятилетнего одиночества, молчания и бездеятельности, Бакунин с головой окунулся в дела и, как сообщает Очевидец, «спорил, проповедовал, распоряжался, кричал, направлял, организовывал и ободрял целую ночь, целые сутки. В короткие минуты, оставшиеся у него свободными, он бросался за свой письменный стол… и принимался писать — пять, десять, пятнадцать писем в Семипалатинск и Белград, в Бессарабию, Молдавию». По самым разным адресам. Воистину, он «любил не только рев восстания и шум клуба, площадь и баррикады — он любил также и приготовительную агитацию, эту возбужденную и вместе с тем задержанную жизнь конспираций, консультаций, неспанных ночей, переговоров, шифров, химических чернил и условных знаков».

«Всякому человеку естественное поле для действия — родина, — учил Бакунин. — Плохо быть деятелем на чужой стороне. Я это слишком хорошо испытал в революционных годах: ни во Франции, ни в Германии я не мог пустить корня…»

В короткое время объединились вокруг него Петр Мартьянов, Василий Кельсиев, Николай Альбертини, Павел Ветошников, Андрей Нечипоренко, князь Петр Долгоруков, маркиз Николай де Траверсе и многие другие, ставшие соратниками, помощниками и даже секретарями этого неистового деятеля, вынашивавшего планы общеевропейской и всероссийской революции и каким-то колдовством умевшего накрепко привязать к себе людей. Сам Бакунин в такое же короткое время познакомился и сблизился с Джузеппе Мадзини, Марком Аурелио Саффи и о их помощью наладил связи также с Джузеппе Гарибальди.

Небывалое оживление царило в Лондонском центре. И единственное, что мучило «исполина с львиной гривой», — это мысли о его юной жене Антонине, оставшейся далеко-далеко в Сибири… Неизбывная тоска и бесконечная любовь к ней не оставляли его ни на миг.

Микаэл Налбандян, сам испытавший боль разлуки и потери, глубоко сочувствовал другу и решил по возвращении в Россию помочь Антонине выбраться из глухой Сибири и выехать в Лондон.

Поистине, Налбандян — «золотая душа, преданная бескорыстно, преданная наивно до святости», — говорит Очевидец.

Итак, «заявляя свою необузданную революционную решимость», — как доносил о Михаиле Бакунине агент Третьего отделения, — и в то же время тоскуя по своей молодой жене Antonie, этот богатырь целиком отдался стремлению «революционизировать» «Колокол». Во всяком случае, все тот же агент докладывает, что Бакунин «оживил деятельность русской пропаганды».

В эти напряженные и беспокойные дни организации, объединения и налаживания связей все те, кто хотел или имел что сказать, находили время сесть за письменный стол.

Трудно сейчас сказать, под воздействием ли общего настроения тех дней, или из желания подать личный пример поспешил Бакунин написать свое знаменитое послание «Русским, польским и всем славянским друзьям».

«Мы любим только народ, верим только в народ и хотим только того, что хочет народ, — писал Бакунин. — Но что нужно народу? Повторю с Колоколом: земля да воля».

Микаэл Налбандян был из тех людей, которые относятся к своей деятельности безжалостно и даже беспощадно. Пожалуй, лишь благодаря верности этому своему убеждению и достигает личность совершенной гармонии с собою, со своим временем и со своим народом.

Несмотря на напряженную работу, встречи и переговоры, вскоре после приезда в Лондон родилась и уже не отпускала Микаэла упорная мысль, что надо сделать еще что-то, сделать еще какой-то шаг, решить какую-то новую задачу. И что в противном случае все сделанное до сих пор могло стать бессмысленным, обесцениться, а в назревающих условиях и обстоятельствах это означало бы уничтожение еще не созданного национального будущего.

Будучи одним из руководителей тайной революционной организации «Земля и Воля», точнее, руководителем ее армянского крыла, он своей преданностью и человеческой сущностью внушал своим друзьям такое доверие, что Бакунин, скажем, мог не только обнадеживать в своей статье «Несколько слов южным славянам», что «придет время, и кажется скоро, вы услышите о вольном русском народе, тогда верьте в его несомненную дружбу и в его крепкую помощь», но и со всей уверенностью дать совет: «Вам нужны союзники? Подайте руку соседям вашим… армянам, ныне тоже восставшим за свою самобытность».

Поистине, лелеемая Лондонским и Петербургским центрами общеевропейская и всероссийская крестьянские революции казались столь близкими, что можно было уже назначить конкретный срок начала совместных действий.

Теперь уже не возникало сомнений, что армянский народ не проспит эти всеобщие мощные сдвиги в общественной жизни. Микаэл тайно встречался с Джузеппе Мадзини. При его и Бакунина посредничестве Микаэл укреплял связи с Джузеппе Гарибальди, глубоко убежденный, что прославленный итальянский революционер согласится руководить Зейтунским восстанием. Тайная, по широкая подготовительная работа велась в Армянском округе и в Восточной Армении. Близким, очень близким казалось невероятное еще несколько лет назад освобождение…

Но что принесут свобода и независимость армянину? Эта мысль неотступно преследовала Микаэла. И чем больше назревали события (а события, как мы вскоре убедимся, назревали чуть ли не с минуты на минуту), тем необходимей было получить ответ на этот и на многие другие, не менее актуальные вопросы.

Может ли человек считаться свободным лишь по закону, только политически? Может ли человек действительно быть свободным, если материальная нужда заставляет его служить другому и своим рабским трудом добывать хлеб свой насущный? Свободен ли человек, если у него есть хозяин? Хозяин, которому можно заявить о своей провозглашенной законом свободе и тем освободиться от него. Но лишиться пропитания…

Разве такая свобода не призрачна, разве она не просто фикция?..

Следовательно?.. Следовательно, думал Микаэл, труд должен быть источником не только пропитания, по в простого человеческого счастья и удовольствия только в том случае, когда он будет не подневольным, а свободным и добровольным, то есть когда все люди будут иметь равные права.

Равные права, справедливость, свободный труд… Все это можно добыть только одним путем — разрушив до основания старые, существующие веками и тысячелетия» ми порядки. Микаэл не мог согласиться с тем мнением Петра Мартьянова, что эти вопросы, во все времена мучившие самых смелых и светлых людей, удастся решить, когда царь добровольно откажется от власти и провозгласит демократическую республику.

Горе тому дереву или растению, корни которого не способны добывать и вырабатывать из собственной почвы жизненные соки!.. Горе дереву и растению, уповающим лишь на ночную или утреннюю росу. Только роса покроет его листья, только начнет оно утолять свою жажду, только начнет оживать его листва, как под лучами поднявшегося солнца испаряется роса, оставив растение жаждущим и поникшим… Так и для человека данная свыше свобода не более этой росы, если он, во-первых, внутренне несвободен и, во-вторых, продолжает совершать насилие над другими.

Поэтому прежде всего нужно решить экономический вопрос. Пока не разрублен этот гордиев узел, пока экономические проблемы не нашли верного решения, общество не может быть свободным ни в социальных, ни в семейных отношениях. Хоть сорок раз, если угодно, меняйте форму правления, все равно «пока одна часть общества владеет землей, другая же остается нищей, до тех пор будет там царствовать насилие»!

Немало бесед и споров было обо всем этом с Александром Герценом, Николаем Огаревым и Михаилом Бакуниным.

