Микаэл Налбандян

В РАВЕЛИНЕ. ГОД ПЕРВЫЙ

Первыми политическими заключенными Алексеевского равелина были декабристы. А с 14 декабря 1825 года через почти два десятка темных и сырых камер, ожидая своего приговора, прошло уже сто двадцать два человека.

27 июля 1862 года в трехгранном каменном строении, выкрашенном белой масляной краской, появился сто двадцать третий политический заключенный — Микаэл Налбандян.

…Одиночка встретила его унылыми желтыми стенами, которые под самым потолком почему-то завершались красной полосой, и мертвящей безжизненностью, которую еще более подчеркивали грубые нары, стол, одинокий стул и зеленая параша…

Каждый день ровно в восемь утра отдергивалась грязно-зеленая занавесочка с обратной стороны забранного сеткой глазка, а когда снаружи убеждались, что в камере все в порядке, со скрипом отходил засов и распахивалась тяжелая дверь, впуская фельдфебеля, ефрейтора и двух солдат… Один из солдат чистил парашу, другой мыл пол, а ефрейтор подавал заключенному воды умыться.

После приборки приносили чай в оловянной кружке, к полудню — обед в деревянных чашках, а вечером — опять чай и хлеб.

И так в унылом однообразии пройдут дни, недели, месяцы…

Месяцы? Вряд ли… Все это продлится недолго, был уверен Налбандян, пытавшийся в своей одиночке обдумать и проанализировать все то, что так неожиданно и резко спутало все его расчеты и планы.

Какие улики у Третьего отделения? Что известно следственной комиссии о его деятельности? Какие обвинения могут предъявить ему?

Ответы на эти вопросы он мог получить только во время следствия.

А пока… Что пока знал Налбандян?

Единственной прямой уликой были письма, записи и шифры, обнаруженные во время обыска в Нахичеване-на-Дону. Признаем, однако, что для следственной комиссии и итого немало. Налбандян был уверен, что, ознакомившись с его бумагами, следственная комиссия потребует у него исчерпывающего ответа на каждый возникший у нее вопрос. А каждый исчерпывающий ответ, в свою очередь, породит новый вопрос…

Потом появятся еще и еще вопросы, гадать о которых сейчас было бы пустой тратой времени. Однако вопросы эти могли припереть Налбандяна к стенке. Но если дело пока только в этом, то можно не слишком беспокоиться и кое в чем положиться на волю случая. И все же Микаэл был уверен, что стоит ему только потерять бдительность и хладнокровие, и из него вытянут сведения также о соратниках и единомышленниках. Следовательно, только величайшим напряжением воли и духа можно завершить этот поединок, не предав ни самого себя, ни других.

Так проходили недели и месяцы. А на допросы его все не вызывали. Почему?.. Что это могло значить? Что доказательства его вины оказались бессильными подтвердить подозрения к нему?.. Не исключено!

Значит?

А это значит, что ему надо учесть все то, что может быть известно следственной комиссии — люди, факты, события, о которых он упоминал в своих бумагах, — и придумать достаточно правдоподобную легенду, где те же самые люди и события, как и вся его деятельность в последние два-три года, должны предстать в совершенно ином свете.

Когда, в какой именно день и час возникла в нем эта мысль? Этого мы не знаем… Одно несомненно: именно в этот день в час он понял, какая упорная и жестокая схватка предстоит ему с Сенатской следственной комиссией…

А пока Микаэл в одиночестве своей камеры придумывал правдоподобную легенду, следственная комиссия вела допросы всех тех людей, чьи показания могли помочь правительству вызнать все про тайную революционную организацию.

Из показаний Павла Ветошникова

«В Лондоне жил около трех недель… За это время всего-то рассказал Герцену пару анекдотов, относительно же России ничего ему не сообщал… G Кельсиевым познакомился в книжном магазине Трюбнера… Именно Кельсиев и привел меня в дом Герцена, где я познакомился с Альбертини, Перетцем, братьями Суздальцевыми… Бакунин упомянул об Налбандяне, что он хороший человек и хлопочет о дозволении жене Бакунина ехать в Лондон. Что же касается до намерения Бакунина с Налбандяном сблизить меня, то это с намерением, чтобы Налбандян посылал через меня переписку…»

Из показаний Николая Воронова

«Перед отъездом моим из Лондона Бакунин расспрашивал меня о Кавказе, интересовался тем общеизвестным фактом, что у восточных берегов Черного моря контрабандируют часто турецкие кочермы, провозя горцам порох и орудие и променивая это на живой товар — на горских девочек и мальчиков. Совершенное незнание Кавказа, кажется, родило у него предположение, что к предметам турецких кочерм можно присоединить и «Колокол», по крайней мере он обратился ко мне с просьбой, чтобы я ехал на Париж и повидался там с каким-то армянином (имени его Бакунин не назвал). На вопрос мой: кто этот армянин? Бакунин ответил: «Старый мой приятель, он теперь в Париже, но скоро будет в Петербурге; мне нужно, чтобы вы застали его в Париже и познакомили его с Кавказом».

Я промолчал.

Отъезжая из Лондона и прощаясь с Бакуниным, я снова услышал от него ту же просьбу — ехать на Париж; на мой отказ он сказал: «А может быть, вы раздумаете?..» Тогда я объявил ему решительно, что мною уже взят на пароход билет на Роттердам. Он, видимо, остался недоволен мною, но все-таки проговорил, что постарается снабдить меня на дорогу рекомендательными письмами. Напрасно я уверял его, что не в моем характере пользоваться рекомендательными письмами, он все же прислал мне на квартиру два письма. На одном из них значилось: «На Васильевский остров, в Биржевом переулке спросить Хафафяна для передачи Налбандяну», а на другом: «Маркизу де Траверсе»…

Из показаний маркиза Николая де Траверсе

«Знакомых в Петербурге имею довольно много, но близких почти никого, то есть таких, с которыми бы находился в каких-либо сношениях; в Харькове знаю Пимена Петровича Лялина. Что касается заграничных знакомых, то признаюсь, что находился в частной переписке с Бакуниным… Знакомство же мое с Лялиным давнишнее, и я его не видел восемь лет. Но по приезде из Лондона послал ему письмо Бакунина с одним господином Налбандяном. Налбандяна видел только раз, у Бакунина в Лондоне, Налбандян, как мне говорил сам, живет большей частью в Лондоне и ему случается видеться с Бакуниным. Так как мне не с кем было отправить это письмо, ибо никто из знакомых не ехал, кроме Налбандяна, то просил принять на себя этот труд… Мнение мое о Налбандяне, что он только коммерческий человек и не вступает ни в какую политическую деятельность, да и Бакунин, когда прислал мне письмо и с ним писал мне: он добрый человек, дал обещание принять участие в моей жене, и ни в какую политику не вступает…»

Из показаний Андрея Ничипоренко

«Кельспева с Серно-Соловьевичем свел я, так как они не были знакомы в лицо… Да, в Париже действительно получал от Герцена письма и печатные прокламации… Должен был встретиться с Джузеппе Гарибальди, но потом изменил решение… В Париже при передаче письма Герцена Тургеневу присутствовал и Налбандян… Тогда я и отдал визитную карточку Бакунина Налбандяну, который привез Кельсиеву паспорт турецкоподданного…»

«Ничипоренно всех и все выдает», — сообщал Александру Герцену Тургенев.

