Микаэл Налбандян

В ЛАЗАРЕВСКОМ ИНСТИТУТЕ

Хотя Налбандян с юношеских лет мечтал о Москве, он даже не подозревал, что идея перебраться в Москву может родиться столь неожиданно.

Ускользнув от ареста, он выехал в Ростов, а оттуда в Кишинев, чтобы вместе с Маттеосом Веапетяном обсудить сложившееся положение. Архиепископ знал, что Налбандяна ищет полиция. Кишиневский квартальный надзиратель уже несколько раз являлся в епархиальный совет. Следовательно, Налбандяну на некоторое время было лучше вообще исчезнуть. Тогда и родилась идея уехать в Москву. Католикосу вряд ли удастся простереть свою власть до тех мест, кроме того, молодой секретарь оказался бы в Москве под покровительством Ованеса и Хачатура Лазарянов.

Маттеос Веапетян дал Микаэлу два рекомендательных письма. Нервоз на имя Лазарянов, второе — магистру Мееру Мсеряну, который преподавал в институте и мог подыскать Налбандяну какую-нибудь работу или, что было наиболее желательным, помочь ему получить должность учителя армянского языка.

Попечитель Лазаревского института Ованес Лазарян уважил просьбу архиепископа Маттеоса Веапетяна, тем более что тот представил Налбандяна в качестве своего племянника. Учитывая, что молодой человек «совершеннейшим образом знает армянскую литературу и имеет хорошие способности», а также, естественно, и то, что нельзя не исполнить просьбу человека, оказавшего большие услуги семейству Лазарянов, Ованес Лазарян предложил правлению института принять Налбандяна на должность преподавателя армянского языка.

В те же дни преследователи, успевшие снова напасть на след беглого секретаря, завязали оживленную переписку, стремясь держать друг друга в курсе всех событий.

Но даже при таких покровителях, как Лазаряны, для получения должности учителя необходимо было представить свидетельство об окончании школы. В противном же случае следовало сдать надлежащий экзамен. Микаэл, понятно, не мог представить свидетельства, однако готов был сдать экзамены, которые должен был принять у него не кто иной, как сам магистр Меер Мсерян.

Однако Мсерян был уже предупрежден, с кем имеет дело. Письмо Джалаляна дошло до него вовремя. Под разными предлогами он отказался принять у Микаэла экзамены или выдать ему свидетельство.

У Микаэла оставался только один выход: сдать экзамены на арменоведческом факультете Петербургского университета.

И он отправился в Петербург.

За две недели он блестяще сдал преподавателю армянского языка Петербургского университета Мкртичу Берояну экзамены по армянскому языку, географии и истории Армении, а также по арифметике.

Знал ли Микаэл, предполагал ли он, что его все еще продолжают преследовать, что всюду ему расставляют ловушки?

Граф Воронцов, конечно, порядочно опоздал. Однако это отставание враги Микаэла пытались наверстать своими интригами в Москве.

Пока Микаэл Налбандян собирался возвращаться из Петербурга в Москву со свидетельством учителя армянского языка, Меер Мсерян через инспектора института Мкртича Эмина уже успел сообщить управляющему, что назначение Налбандяна учителем может опозорить институт. Одновременно Мсерян всячески торопил Саргиса Джалаляна с исполнением решения Нахичеванского магистрата — с помощью полиции отправить Микаэла обратно. Джалаляп, в свою очередь, постарался настроить директора против Налбандяна.

«Приложите все усилия днем раньше исполнить требование магистрата через местную полицию или военного губернатора, — подстрекал его Мсерян. — Нелишним будет также, чтобы Вы постарались подробно ознакомить инспектора института Мкртича Эмина о делах его, ибо человек он умный и рассудительный и, несомненно, прислушается к Вашему совету».

И только благодаря последовательности Ованеса Лазаряна директор института полковник Зеленой все-таки поручил Налбандяну уроки армянского языка в первом и втором классах. И лишь по настоянию Ованеса Лазаряна молодому учителю предоставили одну из комнат в самом институте — бывшую квартиру профессора русской словесности Зиновьева.

Таким образом, через несколько месяцев после своего возвращения в Москву Микаэл Налбандян уже имел твердое жалованье, пристанище и даже разрешение пользоваться столовой института. Лучшего он не мог и желать. Микаэлу оставалось только постепенно освоиться на новом месте, и подумать об учебе в Московском университете. Да, теперь он мог с полным правом повторить слова Теренция: «In me omnis spes est mihi…»[16]

Весть о новом учителе тут же распространилась по всему институту. Ученики первого и второго классов с нетерпением ждали учителя, назначение которого — это было уже известно всем — состоялось лишь по настоянию братьев Лазарян. Это обстоятельство еще более подогревало интерес к нему.

Но когда Микаэл Налбандян, сопровождаемый инспектором Мкртичем Эмином, вошел в класс, ученики были разочарованы, ибо щупленький строгий учитель о бакенбардами и в коротком фраке произвел на них не особо приятное впечатление. Когда официальное представление закончилось и инспектор вышел, Микаэл Налбандян тут же поднялся на кафедру и начал свой первый урок. И словно перевоплотился. «Его и без того блестящие глава сверкнули огнем, а лицо приняло такое прекрасное и привлекательное выражение, что он сразу же захватил наши сердца и связал их со своим», — вспоминает один из его учеников. Чуть погодя уже весь класс завороженно слушал Микаэла, который говорил на прекрасном ашхарабаре, говорил ясно, очень непосредственно, возвышенными и прекрасными словами, ибо у него было много чего сказать ученикам, были мысли, которые он должен был передать им, и идеи, которыми он должен был заразить этих юношей.

— Оставьте грабар, юноши, отныне мы будем изучать ашхарабар! — таким кратким заявлением начал он свой первый урок.

И это было так похоже на него! Уверенный в своих убеждениях, он никогда не оглядывался на других, презирал всяческие предрассудки и не принимал в расчет того, что его слова или мнение могут породить целую армию врагов, которые в ближайшем же будущем начнут его травить и причинят немало горя… Ибо он просто не мог иначе. Так он и прожил свою жизнь — всегда верный себе, своей сути, своему характеру и своим принципам.

Он не мог представить, что можно жить иначе, хотя часто встречал и еще не раз встретит людей, которые жили, на каждом шагу изменяя своему «я», меняя маски, умело и ловко сообразуясь с окружающими — со всеми теми, что давно уже приспособились к своей затхлой жизни и были готовы на все, лишь бы не проникла свежая струйка в смрадное, застойное болото их жизни.

Было бы верным и оправданным такое его поведение? Разве не лучше бы было с терпеливой последовательностью, не торопясь, изо дня в день и из месяца в месяц передавать ученикам все то, чем горел он сам? Ведь ни одно его слово и выражение не могло остаться в стенах класса, а неизбежно вышло бы за его пределы и яростным громом прокатилось по всему институту.

Да, конечно, он мог.

Но разве остался бы он тогда самим собой — Микаэлом Налбандяном, который спешил всю свою жизнь?! Спешил в несколько лет пробудить свой народ, многие века назад утративший свою государственность, внушить ему чувство достоинства, веру в свои силы.

Нереальная задача?

Но таким он был, Микаэл Налбандян!

И в то же время он оставался все тем же влюбленным юношей, который, сидя в своей каморке при свете свечи, часто вспоминал Вардуи. Он не мог простить себе, что в ту злополучную ночь уехал из Нахичевана, не попрощавшись с ней, а потом не нашел способа послать ей хоть какую-нибудь весточку. Мысленно беседовал с девушкой, объясняя, какими ему представляются истинные взаимоотношения мужа и жены… Он готов был принести свое сердце в дар любимой, но взамен требовал того же… Того же… Он клялся остаться верным любимой женщине до самой смерти и требовал той же взаимности…

Пожалуй, пменно в эти дни задумал он или же начал уже писать историю своей любви, которую озаглавил так: «Одному — слово, другому — невесту».

И этот влюбленный и мечтательный юноша тоже был он — Микаэл Налбандян.

…«Оставьте грабар… будем изучать ашхарабар!» — для инспектора Мкртича Эмина и магистра Меера Мсеряна прозвучали как дерзкий вызов.

Да, Микаэл Налбандян действительно обладал удивительным даром создавать из ничего повод для беспощадной борьбы…

Противники его, уже располагавшие исчерпывающими сведениями о Налбандяне, были достаточны сильны, причем не только своей властью, но и жизненным опытом.

Еще до своего приезда в Москву Микаэл Налбандян заочно знал как Степаноса Назаряна, так и не менее известного ученого Мкртича Эмина.

Мкртич Эмин был феноменом. И как личность, и как ученый. Это был один из тех осужденных трагической судьбой людей, каких немало среди армян. И трагедия его заключалась в почти атрофированном чувстве национальной принадлежности, хотя эта мысль никогда не приходила ему в голову. На примере этого человека должен был увидеть Микаэл тот страшный результат, к которому может прийти как отдельная личность, так и целый народ, когда он отчуждается сам от себя.

Мкртич Эмин родился в Новой Джуте, откуда в девятилетием возрасте был отправлен в Калькутту, к бабке по матери, вышедшей замуж за одного из крупнейших армянских негоциантов Индии. Учиться его отдали в Калькуттскую гуманитарную семинарию, считавшуюся в свое время одной из лучших армянских школ. В 1829 году учителя посоветовали мальчику, обладавшему исключительными способностями, продолжить, пока он молод, учебу в Лазаревском институте в Москве.

Он отправился в Европу на каком-то шведском торговом судне. Путешествие было довольно долгим и опасным. Целых полгода добирался он до Стокгольма, потом прошел еще месяц, прежде чем он через Финляндию попал в Россию.

…Окончив Лазаревский институт, он поступил в Московский университет. В двадцать три года Мкртич Эмин был уже преподавателем армянского языка в Лазаревском институте.