Он не только классифицировал в порядок свои наблюдения и мысли, но и бросился лихорадочно изучать работы по политическим и экономическим вопросам Англии, Франции, России, Турции, собирал факты, подкрепляющие его точку зрения и убеждения. Микаэл сделал еще один шаг — вперед, шаг, который был совершенно необходим, чтобы не отстать от современных цивилизованных народов и не вымаливать потом у них милостыню с протянутой рукой.

Существовало еще одно обстоятельство, ранее ускользнувшее от глаз Налбандяна, а сейчас выросшее перед ним…

…Армяне покидали свои земли и уводили в города Восточной Армении, а это значило, что в Турции армянские крестьяне отрекались от страны и земли своих предков и добровольно уступали ее чужакам. То, чего не добила нужда, эти чужаки исправляли ятаганом… Какая уж тут свобода, какая страна, если не будет самой Армении?! Не будет ни ее восточных, ни западных земель, не будет ее самой в исконных своих границах, и не протянется она от склонов Арарата на север и на юг — до Средиземного моря…

Но где же выход, где путь к спасению, чтобы не исчезли армяне с лица земли как народ, а после избавления от гнета и насилия смогли обрести и свою настоящую свободу?

«Коренным и разумным средством спасения народа является его возвращение к земле и земледелию!»

«Мы не утверждаем, что все стали земледельцами, — одновременно предупреждал возможные нападки оппонентов Микаэл. — Но все-таки большая часть нации должна заниматься земледелием, меньшая же часть — перерабатывать и сбывать продукты ее труда, чтобы сохранять соответствие между разными отраслями хозяйственной деятельности и изжить нищету».

Разве мало можно сделать на земле, где размножается всякий домашний и рабочий скот, где произрастает хлопок, пшеница, рис, рожь, свекла, где может развиваться шелководство и шелкоделие? Но армянину, привыкшему идти по одному пути, трудно свернуть на другой…

«Тяжелое облако печали омрачает наше сердце, когда мы видим, что англичанин направляется в Канаду, Австралию, Индию, француз покидает свой вечно беззаботный, веселый, радостный Париж и направляется в адское пекло Африки, чтобы добыть себе кусочек земли и обработкой ее обеспечить свое будущее, а наш армянин…

А наш дорогой армянин, совершенно не желая задумываться о своем будущем, бросает свои земли и сосредоточивается в городах. Может, мелкая торговля, посредничество или перевозка товаров имеет в его глазах большую ценность? Мы с горечью признаемся в этом, но скрывать то, что мы чувствуем, было бы не только лицемерием, но и низостью».

Пусть армянский купец хоть тысячу лет вывозит товар из Европы и продает или отправляет чужие товары в Европу — нации от этого ни тепло ни холодно. Сам купец от этого, может, и разбогатеет, но помочь изжить ту нищету и бедность, что царят среди армян, эти купцы не в состоянии. Может, удастся выправить положение с помощью новых столбов-подпорок? Увы, нет, ибо никакое здание не может устоять, если слаб сам фундамент, говорил Налбандян и предлагал: «Надо обновить фундамент, укрепить и усилить его, чтобы мог он выдержать то, что возведено на нем».

В не столь уж далеком прошлом Налбандян обусловливал национальное самосознание, национальное единство и национальный прогресс одним лишь просвещением. Но сейчас, когда дело дошло до «укрепления основ» и когда с пятью-десятью соратниками приступил, и не без успеха, к делу просвещения нации, Микаэл был уверен, что эти пять или десять человек не в состоянии просветить огромную массу народа, если сам народ не стремится к просвещению.

Может ли народ, озабоченный лишь хлебом своим насущным и нуждами семьи, размышлять о свете и тьме?

Нет, не может, приходил к однозначному выводу Налбандян. «В рабстве, в нищете нет и не может быть просвещения!»

Особенно беспокоила Микаэла судьба той части армянского народа, которая волею исторической судьбы оказалась под властью Турции. Армянский крестьянин здесь сеет и жнет ровно столько, сколько необходимо, чтобы кое-как продержаться в течение года. Большего достичь армяне не могли, а если б даже могли, то это все равно оказалось бы бесполезным, ибо они жили «среди парализованного, каким являются турки, народа, у которого не было и никогда не будет какой-либо деятельности», а это значит, что сельскохозяйственные товары армян не нашли бы спроса.

Каким же, по мнению Налбандяна, был выход? Разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы армяне хоть ненамного отстали от всеобщего прогресса, дабы привести в порядок все то, что на протяжении многих лет и десятилетий предавалось забвению. Все надо делать параллельно, не впадая в панику и не отчаиваясь. У Микаэла накопился уже долгий опыт такой многогранной работы, и он, как всегда, был убежден, что армянский на под прислушается к его словам.

Пока армянский народ не имеет истинного земледелия со всеми его отраслями, до тех пор и армянская торговля будет всего лишь в услужении у Европы. «А с того дня, когда народ начнет обрабатывать землю, когда армяне вернутся на свою родину — благодатную, но ныне почти безлюдную и невозделанную родину, — тогда оживет и армянская торговля, — думал Налбандян. — И с того дня купец не только освободится от роли жалкого приказчика европейцев, не только встанет на собственные ноги, но и повернет поток европейского золота и серебра внутрь своей страны!»

II, нисколько не опасаясь, что его могут обвинить в бесплодном фантазировании, — а ведь немало было среди армян таких, кто жил без мечты, без капельки воображения, то есть фактически прозябал, а не жил, — Микаэл Налбандян открывал перед своими соотечественниками прекрасные перспективы промышленного переворота.

«Многие машины, которые в Европе работают силой огня и пара, в Азии могут работать силой бешено низвергающейся с гор воды, на которую не нужно тратить тех денег, что тратят европейцы на уголь или дрова. И тот товар, сырье для которого во многих случаях вывозилось из Азии в Европу и в переработанном виде возвращалось обратно в Азию, пройдя через несколько рук, можно будет более дешевле и того же качества производить в Азии».

Мысли о революции и политической экономии уводили Микаэла еще дальше.

Размышляя над путем, пройденным европейской цивилизацией, Микаэл писал, что Европа, родившись поздно, старится очень быстро, и добавлял: «В течение нескольких веков она прошла несколько исторических фаз, переменила множество форм правления, но до сих пор не достигла своей цели, ибо все время старалась расширить свой путь, выпрямить и выровнять его, забывая, что неудобство ее не столько от дороги, сколько от обуви, которая ужасно жмет и мешает идти… Что толку от широкой дороги, если обувь жмет?» И «тесная эта обувь» — трудноразрешимый экономический вопрос, вопрос о человеке и хлебе, который рано или поздно будет решен, пусть даже с великими потрясениями и бурями.

Пусть сегодня гонимы и преследуемы пророки и апостолы будущего — никакое насилие, никакая консервативная система не могут преградить путь революционным бурям!

И тогда, предсказывал Налбандян, произойдет нечто обратное тому, что было раньше.

Как в средние века хлынули из глухих уголков Азии и наводнили Европу толпы варваров, так и европеец после разрешения вопроса о человеке и хлебе придет в Азию. Придет день, когда возродится древняя Азия, и с того момента народы ее начнут свою подлинную историю, если, конечно, они сохранятся как нации. Если же нет, то растворятся, как капля в безбрежном море… Будущность Азии не менее величественна, чем будущность Европы. И задача армян — не растеряться под ударами грядущих бурь…

Вопрос человека и хлеба…

Но если проблема только в этом, то можно прийти и ложному выводу, что национальный вопрос не заслуживает особого внимания, что человек — живет он на свете под именем армянина или под каким-либо другим именем, — все равно тот же человек.