Но вернемся вновь к показаниям арестованных и обратим внимание на то, сколь немногословны и кратки Серно-Соловьевич и Чернышевский.

Из показаний Николая Серно-Соловьевича

«За границей я был несколько раз, частью для свидания с матерью, частью для ученых финансовых занятий. Поэтому за границей я знаком, с одной стороны, со множеством лиц, с которыми встречался в путешествии, с другой — с государственными людьми и учеными, с которыми ознакомили занятия.

С лондонскими изгнанниками и сообщниками отношений не имею, злоумышленной пропаганды против правительства не распространял, никаких сообщников не знаю и не знал».

Из показаний Николая Чернышевского

«Ни с кем из лиц, распространяющих злоумышленную против правительства пропаганду, и ни с кем из находящихся за границей русских изгнанников и ни с кем из их сообщников в России я не был ни в каких отношениях.

…Совершенно не знаю, на каких основаниях г. Герцену вздумалось, что я мог согласиться издавать с ним журнал, ибо никаких сношений с ним не имел, ни прямых, ни через какое-либо посредство.

…О воззвании к русским солдатам я ничего не знаю…Ничего такого не было. Эти сведения неосновательны…Предъявленная мне записка не моего почерка; я не признаю ее своею.

…Михайлов, отправляясь за границу, упомянул мне, что если он поедет в Англию, то, быть может, увидится с Герценом. Больше мне ничего не было известно. О намерении Михайлова издавать что-нибудь тайное я не знал. О сообщниках его тоже не знал и сам никакого участия ни в каких замыслах г. Михайлова не принимал…» Понятно, что ничего этого Микаэл Налбандян еще не знал. Не знал, что «поваренная книга» — его программа экономического и политического возрождения будущей Армении — была конфискована и тщательно изучена Третьим отделением. Изложенные в «Земледелии» мысли всерьез обеспокоили следственную комиссию.

И 12 октября 1862 года следственная комиссия предъявила наконец Микаэлу Налбандяну те вопросы, на которые должен был дать «правдивые и исчерпывающие» ответы узник Алексеевского равелина.

Увы, он не мог ответить на них решительно и коротко: «нет», «не видел», «не знаю», ибо рано или поздно всплывут шифрованное письмо Серовбэ Тагворяна и другие бумаги, без сомнения, тщательнейшим образом изученные комиссией…

И Микаэл решил представить им свою выдуманную «легенду», изложив ее многословно, с пустопорожними объяснениями и отступлениями. Другого выхода попросту не было. Поэтому, чтобы скрыть от следователей истину, ему нужно было молчать… многословием!

Из показаний Микаэла Налбандяна

«Мое имя Михаил, Лазарев сын, Налбандов… От роду мне 33 года, армяно-григорианского вероисповедания» ежегодно бываю на исповеди и у святого причастия.

Я воспитывался дома и приготовлялся к университетским занятиям… собственным старанием.

После университета единственные мои занятия были индийские дела; путешествие это я совершил за счет армянского общества г. Нахичевани. Что же касается до моих личных издержек, к делу не относящихся, то на них употреблял из сумм в силу договора армянского общества следуемых мне процентов.

Петербургских армян знаю почти всех, но ни с кем особенно не был в каких-нибудь сношениях, кроме Назарова Хафафяна, поверенного потомственного гражданина, 1-й гильдии купца Карапета Айрапетяна, в его торговых делах, в Петербурге. С ним я с детства знаком и, кроме дружеских, нм в каких других отношениях с ним не был.

В Москве был коротко знаком только с профессором Лазаревского института, статским советником Степаносом Назаряном. С ним я познакомился в 1853 году, сделав ему визит как известному между армянами ученому.

В Нахичеване-на-Дону я знаком почти со всеми жителями, но, кроме городского головы г-на Айрапетяна, ни с кем не имел каких-либо сношений.

О пели моего путешествия уже сообщил выше, что я ехал в Индию по делу наследств. Выехав из Тифлиса… приехал я в Константинополь, где ожидал денег из Нахичевани… Отправился в Лондон, заехав проездом в Мессину, в Неаполь, в Геную, в Турин и Париж. В Лондоне пробыл около двух недель, потом отправился в Париж, где жил около трех недель в ожидании денег… Получив… денег, отправился в Египет, из Египта… отправился я на пароходе в Калькутту, где жил до начала октября 1861 года… В ноябре я отправился в Константинополь, собственно по моему частному делу: т. е. по носорогу, которого я отправил в Россию по окончании моего дела.

По окончании записки, которую я писал г-ну русскому посланнику, по армянскому вопросу приехал в Париж, пробыв там с неделю или десять дней, поехал в Лондон, ожидая отчета и сумму наследства, которые должен был выслать армянский купец из Индии Абгар. Но, не получив несколько времени никаких известий, поехал я в Пария: купить итальянские 5-процентные ценные бумаги, но, не купив из-за высокой их цены, приехал в Лондон, получил там наконец деньги из Индии и возвратился в Париж больным. Там жил я, лечился, а в половине мая, купив на стерлинги русское золото, выехал из Пария: а в Россию.

Касательно знакомств, я уже говорил, но так как мне еще раз объяснили, каких именно знакомых я должен назвать, то присовокупляю здесь имена людей, которых мне случилось видеть в Лондоне. Вот они: Герцен, Огарев, Бакунин и молодой Герцен.

Прежде всего я познакомился с молодым Герценом случайно в зоологическом саду… Мы гуляли вместе, а когда оказались возле носорогов, я рассказал ему, что купил в Индии носорога и отправил его в Россию, и что есть у меня фотография этого носорога… Через два дня молодой Герцен навестил меня, чтобы увидеть его портрет. После этого он меня просил к себе, и я был у него один раз, не видев там кроме его никого.