И самым странным было то, что, закончив образование в Московском университете, где обучение велось новейшими методами, и применяя те же самые методы в своих научных изысканиях, преподавание армянского языка в институте Мкртич Эмин вел даже не устаревшими способами, а так, как обучали греческому и латыни — языкам, совершенно незнакомым и чуждым студентам.

Микаэл Налбандян быстро угадал, что дело вовсе не в методах преподавания. И даже не в том, что в Лазаревском институте, где обучались преимущественно армяне, преподавание велось на русском языке.

Тревожная догадка Микаэла подтвердилась, когда он взял в руки составленные Эмином «Воскепорики»[17] — в последние десять-пятнадцать лет основные пособия по языку и литературе для студентов. В этих книгах были помещены на грабаре избранные отрывки из трудов древних армянских историков со словарями и примечаниями — ведь грабар давно уже уступил место живому народному языку, поэтому слишком многое нуждалось в объяснениях. Однако грабар оставался армянским языком. Пусть даже древний, уже не употребляемый народом, но армянский… Поэтому Микаэлу сразу же показалось странным и непонятным то, что словари и примечания сделаны на… русском! Следуя такой логике, следовало и русский язык, и литературу преподавать, скажем, на французском, который был разговорным языком русской знати. Это недоумение молодого учителя относительно «метода» Мкртича Эмина станет тем более понятным, если учесть, что оба языка — как русский, так и армянский — являлись в институте обязательными. Причем установка эта шла вовсе не «сверху», и еще добрых полвека оставалось до того дня, когда князь Николай Голицын[18] в открытую заявил: «От наших средних и высших училищ мы требуем не науки, а ожидаем русификации».

Можно понять недоумение Налбандяна, если учесть и то, что от немногочисленных в институте воспитанников-неармян знание армянского языка требовалось столь же строго.

Если никто не требовал, чтобы преподавание в институте велось на русском языке, то никто ведь и не запрещал, чтобы хотя бы преподавание армянского языка велось на… армянском.

Разве это не нелепость, когда Мкртич Эмин, пренебрегая простым и всем понятным ашхарабаром, учил грабару с помощью русского языка, требуя, чтобы ученики для лучшего усвоения урока делали переводы с грабара не на ашхарабар, а на русский?.. И была ли какая-нибудь закономерность в принципах этого неутомимого и незаурядного ученого? Почему он, основательно знавший русский, французский, английский и немецкий, владевший греческим и латынью, знакомый с историей развития языков и с данными сравнительной лингвистики своего времени, — почему же он, Мкртич Эмин, способный сразу принять и понять каждое новое явление, относящееся к изучению иностранных языков, — во всем, что касалось армянского языка, опровергал самого себя?

Такое презрительное отношение к родному языку не было, разумеется, новостью для Микаэла. Смущало его лишь то обстоятельство, что этот человек, обладавший огромными научными знаниями, ученый широкого умственного кругозора, был почему-то столь беспощаден и нетерпим к тому передовому, что имело хоть какое-то отношение к его родине.

Об этом, а также об искусственном усложнении процесса обучения Микаэл Налбандян часто беседовал с другим преподавателем Лазаревского института — Степаносом Назаряном. Знакомство Налбандяна в бытность его секретарем консистории с трудами Назаряна помогло им сблизиться после первых же встреч, и Степанос Назарян вновь вернулся к своей лелеемой с давних пор мечте издавать газету на ашхарабаре. Младшему своему коллеге и единомышленнику Назарян должен был, по-видимому, высказать те же свои мысли о просвещении и образовании, которые успел уже выразить год-два назад в одном из писем.

Общаясь с московскими армянами, Микаэл заметил, что здесь образовался некий круг интеллигенции, состоявший преимущественно из воспитанников института. Они немного читали на классическом армянском, немного знали армянскую литературу, а в случае крайней необходимости могли кое-как поговорить и с еще большим трудом изложить на бумаге свои мысли. Они любили по каждому поводу бить себя в грудь и распинаться в любви к народу и его культуре, хотя в то же время говорить по-армянски дома считали постыдным для себя. Поэтому любовь, которую они якобы питали к своему народу, его литературе, культуре, языку, была чисто платонической.

Эмин был, несомненно, одним из таких «рыцарей» платонической любви. И Микаэл в его лице должен был увидеть очередной неблагоприятный для армян пример того, как видный ученый, по каким-то причинам оторвавшийся от родных корней, может, как крупнейший армяновед, украшать научный небосвод и в то же самое время мешать делу просвещения нации. А ведь проблемы просвещения, национальной жизни, да и самого существования нации стояли так остро, что, по крайней мере, непростительно было лишь украшать собой небосвод…

Однако первые дни и месяцы московской жизни Микаэла полны были не только одними огорчительными открытиями, которые могли, пожалуй, привести в уныние каждого. Перед ним открылся еще и новый и совершенно незнакомый мир, который даже в тяжелые и мрачные годы царствования Николая Первого все-таки смогла создать передовая русская интеллигенция, охваченная свободолюбивыми идеями…

Еще в Нахичеване-на-Дону Микаэл Налбандян слышал от бывшего студента Лазаревского института о Виссарионе Белинском. И сейчас в Москве он словно по мановению волшебной палочки очутился вдруг в атмосфере, созданной Белинским и его единомышленниками.

Налбандян жадно впитывал все то, что рассеивало его сомнения и недоумение, заставляло серьезно задуматься о продолжении своего образования, так как выяснилось, что приобретенные им в школе Патканяна и самообразованием знания весьма скромны и вряд ли смогут помочь ему найти ответы на мучившие его вопросы.

Высказанные Виссарионом Белинским суждения об общественном и национальном самосознании, о языке и литературе почти целиком были верны и для той действительности, в которой жили армяне.

Общественной и социальной жизни, как считал Налбандян, в Армянском округе не существовало по той простой причине, что не было и самого… общества. И закономерно рождалась мысль, что именно это являлось одной из основных причин того, что сохранялся книжный или классический армянский грабар. «Если нет общества, то нет и общественных интересов, для выражения которых ж необходим понятный всем язык». Сомнения Налбандяна относительно европейских влияний также нашли свое разрешение, поскольку и в русской действительности Существовало преклонение перед внешне европейскими манерами, — «европеизм». Восхищение всем европейским только потому, что оно не было азиатским, было, несомненно, опасной тенденцией. Любить и уважать европейское, стремиться к нему оправдано лишь в том случае, когда это европейское человечно. Следовательно, утверждал Виссарион Белинский, все европейское, чуждое человечности, должно быть отвергнуто так же энергично, как отвергается все бесчеловечное азиатское.

«Обезьянничанием», копированием, подражанием лишь чисто внешнему, то есть лишенному национального, нельзя сохранить свое политическое и государственное существование. И даже больше: «без национальностей человечество было бы мертвым логическим абстрактом, словом без содержания, звуком без значения… Человек силен и обеспечен только в обществе, но чтобы и общество, в свою очередь, было сильно и обеспечено, ему необходима внутренняя непосредственная, органическая связь — национальность».

Для Микаэла Налбандяна эти четкие формулировки явились подтверждением его собственных, но еще смутных впечатлений, мыслей и предположений.

Предпосылка прогресса — национальное. Даже если прогресс одного народа осуществляется путем заимствований у другого. Иначе нет прогресса. Интересна также мысль: «Что человек без личности, то народ без национальности». И это доказывается тем, что нации, игравшие и играющие первые роли в истории человечества, «отличались и отличаются наиболее резкою национальностью».

Благодаря просвещению вражда и неприязнь между народами постепенно исчезают… Француз уже не ненавидит англичанина лишь потому, что тот англичанин, и наоборот. Следовательно, от просвещения зависит очень много такого, что незаметно с первого взгляда. Именно просвещением скрепляется братство народов, и можно быть уверенным, что благодаря ему когда-нибудь исчезнут кровопролития и тирания… По убеждению Виссариона Белинского, благодаря просвещению все более заметными становятся взаимная симпатия и любовь между народами.

Взаимовлияния, которыми обусловливается прогресс человечества и которые являются плодами просвещения, отнюдь не затушевывают национальных особенностей и вовсе не делают народы похожими, как две капли воды, — уточняет Виссарион Белинский. Наоборот: француз, например, желает оставаться французом и хочет, чтобы и немец оставался немцем. Только при этом условии немец может представлять для француза интерес. Все европейские народы находятся в таких отношениях и энергично заимствуют друг у друга, отнюдь не боясь повредить своему национальному. История неоднократно доказывала, что такой страх испытывают только морально бессильные и ничтожные народы.

«Литература есть сознание народа», — считал Белинский. «Литературу могут иметь только те народы, в национальном развитии которых выразилось развитие человечества», — писал он.

Чем глубже вникал Микаэл в проблемы языка, литературы и прежде всего не решенной еще проблемы просвещения, тем яснее становилась для него программа действия.

Прежде всего ему нужно поступить в Московский университет. Но, конечно, без отказа от должности учителя в Лазаревском институте, которая обеспечивала ему квартиру и жалованье.

Это был, конечно, разумный план.

Однако он словно знал, что спокойная жизнь не для него.

Поскольку не удалось помешать Налбандяну в Москве, Меер Мсерян тут же сообщил в Нахичеван-на-Дону о назначении Микаэла учителем, потребовав от Саргиса Джалаляна, чтобы оттуда были предприняты хоть какие-нибудь практические шаги. Вскоре пришел ответ на его письмо.

А Налбандян, не ведая еще обо всем этом, продолжал вдохновенно разрушать окостеневшие традиции Лазаревского института. Он не только вел свои уроки на разговорном армянском, но и требовал переводить отрывки, помещенные в «Воскепориках» Мкртича Эмина, не на русский, а на ашхарабар.