«Да, — соглашался Микаэл, — если равноправие сегодня будет признано на всем земном шаре, если исчезнут существующие государственные системы, то уже завтра не будет не только национального вопроса, но отпадет всякая надобность в нем. Но все дело в том, что на все это требуется время, пока же «границы деяниям героев — меч их», — говорит наш мудрый старец Мовсес Хоренаци».

Прискорбно, конечно, что один народ силой оружия угнетает и эксплуатирует другой. Но одна лишь скорбь бесполезна перед существующими порядками; ни скорбь, ни ярость не могут помочь свергнуть несправедливость и насилие. Поэтому вполне естественно и закономерно сейчас не щадить сил для сохранения национального облика, достоинства и защиты национальных интересов.

«Наш общий долг — оставаться под знаменем своей собственной нации до тех пор, пока и другой несет свое национальное знамя», — учил Микаэл Налбандян.

«Но, утверждая это, мы вовсе не хотим превратить защиту нации в голый фанатизм».

«В конце-то концов надо же прекратить то безобразие, когда ради одного шампура шашлыка для себя одна нация режет быка другой нации», — заключал свою мысль Микаэл Налбандян.

Микаэл был как в лихорадке, он спешил днем раньше кончить свою книгу, которую с любовью посвящал армянской молодежи. Ибо его планы разрешения экономических проблем, которые он разработал для будущей Армении, могло осуществить лишь молодое поколение.

И это же самое поколение должно было узнать свою страну в ее точных и истинных границах — пусть пока хотя бы на карте, — чтобы передать идею родины идущим после них. Иначе кто в будущем подтвердит само существование армянской страны, какой тиран и захватчик или какой сосед признает ее настоящие границы?

Границы?

Но ведь и самой-то карты не имели армяне…

Не было карты ныне разодранной Армении, той самой Армении, которая легко нашлась бы не только на древних армянских, но и в вавилонских, ассирийских, греческих картах…

Микаэлу пришлось заняться и этим…

Не оставляя работы над книгой, Микаэл в то же время просиживал в читальном зале Национальной библиотеки Британского музея, чтобы не только уточнить, но и научно подтвердить имеющимися историческими документами исконную территорию и настоящие границы будущей Армении.

Будущей Армении!..

А будущее есть дитя настоящего, утверждал Налбандян, и перед тем, кто исследует настоящее, раскроется и внешне непроницаемая завеса будущего. Следовательно, досконально изучив настоящее, можно и нужно внести поправки, которые помогут гарантировать само будущее.

Ибо «только национальность сегодня является тем знаменем угнетенных людей, которое должно быть поднято против деспотизма». Национальность — единственное средство также против просвещенного деспотизма, если только деспотизм или насилие «может быть просвещенным, или, став просвещенным, оно продолжает оставаться насилием», — сделал очередное важнейшее заключение Налбандян. Во время своего путешествия он видел и сравнивал реальное положение разных народов и стран и убедился, что «просвещенный деспотизм» все же реален пусть даже как временное явление. И уже от самой нелепости понятия «просвещенный деспотизм» могло родиться светлое стремление переделать мир.

«Что же остается нам — тем кто не является ни мистиком, ни деспотом? — спрашивал Микаэл в конце своей книги и сам же отвечал: — Проповедовать экономическую проблему, возвеличивать человека, разъяснять национальный вопрос, провозглашать мистикам искушение, тиранам — обуздание, а простому народу — спасение!»

Свой труд «Земледелие как верный путь» Микаэл закончил 26 марта 1862 года. Книга эта, явившаяся также классической ценностью в числе лучших произведений эпохи до научного социализма, на годы и десятилетия стала всеобъемлющей идеологической и практической программой для будущих поколений. Начиналась она небольшим обращением Микаэла Налбандяна к молодежи.

«Прошлое нашего народа печально, исторические памятники тех дней истекают слезами. Настоящее нашего народа тяжко, рабство и нищета вопиющи, и если мы надеемся на будущее, то именно вы являетесь его предвестниками. От вас зависит будущее народа, и на вас единственная надежда…

Не забывайте, что и ваше будущее свершит суд над вашими могилами, точно так же, как вы сегодня вершите суд над вашими предками…

В бой с вами вступит предвзятое мнение, если не сказать больше. Это естественно, но даже из этого можно извлечь пользу: нельзя почувствовать силу, если нет сопротивления, трудно добытая награда дороже.

Предоставьте мертвым погребать своих мертвых, солнце их закатилось. А вы живы, и заря будущего восходит над вами!.. Жизнь течет только в одном направлении — вперед! Только там мы можем достичь обновляющего и бурного возрождения нашего народа!

Всего вам наилучшего.

Всегда ваш Симеон Маникян».

Да, Симеон Маникян!

Хотя книгу свою Микаэл опубликует в Париже и фактически без цензуры, однако он все-таки решил подписать псевдонимом эту эпохальную для политической, общественной и национальной жизни армянской действительности работу.

С этого момента Микаэл Налбандян должен был отделить в себе общественного деятеля и публициста от революционера и вождя национально-освободительной борьбы…

Из чисто конспиративных соображений.

Сейчас надо было как можно скорее вырваться в Париж.

В начале апреля Микаэл Налбандян выехал из Лондона, имея при себе два рекомендательных письма.

Одно из них написал Николай Альбертини, всего две недели назад познакомившийся с Микаэлом, но и до этого отлично осведомленный о нем. Год назад он в связи со студенческими волнениями в Петербургском университете был арестован, а выйдя на волю, поспешил в Лондон — к Герцену и Огареву.

Второе письмо написал Александр Герцен.

EPISTOLE

Через несколько дней после того, как Микаэл Налбандян пересек Ла-Манш, Александр Герцен уже знал, что этот «добрейший, благороднейший человек, золотая душа», при всей своей исключительной занятости обещал Бакунину во что бы то ни стало доставить ему жену из Сибири в Петербург.

Известие это оказалось для него неприятным сюрпризом и дало повод к справедливому гневу. Нам неизвестно, какой тяжелый разговор произошел за стенами Орсет-хауза между Герценом, Огаревым и Бакуниным. Однако продолжением этого разговора стало письмо Герцена Тургеневу — письмо, которое не только предупреждало, а попросту запрещало.

Нетрудно угадать, в чем пытался переубедить Герцен Налбандяна в «прилагаемом письме». Дело было вовсе не в жене Бакунина, вызволить которую из ссылки обязан был каждый настоящий друг и товарищ, а в том — ив Лондонском центре прекрасно понимали это, — что, обращаясь с подобными просьбами к одному из своих соратников, можно было просто-напросто провалить дело. Как, к сожалению, и произошло в действительности, подтвердив наихудшие опасения Герцена. И это при всем том, что Лондонский центр всячески старался удержать Микаэла Налбандяна от организационно-политической работы, так как на него была возложена вся тяжесть руководства кавказским и армянским национально-освободительным движением.

Но ни Герцену, ни Тургеневу не удалось заставить Микаэла отказаться от данного слова…

И в этом опять же был весь Налбандян — исключительно преданный, с обостренным чувством товарищества и совершенной гармонией слова и дела.