После этого он встретился со мной в трактире, и тут были его отец, Огарев и Бакунин. Он меня познакомил с ними… Ни о чем особенном не говорили, кроме того, что каждый себе обедал…

Ни с кем из них не имею ничего общего, кроме того, что Бакунин просил меня передать в Париже Ивану Сергеевичу Тургеневу о том, чтобы он хлопотал о выписке жены его из Сибири в Тверскую губернию.

Прибавляю здесь, по замечанию комиссии, что ни Герцен, ни Огарев, ни же Бакунин, никогда мне не говорили ни о своих планах, ни о своих действиях, и я ни в чем не был с ними в сообществе».

Невинные эти «признания» ни в коей степени не могли, разумеется, удовлетворить следственную комиссию. Поэтому во время очередного допроса Налбандяна прямо спросили:

«Поскольку из писем ясно видно ваше непосредственное участие в злоумышленных намерениях лондонских изгнанников, то комиссия требует, чтобы вы искренне объяснили все ваши действия: кто ваши сообщники в Петербурге, в Москве, Одессе, Тифлисе и Константинополе?»

На этот вопрос требовался такой же прямой ответ:

«Я не отрицаю, что Бакунин, как видно из его писем, желал бы сделать из меня агента, но это желание его, и я, кроме дела его жены, ничего решительно по его письмам или желаниям не предпринимал и не исполнял.

…Я не имел никакого участия в злоумышленных намерениях лондонских изгнанников, поэтому, по требованию комиссии, говорю откровенно и с чистой совестью, что по этому предмету я ничего не предпринимал, ничего не делал, нет у меня сообщников ни в Петербурге, ни в Москве, Одессе, Тифлисе или Константинополе.

Р. S. Прибавляю здесь, по замечанию комиссии, что я слыхал в Лондоне о том, что Бакунин в связи с славянами и поляками; но какими именно, не знаю, равно не знаю, кто мне говорил об этом, ибо все русские, которые находятся в Лондоне, знают это. Под словом «все русские» я подразумеваю путешественников, со многими из которых я встречался или в трактирах, или в Британском музее, и которых вовсе не знаю».

Но вот дело дошло до «поваренной книги», тайного словарика и шифрованного письма Серовбэ Тагворяна… Даже руководство по изготовлению пороха стало предметом пристального внимания… Уже по одним вопросам можно было догадаться, как много известно следственной комиссии. Поэтому Налбандяну, чтобы молчать, пришлось стать еще более многословным.

«Словарь составлен не мной; он переписан мной у армянина Мисакяна, живущего в Париже, который, в свою очередь, переписал от некоего Петрос-бея, агента и сообщника одного шарлатана, выдающего себя за принца Армении и живущего в Милане. Упомянутый шарлатан, которого никто из армян, живущих в разных государствах, не знает, два раза напечатал в Милане жалкую брошюрку на французском языке под заглавием «Мемуары», где он, приведя целый ряд нелепых писем своих к различным государственным сановникам России, говорит, что русское правительство его обидело, лишили его земли, и, наконец, без всякого стыда клевещет, что будто русское правительство отняло у него драгоценные камни, короне его предков принадлежащие.

Этого человека, сколько парижские армяне смогли узнать, содержит английское правительство; правда ли, нет ли, я ручаться за это не могу, ибо никакой веры ни к шарлатану, ни же к его агенту не питаю, но что слышал, то излагаю подробно и верно.

Самозваный принц этот, называющий себя Левоном из династии Лусиньянов, в нынешнем году издал на французском языке циркуляр, адресованный ко всем державам Европы. Хотя он пишет, что место его пребывания — в Зейтуне, что в Таврских горах, но там от роду и ногой не ступал.

Как мне говорили, он обращается к европейским державам и просит, чтобы некоторые города в Киликии были объявлены вольными городами. Что будто Англия предложила турецкому султану освободить какой-то город или местность (плохо помню) и что султан было обещал исполнить требование Англии, но потом не сдержал своего слова. Далее самозванец пишет, что в Таврских горах сражался против турок и побеждал их. Еще много подобных нелепостей, которых теперь не помню…

Видя наглость и бессыдство этого авантюриста, я решил написать против него сильный протест и опубликовать на всех языках. Опубликование его русского перевода с позволения нашего правительства я оставил до приезда моего в Россию…

Между тем шарлатан, не довольствуясь изданием своих брошюр и циркуляра, потому что они не принесли ему никакой материальной пользы, за которой, как видно, гонится он, начал переписку с турецкими армянами (из числа сообщников), чтобы армяне прислали ему денег на приготовление к освобождению Киликии. При этом он сочинил словарь и рассылал его, желая показать вид, что он в связи находится с лицами, названными в словаре. Насколько удалось узнать парижским армянам, самозваный принц имеет сношения с некоторыми из гарибальдийцев, но не связан ли и лично с Гарибальди, точно никто не знает.

С целью предупредить армян об этом авантюристе я и несколько парижских армян написали письмо нашим знакомым в Константинополе, послав им также взятый у агента-самозванца тайный словарь. Мы просили не ве-рать самозванцу и рассказать об этом всем, чтобы никто-не посылал ему денег.

Что касается до меня, то я на этом лексиконе никогда никому не писал и общего с этим шарлатаном ничего не имею.

На вопрос касательно истинного значения этого словаря я, основываясь на общий слух, носившийся в Париже, полагаю, что шарлатан пустил этот словарь, чтобы показать вид, будто работает для освобождения Киликии, и этим путем выманить у армян денег. Это наиболее вероятное, потому что у него нет ни войска, ни пушек, ни ружей, между тем в словаре он поместил и войско, и пушку, и ружья, что же это, если не полное шарлатанство?!

Еще я забыл упомянуть, что он писал в Париж к своему агенту Петрос-бею, чтобы он хлопотал о собирании денег, и что он (самозванец) выйдет тогда из Италии вооруженный, как Минерва из головы Юпитера. Обо всем этом парижские армяне говорили мне со смехом.

Что же касается до шифров, то они ничего общего не имеют со словарем; они были мне сообщены Абгаром из Индии, чтобы на них писать ему из России о ценах разных товаров, так как они о ценах товаров переписываются шифрами…

…Письмо, о котором было спрошено, написано мне турецким армянином Серовбэ Тагворяном, с которым я познакомился в Константинополе, и, кроме чисто дружеских отношений, других сношений с ним не имел.