«Древний язык ушел безвозвратно, потому что ушли и древние времена», — любил повторять Микаэл. «Ну и что?» — недоуменно поводили плечами защитники классического грабара, которые вообще лишены были чувства времени. И доказывали свою точку зрения тем, что грамматика грабара отточена и отшлифована веками, и, кроме того, грабар попросту… красив! Причем такого же мнения были и сами воспитанники института, для которых странным и неожиданным было все, что говорил новый учитель. А тот терпеливо разъяснял, что новый, живой, разговорный язык развивается со временем, а то, что гармонично времени, не может быть уродливым. И если даже у нового языка нет пока четкой стройности грабара, то тем не менее именно он выражает нужды людей… И самое важное, именно новый язык объединит армян, сплотит их в нацию. Язык является той могучей силой, которая способна защитить и до сих пор защищала народ от губительных вихрей истории. Против языка бессильны оказались мечи и штыки варваров… В мире природы существуют такие могучие силы, как теплота, электричество, однако самой великой силой, созданной природой для мира нравственного, является язык. Следовательно, язык заключает в себя более великие таинства, чем одна лишь «красота». Воистину, только через язык можно открыть перед человеком запертые врата мира познания, язык — главное средство прогресса и просвещения, и, наконец, именно язык является основой всех нравственных и моральных воззрений.

Начиная во время уроков оживленную беседу с учениками, Налбандян стремился пробудить их любознательность и помочь им не только научиться мыслить, но и мыслить логически, аргументировать.

«Нет ничего такого на свете, что не подчинялось бы законам природы, — говорил он. — Что не так — ложно… А поскольку язык существует и не является ложным, то и он следует законам природы».

…Мкртич Эмин и Меер Мсерян внешне были как будто равнодушны к этим «вредным» мыслям Микаэла. Однако это вовсе не означало, что они молча терпели их: Мсерян, например, распространял порочащие Налбандяна слухи и рассылал письма по самым разным адресам — в Санкт-Петербург и Тифлис, Нахичеван-на-Дону и Эчмиадзин — и самым разным людям: Ованесу Лазаряну, Ованесу Деланяну, архимандриту Алтуняну., Кареняну, священнику Саятняну и католикосу Нерсесу Аштаракеци…

Один из питомцев Лазаревского института, учившийся в те годы у Микаэла Налбандяна, вспоминает:

— Учить стили — бесцельное занятие, а грамматика всего лишь средства, а не цель, — объявил Налбандян. — Мы должны учиться мыслить по-армянски — вот главная цель вашей учебы!

Неудивительно поэтому, что сразу же после урока это безапелляционное заявление Микаэла Налбандяна стало известно всем в институте.

В самом конце июля 1854 года, то есть через три с половиной месяца после вступления в должность в Лазаревском институте, московская полиция арестовала Микаэла Налбандяна, дабы в принудительном порядке препроводить его в распоряжение магистрата Нахичевана-на-Дону.

Весть об аресте учителя тут же стала известна всем в институте.

Степанос Назарян поспешил к своему старому другу, священнику Мовсесу Алимханяну, и они вдвоем отправились в полицейское управление. Налбандян там уже дал свои объяснения: во-первых, он не может отправиться в Нахичеван-на-Дону, поскольку болен, и, во-вторых, вовсе не обязан являться духовным властям, ибо он не духовное лицо. Степанос Назарян и священник Мовсес Алимханян явились очень кстати, так как они тут же подтвердили соответствующими документами, что Налбандян действительно болен и отнюдь не является священнослужителем. После этого полиция была вынуждена освободить Микаэла под поручительство этих почтенных и достойных людей.

А директор института полковник Зеленой, уведомив попечителей об аресте учителя, тут же поспешил успокоить их, заверив, что это ни в коем случае не компрометирует институт, поскольку Налбандян еще не был официально утвержден учителем. Воспользовавшись случаем, полковник напомнил также, что в свое время он имел честь доложить уважаемым попечителям о тех неблагоприятных слухах об этом учителе, которые дошли до него. Своими познаниями в армянском языке новый учитель мог быть действительно полезен, продолжал полковник, однако по своему характеру и нравственным качествам он не может быть воспитателем. Так что, убеждал полковник, не следует жалеть об исключении из института человека, который своими поступками и подозрительным поведением мог навредить столь почтенному заведению.

Однако попечители даже после этого случая не спешили отказывать Налбандяну в должности. Поняв их настроение, Меер Мсерян поспешил доложить в Нахичеван-на-Дону.

Весть об аресте Налбандяна быстро распространилась и среди живущих в Москве армян. И хотя учитель дока-вал свою независимость от католикоса, тем не менее слухи о нем были не особенно благоприятными. Меер Мсерян возбуждал против него общественное мнение, говоря, что если Налбандян окажется безнаказанным и не будет изгнан из Москвы, то это покроет позором как Деланяна с Лазарянами, так и весь институт.

Ованес Лазарян не собирался уступать так легко, и это было вполне понятно. Поскольку Лазаряны оставались в натянутых отношениях с Нерсесом Аштаракеци из-за того брака дочерей Хачатура Лазаряна, то, защищая Налбандяна, они фактически выказывали свое пренебрежение к противной стороне. Однако при всем том следовало сохранять и кое-какие дипломатические отношения. Поэтому Ованес Лазарян решил разобраться в тех причинах, которые побудили католикоса обратиться к светским властям и потребовать, чтобы бывшего секретаря епархиальной консистории доставили к нему на суд. И хотя Ованес Лазарян старался быть по возможности дипломатичным, он все же не удержался от искушения уколоть Нерсеса Аштаракеци.

Это письмо Лазаряна глубоко оскорбило Нерсеса Аштаракеци, который в своем ответном послании не скрыл своего намерения обратиться прямо к Николаю Первому.

Оживленная переписка по поводу Налбандяна велась и между остальными его противниками.

«Видным армянам в Москве» все же удалось повлиять на Лазарянов, дав им понять, что не только нехорошо, но и просто опасно вопреки воле католикоса брать под покровительство ничего особенного собой не представляющего и дерзкого юношу. Тем более что он, будучи учителем, пишет насмешливые стишки на уважаемых людей и духовных лиц. Стишки эти распространяются среди воспитанников института и, по мнению полковника Зеленого, могут дать повод к бунту. И Лазаряны решили уступить «видным армянам» и директору института, ибо положение в самом деле осложнилось.

Микаэла Налбандяна освободили от должности, хотя до следующего учебного года он мог получать жалованье, жить в комнате института и питаться в столовой.

Это было, разумеется, меньшим из двух зол, и Микаэлу следовало воспользоваться своим относительно надежным положением. Такого же мнения был и Маттеос Веапетян. И он одобрил решение Микаэла поступить в будущем сентябре в Московский университет.

Однако врагам удалось учредить над Налбандяном полицейский надзор. А это было уже чревато всевозможными осложнениями, тем более что поговаривали уже о том, будто его собираются сослать в Сибирь.

Весьма обеспокоенный, Маттеос Веапетян написал письмо Хачатуру Лазаряну. Слухи о Налбандяне не имеют под собой никакого основания, пытался уверить он, все это измышления врагов. А поскольку на молодого человека постоянно науськивают полицию, то он просит Лазаряна выдать ему свидетельство о том, что Микаэл был учителем в институте. В случае повторного ареста Микаэл с помощью этого свидетельства получил бы возможность защитить себя.

«Господин управитель института, — писал Маттеос Веапетян, — побежден враждебными словами недругов Налбандяна, восстановлен против него и не желает возвращать ему его прежнюю должность в институте… Не желает этого и сам Налбандян. И я со своей стороны уже одобрил решение Налбандяна: он поступает на медицинский факультет Московского университета».

…«Судьба предопределила мне поселиться на севере, — через несколько лет напишет в своих «Записках» Налбандян. — Неприятности погоды, физическая немощь, непригодное жилище, уныние, прибавим сюда еще и тоскливое одиночество, — и можно увидеть, где и как я живу».

Однако у него не было повода жаловаться на свою судьбу, да, честно говоря, он и не жаловался. Потому что был одним из тех людей, для которых, как говорится, «melius non incipient, guam desinent»[19].

Он не выбирал легких дорог.

Как же тогда останавливаться на полпути?!

ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЬ

Вступительные экзамены в университет Микаэл Налбандян сдал неудачно.

Следующей неприятностью был приказ в семь дней освободить занимаемую им в институте комнату. Полковник Зеленой заявил, что Микаэл должен быть еще благодарен, что в течение восьми месяцев имел и даровое жалованье, и крышу над головой.

Лазаряны, однако, оказали ему последнюю услугу: по их ходатайству и просьбе университетское начальство разрешило Налбандяну присутствовать на лекциях медицинского факультета в качестве вольнослушателя.

И хотя положение вольнослушателя не совсем то, о чем мечтал Микаэл, однако он все-таки получил возможность жить в Москве и, во всяком случае, продолжать свое образование.

Почти десять лет спустя Микаэл Налбандян, безгранично тоскуя по этим дням, напишет в одном из своих писем другу студенческих лет: «Помнишь прошлое, когда в дружеском студенческом кругу просиживали мы целые ночи? Где теперь наши анатомо-патологические и физико-лечебные сборища, книги, тетради, беседы и, как непременный атрибут всего этого, — бутылки и стаканы?.. Верно сказал Шиллер: «Май жизни цветет лишь однажды». Для нас уже невозвратны эти счастливые дни, полные энергии и надежд».

В короткой и исполненной лишений жизни Налбандяна эти несколько лет учебы в университете были его по-истине лучшими и в какой-то степени даже беспечными годами. Несмотря даже на то, что средств к жизни он не имел и уповал на помощь родных, несмотря на физическое нездоровье и изощренные преследования врагов, Микаэл жил так, как хотел, стойко и без жалоб преодолевая все препятствия.

Студенческая пора в жизни человека является как бы вторым детством. И не случайно поэтому на закате лет человек всегда с нежностью вспоминает пору детства, когда он на каждом Шагу совершал открытия, познавал свое «я», а еще вспоминает студенческие годы, когда словно повторяется познание мира, но на сей раз уже общества, сферы общественной жизни и ее закономерностей, на которые некогда обнаруженное и осознанное тобой «я» может — а почему бы и нет? — оказать решительное воздействие.