Может, именно в этой цельности Налбандяна и скрывалась причина того, что многочисленные враги и недруги из соотечественников люто ненавидели его, а в чужой среде его сразу же признавали за настоящего деятеля и любили безоглядно.

На сей раз очередной «жертвой» обаяния Микаэла стал Иван Тургенев, поспешивший поделиться своими впечатлениями с Бакуниным и Герценом.

…А Михаил Бакунин впал в панику. Предполагая, что Герцен не ограничится одной лишь беседой с ним, а всячески постарается удержать Налбандяна от чреватого многими опасностями намерения (предположения эти, как мы теперь знаем, вовсе не были безосновательными), Бакунин слал в Париж письмо за письмом, делясь то своими тревогами о судьбе жены, то советами по организации деятельности революционного и освободительного движения.

Вторым человеком, кому Бакунин мог доверить переправить жену, был его старый друг Тургенев. Тот обещал приехать на несколько дней в Лондон, но все откладывал поездку. А Бакунин в нетерпении теперь просто умолял Налбандяна:

Через несколько дней Микаэл получил еще одно письмо.

Но вскоре Бакунина стала беспокоить «медлительность» уже Налбандяна, и очередное его письмо начиналось теперь просто отчаянными строками:

Дела у Микаэла, несомненно, были.

Он, в свою очередь, был обеспокоен медлительностью своих константинопольских друзей, так как дни проходили, а он даже не узнал еще, смогли ли друзья доставить письмо, адресованное Джузеппе Мадзини. С другой стороны, надо было следить за подготовкой к Зейтунскому восстанию, а также лично заниматься на первый взгляд далеким от него вопросом, как изготовление пороха. Он ждал инструкции «Состав пороха», которую по его просьбе перевел один из друзей. Ничто не должно быть упущено, ничто не должно ускользнуть от его глаз, даже самое второстепенное, иначе самая незначительная мелочь могла сыграть свою роковую роль в битве за свободу народа.

Одновременно со всем этим он подготавливал издание карты Армении, но занят был главным образом, конечно, опубликованием своей работы «Земледелие как верный путь». Во всяком случае, основной причиной его задержки в Париже была именно необходимость возможно скорее выпустить в свет и отправить в Константинополь и Россию «Земледелие».

Дома новых знакомых становятся часто своеобразными центрами новых встреч. Не составлял исключения и дом Тургенева, где часто бывал Микаэл. Здесь он и познакомился с Андреем Ничипоренко.

Через год, отвечая на вопросы, представленные русским посольством в Париже, Тургенев напишет:

Хотя Тургенев считал себя отошедшим от политических взглядов Герцена, Огарева и Бакунина, однако он учитывал, что объяснения эти требуются от него в связи с обвинениями против тридцати двух лиц в сношениях с лондонскими пропагандистами, и поэтому старался как можно меньше сказать о том, что так интересовало следственную комиссию. Реальностью же было то, что именно в доме Тургенева Андрей Ничипоренко передал Микаэлу записку Бакунина, написанную на визитной карточке.

Андрей Ничипоренко сначала был одним из сотрудников-корреспондентов «Колокола», затем стал членом организации «Земля и Воля». Весной 1862 года он должен был выехать в Одессу через Францию и Италию, и у него были рекомендации не только от Бакунина к Налбандяну, но и от Герцена к Гарибальди, которому Ничипоренко должен был передать письма Саффи и Бакунина.

Были и у Микаэла дела к «письмоносцу» Герцена и Бакунина: используя свое знакомство и дружбу с Мадзини, он уже не раз обращал внимание Джузеппе Гарибальди на повстанцев Зейтуна. А поскольку Андрей Ничипоренко должен был возвратиться в Одессу через Константинополь, то нашлись ему поручения и к Арутюну Свачь-яну, и к Серовбэ Тагворяну.

Но Андрею Ничипоренко не суждено было стать связником в общеевропейском и всероссийском революционном движении.

Потому что через несколько недель именно с него началась цепь провалов, а затем и арестов…

Однако проследим дальше за письмами, написанными в эти летние месяцы. Читаешь их и воочию видишь, что «Европу и Россию охватило дыхание свежих ветров, которые сгоняют также грозовые тучи, и вот-вот начнется настоящая свистопляска бешеных сил природы».

Вот письма Бакунина, которые одно за другим приходили в Париж на адрес Налбандяна:

Нахичеванские же соратники, в свою очередь, писали Налбандяну:

В этих пересекающих страны и материки письмах, кроме деловых поручений и шифрованных сообщений, встречаются и необыкновенно сердечные строки, являющиеся доказательством истинной дружбы этих людей, полных светлой веры в будущее революционных вождей и борцов за освобождение народов.

…Еще в Лондоне, когда они почти каждый день гуляли вместе по городу, Бакунин попросил Налбандяна подарить ему свою фотографию. Микаэл зашел наконец к фотографу, но сфотографировался с раскрытой газетой в руках, да еще спиной к объективу. Понял ли всегда порывистый и довольно беспечный Бакунин, получив эту фотографию, тонкий намек своего друга? Неизвестно. Но эта шутка Налбандяна вызвала немалое оживление в Орсет-хаузе.

Вспомнив о просьбе друга, Микаэл уже из Парижа отправил свою фотографию не только Бакунину, но и Герцену, Огареву и Тхоржевскому.

И вновь — письма, письма, письма…

И шифры:

И еще шифры:

И еще:

А потом вновь письмо…

Письмо, которое Налбандян ждал с нетерпением и которое вновь должно было взбудоражить его: как выяснилось, в эти горячие времена освободительных движений армяне, вместо того чтобы начать и еще более развернуть деятельность, опять погрязли в мелких и ничтожных своих дрязгах, всячески тщась доказать свою исключительную патриотичность, и доказывали это биением себя в грудь… Сколько могла продолжаться эта вопиющая нелепость, превращающаяся уже в черту национального характера? Увы, немало еще лет и десятилетий не смогут армяне осознать идею общенационального будущего и не смогут объединиться во имя этого будущего…

По Микаэл Налбандян был из тех могучих личностей, которые время от времени появляются в самые разные периоды истории народа и живут и действуют, оставаясь верными завету Мудрого Армянина: «Пустившись в путь, нужно идти вперед до последнего вздоха!» И только такие исключительные личности, идущие только вперед и вперед до последнего своего вздоха, — именно они поднимают народ, призывают его к единству и придают ему силы жить, идя вперед, и идти вперед — живя, — была самой насущной сейчас для идущего из глубины тысячелетий, в чем-то умудренного и неуставшего народа.

Письмо это, так возмутившее и взбудоражившее Микаэла, пришло как раз в то время, когда он, собираясь отправиться в Петербург, давал последние поручения своим лондонским и парижским друзьям:

Помните, «господин Мартирос» — это Джузеппе Мадзини?

Что же произошло? Что могло их так обескуражить?

Больше года имея тайную организацию, в создании которой лично участвовал Налбандян, имея умных и преданных делу руководителей, имея разработанную ясную программу, конечной целью которой было создание вооруженных отрядов и совместное с горцами Зейтуна освобождение Западной Армении, имея, наконец, огромные денежные средства, причитающуюся Налбандяну долю из завещанных индийскими армянами денег, а они нужны были не только на создание войска и закупку оружия, по и для привлечения итальянских сил, — словом, при всем этом затягивалась организация комитета и вступление в систему всероссийского и общеевропейского освободительного движения — обстоятельство, совершенно необходимое для начала скоординированных и общих действий…

…Однако вернемся к письму, не забывая, что шифрованное слово «меняла» означает «комитет».