Что касается до содержания письма, то честь имею объяснить, что когда я выезжал из Константинополя в конце прошлого года, некоторые армяне просили меня передать парижским армянам, нельзя ли через знакомых перейти в подданство Франции или Италии, чтобы этим путем обеспечить свою безопасность в Константинополе. Выяснилось, что это невозможно, ибо для перехода в подданство Франции необходимо самому лично жить во Франции не знаю сколько лет и что, может быть, еще можно что-нибудь сделать в Италии. С этой целью они отыскали одного армянина Хачатурьяна — итальянского подданного. Он нам говорил, что знает многих итальянцев, в том числе и Мадзини, что он постарается как-нибудь это сделать…

В это время вышел указ Порты, что христиане, принявшие подданство других держав, должны отправиться на землю своих государств или оставить их подданство. Исключение из этого правила могло быть только в том случае, если посольства европейских держав примут несколько лиц под свое частное покровительство, как будто они нужны там, в Константинополе, в качестве служащих.

Когда об этом мы говорили Хачатурьяну, то он сказал, что не знает теперь, как еще раз просить об этом. Мадзини в ответ на просьбу просил собрать в Константинополе сколько возможно денег в пользу итальянского дела. Желая выручить Хачатурьяна из затруднительного положения, мы сказали, чтобы при второй просьбе он передал Мадзини о том, что в Константинополе постараются собрать сколько-нибудь денег. Хачатурьян во второй раз был у Мадзини в Лондоне и взял у него письмо на имя знакомого Мадзини в Константинополе. Серовбэ Тагворян должен был явиться к этому лицу и просить о ходатайстве в итальянском посольстве о принятии их в подданство и под покровительство Италии, а также сообщить ему, что просители подданства избрали комитет из трех человек для собирания денег.

Когда же мы написали в Константинополь о шарлатане и послали его лексикон, чтобы предупредить всех не верить самозванцу и не собирать ему денег, то я вложил туда и маленькое письмо к Тагворяну, уведомляя его о состоянии дел относительно подданства.

Вследствие этого я и получил от него письмо, где он говорит, что письмо Мартироса, т. е. Мадзини, не доставлено его человеку, потому что они еще не приступили ни к составлению комитета, ни к собиранию денег. Он жалуется, что его товарищи ему не содействуют и что ему одному трудно. Далее он сообщает мне, что Благотворительное общество не имеет никаких тайных собраний, ни совещаний, учреждено с целью поддержать училища и бедных учеников из сирот. Он говорит, что собрали довольно денег в пользу сказанного общества.

Что же касается того, что автор письма употребил в двух местах слова из лексикона шарлатана при наименовании Мадзини и комитета, то это объясняется тем, что он, боясь турецкого правительства, употребил слова из лексикона.

…На вопрос, кем составлено и почему у меня оказалось описание веществ, из коих в России, Англии, Франции приготовляется порох, отвечаю, что это одна из частей целой технической химии, которую переводил в Париже армянин Нуриджан, и его рукой написана. Он часто приносил ко мне и другие части этого сочинения.

Статья эта случайно осталась у меня от него, и второпях я забыл ему возвратить…»

Нечего и говорить, что руководимая князем Голицыным Сенатская следственная комиссия осталась весьма недовольна этой мастерски придуманной историей, в которой упоминались Мадзини и Гарибальди, Герцен и Огарев, освобождение Западной Армении и подготовка в Италии вооруженного восстания армян против турецкого ига, а также множество других фактов, известных тайной полиции, но преподнесенных как занятные нелепости. И недовольство это было столь очевидным, что Микаэла лишили свидания с приехавшим из Нахичевана братом Казаросом…

И снова началось неопределенное и тревожное ожидание. Близилось уже рождество, а следственная комиссия словно позабыла о Налбандяне.

Родные и близкие были в отчаянии, и утешал их сам Налбандян.

И в то же время Микаэл был озабочен тем, чтобы опровергнуть сплетни, которые с удовольствием распространяли в Нахичеване его враги. С этой целью он привел в порядок все документы и черновики своего отчета и с особого разрешения передал их брату Казаросу — отослать в Нахичеван.

…Наконец в положении узника появилась какая-то определенность, и 11 января 1863 года Микаэл сделал следующую краткую запись:

С этой записи начал Микаэл свой «Тюремный дневник». Это прежде всего означало, что он не надеется на скорое завершение дела. Отныне узник одиночной камеры будет хоть одной строчкой, но отмечать более или менее значительные события своих дней. Но какие значительные события могли быть сейчас в его жизни?.. Большей частью это упоминания о письмах — полученных или отправленных.

Учитывая те недели, месяцы, а может — как знать? — и годы, которые ему придется провести в равелине, Микаэлу надо было серьезно подумать над тем, как быть дальше.

Разумеется, он вовсе не намеревался ждать сложа руки очередного удара судьбы… Не мог днями и ночами предаваться мучительным воспоминаниям, только курить и страдать от болезней… Он не имел права отчаиваться и заниматься писанием прошений царю-батюшке…

Значит?..

«Пусть аристократы сидят сложа руки, — решил Микаэл, — наше же призвание — работать!»

И он приступил к работе.

Книги ему нужны были для работы, а вовсе не для того, чтобы скрасить одиночество. Всегда ощущающий себя одиноким, Налбандян только в равелине почувствовал вдруг, что есть у него и друзья и родные, есть могучая, им же созданная опора, есть, наконец, целый благодарный народ, озабоченный его судьбой!..

Генерал Симон Султаншах, в свое время так много сделавший для «Юсисапайла», сейчас всячески старался до опубликования приговора хотя бы под свое поручительство вырвать больного Микаэла из тюрьмы. Александр Второй отказал генералу, но уже одно то, что его не забыли, оказалось достаточным, чтобы политический узник почувствовал себя сильным и правым.

Потом, когда вновь разрешили свидания, навестить Микаэла пришли Ованес Берберян, Анания Султаншах, Казарос Хафафян, Микаэл Тер-Григорян… Из Нахичева-на приехал Карапет Айрапетян, а из Москвы — Степанос Назарян.

Да, поистине армянской болью стал арест Микаэла для всех близких!

О чем беседовал во время встречи с Микаэлом глубоко переживающий эту боль Назарян? Кто знает… Но нет сомнений, что должны были говорить они и о другой армянской боли — о прекращении издания «Юсисапайла».