Сколько уже лет прошло с тех пор, как он вместе со школьными друзьями придумывал всякие развлечения, шутил, или когда он мог уже в своих письмах домой с гордостью сообщать свой адрес: «Его благородию студенту Московского императорского университета Микаэлу Лазаревичу г-ну Налбандову, Столечниковом переулку в Доме г. Леве», — а он продолжал еще в какой-то степени оставаться все тем же ребенком, чьи остроумные, а порой и злые шутки часто переходили дозволенные границы. А если, не дай бог, сталкивался он с врагами, которых, как мы уже убедились, у него не убывало, то он никогда не упускал случая потешиться над ними, веселясь сам и веселя Друзей.

В памяти его московских друзей тех лет запечатлелась та смелая и остроумная шутка, которую Микаэл сыграл над магистром Меером Мсеряном.

Священник Мовсес Ллимханян, который не так давно высвободил Налбандяна из полиции, поручившись за него, жил прямо напротив дома Мсеряна. Выбрав вечер, когда в доме Мсеряна собралось множество гостей, Микаэл со своим другом Ананией Султаншахом, тоже студентом медицинского факультета, вырядились в узкие гимнастические рейтузы, длиннохвостые фраки и безобразные шляпы и постучались к Мсеряну, заявив, что пришли покупать образа.

Обрадованные домашние Мсеряна тихонько провели этих странных покупателей в кабинет хозяина. Однако гости заметили незнакомых людей в узких рейтузах и фраках, один из которых нес на плече объемистый мешок, и расхохотались, поставив хозяина в неудобное положение.

В кабинете Микаэл шлепнул о стол мешок, в котором была медная монета, и попросил хозяина сосчитать деньги. Хозяин, обрадованный и воодушевленный неожиданными покупателями и не обративший внимания на их странный вид, не удержался от искушения, подвинул ближе стул и стал считать медные монетки.

Пока Мсерян сосредоточенно считал, гости, а затем и жена его догадались, что эти незнакомцы в шутовском наряде явились просто, чтобы высмеять достопочтенного магистра.

Хозяйка не выдержала. Схватив первую попавшуюся под руку палку, она накинулась на «покупателей». Своими нелепыми, смешными прыжками Микаэл и Анания даже свое бегство превратили в веселое и комическое представление.

А когда хозяин с хозяйкой, преследуя их, выскочили на улицу, то из окна священника Мовсеса грянул неудержимый хохот.

Приглашенные Микаэлом и Ананией полюбоваться их проделкой товарищи высовывались из всех окон и катались от смеха.

Конечно, студенческая жизнь — это не только бесконечная цепь развлечений и веселых сборищ, хотя споры и дискуссии часто рождались во время именно таких собраний. Секрет тут в том, что студенты всегда и во всем очень непосредственный и веселый народ.

Такими они были даже в «мрачное семилетие», годы запретов и преследований, когда не только студенческое свободомыслие, но и самый невинный интерес к учебному предмету мог иметь очень тяжелые последствия… А в те годы, когда Микаэл посещал лекции на медицинском факультете, строгости настолько ужесточились, что не поощрялось даже стремление студентов к научным поискам или творческий подход к своей специальности.

Сергей Боткин, с которым во время учебы на медицинском факультете Микаэл находился в дружеских отношениях, писал об этих годах: «Большая часть наших профессоров училась в Германии и более или менее талантливо передавала нам приобретенные ими знания. Мы прилежно их слушали и по окончании курса считали себя готовыми врачами, с готовыми ответами на каждый вопрос, представляющийся в практической жизни. Нет сомнения, что при таком направлении оканчивающему курс трудно было ждать будущих исследователей. Будущность наша уничтожалась нашей школой, которая, передавая нам знания в форме катехизисных истин, не возбуждала в нас той пытливости, которая обусловливала дальнейшее развитие».

Однако в университете преподавали и такие широкомыслящие ученые, как Карл Рулье, Федор Иноземцев, Иван Глебов, Павел Пикулин, Алексей Полунин… Именно от них получил Микаэл Налбандян «свою долю лучей из общего света человечества».

Во время учебы в школе Габриэла Патканяна и в университете он углубил свои показания в языках, истории и географии. Теперь он изучал естественные науки, которые удивительным образом расширяли границы его знаний, способствовали общему умственному развитию и, что самое главное, воспитывали в нем определенные навыки мышления.

Алексей Иванович Полунин, например, читал курс патанатомии — науки, которая зародилась всего несколько десятилетий назад и благодаря которой медицина получила много новых фактов, помогающих познать суть и течение многих болезней. Федор Иванович Иноземцев вел кафедру практической хирургии. Кроме чисто профессиональных вопросов, его волновали также морально-этические проблемы. «Честность в науке неразделима с честностью в жизни, — любил повторять он во время своих лекций, — и кто в науке видит одну дойную корову для себя, тот не честный слуга, а промышленник, обращающий светлое имя науки в торговый промысел».

Просвещение и науки вместо служения людям могут превратиться в настоящее зло, они могут уничтожить не только отдельную личность, но и общество, народ, если гуманистические основы и мудрые уроки прошлого будут преданы забвению, ибо истинная сила сильного — в его доброте.

Сравнительную анатомию и физиологию читал Иван Тимофеевич Глебов, который постоянно внушал студентам, что «без физиологии медицина становится шарлатанством».

«Здесь мне многому чему есть поучиться, многое надо прочитать и записать, — писал. Налбандян в письме брату Казару. — Врачевание — вовсе не то, когда цирюльник спешит к больному с посудиной, полной пиявок».

Карл Рулье преподавал зоологию. Это был разносторонне образованный ученый, который связывал свой предмет с основами геологии и палеонтологии. Рулье являлся сотрудником «Современника» и по своим взглядам был очень близок к революционным демократам. Он руководил недавно основанным в Москве «Обществом по акклиматизации животных и растений». Своих студентов он всячески старался заинтересовать практическими работами по ботанике и зоологии, и старания его по большей части не были бесплодными. Прилежным его учеником был и Микаэл Налбандян. Впоследствии, уже сидя в одиночке Петропавловской крепости, он, узнав, что в Москве открылся зоологический сад, напишет: «Очень рад открытию зоологического сада, тем более что он имеет в основании практическую цель, которая удивительно как приближает науку к публике и наоборот. Прикладная зоология и прикладная ботаника имеют важную будущность в грядущем. Сельское хозяйство и политическая экономия без них мертвы… Улучшить свой быт не может человек, покуда не покорит природы, то есть не будет знать ее тайн. И всякий раз, когда я что-нибудь слышу по части сказанных акклиматизаций, мне становится грустно, потому что того, кто положил первое основание акклиматизации без всякой почти помощи, скудными средствами, издавал «Вестник естественных наук» и занимался акклиматизацией животных, потом и растений, уже нет. Как бы он восхищался, увидев такой громадный успех своих неутомимых трудов! Мне кажется, что он ночевал бы и дневал в зоологическом саду».

Студенты изучали также научные труды знаменитых специалистов недалекого прошлого — обобщение их богатого жизненного опыта, важных и интересных наблюдений. Павел Лукич Пикулин, который вел на медицинском факультете практические работы, по каждому удобному поводу обращал внимание студентов на советы знаменитого терапевта Матвея Мудрова. «Врачевание состоит не только в лечении болезни, — учил Мудров. — Лекарю нужно прежде всего узнать самого больного, уразуметь причины, приведшие его тело к хвори, постигнуть весь круг болезни… Я скажу вам кратко и ясно: врачевание состоит в лечении самого больного. Вот вам тайна моего искусства, какое оно пи есть».

Исцеление больного, а не утешение боли или излечение больной части тела! Ибо что толку лечить больное место, когда не вскрыты причины болезни, которая может вновь и вновь поднять голову? Впоследствии, вернее, через несколько лет Налбандян, чтобы сделать свою мысль более наглядной, в своих знаменитых «Записках» и множестве публицистических статей станет приводить примеры из медицины. Когда, например, его обвинят в нелюбви к нации за то, что он безжалостно вскрывает ее недостатки, пороки и слабости, Микаэл Налбандян с полнейшим спокойствием и бесстрастпостыо ответит недругам: «Брань, которая исторгается из армянских сердец и видна в армянской печати, мы сравниваем с тем смрадным гноем, который за многие века скопился в больном армянском организме. Гуманный хирург не должен сердиться, когда при удалении смертельной язвы или опухоли в лицо его ударит кровь или гной. Специальпость хирурга — вырезать из организма больного эту нечисть».

Или: «Язвы и болезни нашей нации прекрасно известны нам, однако, сама нация не желает признаваться в своей болезни: она бежит от врача».

И еще: «Почему мы так любим скрывать под темным покрывалом наши раны, которые, ускользая от взора врачей в течение стольких лет, нуждаются ныне в великих хирургических усилиях?.. Проповедуемая нами истина терзает, может быть, сердце нации, однако этот меч — единственное средство отделить от здоровых частей и удалить от них прогнившую и заразную язву».

Лекции на медицинском факультете, изучение трудов знаменитых специалистов, углубление в выводы Матвея Мудрова неизбежно подводили Налбандяна к проведению аналогий между явлениями медицины и общественной жизни. Если местное лечение не может исцелить больного, то нужно, поняв причины, — «узнать самого больного»! — вылечить прежде всего человека. Но разве нельзя тогда предложить то же самое и для общественной сферы? Микаэл Налбандян слушал лекции или сидел в анатомическом театре, и в его душе уже зарождались догадки об исцелении всего общества? И пусть смутно, но и такая «крамольная» мысль: если излечение отдельных язв исключается как лечение частичное и неполное, то не означает ли это, что общество можно излечить лишь с помощью революции?