И далее:

Нетрудно расшифровать истинный смысл этих строк: с трудом собранные члены тайного общества вели переговоры с посланцем Зейтуна. А Тагворян и один из «приятелей» выделили деньги для нужд горцев.

Письмо свое Серовбэ Тагворян заканчивал строчками, продиктованными той же болью, что каждый раз охватывала и Налбандяна, когда он задумывался над нравственностью и показным патриотизмом отдельных людей:

Серовбэ Тагворян был прав: нельзя отчаиваться.

Нельзя отчаиваться, даже наталкиваясь на каждом шагу на лицемерный патриотизм, выражаемый только на словах. Но если бы дело было только в этом… Армянам долго еще придется сталкиваться с той величайшей аморальностью, когда кричащие о своем патриотизме «отцы нации» предавали, продавали и влекли к дьявольской пропасти ассимиляции и небытия легковерный народ, который никак не мог избавиться от им же созданных «авторитетов»… И чего ради? Ради сохранения той доли власти и богатств, что удалось им урвать в своей пустой и никчемной жизни, а еще ради того, чтобы с помощью именно этой власти и богатства окружить свое имя ореолом славы. Но они забывали, что ореол, добытый властью, лестью и деньгами, неминуемо потускнеет, ибо питает его не богатство души, а тугая мошна.

Горестно, но что тут поделаешь? Прав Серовбэ: не может эта работа не состарить их…

Но разве суждено состариться самому Налбандяну? Разве суждено ему познать такое простое и скромное человеческое счастье — увидеть и оценить плоды и результаты своего неустанного, самоотверженного и одержимого труда? Будет ли у него возможность предстать перед тем судом — судом своим и потомков, — перед которым не только уточнишь истинную ценность сделанного тобой, но и убедишься, что те, кто пришел потом, рассудив сделанное тобой и определив твое место, найдут в себе столько сил, чтобы воспринять твой Дух и вникнуть в смысл твоей Любви и твоей Ненависти?..

КРУГ ЗАМЫКАЕТСЯ

…Если местом встреч земляков и своеобразной приемной Александра Герцена был в Лондоне книжный магазин Трюбнера, то открытый Николаем Серно-Соловьевичем на Невском проспекте в Петербурге книжный магазин стал местом встреч членов тайной организации… Но пути участников революционного движения пересекались не только в его магазине. Совсем недавно, всего пару месяцев назад, в доме Елисеева открылся шахматный клуб, о котором агент Третьего отделения тут же поспешил донести:

Агент тайной полиции не зря ел свой хлеб.

В шахматном клубе обсуждались публичные лекции, прочитанные в здании городской думы университетскими профессорами, цензурный проект министра народного просвещения, вопросы свободной печати… Но господина шефа жандармов Долгорукова, царя и его сановников больше всего встревожило полученное 4 апреля известие, что в клубе проявляют особый интерес к конституции. Члены клуба открыто говорили о том, что правительство идет на кое-какие уступки лишь для того, чтобы «замазать языки недовольным». Многие прямо заявляли: «Нам нужна конституция не такая, какую дадут, а такая, какую хотим мы! А ее без крови не добудешь!..»

— Кроме книжного магазина и шахматного клуба, местом встреч стала также библиотека-читальня при магазине Серно-Соловьевича, недавнее открытие которой стало знаменательным событием в петербургской жизни. В читальне Серно-Соловьевича был «посредине огромный круглый стол, ярко освещенный газовой лампою в несколько рожков. «Эта комната отличается и уютностью, и простором вместе, — вспоминает Очевидец. — Г-н Серно-Соловьевич выписывает до сорока современных журналов, в том числе и заграничные издания».

Если Петербург был в восторге от нового книжного магазина и читальни, то еще более он поразился, когда за прилавок встала молодая и красивая женщина в темных очках. А встать женщине за прилавок считалось тогда «так же необыкновенно, как лицеисту, служившему в Государственном совете, сделаться купцом».

Этим ставшим купцом-лицеистом был, несомненно, сам Николай Серно-Соловьевич.

Как-то по делам Николай Серно-Соловьевич отправился на прием к петербургскому генерал-губернатору князю Суворову.

— Кто вы? — подойдя к нему, спросил Суворов.

— Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Генерал-губернатор любил говорить с посетителями на иностранных языках. Увидев перед собой «пристойного и благовидного» купца, Суворов обратился к нему по-французски. Серно-Соловьевич ответил. Суворов заговорил по-немецки. Серно-Соловьевич ответил.

— Кто же вы такой? — повторил свой вопрос немного изумленный Суворов.

— Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

Суворов перешел на английский. Серно-Соловьевич ответил. Князь задал ему вопрос по-итальянски и получил ответ тоже на итальянском.

— Черт побери! — воскликнул ошарашенный Суворов. — Да кто же вы такой?!

— Купец первой гильдии Серно-Соловьевич.

— Где вы учились?

— В лицее.

— Служили где-нибудь?

— Служил.

— Где же?

— В Государственном совете.

Суворов просто опешил от изумления: он и представить себе не мог ничего подобного…

…Не приходилось сомневаться, что и книжная лавка, и читальня были лишь прикрытием настоящей «торговли» и «торгового общества», в которой принимал участие и Серно-Соловьевич.

Дело в том, что после Чернышевского и Добролюбова Николай Серно-Соловьевич был, бесспорно, наиболее выдающимся руководителем освободительного движения в России и одним из создателей петербургского центра «Земля и Воля». И если всего несколько месяцев назад, летом 1862 года, он принимал активное участие в разработке планов и программных требований тайного революционного общества, то сейчас он энергично сплачивал революционные силы в Петербурге и губерниях. Чернышевский часто беседовал с Серно-Соловьевичем и, как сообщает Очевидец, «выслушивал его очень внимательно, с горевшими глазами и неослабевающим интересом. Чернышевский интересовался работой нарождавшегося общества и то подвергал критике очередные проекты, то давал весьма полезные советы».

В деле революционной пропаганды и усиления работы тайного общества роль книжного магазина и читальни была совершенно исключительной. Именно здесь происходили оживленные обсуждения и яростные споры, так как молодежь имела возможность читать все, что хотела. Тут можно было узнать «политические и литературные новости, в печати не появлявшиеся, видеть почти всех знаменитостей, а нередко и знакомиться с ними».

Книжный магазин и читальня Серно-Соловьевича, как, впрочем, и шахматный клуб, привлекли внимание не только петербургской интеллигенции и студенчества, но, естественно, и Третьего отделения.

Всякое оживление, вообще всякое движение всерьез беспокоило правительство. Если раньше беспокойство это порождалось опасением, что нарушится тихое болотное прозябание, то в эти весенние дни усиление революционного движения приводило власти в трепет. А самым опасным было правдивое слово.

Одним из тех, кто говорил эту правду, был Николай Серно-Соловьевич. Если б даже забывалась история с лично переданным Александру Второму письмом (что тоже исключалось), то вышедшие впоследствии статьи и книги Серно-Соловьевича просто не могли избежать взора вездесущей тайной полиции.