Что касается Налбандяна, то он был буквально ошеломлен известием, что «Юсисапайл» больше не издается.

…И в эти же самые дни в связи с ведущимся следствием власти допросили в Нахичеване-на-Дону сто человек из всех городских сословий. И все сто человек подтвердили свидетельство председателя городского магистрата Даниэла Гарагаша:

Пока Арутюн Халибян сообщал Габриэлу Айвазовскому о результатах «повального допроса», особенно подчеркивая, что сто шесть человек «адабрили» поведение и дела Микаэла Налбандяна, посему и не исключено, что его освободят, выходящая в далекой Калькутте газета «Ехпайрасер» открыла свой очередной номер взволнованным сообщением об аресте известного и любимого народом национального деятеля.

«Ехпайрасер» обращался к самому Налбандяну:

В РАВЕЛИНЕ. ГОД ВТОРОЙ

Микаэл, всю жизнь спешивший и умевший ценить каждый день и час, смирился с мыслью, что в ближайшее время ему вряд ли удастся выйти из равелина. Он решил и здесь не терять времени зря.

И начал с очень практических вопросов.

Дело в том, что теоретически развив и раскрыв в своем «Земледелии» перспективы политического и экономического развития народа, он не успел дать их практического обоснования, хотя никогда не переставал думать о новых отраслях и возможностях экономического развития. Еще в Бенгалии случайно познакомившись с растением Sorghum Sacchatum, или, попросту, сорго, богатым сахаром и многими другими питательными веществами, Микаэл Налбандян решил привезти его семена и акклиматизировать сорго в Армянском округе. К сожалению, его чемодан, в котором вместе с другими вещами были и семена сорго, пропал в Саутгемптоне… Потеря эта не очень страшная, думал Налбандян: в конце концов можно ведь вновь выписать семена из Индии. Но ведь пока доставят семена, и год пройдет. А напрасно терять время Налбандян не любил… Вполне можно попросить семена в «Вольно-экономическом обществе» или же в «Обществе испытателей природы».

Анания Султаншах с готовностью выполнял все просьбы Налбандяна. «Нужно принять меры, чтобы семена не мерзли», — предупреждал Налбандян. И Султаншах благополучно доставил в Армянский округ нежные семена, а Карапет Айрапетян выделил участок для посева на своих необозримых угодьях.

К сожалению, первый опыт не удался. Но это отнюдь не обескуражило Налбандяна. «В следующий раз обязательно получится», — обнадеживал он, затем попросил провести несколько опытов и о его результатах обязательно сообщить ему. Микаэла прежде всего интересовало, сколько стеблей даст каждое зерно сорго, сколько сока даст каждый стебель по отношению к собственному весу, какой плотности будет сок и сколько процентов кристаллического сахара будет содержать в себе. Из сорго, если обработать зерна серной кислотой, можно получить отличную пурпурную краску, а шелуха является прекрасным сырьем для выделки бумаги. Но сорго интересовало Микаэла главным образом как сахароносная культура.

Но ведь и производство краски имело не меньшее значение для развития земледелия, да и вообще для всего промышленного развития будущей Армянской республики, был уверен Налбандян, и в этом отношении исключительное значение могли иметь черви семейства Coccinella, которые живут и размножаются на кактусах. Во время путешествия по земле предков, бродя по окрестным эчмиадзинским селам, любознательный и не упускавший случая поучиться чему-нибудь новому Микаэл узнал, что черви этого семейства водятся и в долине Аракса и известны как «вордан кармир». С незапамятных времен добываемый из червей пурпур армяне использовали не только для окраски тканей, но и раскрашивания своих неповторимых миниатюр. Но потом, в беспросветные века варварского владычества чужеземцев, наряду со многими нравственными, материальными и культурными потерями армяне утеряли и тайну выделки «вордан кармира». Исчезли даже черви… А лет двадцать — двадцать пять назад епископ и художник Саак не только вновь обнаружил этих червей, но восстановил способ получения драгоценного пурпура, за что и был удостоен от русского правительства пожизненной пенсии. Епископ Саак скончался в пятидесятых годах, и с его смертью вновь был утрачен секрет краски.

Микаэл Налбандян убеждал своих оставшихся на свободе' друзей изучить жизнь червей «вордан кармир», обобщить накопленные сведения в брошюрке и научить крестьян Араратской долины изготовлять краску.

Все новые и новые идеи вынашивал в равелине Микаэл Налбандян и спешил поделиться ими со своими соратниками.

Возникали и многие другие идеи, но лишь после тщательного изучения можно было решить, насколько пригодны они для хозяйственного развития будущей Армении.

«Смолу, которая известна в науке под названием Dorema Armeniaca, можно ли употребить как благовонное средство? Прошу Ананию спросить у специалиста по этой части, у Говартовского. Dorema Armeniaca — это та самая смола, которая известна у нас под именем «Мастика святого Карапета».

И еще:

«Есть ли на русском языке дельное и путное руководство по шелководству? Жду от Анании ответа на этот вопрос».

Еще просьба:

«Что за растение Ворсовальная шишка — webercarden № 436, под рубрикой «Разные экономические семена» в каталоге центрального депо «Российского общества любителей садоводства», к чему идет она и как разрабатывается? Ответа жду от Анании».

Новое поручение:

«Спросить у акклиматизаторов: можно ли и каким способом акклиматизировать насекомое Орехотворка из Малой Азии; оно водится (самая лучшая около Смирны), и самые лучшие чернильные орешки — это из Смирны. Жду ответа».

Вообще с акклиматизацией Микаэл Налбандян связывал большие надежды. Микаэл с теплотой вспоминал своих университетских преподавателей, особенно Карла Рулье, который фактически в одиночку и на скудные средства издавал «Вестник естественных наук» и занимался акклиматизацией животных, а потом и растений. «Его уже нет, — писал Микаэл. — Как бы он восхищался, увидя такой громадный успех своих неутомимых трудов! Мне кажется, что он ночевал бы и дневал в зоологическом саду».

Внешне однообразные недели и месяцы в одиночке оказывались удивительно насыщенными. И все расширялся круг его интересов и занятий:

«Больше всего меня обрадовала книга Фоше, введение которой я успел прочесть и чуть позже сообщу свое мнение».

«Пришли мне «Весталки» А. Бутковского, о них я узнал немного из Римской истории: быть может, это хорошая монография…»

«Только что получил третий том и «Историю цивилизации» Бокля. А Гервинуса и Шлоссера я уже отдал для передачи тебе. Теперь возвращаю также Фоше».