Революционные настроения были особенно сильны на факультетах естественных наук и медицинском. «Удивительное время наше время, — говорил позднее Микаэл Налбандян. — Словно начались уже изменения, словно нам было уготовано стать свидетелями началу их, словно чуть меньше стало палящего солнца над этой землей и в несколько более мягком свете виделись ход и течение бурь».

Если Микаэлу Налбандяну так и не удалось заняться медициной, то причиной тому вряд ли было его положение вольнослушателя. Дело в том, что, кроме «учебы и чтения», как объяснял он в письме брату Казаросу, он еще и писал. Студенты медицинского факультета имели Особую склонность к литературе и изящным искусствам. И Микаэл в своей увлеченности не был одинок.

Однокурсником Сергея Боткина был Николай Белоголовый, который дружил с доктором Геворгом Ахвердяном, а через него общался и с армянской молодежью Москвы. После окончания университета Белоголовый целиком отдался медицине и через несколько лет был уже известным и признанным специалистом. Однако в студенческие годы он, сбегая с лекций или просто в свободное время, часто наведывался в трактир Гробостова почитать литературные журналы.

Трактир Гробостова являлся излюбленным местом встреч студентов. Почти каждый день они, взяв по стакану чая и десятикопеечные пироги, курили тут свои Трубки и вслух читали и обсуждали новые номера «Современника» и «Отечественных записок»… Здесь же они переписывали и передавали друг другу запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Полежаева, письма Чаадаева, послания «лондонских пропагандистов». Образцы этой запретной литературы будили мысли молодежи об иных, казавшихся им далекими и недостижимыми сферами совершенных общественных отношениях. Однако редко, все же очень редко их стремление к свободе простиралось дальше каких-то смутных и неопределенных желаний…

Микаэл Налбандян был из тех немногих, чья мысль шла дальше: свободолюбивые идеалы рождали в нем нерасплывчатые желания, — они требовали определенной формы выражения, диктовали ему необходимость действий. Но как действовать и с чего начинать?.. Нерешенных вопросов было много, а направлений борьбы — множество. Необходимо двигать вперед просвещение, чтобы добиться единства нации и пробуждения национального самосознания. А для просвещения нужно разработать новый, понятный всем язык. Но чтобы внешнее, наносное просвещение не заглушило истинных национальных ценностей, нужны нравственная сила и энергия народа. А для этого требовалось вырезать, удалить из национальной жизни гнойники и гибельные язвы… И вот так нескончаемой цепью тянулись все новые и новые вопросы — и все крайне важные, все требующие безотлагательного решения.

Способ борьбы, вернее, ответ на вопрос, с чего следует начать, подсказывал Герцен в одном из своих посланий.

«Отчего мы молчим? Неужели нам нечего сказать?.. — писал Герцен. — Или неужели мы молчим оттого, что мы не смеем говорить?.. Дома нет места свободной русской речи… Открытая, вольная речь — великое дело, без вольной речи — нет вольного человека. Недаром за нее люди дают жизнь, оставляют отечество, бросают достояние. Открытое слово — торжественность признания, переход в действие… Я провел мою жизнь в стране, где превосходно учатся красноречиво молчать — и где, конечно, нельзя было научиться свободно говорить».

Свободное слово, а не красноречивое молчание! Эта удивительно простая истина и стала основной движущей силой всей деятельности Микаэла Налбандяна.

Общение Микаэла с друзьями по университету, с русской средой не осталось незамеченным ни со стороны московских армян, ни со стороны приезжавших из Нахичевана-на-Дону земляков Налбандяна. По отношению к кому-нибудь другому они вряд ли стали бы проявлять какой-либо интерес. Однако в случае с Налбандяном дело обстояло иначе. К его нахичеванскому авторитету прибавилась и московская слава. Всем известны были его начитанность и знания, смелость и правдивость… Поэтому добровольная изоляция Микаэла от армянских кругов казалась несколько странной. Во всяком случае, соотечественники его сделали вполне обоснованное с их точки зрения заключение: Микаэл не питает больше любви к армянам. Родные его, узнав об этом, в свою очередь, встревожились. И приходили в Москву полные упреков письма, которые вместо того, чтоб ободрить и утешить Микаэла, «все новыми язвами и ранами» покрывали его сердце. Микаэл старался не придавать значения этим бесконечным упрекам; огорченный и обиженный, он пытался доказать своим, что если они хоть немного знают его, то не должны верить слухам, будто он «не питает больше любви к армянам».

Он обижался на братьев за то, что те «видят его чужими глазами».

«Брат, — писал Микаэл Казаросу, — что касается любви, то вот я тебе ясно говорю: дай бог каждому человеку иметь столько чистой любви, сколько есть ее в моем сердце не только к моим родителям, братьям, родным, но и к чужим, у которых доброе сердце!»

Кстати — и в этом Микаэлу не раз еще придется убедиться, — он никогда не будет иметь недостатка в учителях патриотизма. Они как грибы вырастали во всех тех случаях, когда враги, не сумев опорочить его, начинали обвинять его в нелюбви к нации и народу по той лишь причине, что он, «говоря правду, обнажает недостатки и позор нации. Если истина связана с обличением нации, — говорили они, — то это не есть истина!..»

Поэтому и воскликнет однажды с отчаянием Микаэл: «О провидение, зачем ты зажгло во мне неугасимый огонь любви к моему народу, зачем так безжалостно наказало меня, распалив во мне это пламя, которое вместо того, чтобы согреть хладные сердца моих единоплеменников, испепелило мне нутро?!»

…Микаэл здесь не только искренен, но и прав. Но тем не менее он переборол свою обиду и постарался объяснить причину своей замкнутости: «Я не могу каждый день встречаться со всеми, у меня полно своих дел и забот: каждый день с утра до двух я в университете, а потом сижу у себя, занимаюсь своими делами». Оправдывался: «Не бывало еще, чтобы я получил от вас письмо и не ответил». Огорчался: «Не знаю даже, чем подал я повод своим родителям к неудовольствию… От чужих ли слышали обо мне они нехорошее, или я чем-то уронил их честь? В чем моя вина перед родителями, скажите же, чтобы и я мог узнать. Может, виноват где-то, так пусть простят».

Незабываема студенческая жизнь еще и тем, что она непостижимым образом позволяет поспеть всюду и успеть все.

Чаще всего Микаэл посещал Степаноса Назаряна, вел с ним откровенные задушевные беседы, делился мыслями о том, как донести до народа свободное слово. Встречался и с Маттеосом Веапетяном, часто бывавшим в Москве проездом. С удовольствием участвовал Микаэл в студенческих диспутах и спорах, а также в сходках, организуемых за городом: «После обеда, в 5 часов, поехали железной дорогой за 17 верст, там был народ, и мы с радостью остались до 11 часов».

И, кроме всего этого, он начал писать уже историю своей первой любви, развязка которой глубоко потрясла Микаэла.

Земляки из Нахичевана-на-Дону рассказали ему, что Вардуи вышла замуж за сына бакалейщика Геворга. Поступок любимой девушки был для Микаэла действительно тяжелым ударом, хотя он и понимал, что другого выхода у Вардуи, пожалуй, не было. Отец ее, Арутюн Срапян, умер несколько лет назад, так и не сумев уплатить Халпбяну долги. В счет долга покойного Халибян присвоил их дом и участок, великодушно пообещав вдове ежемесячное пособие, а Вардуи — приданое деньгами. И кто знает, не исключено, что Халибян специально подыскал Вардуи жениха и выдал ее замуж: ведь ни для кого не была секретом любовь Микаэла к ней… И свадьба, и то, что Арутюн Халибян раскошелился на богатое приданое, преследовало, наверное, вполне определенную цель — сделать так, чтобы горела душа Микаэла.

…В своей повести Микаэл описывал все так, как было в действительности, — правы Нахичевана, людей, их отношения. И только историю своей любви описал не так, как было, а как виделось ему в мечтах… Обманутый в своих надеждах Налбандян живописал любовь, встречи и беседы своих героев — Геворга Шаумянца и Манушак — так, словно все происходило в просвещенной и цивилизованной среде, без нелепых запретов и предрассудков. И эту любовь молодых людей омрачало лишь существование Мкртича, который уже договорился с отцом Манушак жениться на ней за приданое в пять тысяч рублей.

Микаэл посвятил книжку своему другу Григору Салтикяну, нахичеванскому купцу, и стал изыскивать средства, чтобы опубликовать ее.

Сбор денег был организован, книгу передали в типографию, однако она так и не увидела свет…

Пройдут годы, и после смерти Налбандяна Степанос Назарян напишет: «Книга покойного Налбандяна «Одному — слово, другому — невесту» до сего дня лежит, отпечатанная и сброшюрованная, в типографии, так как автор не пожелал выпустить ее в свет».

Почему?

Почему с таким трудом отпечатанную книгу, «мыслью» которой было «нравственное воспитание и просвещение», автор решил не выпускать в свет? Предположений тут может быть множество. И такое тоже…

Со всей юношеской непосредственностью и неопытностью представив историю своей любви не как действительность, а как мечту, он почувствовал себя словно обнаженным перед будущими читателями-нахичеванцами, которые, таким образом, узнают обо всех подробностях этой истории.

И единственный способ скрыть свою душевную обнаженность — не выпускать книгу в свет[20].

Такая же судьба ожидала труд Микаэла Налбандяна «Слово об армянской письменности», который он написал в годы учебы в Московском университете и которому суждено было увидеть свет лишь через тридцать лет после его смерти.

В этой своей работе Микаэл изложил историю армянской литературы с четвертого века до девятнадцатого, до Степаноса Назаряна. Написал он ее на классическом армянском, однако главным было то, что Микаэл утверждал в ней принципы новой литературы и защищал ашхарабар. В заключение Налбандян обещал, что это его последняя работа на грабаре и что отныне он будет писать только на ашхарабаре. Выступавший в защиту народного языка Степанос Назарян поступал точно так же: писал на грабаре, этим самым давая понять своим оппонентам, что защищает ашхарабар вовсе не потому, что не владеет грабаром.