Требуя, например, полного освобождения крестьян и убеждая, что свободу они должны получить только вместе с землей, Серно-Соловьевич обосновывал это свое положение разразившимся в России экономическим кризисом. «Финансы наши вряд ли были когда-нибудь в худшем состоянии, — писал он. — Монета почти исчезла из обращения, бумажные знаки наводняют рынок; доверие к ним поколебалось; непомерное возрастание дороговизны облегчает постоянное падение их курса». И «грустно видеть, как идут у нас дела! Все отрасли управления представляют одинаковое явление: всюду злоупотребления, беспорядки, неурядицы, нигде нет жизни, энергии… Законы не соблюдаются, общественная нравственность на самой низкой ступени, казнокрадство и взятки вошли в обычай, миллионы людей бедствуют от дурного управления; торговля, промышленность неразвиты… Справедливости не существует в суде…»

В эти июньские дни, когда в Петербурге уже назревали события, а в политической атмосфере страны чувствовалось дыхание грядущих катаклизмов, в шахматном клубе и магазине-читальне на Невском среди множества посетителей можно было увидеть Ивана Сергеевича Тургенева и Микаэла Налбандяна.

…Тургеневу прежде всего следовало выяснить, примут ли родные Бакунина жену своего родственника, беглеца и изгнанника? Следовательно, надо было встретиться с братьями Бакунина, но они, как назло, заключены в Петропавловскую крепость. Арестовали их совсем недавно за то, что «подписали адрес Александру Второму от тринадцати мировых посредников Тверской губернии, в котором открыто было заявлено о несостоятельности правительства удовлетворить общественным потребностям при проведении в жизнь реформы».

Разрешение на свидание с братьями Бакунина Тургенев мог получить от генерал-губернатора Петербурга князя Суворова.

вспоминал впоследствии Тургенев.

А пока он и Налбандян выполняли данное их товарищу и другу обещание, Михаил Бакунин в Лондоне совсем потерял голову от нетерпения и слал Налбандяну, Тургеневу и Антонине письмо за письмом.

Сколько чувства было в его письмах к жене!..

Обещание помочь Бакунину не единственное из самых первоочередных дел Налбандяна. Хлопоты в связи с переездом Антонины из Иркутска в Петербург не помешали вечно нетерпеливому и спешащему Налбандяну встретиться согласно предварительной договоренности с руководителями петербургского комитета «Земли и Воли». Микаэлу необходимо было скоординировать планы и деятельность освободительного движения на Кавказе и в Армении с работой Лондонского и Петербургского центров.

И в то же время он по горло был занят подготовкой к изданию карты Армении. Материалы уже готовы, после кропотливых и длительных усилий уточнены границы Армении.

Оставаясь отчужденным от своего прошлого и истории, народ, которому Микаэл Налбандян годами своего последовательного и самоотверженного труда помог вновь обрести самосознание, который научился уже мечтать о свободе, не мог увидеть и тем более иметь свое будущее. Народ, желающий жить и развиваться, должен знать свою историю, какой бы она пи была. Для этого мало знать лишь героические страницы национальной истории. Нужно — и еще как нужно! — знать и всегда помнить о своих потерях, унижениях, предательствах и подобострастном безволии. А учиться истории, овладевать ею невозможно без географии. В этом Налбандян был убежден. Ну а географию невозможно усвоить без точных карт.

…Армянин лишь понаслышке знал или же только читал, что была некогда страна Армения. И лишь по свидетельству Священного писания знает, что Армения называлась Страной Араратской и имеет тысячелетнюю историю. Но где сейчас эта страна, где Армения, каковы ее границы, города, горы, равнины, озера и моря?..

«Если мы верим, что близится время, когда нация должна очнуться от своего векового оцепенения, — писал в опубликованном в «Юсисапайле» объявлении Микаэл Налбандян, — и почувствуем необходимость в осмыслении своего прошлого, то все ее усилия будут напрасны без географической карты».

Микаэл уже договорился с картографическим управлением военного министерства и получил соответствующее разрешение на поправки по имеющимся там источникам. Всего лишь за полторы-две недели после возвращения в Петербург Микаэл умудрился довести дело до граверных работ, которые должны были вестись под руководством начальника отдела подполковника Шварева. По предварительной смете, представленной подполковником Шваревым, работа эта стоила семь тысяч серебром. «Если взглянуть на этот счет, — признавался Микаэл, — то сделанное нами — просто дерзкое предприятие!»

Соглашаясь, что предприятие это действительно дерзкое, Микаэл, однако, был уверен, что труд его будет занесен в «анналы современной истории».

Разве можно отказаться даже от дорогостоящего и дерзкого предприятия, если оно служит будущему целой нации?

Налбандян предполагал выпустить карту на четырех отдельных листах, которые потом можно будет соединить и получить цельную карту всей Армении.

«Разными цветами должны быть отмечены не только истинные границы Армении и границы разделяющих ее трех государств, но и вся карта должна быть напечатана в трех цветах, чтобы четко и ясно были видны моря, реки, горы и контуры».

В те далекие дни, когда Микаэл опубликовал свое объявление о подписке на карту Армении, вряд ли кто-нибудь подозревал о мудрой дальновидности Налбандяна, когда он заявил, что отказывается от всех своих прав на карту. «Карта не является нашей собственностью… С этого дня мы превращаем ее в собственность Константинопольского благотворительного общества».

В подстрочном примечании к тому же объявлению Микаэл представлял читателям внешнюю цель благотворительного общества: «Обучить и воспитать бедных армянских детей, особенно в земледелии и ремеслах».

И опять, опять это был он, Микаэл Налбандян, совершенное олицетворение гармонии слов и дела! Этот невероятно упорный и последовательный великий муж и мудрый учитель, живущий уже тридцать третий год своей жизни, скоро, очень скоро понесет свой крест на свою же Голгофу… А сейчас он был озабочен не только тем, чтобы поднять авторитет благотворительного общества, под прикрытием которого действовали Арутюн Свачьян, Серовбэ Тагворян и вся руководимая ими тайная революционная организация, он уже подготавливал и практическую почву для осуществления тех идей, которые провозглашал в никому не известном еще своем «Земледелии»…

А напряжение в Петербурге достигло уже высшей точки. Царское правительство лихорадочно искало повод всей своей мощью обрушиться на революционеров и расправиться с ними.

Долго ждать ему не пришлось. И повод, можно сказать, оказался очень кстати и вполне подходящий.

Повод, следовательно, нашелся, и он привел в действие заранее разработанный план.

План подробно излагался в докладной шефа жандармов князя Василия Долгорукова царю Александру Второму и прочих присовокупленных к ней материалах. Царь немедленно наложил на них свою резолюцию: «С главными мерами я совершенно согласен».

В своей докладной князь Долгоруков обращал внимание царя на «напряженное политическое состояние государства».

Приложенные к докладной Долгорукова бумаги назывались «О полицейских мерах» и «О чрезвычайных мерах» В нервом из них, прямо опасаясь «государственного переворота», князь предлагал «опутать всю Россию сетью тайной полиции и агентуры». Но поскольку обстановка, по мнению шефа жандармов, сложилась слишком опасной, он предлагал создать следственную комиссию, которая должна была заняться расследованием деятельности группы лиц.

Петербургские пожары явились удобным поводом и для создания следственной комиссии. Шеф жандармов этого случая не упустил. Председателем срочно созданной комиссии был назначен «опытный инквизитор» князь А. Ф. Голицын.