«Чрезвычайно бы меня обрадовало, если бы ты мне доставил «Сое и Вардитер» и «Раны Армении»… Кроме того, еще мне нужны некоторые книги и словари».

Тысяча восемьсот шестьдесят четвертый год принес радостное известие: после годичного перерыва Степанос Назарян решил продолжить издание «Юсисапайла». Микаэл решил тут же обратиться к коменданту Петропавловской крепости:

Что «материальное вознаграждение» не было истинной побудительной причиной решения Микаэла, видно хотя бы из того, что сам «Юсисапайл» находился в бедственном положении. Поэтому со стороны Налбандяна это была просто уловка, впрочем, достаточно обоснованная, так как комендант крепости довольно часто разрешал политическим заключенным сотрудничать в печати, чтобы те могли хоть в какой-то степени помочь своим семьям. Как не в столь уж далекие времена, когда над Налбандяном дамокловым мечом висела угроза ареста и под предлогом лечения на водах он получил разрешение выехать за границу, так и сейчас он пытался под «невинным предлогом дать свободу хотя бы тем своим мыслям и идеям, которые осуждены были каждый день, каждый час и минуту рождаться и оставаться в четырех стенах тюремной камеры. Но неужели в этом была такая уж острая необходимость? Ведь здоровье Налбандяна ухудшалось с каждым днем, и напряженная работа могла оказаться роковой для уже угасавшего Налбандяна… Уж он-то, как медик, должен был лучше всех знать о состоянии своего здоровья. Но Микаэл, наоборот, успокаивал.

Кого хотел успокоить Налбандян, не без юмора, всегда придававшего Микаэлу особое обаяние, сообщая такие подробности о своем здоровье? Себя или родных? И все-таки работал. Работал яростно, неистово. Он уже заканчивал критику романа «Сое и Вардитер», хотя писал с перерывами: он не мог долго сидеть — сразу давали себя знать боли в груди и спине…

13 февраля 1864 года Микаэлу сообщили, что ему разрешают заниматься литературной работой, однако статьи его должны пройти цензуру в Третьем отделении. Но даже это казалось огромным успехом и несказанно обрадовало не только узника, но и многих других.

Недели через две, 29 февраля, в пику всем тем, кто, довольно потирая руки, злословил, что между Степаносом Назаряном и Микаэлом Налбандяном возникли разногласия и отношения их вконец ухудшились, Арутюн Свачьян заявил во всеуслышание в своем «Мегу»:

А Микаэл поспешил закончить статью и передать ее в Третье отделение. Не ожидая ответа цензоров, он принялся за очередные свои «Две строки» — ответ противникам, которые продолжали обвинять «Юсисапайл» в том, что журнал не умеет подбирать материалы, поэтому часто печатает на своих страницах европейские романы, «которые не имеют отношения к нам и к нашему народу».

Поистине, будто ничего не изменилось под луной, и всевозможные мракобесы с позиций своего жалкого «патриотизма» продолжали свои нападки на все передовое… Действительно, сколько должно было продолжаться еще это позорное явление, которое не назовешь даже узкомыслием и провинциализмом? До каких же пор?!.

В своем ответе Микаэл не только доказывал значение переводческого искусства для обогащения и развития языка и литературы, но утверждал, что перевод вольнолюбивого, с позиций высокой нравственности написанного произведения, с какого бы языка ни был сделан перевод, имеет важное значение не только для воспитания чувства прекрасного в читателе, но и для возбуждения и оживления политических и общественных взаимоотношений всей нации. Это обстоятельство Микаэл особенно подчеркивал, имея в виду вообще воздействие на умы литературы и искусства. Что же до частного, то Микаэл напоминал, что в последнее время армяне получили два в высшей степени поучительных романа — «Раны Армении» и «Сое и Вардитер», причем армянская романистика не завершается ими, а только лишь начинается. От души приветствуя эти романы и указывая их достоинства, Микаэл Налбандян предупреждал, что Хачатур Абовян и Перч Прошян сказали в своих романах вовсе не все, что можно было сказать людям. Поэтому «каждое хорошее произведение, на каком бы языке оно ни было написано, равно полезно всему человечеству, особенно если в них не проявляются узконациональные понятия».

…А о сданной на цензуру первой статье не было пока никаких вестей. Микаэл же с нетерпением ждал того дня, когда его критика романа «Сое и Вардитер» вырвется наконец за тюремные стены. Он был уверен, что в цензурном отношении к его статье не придраться, и в то же время прекрасно понимал, какое огромное значение она может иметь для армянской национальной литературы.

«Сое и Вардитер» — история юношеской любви — не первое и не последнее в мировой литературе. В то же время роман давал интересные и ценные этнографические зарисовки, картину живых нравов и обычаев народа.

Уже в самом начале статьи Микаэл высказал свое кредо критика: «Можем смело сказать, что уважаемый автор является верным зеркалом по отношению к описываемой им жизни… Г-н Прошян исполнил свой долг. Теперь наш черед стать зеркалом для него и показать автору его собственное произведение». Такой принцип для критической статьи дал Микаэлу возможность, в свою очередь, сказать о современных национальных проблемах и, тем самым придав статье больший публицистический накал, фактически продолжить Прошяна, но уже в другом литературном жанре.

И если Прошян, это «верное зеркало», показал беспомощное состояние столь многое потерявших армян, то Микаэл Налбапдян искал пути выхода из этого состояния…

Потери эти армянский народ понес много столетий назад, еще в средние века. Под влиянием чужеземных воздействий в той пли иной степени исказился и национальный облик народа. Под угрозой гибели находился национальный дух — его язык. Только суровая трезвая мысль и свободная от всяческих «патриотических» предрассудков деятельность могли предотвратить эту угрозу.

И Микаэл в открытую выражал свои мысли, ставшие очередным своеобразным камнем, брошенным в затхлое болото безразличия. Армяне не средневековый народ, писал он. Просто в средние века они потеряли многое из того, что создали с незапамятных времен. Они потеряли не только страну, государственность и политическую независимость, но и многие свои духовные и материальные ценности… Поэтому «не может быть ничего, относящегося к средним векам, что было бы для нас полезно и принесло бы нам спасение… Мы не обязаны сохранять осевшую на нас в средние века ржавчину. Есть народы, начавшие новую свою жизнь в средние века. Они крепко связаны с ними, и если на них проглядывает ржавчина тех времен, — они могут еще оправдаться, ссылаясь на историю: они открыли глаза в покрытой ржавчиной колыбели. А наше отношение к средним векам не таково. Мы народ античный. Что могут напомнить нам средние века? Разрушение, плен, резню, кровь, огонь, голод, мрак и смерть… Вот что принесли нам средние века! Под тяжестью сего этого сгибается сегодня армянин. Скинуть с себя это бремя — вот наша задача!»