В «Слове» Налбандян развивал мысль о том, что литература — одно из явлений исторической жизни народа. Не порождение воображения поэта, а выражение народного сознания или духа! Следовательно, литература — один из тех факторов, которые будут двигать вперед национальную жизнь. Но, к сожалению, еще много веков назад армяне потеряли свою «политическую жизнеспособность» и теперь живут разрозненно, разобщенно, не имея национально-политического единства. Словно некий злой дух терзает тело народа, расчленяя его не только по разности быта, обычаев и одежды, но и мышления и, что самое страшное, — языка.

И самым главным, как казалось Налбандяну, самым насущным было воссоединение, объединение нации. Но как?.. Без всякого сомнения, посредством языка, просвещения и литературы!

Классический армянский язык создавал лишь иллюзию единства. В действительности же разобщенные и разбросанные по миру армяне имели свои местные разговорные языки, столь же непонятные остальным, как и грабар. Следовательно, один лишь переход к ашхарабару недостаточен. Следовало решить, какой из ашхарабаров должен стать общенациональным литературным языком — ашхарабар нахичеванцев, эта невероятная смесь армянского, татарского, турецкого и русского, или константинопольцев, зейтунцев или индийских армян, сасунцев или ванцев?.. Который именно, чтобы он был понятен всем без исключения армянам?

Нация без языка не нация, был уверен Налбандян, главным образом именно благодаря языку и сохраняется нация.

Сохраним поэтому нашу нацию, наш язык, наши традиции. Прекрасно, но зачем, с какой целью?.. Этот вопрос также мучил Налбандяна: ведь ничто в природе не является самоцелью. А в сфере нравственной тем более. «Нация необходима и полезна в том случае, когда она ощущается не как прихоть, а как необходимость, как требование на свой клочок земли на планете, чтобы члены этой нации могли обеспечить свое существование и не стали пленниками и рабами другого» — к такому выводу пришел Налбандян после долгих раздумий.

Однако необходимо было еще выяснить, что такое просвещение, ибо каждый понимал его по-своему и, следовательно, по-своему стремился к нему. «Просвещение не есть только получение и присвоение обнаруженных и добытых другими сведений и знаний. Разве можно просветить человека, который забил свою голову одними лишь фактами?» В таком случае человек становится подобным набитым книгами шкафу, а разве можно сказать о шкафе, что он просвещенный? Следовательно, надо, чтобы человек, усваивая знания, пережил настоящее возрождение. Ни одна нация не достигала высот просвещения силами одних лишь духовных воспитателей — радетелем и попечителем национального просвещения должен стать сам народ, и дело просвещения он должен осуществлять на своем родном языке.

Вот тогда и литература будет не только народной, но создаваться станет с помощью народа. «Писатель без народа и народ без писателя беспомощны, но, соединив воедино душу и волю свои, многое способны сделать во имя просвещения общенационального», — написал в своем «Слове» Микаэл Налбандян.

…А конец «мрачного семилетия» был уже близок.

Русско-турецкая война, в которую вмешались уже англичане и французы, и ожидание неминуемого поражения еще более накалили атмосферу в стране.

И в этой накаленной и напряженной атмосфере страны вдруг громом ударила весть о скоропостижной смерти Николая Первого.

А потом…

А потом пал Севастополь.

«Когда две такие неожиданности, точно два громовых удара, повторились одна за другой, — пишет Очевидец, — Россия точно проснулась от летаргического сна».

В ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТОМ

Манифест, опубликованный при коронации Александра Второго, давал надежды на скорые реформы. И вскоре действительно создалось впечатление, что все идет к лучшему. Жизнь в университете оживилась, общественные и политические вопросы обсуждались более свободно. Стали выходить новые газеты и журналы, которые в той или иной степени освещали вопросы, связанные с освобождением крепостных.

Из далекой Сибири возвращались в Москву и Петербург состарившиеся декабристы, однако им запрещалось проживать в столицах. Поэтому Матвей Муравьев-Апостол вынужден был уехать в Тверь, Пущин поселился в поместье своей жены, Оболенский, Батеньков и Свистунов уехали в Калугу… На петрашевцев нарекая амнистия вообще не распространялась, а в Петропавловской крепости сидел Михаил Бакунин, которого скоро должны были сослать в Сибирь…

Николай Огарев в «Полярной звезде» поспешил рассеять иллюзии насчет реформ: «В России нет политических партий, чего же боится русский император дать полную амнистию? Разве боится стать на сторону честных и благонамеренных людей?»

Попавшие под частичную амнистию декабристы успели тем не менее встретиться в Москве. «С удивлением рассматривали они город и людей, — пишет Очевидец, — которые показались им сильно переменившимися за тридцать лет». Состарившимся декабристам было, конечно, трудно и почти невозможно сблизиться и понять «новых», пришедших за эти десятилетия, но они, эти новые, с благоговением и восторгом встречали декабристов, изумлявших их стойкостью духа и ясностью мысли.

Появившись в 1856 году в этом незнакомом и непонятном им мире, декабристы словно одним своим присутствием приподняли краешек завесы тайн, окутывавших многие события русской истории.

За время своего тридцатилетнего царствования Николай Первый «запретил» многие события, имевшие место в далеком и не столь уж далеком прошлом. Официальная история начиная с Петра Первого и до Александра Второго была так отредактирована, что многие важные исторические события вообще даже не упоминались, словно их и не было. Не было, скажем, книги Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», не было «Записок» Екатерины Второй, не было декабристов с их казнями и ссылками, не было последней дуэли Александра Пушкина (первое сообщение об этом появилось в печати лишь через десять лет после убийства поэта) и, наконец, согласно той же монаршей воле не существовал Александр Герцен.

Скрывая от народа истинную историю, царский двор обеспечивал устойчивость своей власти. Продолжением фальсифицированной истории была такая же фальшивая действительность, в условиях которой была почти невозможна какая-либо светлая мысль. «Роды мысли — самые тяжелые роды, — пишет Очевидец, — и для России они всегда бывали особенно трудными».

Но, несмотря на все это, времена были действительно удивительными. Хотя бы по той причине, что каждый хотел думать, читать и учиться, и каждый, у кого было, что-то в душе, желал непременно высказать это.

То был пятьдесят шестой год.

И никому и в голову не приходило, что начались уже шестидесятые годы.

19 марта 1856 года Степанос Назарян направил министру народного просвещения Абраму Норову прошение с целью разрешить ему издание армянского журнала.

Вот уже десять лет мечтал Степанос Назарян открыть журнал или газету, способные помочь делу просвещения армян, вывести из состояния оцепенелости и приобщить к передовой русской мысли.

Хоть Назарян и не был подробно осведомлен о положении в Западной Армении, однако путем даже отвлеченных сравнений он мог понять, насколько благоприятны условия для российских армян, несмотря даже на то, что самодержавие во всех случаях оставалось самодержавием, а царское правительство желало, разумеется, осуществить свои несбыточные и бесперспективные планы русификации и ассимиляции как покоренных, так и добровольно присоединившихся к России народов. Но существовал еще свободолюбивый русский дух, великодушие и стойкость русского народа, пример прогрессивной русской интеллигенции… В России армяне имели исключительную возможность идти рука об руку с русским народом, возможность не отставать от общественно-политического прогресса, осуществлявшегося в России ценой больших усилий и тяжелых потерь.

Но для этого нужна была печать.

Однако издание печатного органа на ашхарабаре настораживало высшие государственные сферы, прекрасно осведомленные о планах и идеалах Назаряна.

Эти планы и идеи созрели у Степапоса Назаряна в годы учебы в Дерпте. Вдали от родины Назарян особенно сблизился со своим другом детства Хачатуром Абовяном. Они вместе учились и вместе задумывались о нуждах своего народа. Многие века назад потеряв свою государственность и привыкнув уповать лишь на церковь, они фактически утеряли и свою духовную жизнь. Правда, и среди духовенства встречались поэты и большие ученые, однако они бессильны были рассеять окружавшую их тьму.

Там, где царили нищета и обездоленность, положение армян становилось еще более бедственным и жалким. А в больших городах, где, казалось бы, могла развиваться их духовная и политическая жизнь, армяне, прельстившись торговлей, легко отказывались от своих исконных занятий и желали лишь одного — копить, обогащаться… Не проливая собственного пота, не создавая материальных ценностей…

Равнодушие денежной знати, с одной стороны, и преследования церковников — с другой, приводили в отчаяние армянских просветителей. В одном из своих писем Хачатуру Абовяну Степанос Назарян старался успокоить и утешить его, хотя и сам не меньше Абовяна нуждался в этом.

«Мой дорогой Абовян, — писал он, — твое сообщение из Тифлиса о наших соотечественниках очень огорчило меня и подтвердило мое прежнее мнение. Ты говоришь: «Я должен бросить дом и родину и искать другое», и я могу представить, в какой невыносимой среде ты находишься. Но скажи, Абовян, неужели честная душа наших потомков не наложит печать проклятия на бегущих из родины? Конечно, почти невозможно распространять среди армян что-нибудь хорошее, но разве следует из-за этого отчаиваться?.. Поэтому выкажем даже в самых трудных обстоятельствах наше терпение и благоразумие, надеясь, что еще придут лучшие времена, когда око человеческое яснее увидит истину, а сердце глубже постигнет доброе и прекрасное. Я уверен, что наши благодарные потомки оценят нас и изумленным взором взглянут на нас как на истинных и преданных сынов отчизны».

Степанос Назарян и стал тем самым звеном, которое через время и пространство связало Хачатура Абовяна и Микаэла Налбандяна. Степанос Назарян должен был стать свидетелем трагедии этих двух друзей и соратников. Сходной трагедии.