Согласно распространяемым слухам поджигателями объявили студентов, а их подстрекателями — лондонских пропагандистов…

Герцен и Огарев сразу разобрались в политической подоплеке этой провокации. «Колокол» неоднократно спрашивал, найдены ли «поджигатели»? Но поскольку ответа на этот вопрос так и не последовало, «Колокол» заявил: «Поджигателей вне полиции не нашли, а в полиции не искали»[31].

А потом по высочайшему повелению последовало запрещение изданий «Современника» и «Русского слова».

И начались аресты…

Лондонский центр немедленно предложил свою помощь.

В эти дни Серно-Соловьевичу было адресовано не одно только это письмо.

…В течение этих нескольких дней вообще много писем должны были найти своих адресатов — те самые письма, которые вез с собой из Лондона Павел Ветошников. Письма эти заключали в себе не только чисто практические советы, но и глубокие человеческие чувства и переживания.

В письме, адресованном Наталии — жене брата, Михаил Бакунин писал:

А вскоре вновь:

И еще через четыре дня:

Одним из адресатов был сам Налбандян.

Цуриков — зашифрованное имя Налбандяна, а брошюрки, о которых упоминал в письме Бакунин и которые обещался переслать, были экземпляры отпечатанных в типографии Джаника Арамяна «Земледелия». Микаэл с величайшим нетерпением ждал их.

Через несколько дней Бакунин прислал из Лондона еще одно письмо.

Ниже нетерпеливый Бакунин выразил надежду, что они скоро встретятся. Он был уверен, что Налбандян не оставит начатого дела, пока не закончит его… В этом случае слова «начатое дело» означают не планы революционного центра, а вновь и вновь его Antonie. Этот безумно влюбленный в свою жену пятидесятилетний мужчина, деятельный и неутомимый революционер, который, чтобы не сойти с ума от безделья, готов был кинуться в Персию или Индию, чтобы начать там «дело», сейчас был озабочен только одним — убедить Налбандяна лично сопровождать его юную жену в Петербург…

В конце письма Бакунин рекомендовал Микаэлу Павла Ветошникова как человека верного и доверенного, через которого можно будет наладить оживленную «торговую» переписку.

Но все эти письма так и не дошли до адресатов.

Antonie так и не суждено было узнать, как разрывается от любви к ней сердце ее немолодого супруга…

И Николай Серно-Соловьевич тоже так никогда и не узнает, с какой теплотой поручили ему наладить более тесное сотрудничество с Микаэлом Налбандяном, и приветы Герцена и Огарева так и не дошли до него…

Неведомым останется для Наталии Бакуниной то поручение, что дал ей к Налбандяну брат, она так и не познакомится ни с преблагороднейшим армянином, ни со знаменитым русским писателем…

И наконец, никогда не узнает Микаэл Налбандян, как доверял ему Бакунин привезти свою жену в Петербург, и не увидит ни одного из тех четырнадцати экземпляров «поваренных книг»…

Дело в том, что часть этих писем была передана Павлу Ветошникову после пирушки, которую Александр Герцен вместе с друзьями и близкими устроил в одном из лондонских ресторанов, отмечая пятилетие «Колокола». Во время застолья кто-то заметил между прочим, что Павел Ветошников выезжает в Петербург. Довольно поздно выйдя из ресторана, некоторые из гостей договорились с Герценом, что в ближайшее воскресенье — 6 июля — навестят его в Орсет-хаузе.

Впоследствии Герцен вспоминал:

В тот вечер остались у Герцена Бакунин, Кельсиев, Перетц, Альбертини, Тхоржевский, Чернецкий и некоторые другие.

Среди них оказался и один из многочисленных агентов Третьего отделения, засланных с целью проникнуть в Орсет-хауз. На следующее же утро он уведомил свое петербургское начальство о скором прибытии в Петербург связника лондонских пропагандистов Павла Ветошникова, везущего важные письма…

Дальнейшие события развивались быстро и закономерно.

Павла Ветошникова «встретили» как положено и, найдя при нем письма, арестовали «с поличным». Ветошникова немедленно переправили в Петербург, где он на допросе показал, что он служит в фирме «Фрум, Грегори и К⁰», за границу отправился по служебным делам, а в Лондоне занимался изучением сельскохозяйственных машин с целью импорта их в Россию. В Париже он случайно встретил бывшего однокашника, который и ввел его в Орсет-хауз. В дальнейшем он еще пару раз гостил у Герцена и, естественно, не мог отказать ему в просьбе доставить в Россию письма.

И все.

…У арестованного «связника» были изъяты два письма лондонских пропагандистов к «купцу первой гильдии» Николаю Серно-Соловьевичу, письма Михаила Бакунина к Микаэлу Налбандяну, Наталии Бакуниной и Пимену Лялину, письма Василия Кельсиева Николаю Петровскому, к Владимирскому, Серно-Соловьевичу и Белозерову.

И словно мало было всего этого, в те же дни арестовали Андрея Ничипоренко, который, если помните, направился по поручению Герцена во Францию и Италию и вез письма Саффи и Бакунина. 18 июня на австрийской пограничной станции Паскиери у него во время обыска нашли несколько прокламаций на итальянском языке и экземпляры объявлений о создании при редакции «Колокола» «Общего фонда».

А письма?

Догадываясь, что предстоит обыск, Андрей Ничипоренко умудрился забросить письма под лавку в отделении полиции. Не придав значения найденным прокламациям и объявлениям, полиция разрешила Ничипоренко продолжить путешествие в Триест и Венецию. И лишь после отхода поезда под лавкой нашли эти письма. То были уже не «невинные» прокламации, а неопровержимые свидетельства того, что на территорию Австрии проник опасный революционер. Власти немедленно распорядились арестовать Ничипоренко в Австрии или Турции, а копии писем переслали в Россию.

Но Андрея Ничипоренко не смогли перехватить ни в Австрии, ни в Турции. Благополучно миновал он и русскую границу. Уже провалившийся связник, даже не подозревая, какую охоту ведет за ним полиция трех самых реакционных монархий, вернувшись в Россию, тут же отправился в Полтавскую губернию.

И только здесь он был арестован и препровожден в Петропавловскую крепость.

…Вот так и получилось, что царскому правительству словно на блюдечке преподнесли великолепнейший предлог немедленно приступить к репрессиям. Тем более что и авторы писем, и адресаты были именно теми людьми, кого полиция давно уже держала на примете.

Шефу жандармов князю Долгорукову не к чему было медлить. Седьмого июля полиция произвела в Петербурге аресты по заранее составленным и уточненным спискам.

Было, наверное, около половины третьего пополудни, когда в квартире Чернышевского появился начальник Третьего отделения Петербурга полковник Ракеев. Полковник был опытен и слыл большим специалистом по части обыска и арестов.

После недолгого обыска жандармы конфисковали вызывающие подозрение бумаги и книги и сложили их в большой мешок. Однако все две с лишним тысячи томов книг унести сразу оказались не в состоянии, поэтому ограничились пока тем, что опечатали кабинет Чернышевского. Полковник Ракеев лично препроводил Чернышевского в Третье отделение.