Действительно, этот мертвящий груз, который с удивительной покорностью и даже с нелепой гордостью влачили армяне, мог сломать им спину и стать причиной новых бед и окончательной гибели. Покорность армян была покорностью раба, а кажущаяся гордость — самоотреченностью человека, которому не на что надеяться…

Революционный дух, смелость, высокое чувство национального достоинства и глубокая вера в будущее — вот что надо было армянам, живущим под игом тирании!

Еще одной насущной необходимостью оставалась проблема общенационального языка, для которого Микаэл собирался прямо здесь, в равелине, разрабатывать грамматику.

Вновь и вновь в своей критической статье Микаэл обращается к экономическим вопросам. На первый взгляд это может показаться странным, однако не будем забывать, что два года одиночного заключения, безнадежное положение и мучившие Микаэла болезни не могли помешать Налбандяну использовать каждую представляющуюся возможность, пусть даже не всегда, казалось бы, подходящую для национального пробуждения своего народа. Каждый час и любая возможность во имя этой священной для него цели!

Как «верное зеркало», Прошян в своем романе отразил то недовольство и недоверие, которые распространились среди аштаракских крестьян к шелковичным червям. Дело в том, что из-за неблагоразумия аштаракцев эти черви, которые могли сыграть важную роль в их хозяйстве, превратились для них в настоящее бедствие и, по мнению аштаракцев, лишь портили шелковицы. Взяв этот факт за основу, Микаэл писал: «Мы знаем, что в Азии еще долго не смогут сматывать нить с кокона так, как это делают европейцы. Смотанная даже в Северной Европе имеет меньшую ценность, чем в Южной Франции или в городе Пьемонте. Но в этом случае можно продавать коконы. А в больших селах, как Аштарак, можно с легкостью открыть товарищескую шелкомотальную фабрику… Хотя разматывание коконов требует умения и большой осторожности, мы все же уверены в искусных руках армянских женщин. Если б у них было хорошее оборудование и их бы научили обращению с ним, то они бы не уступили европейским женщинам».

…Но ни эта, ни другая статья Микаэла Налбандяна так и не вышли из стен Петропавловской крепости. Лишь через несколько десятилетий им суждено было дойти до читателя. Оказывается, Микаэл упустил одно очень важное обстоятельство. Статьи он писал на армянском, а ведь все, что выходило за пределы крепости, должно было быть написано на русском… Как мог забыть об этом Налбандян? И почему никто не предупредил его?

А еще через некоторое время брат Казарос сообщил в письме, что, пока не завершится дело, Микаэлу ничего не разрешают публиковать в «Юсисапайле».

Сенатская следственная комиссия мудро рассудила: «Если рвать, то с корнем!»

И все-таки он продолжал напряженно работать. Поистине, он не терял мужества духа. Вспоминал прошлое и напоминал о нем друзьям:

В РАВЕЛИНЕ. ГОД ТРЕТИЙ

Книжечка легко помещалась на ладони. Она была маленькой, изящной и со вкусом изданной. Сборничек стихов… Каждое стихотворение обрамлено рамочкой, как и подобает песням любви. Микаэл уже несколько раз перелистывал книжку, от которой у него возникло непонятное и необъяснимое чувство гадливости… Не автор ли тому причиной? Хорен Галфаян… Тот самый католический монах, который вместе с Габриэлом Айвазовским и своим братом Амбросиосом изменил веру и перешел в лоно армянской просветительской церкви. Во время заграничных путешествий случалось встречаться и с Хореном. И даже сочувствовать ему и Амбросиосу, поскольку после того, как Габриэл Айвазовский перевел свой «Масьяц ахавни» из Парижа в Феодосию, они попали в «великую нужду и невыносимые долги».

Микаэл отшвырнул книжечку. Его сейчас мучили другие заботы…

А в семье начались разногласия, причиной которых, судя по доходившим снаружи вестям, был Григор, один из братьев Микаэла.

…Волею обстоятельств Микаэл в последние годы редко и мало общался с братьями, которые считали его беспутным человеком и блудным сыном. Братья и зятья, именно благодаря авторитету Микаэла покровительствуемые Карапетом Айрапетяном и развернувшие выгодную торговлю, были твердо убеждены, что Микаэл — самый настоящий преступник. И Микаэл Налбандян, всю жизнь осужденный на трагедию непонятого человека, сейчас, в сырой и унылой камере-одиночке, был приговорен к самой жестокой муке, которую могут предуготовить человеку только его близкие. А называлась она — НЕ ПРОЩАТЬ.

…Не прощать его ум и смелость, не прощать исключительной способности любить и мечтать, не прощать преданности семье и народу… Словом, не прощать ничего того, что делало его Особенным.

Если для всего армянского народа этот Особенный был спасителем, ведущим нацию из тьмы к свету, освобождавшим народ от пут тирании и насилия и открывавшим дали политической самостоятельности, то для своих родных он был прежде всего неудачником и чужаком в семье.

Но более всего разъярило Микаэла, что его брат Григор решился просить Арутюна Халибяна, чтобы тот с помощью своих связей походатайствовал перед властями об освобождении Микаэла из тюрьмы.

Микаэл был глубоко оскорблен этим поступком брата.

Что мог означать этот шаг брата Григора? Неосознанный порыв неожиданно нахлынувших братских чувств?.. Положим. Но не слишком ли поздно? Ведь Микаэл сидел в крепости уже больше двух лет… А не имели ли к этому отношения раздоры в семье, начатые именно Григором?..

Но нет… Григор знал, что Арутюн Халибян вряд ли в силах помочь Микаэлу. И даже больше: прекрасно понимал, что, даже будь у Халибяна такая возможность, он бы и пальцем не пошевелил, чтобы хоть чуточку облегчить участь своего злейшего и заклятого врага — врага, которого он преследовал вот уже более двадцати лет и которого мечтал увидеть в тюрьме еще со столь далекого сейчас 1853 года…

Брат Григор пошел на этот шаг лишь ради примирения с Халибяном.