В одном из своих писем, отправленных другу более чем через двадцать пять лет после гибели Абовяна, Налбандян напишет: «Я сломаю и выкину свое перо: после этого меня всегда будет тошнить при имени армянской нации — вот, брат, какова нынче степень моего положения и отчаяния. Увы мне, что я появился среди армян; ни в какой другой нации я не был бы так несчастлив».

Нет, ни Абовян, ни Налбандян и Назарян, а потом и Степан Воскан и Арутюн Свачьян, с которыми мы еще познакомимся в этом повествовании, не преувеличивали. Да разве только они? Сколько еще великих людей родятся и без остатка посвятят свои жизни и талант народу, взамен получая лишь унижение и гонения, ибо приводящие в отчаяние невежество, провинциализм и безнадежное мещанство не дадут понять и оценить этих благородных людей! А вместо них под барабанный бой и фанфары льстецов будут объявлены национальными деятелями угодливые карлики с ничтожной душонкой, во имя своего мелочного тщеславия или безудержной алчности выступающие от имени всей нации, но держащие эту свою «любимую» нацию в невежестве и отсталости…

Но, даже живя в такие тяжелые времена, когда, казалось, нет иных путей борьбы, кроме двурушничества и фарисейства, когда из-за малейшей обиды сами армяне с готовностью и даже злорадством предавали свой язык и народ, топтали заветы предков и теряли собственное лицо, когда, произнося патриотические речи, свои похуже чужаков выжимали соки из своего народа, — эти настоящие деятели все-таки делали все возможное, чтобы пробудить в народных массах чувство национального достоинства и сознания, распространить идеи гуманизма, воспитать способность оценить свои духовные, и культурные ценности.

Степаносу Назаряну близки были идеи социализма, уже распространившиеся в Европе и постепенно проникавшие в Россию. В 1851 году он опубликовал созданный им на ашхарабаре учебник «Первая духовная пища для армянских детей», в котором не только объяснял преимущества просвещения и образования, но и стремился Привить детям идеи свободы.

Чтобы человек стал самим собою, прежде всего необходимо просветить его. А чтобы древо просвещения пустило глубокие корни, крепло и плодоносило, просвещение каждого народа должно осуществляться на его родном языке. Народ обязан в совершенстве говорить, чувствовать, понимать и мыслить на родном языке. Однако это ни в коем случае не должно перерастать в слепой Шовинизм, характерная особенность которого, был убежден Назарян, — ставить свою нацию превыше всех детальных.

Дети армян со всей старательностью должны изучать также и русский язык. Но русский язык они должны изучать не для обрусения и отчуждения от своего родного языка, объяснял Сгепанос Назарян, а чтобы воспользоваться теми материальными и духовными благами, которые предоставляет армянам это европейское государство — Россия. Детей необходимо было воспитать Так, чтобы пробудить в них также чувство национальной государственности.

Эти планы Назаряна рассчитаны были не на одно-два десятилетия. То были великие и прекрасные планы превращения армян в нацию и обретения ими своей новой государственности.

21 марта, через три дня после того, как Степанос Назарян обратился к министру народного просвещения с прошением об издании армянского периодического органа, Микаэл Налбандян написал подробное письмо своему живущему в Петербурге земляку генералу Симону Султаншаху, с которым познакомился недавно. Благодаря своему положению генерал был дружен со многими влиятельными людьми.

В письме Микаэл рассказал о своих с Назаряном планах относительно журнала, говорил о его задачах, сообщал, что называться он будет «Юспсаин пайлохутюн» — «Северное сияние» — и что препятствием к получению разрешения может послужить го, что в Москве нет цензора, владеющего армянским языком. Объяснив, как можно решить вопрос с цензором, Налбандян просил генерала использовать свои связи и помочь получить разрешение. «Наше единственное желание — хотя бы немного приблизить народ к литературе, дать новые соки и пищу высохшей армянской словесности, а язык, душу и направление самой литературы сделать как можно более народными, освободив их от монашества, в коем они до сих пор пребывают заброшенными» — так закапчивал письмо Налбандян.

Через несколько дней он послал в Нихичеван-на-Дону письмо своему бывшему школьному товарищу, а ныне купцу Григору Салтикяну, детская дружба с которым в годы, когда они вместе под главенством Карапета Айрапетяна выступали против Арутюна Халибяна и его сторонников, переросла в тесное сотрудничество. Микаэл попросил его подготовить почву для распространения в Нахпчеване будущего издания.

Надежда иметь журнал вносила в планы Микаэла Налбандяна определенные коррективы. Если год назад профессию врача он считал единственно возможной и писал брату, что, «став здесь врачом, я могу во многом помочь своим родителям и близким, а если же приеду и останусь в Нахпчеване, то кто мне даст хлеба и воды?», то теперь он был всерьез обеспокоен событиями и положением в Нахпчеване. До него доходили слухи, что сторонники Карапета Айрапетяна разобщены, а это очень беспокоило Налбандяна, так как необходимо было, чтобы журнал имел в городе сильных союзников. Слово так и останется словом, если некому будет претворять его в жизнь.

Поэтому Микаэл Налбандян, вновь взяв на себя общее идейное руководство, попытался образумить молодых, запальчивых и разобщенных купцов.

«Объединившись, вы многое сможете приобрести, а отделившись друг от друга, ослабеете, — писал он. — Мир держится на единении, если же связи и единство веществ утратятся, то и мир рухнет: это надо знать хорошо, а знание свое применять с умом… Сейчас такое время, когда каждый человек, каждый дом, каждый город и общество должны как следует обдумать свое прошлое, настоящее и будущее». И все это время Микаэл не мог не интересоваться, разумеется, и состоянием своего томившегося в тюрьме учителя — Габриэла Патканяна.

Новые возможности придали Микаэлу Налбандяну и новые силы, и энергию. Почти всегда и во всем ему суждено было выступать не только автором идеи, но и становиться тем тружеником, который будет осуществлять ее. И сейчас, когда национальное объединение стало для него первоочередной задачей, Микаэл со всей глубиной почувствовал опасность католицизма, который усиленно распространяли папские миссионеры среди восточных, но особенно турецких армян. Вспомнив Мкртича Екеняна и некоторых других учителей-католиков, обосновавшихся в Нахичеване и встретивших самый благосклонный прием, Микаэл запоздало ужаснулся тому гибельному равнодушию, с которым армяне относились к этим «ловцам душ». Католицизм грозил окончательно оторвать армян от их собственной истории и национальных корней. Цель католичества была вполне явной и понятной — распространить власть папы дальше на Восток. «Ловцы душ» из Ватикана появились уже в Западной Армении. И были они, конечно, намного сильнее и организованнее, чем Микаэл Налбандян с кучкой своих единомышленников. Это опасное положение и побудило, наверное, Налбандяна взяться за перевод на армянский романа Эжена Сю «Агасфер».

Микаэл охотно приступил к выполнению задуманного, поскольку переводом этого романа, изображавшего «нехристианские и варварские нравы и поведение ипсусовских аббатов», он бросал очередной свой вызов. И кому — самому папе римскому! Тому самому папе, который проклял и предал анафеме как саму книгу и ее автора, так и читателей. «Значит, и переводчика!» — с гордостью добавил Налбандян.

Кстати, переводя «Агасфер», Микаэл даже не подозревал, что в это же самое время переводит в Париже эту книгу и другой молодой армянин — Степан Воскан. Они не имели друг о друге никакого представления. Но пройдет несколько лет, и Микаэл Налбандян и Степан Воскан встретятся, словно воочию желая доказать, что пути истинных национальных деятелен обязательно пересекутся, и они станут верными соратниками. Выдающиеся личности могут иметь большое влияние на духовный, культурный и политический прогресс своего народа, однако цели они достигнут лишь в том случае, если станут единомышленниками и будут преданы благородному делу служения своему народу.

В том же самом пятьдесят шестом году начал Налбандян следить за ежегодником «лондонских пропагандистов» «Полярная звезда», читать ходившие по рукам их статьи и письма. Несмотря на строжайшие запреты царских властей, голоса Герцена и Огарева все шире и шире раздавались в России.

«Во время заседания Государственного совета, — пишет Очевидец, — граф Строганов оторвал клочок бумаги и написал сидевшему рядом шефу жандармов князю Долгорукову: «Не хотите ли, князь, уступлю Вам «Полярную звезду» за 5 р. серебром, за что сам купил?» Долгоруков так же на клочке отвечал ему: «Лучше скажите мне, откуда достаете Вы так дешево эту книгу?»

Вполне понятна эта едкая ирония по отношению к шефу жандармов, под самым носом которого проникала в Россию запрещенная литература.

Так же ходило по рукам и письмо Александра Герцена, адресованное царю Александру Второму:

Это письмо было подписано псевдонимом Искандер. С письмом Александра Герцена Налбандян познакомился в Петербурге, куда приехал хлопотать насчет типографских нужд будущего издания.

Письмо Искандера переписал Рафаэл Патканян, который в то время жил в Петербурге. Встретившись с Микаэлом, Рафаэл не смог удержаться от искушения показать Налбандяну это письмо. Доверять малознакомым лицам было рискованно, и все же именно Микаэлу доверил он передать письмо Геворгу Кананяну, своему близкому другу, живущему в Москве. Когда Микаэл уже отбыл из Петербурга, Рафаэл вдруг испугался и запаниковал, как бы Микаэл по своей привычке не показал его и другим, ведь не только переписывание и хранение, но даже чтение этого письма каралось законом.

Одна ли эта опаска послужила Рафаэлу поводом для письма или была иная, более сильная и веская причина выразить свою ярость к Налбандяну хотя бы таким вот недоверием? Знал ли Рафаэл, с таинственными предосторожностями показывая Микаэлу письмо Искандера, зачем пожаловал в северную столицу бывший ученик его отца?