По дороге полковник вспомнил, наверное (не мог не вспомнить!), что в свое время именно ему поручили сопроводить тело поэта Пушкина из Петербурга в Михайловское…

В тот же день и час другой отряд жандармов под началом генерал-майора Левенталя ворвался в квартиру Николая Серно-Соловьевича, однако хозяина дома не оказалось. Слуга сообщил, что барин с утра отправился в библиотеку. Генерал-майор решил дождаться хозяина, тем более что, как выяснилось из допроса слуги, Серно-Соловьевич собирался назавтра отбыть в Харьков.

Дождавшись Серно-Соловьевича, жандармы немедля принялись за обыск, а закончив дело, также доставили арестованного в Третье отделение.

В тот же час третий отряд жандармов побывал в доме номер 46 по Биржевому переулку Васильевского острова, где у своего давнего друга, единомышленника и помощника Казароса Хафафяна жил Микаэл Налбандян.

Но не застали его.

За две недели до этого Микаэл уехал в Москву. Поскольку у Ветошникова в письмах упоминался и Хафа-фян, то жандармы арестовали его и отвезли в Третье отделение. Однако, когда после короткого допроса выяснилось, что Хафафян был всего лишь «почтовым ящиком», через который просто передавались письма Налбандяну, его отпустили, взяв тем не менее подписку о невыезде и запретив говорить кому бы то ни было, что тайная полиция преследует Налбандяна.

Увы, при всем своем желании Хафафян никак не мог предупредить своего друга, поскольку 2 июня, то есть за пять дней до качала арестов в Петербурге, Микаэл выехал уже из Москвы и теперь был на пути к Нахичевану.

…По приказу Александра Второго охранное отделение для поиска и ареста Микаэла Налбандяна откомандировало генерал-майора Дренякина.

Генерал-майор Дренякпц также считался большим мастером заплечных дел. Уже одной жестокости, с которой он подавлял крестьянские бунты, было достаточно, чтобы объявить его «верным слугой отечества».

В три часа ночи с седьмого на восьмое июня начальник Третьего отделения Александр Потапов, сочтя минувший день — столь важный и ответственный — благополучно завершившимся, облегченно вздохнул и отправил шефу жандармов князю Долгорукову следующее донесение:

Три дня спустя Третье отделение передало арестованных «созданной по высочайшему повелению Сенатской следственной комиссии».

…А аресты еще продолжались.

Одной из очередных жертв стал маркиз Николай де Траверсе, привезший для Микаэла Налбандяна «поваренные книги».

Следственная комиссия обратилась в министерство иностранных дел с просьбой выделить им сведущего человека, могущего ознакомить их с содержанием этой написанной на армянском языке брошюры.

Еще два-три дня, и «поваренная книга» могла обернуться одним из самых тяжких обвинений против Микаэла Налбандяна. И лишь то обстоятельство, что следственная комиссия не смогла узнать, кто скрывается под именем Симеона Маникяна, в какой-то степени облегчит участь Микаэла…

…Но можно ли назвать то, что произошло потом, «легкой участью»?

Ничего не знал еще Микаэл Налбандян, 10 июля въезжая в Нахичеван-на-Дону и даже не подозревал, что от самого Петербурга преследует его и все никак не может догнать тайная полиция.

Десять лет прошло с тех пор, когда он, вот так же преследуемый, бежал из родного города в Москву… И сейчас все будто возвращалось на круги своя. Он так спешил сюда, на свою родину, словно желал объединить начало и конец, чтобы замкнуть круг, чтобы оставшиеся ему несколько лет жизни стали только настоящим и чтобы родилось из всего этого вечное отныне его присутствие в жизни всех будущих поколений…

Но между началом и концом все-таки была разница. Десять лет назад почти никто не знал, как и когда покинул город дерзкий дьячок, этот «секретарь», пользовавшийся таким уважением народа.

А сейчас его возвращение было настоящим праздником для горожан.

Когда пришла весть, что Микаэл приближается к городу, люди вышли встречать его «пешими, конными и в каретах, и по всей дороге до самого Ростова иголке негде было упасть».

На следующий день, когда Микаэл принимал бесчисленных гостей и готовился отчитаться о своем путешествии перед общественным собранием, в Москве генерал-майор Дренякин начал затягивать петлю.

На следующий день начальник жандармов Екатеринославской губернии Жабко-Потапович поспешил в Нахичеван-на-Дону.

А Микаэл Налбандян, уже успевший рассказать другу и единомышленнику Карапету Айрапетяну о своем путешествии в Индию, 13 июля, то есть когда начальник жандармов проехал полпути, представил городскому голове Нахичевана-на-Дону официальное заявление:

Но Карапет Айрапетян даже не успел назначить день созыва общественного собрания, так как 14 июля Жабко-Потапович был уже в Нахичеване.

…Обыск длился недолго. Сам Микаэл вел себя спокойно и выдержанно. Свидетелями его ареста оказались старые верные друзья Микаэла — Карапет Айрапетян и Ованес Берберян.

А отец его, мастер Казар Демирчян, так и рухнул на стул, увидев в своем доме жандармов… Услышал ли он прощальные слова сына, почувствовал ли прикосновение холодных губ Микаэла на своем морщинистом лбу, взглянул ли, пусть хоть мысленно, вслед сыну?..

Водоворот каких воспоминаний и мыслей захлестнул мозг старого кузнеца в тот самый миг, когда он лишался рассудка?..

Вовсе не ради красного словца писал Арутюн Свачьян, что не только родные и близкие, не только весь армянский народ, но и «многие люди других наций» обеспокоены судьбой Налбандяна.

Александр Герцен в тревоге писал Бакунину:

Михаил Бакунин писал Тургеневу:

Какая наивность: допуская, что его письмо может попасть в руки полиции, Бакунин пытался хотя бы косвенно помочь Налбандяну, говоря о его «невинности». И хотя следственной комиссии действительно представился случай ознакомиться с этим письмом Бакунина, это обстоятельство никак не повлияло на судьбу Налбандяна.

Через некоторое время еще одно письмо:

Друзья не только тревожились за Налбандяна. Они и сами себя казнили за собственную неосторожность.

Александр Герцен, который не так давно отговаривал Бакунина от намерений решать личные вопросы при помощи Налбандяна и постоянно предостерегал его от излишней самоуверенности и бесшабашности, решил высказать все то, что думал обо всем этом, прямо в лицо своему старому другу:

Так беспощадно осуждая Бакунина, Герцен в то же время не щадил и себя и ничем не мог оправдать свою роковую беспечность, которую проявил в то памятное воскресенье 6 июля, в присутствии посторонних передав Ветошникову опасные письма.

Он надолго запомнит этот день и попытается, пусть даже с опозданием, выявить проникшего в его дом шпиона.

…Попрощавшись с Ветошниковым, он спокойно, без малейшего сомнения отправился спать.

— так потом с горечью и сожалением писал Герцен.

И откуда было ему знать, что шпионом был тот самый Василий Перетц, который в тот день присутствовал при передаче писем Ветошникову и про которого всего за две педели до этого писал он Серно-Соловьевичу:

Друзья не могли простить себе своей неосторожности, родные и близкие скорбели об аресте «засверкавшего на армянском небосводе» Налбандяна, а в Петербурге уже начался «Процесс 32-х», обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами.

Реакция перешла в наступление на широком фронте по заранее разработанному плану.

27 июля 1862 года комендант Петропавловской крепости генерал Сорокин отправил царю Александру Второму следующий рапорт:

На следующий день, 28 июля, этот рапорт «соизволили прочесть Его Императорское Величество».