Он сознательно отдалял себя от Микаэла, Халибян же понял намек Григора: «Микаэл — мой брат, поэтому я вынужден хлопотать за него, иначе просто неудобно перед людьми… Но самый близкий мне человек — это ты, поэтому к тебе я и обращаюсь по поводу брата».

Это было прямое и откровенное предательство.

…Он — совсем еще ребенок и по целым дням играет вместе с соседскими детьми на родной мостовой.

Мать…

Наверное, кричала ему, чтобы поостерегся, не попал случайно под колеса или копыта…

Потом:

зазвучала в его ушах песня. Одна из тех чудесных песен счастливого, беззаботного детства… «Как ни стараюсь, кроме этих четырех строчек, не могу вспомнить…»

Вспоминались и те празднества, что бывали в конце апреля.

…Бежали вместе с братьями. Самый младший и маленький — он, но не отставал. В руках у всех трещотки. Крутили свои трещотки и бежали, бежали, бежали… До самой церкви Сурб Геворга… Женщины, девушки, парни!.. Когда еще увидишь столько женщин и девушек сразу! Какие то были счастливые дни!.. А как громко смеялись и говорили девушки и какими несмелыми и смущенными выглядели парни! А те даже не обращали внимания на мальчишек, которые с трещотками в руках как зачарованные глядели на разодетых, стройных нахичеванских красавцев женихов…

…Плавно скользят гондолы по венецианским каналам. В мансарде в мастерской пахнет масляной краской. Сквозь щелку в тяжелых шторах падает на незаконченную картину солнечный луч…

Раздоры в семье оказались столь шумными, что их отголоски долетели до самого Петербурга и проникли даже за стены Петропавловской крепости.

…Братья Григор и Лусегеп перешли на сторону Халибяна и Габриэла Айвазовского, поскольку все остальные братья и сестры были против раздела отцовского имущества, на чем настаивали эти два брата.

Но самым подлым была попытка лишить наследства Микаэла как сына, родившегося от четвертого, а значит, запретного брака…

Напечатанный на превосходной бумаге сборничек назывался «Варденик» — «Розарий».

Но, честное слово, было в этой книжечке что-то отвратительное. Что-то неестественное. Нет, не просто фальшивое, а именно неестественное.

В своих написанных на классическом древнеармянском языке стихах монах Хорен Галфаян распространялся о «божественной, бестелесной любви».

Микаэл знал, был убежден, что не оставит без ответа эти жалкие вирши.

Но как?..

Он напишет свои стихи! Об Адаме, Еве, а еще о деве Марии. Напишет тоже на классическом языке и, самое главное, напишет как настоящий мужчина.

Двенадцать стихотворений и поэму «Приключения Праотца Адама» Налбандян озаглавил «Ахцмик». Так назывались тараканы, которые не пелись в великий пост.

…В этом цикле стихов со всем совершенством проявилось все богатство языка и мышления Микаэла Налбандяна, его могучий талант и высокий интеллектуальный уровень.

ВСПОМНИ МЕНЯ!

1865-й принес новости, которые должны были нарушить однообразную жизнь узников Алексеевского равелина.

Император одобрил решение Сената относительно дел обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами, а также сам приговор сенатской комиссии:

НИКОЛАЙ СЕРНО-СОЛОВЬЕВИЧ, 29 лет. За участие в злоумышлении с лондонскими пропагандистами против русского правительства, за распространение заграничных сочинений их преступного содержания — лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепость на двенадцать лет, а затем поселить в Сибири навечно.

ПАВЕЛ ВЕТОШНИКОВ, 33 лет. За пособничество пропагандистам в сношении с злоумышленниками и за пособничество в распространении преступных их сочинений — лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу на заводах на восемь лет, а затем послать в Сибирь навечно.

МИКАЭЛ НАЛБАНДЯН, 36 лет. В знании о преступных замыслах лондонских пропагандистов, в содействии им к распространению в России запрещенных их лондонских изданий, в стремлении распространить на юге России, между армянами, антиправительственное движение — оставить в сильном подозрении и затем как личность неблагонадежную предоставить министру внутренних дел выслать в один из отдаленных городов России под строгий надзор полиции.

НИКОЛАЙ де ТРАВЕРСЕ и АНДРЕЙ НИЧИПОРЕНКО. Осуждение за смертью их прекратить.

Хотя и не знал Микаэл, когда его выпустят из одиночки, ждать ему, он был уверен, оставалось считанные дни. И пока вне равелина выполнялись какие-то формальности, пока откуда-то и куда-то шли какие-то рапорты и распоряжения, Микаэл Налбандян торопился закончить одно очень важное и давно уже запланированное дело.

Он переводил «Послание» Казара Парпеци, которое тот, просвещеннейший Учитель V века, написал, преследуемый невежественными церковниками-мракобесами, спарапету и марзпану[32] Армении Вагану Мамиконяну.

Давно уже ощущал Микаэл некую внутреннюю связь, удивительное духовное родство между собой и жившим века назад Казаром Парпеци, который тоже целиком посвятил себя тому, чтобы «окрылить души как свою, так и слушателей». Парпеци был одним из тех редчайших людей, которые «прошли моря и горы, чтобы обогатить небесными и нетленными сокровищами таинство своей мысли» и «наставить народ, оплодотворяя его душу правдивым, искренним и предостойным словом».

Переводя в одиночке «Послание» Казара Парпеци и составляя комментарии к нему, Микаэл одновременно переживал и свою прошедшую жизнь, осмысливал и оценивал свое дело и вовсе не удивлялся, что и он сам был преследуем и осужден подобно своему духовному наставнику из далекого V века. А от искуса предательства не удержались даже родные его братья…

Часто вставая и меряя тесную камеру шагами, Микаэл то мелким и ровным, а то нервным и размашистым почерком писал мучительную боль и протест Казара…

Но только ли Казара?

Что это — только лишь перевод древнего послания или история собственной жизни? Комментарии и уточнения к историческому документу или констатация истины, что «невежественные и пустые люди преследуют в Стране Армянской лучших и нужных людей»?

Может, это было последнее слово обвиняемого на суде — несостоявшемся, но тем не менее вынесшем «высочайше одобренный приговор»?

Да, последнее слово, но одновременно — и выражение той глубочайшей веры, что он, преследуемый и гонимый при своей жизни, как и Казар Парпеци, когда-нибудь будет понят и признан будущими поколениями Страны Армянской.

Ибо

13 мая Микаэл Налбандян вышел из Петропавловской крепости, чтобы отправиться в ссылку…