Рафаэл узнал, конечно, о причине приезда Микаэла в Петербург, узнал, что он хочет купить у Ревилльона матрицы… Ах матрицы? Для чего же? Ясно, для какого-то издания. А разрешение у него есть? Пока нет, но, наверное, будет… Единственная серьезная причина для задержки — отсутствие в Москве цензора, владеющего армянским. Государство считает излишним из-за одного лишь журнала содержать на казенный счет цензора.

Издание журнала на ашхарабаре есть, несомненно, патриотическая и благородная задача, однако ведь и Рафаэл с двумя своими единомышленниками лелеял те же планы. Даже придумано уже имя их тройственного союза — Гамар Катила, составленное из начальных букв имен и фамилий Геворга Кананяна, Мнацакана Тимуряна и Рафаэля Патканяна…

Раздражение Рафаэла было бы, наверное, значительно слабей, если б делом периодического издания не занялся именно Микаэл. В противном случае он не почувствовал бы себя столь внутренне слабым. Впрочем, Рафаэл и не скрывал своего отношения к Микаэлу. «Было бы лучше, если б кто-нибудь другой, а не Налбандян взялся за это священное предприятие, — многозначительно писал другу Рафаэл. — Что сказать, остальное сам поймешь».

Прекрасно зная Микаэла как человека принципиального, смелого, открытого и едкого, до безрассудства скорого на действия, словно ищущего приключений на свою голову, но вместе с тем энергичного и деятельного, Рафаэл был убежден, что тягаться с ним он не сможет.

И именно отсюда начинается неблагоразумие (если не сказать больше) Рафаэла Патканяна, поэта национально-освободительной борьбы своего народа.

В армянской действительности было немало случаев, когда отдельные деятели духовной культуры, целиком поддавались идее соперничества, и это чувство закрывало им глаза на все остальное. Разрушительные последствия этого нагляднее всего проявлялись именно в сфере общественной жизни. И это в то время, когда рядом были поучительные примеры русского, а также других народов!.. Неужели понимали: потому сильна и действенна их передовая мысль, что русские деятели презирали все личное во имя общенационального дела, во имя тех идеалов, на защиту которых встали. И ради этого они отвергали или попросту подавляли свое «я»!

Сейчас можно только сожалеть, что не состоялись дружба и сотрудничество Микаэла и Рафаэла, которые могли бы дать много больше, чем деятельность каждого из них в отдельности. Но тут уж ничего не поделаешь…

Не исключено также, что отношение Рафаэла Патканяна к предприятию Назаряна и Налбандяна было вызвано особенной чертой характера Микаэла: еще не получив разрешения, Налбандян уже в открытую заявлял о духе и направленности будущего журнала и одновременно распространял в среде московских армян насмешливые стишки и всевозможные памфлеты. И людям, попавшим на кончик его пера, не нужно было особого ума, чтобы догадаться, что ожидает их, если в один прекрасный день Налбандян действительно начнет издавать этот злополучный для них журнал….

Магистр Меер Мсерян, которому Налбандян нанес самый сильный из своих первых ударов, обратился к католикосу Нерсесу Аштаракеци с паническим и слезливым письмом, прося под каким-нибудь предлогом удалить Налбандяна из Москвы.

Трудно, конечно, судить, насколько Мсерян был уверен в могуществе католикоса, — однако последним средством спастись от Микаэла он считал свой переезд в Эчмиадзин. Но как раз в эти самые дни Нерсес Аштаракеци скончался, оставив Мсеряна одиноким и беспомощным перед Налбандяном.

Тут уже Мсерян вынужден был обратиться к Ованесу Лазаряну, прося защитить его от Налбандяна и его «сподручников».

Лазарян велел директору института пригласить Налбандяна и потребовать, чтобы тот не смел больше обижать Мсеряна и «смущать его душу».

«В противном случае, — предупреждал Лазарян, — я вынужден буду обратиться к высшим властям с просьбой изгнать его из города».

Однако для Микаэла, познавшего настоящие преследования, подобные «мелкие уколы» казались пустяками, тем более что душевное состояние его значительно улучшилось: дело с «Юсисапайлом» принимало благоприятный оборот, а борьба вокруг церковных средств в Нахичеване решалась, кажется, не в пользу халибяновцев. Маттеос Веапетян почти все время находился то в Москве, то в Петербурге. Как его верный помощник, Налбандян по-прежнему охотно выполнял при нем обязанности Секретаря, «дни и ночи пропадая у него». Министр уже подписал нужную для епархиального начальника бумагу Относительно церковных средств, и, хотя официальное уведомление еще не было получено, Микаэл через свои многочисленные связи был уже осведомлен об этом и вместе с архимандритом терпеливо ждал соответствующего распоряжения.

«В этом причина того, что преосвященный молчит, — сообщал он своим единомышленникам в Нахичеване. — Ждет, чтобы получить свои решающие права, а затем сделать так, чтобы ничего неожиданного не случилось».

При материальной поддержке нахичеванских друзей вполне реальной становилась и публикация перевода «Агасфера».

Это свое душевное спокойствие он обрел благодаря вере в собственные силы. Микаэл наконец-то нашел поприще для своей деятельности. Он уже вышел из наивного «мальчишеского» возраста и благодаря своему значительно обогатившемуся жизненному опыту и приобретенным знаниям уже воспринимал явления цельности и сознавал всю серьезность начатого им дела.

Однако он оставался все тем же остроумным, энергичным и жизнерадостным человеком, для которого тридцатилетний возраст казался далеким-далеким, почти старостью, хотя от этой «старости» его отделяли всего каких-то два-три года.

Микаэл любил музыку и никогда не упускал возможности послушать приехавших на гастроли певцов, особенно если это были оперные певцы. Любил театр — каждый новый спектакль был для него настоящим праздником.

И наконец, он просто любил общество актрис и певиц, потому что любил… женщин. Каждая встреча и каждое неизбежное расставание облагораживает, очищает человеческие чувства, освещает душу, по-своему помогая осмыслить жизнь. Неужели можно о таком хранить каменное молчание?! И каким бы сильным ни было опасение опошлить свою любовь, открыто говоря о ней, все-таки трудно было ему в письмах близкому другу не выдать себя коротенькой фразой: «Лебедева окончила учебу, но по-прежнему живет в школе», «Богданова уехала за границу», «Бозио уехала», «Лебедеву увезли в Питер», «Лодди делла Санта тоже уехала»… И все. Коротко. Если чувствовал необходимость, то приписывал: «Остальное устно». Без всяких намеков и комментариев, словно сообщая все это лишь самому себе. Если же хотел вообще рассказать о себе, но так, чтобы это понял лишь адресат, то пользовался придуманным им же шифром. А придумывать шифры он был мастер еще во время учебы в школе Патканяна.

«Здесь ничего нового нет, — писал он другу. — Сам я занимаюсь, и не только на 76, 54, но и на 38 времени нет».

А через несколько лет в холодном каменном мешке Петропавловской крепости его согреют воспоминания о прожитых вместе с актрисой Марией Пановой и уже прошедших днях. «Прошу передать мое неизменное уважение и поздравление по случаю праздника Христова — добрейшей Марии Николаевне Пановой. Я весьма часто думаю об ее настоящем положении… Теперь она также одна на свободе, как я один под арестом…

Жму ей руку и желаю быть здоровой, веселой и счастливой. Вот и все, что я желал бы ей передать, и более… пока ничего. Я надеюсь, что ты все равно передашь больше».

И в другом письме: «От души благодарю за милое воспоминание о друге, который, в свою очередь, ни на одну минуту не забывал ее и не теряет надежды опять увидеться и, забыв все прошедшее горькое, вспоминать старину».

…Пока же эта «старина» была настоящим Микаэла, а «прошедшее горькое» еще ждет его где-то в неведомом будущем…

«ЮСИСАПАЙЛ»

17 марта 1857 года министр народного просвещения Абрам Норов доложил Александру Второму о ходатайстве профессора Лазаревского института восточных языков Степанова Назаряна издавать журнал на армянском языке. На докладной министра Его Императорское Величество соизволил начертать «Согласен»…

И, как это обычно бывает после долгого и вроде бы безнадежного ожидания, положительное решение просьбы принесло Назаряну не облегчение, а множество новых забот.

Достаточно ли лишь желания одного-двух людей, чтобы разорвать цепи «тьмы Вавилонского плена», если сам народ не захочет избавиться от них?

Все дело было в том, что армяне были каждый сам по себе. Не имея общей цели, не имели они и единства.

«Каждый из нашей нации считает свою личность обособленной, — с горечью писал Налбандян. — Нация превратилась в абстракцию, и в этом причина того, что воз национального прогресса остается стоять на дороге, потому что каждый считает себя особенным, не имеет желания подойти и впрячься в этот воз».

И действительно, нет в мире абстрактных наций. Если нация есть, то она должна быть видна в действительности. Если же не видна, то, следовательно, ее не существует.

Но что это такое — нация-абстракт?

Я, ты, он, другой считаем себя обособленными и отдельными. И если что-то случается, то каждый из таких составляющих нации говорит: «Пусть об этом позаботится нация». И, говоря это, каждый отделяет себя от других. Но если все, кто входит в нацию, думают так и отходят, то кто же тогда составляет нацию?

Никто.

«Вот что значит абстрактная нация, и именно мы такая нация. Но поскольку не может быть абстрактной нации, то, следовательно, мы — не нация».

Против столь жестокого заключения Микаэла Налбандяна Степанос Назарян не смог ничего возразить. Но это вовсе не значило, что они собирались сидеть сложа руки и ждать, что армяне когда-нибудь станут едины и обретут общенациональную цель.

Но пока первым делом следовало любой ценой обеспечить рождение давно лелеемого журнала. Журнала, целью которого было превратить абстрактную нацию в нацию действительную и реальную, а вернее, создать эту самую нацию.

У Назаряна и Налбандяна были, конечно, единомышленники, которые могли помочь. Но они, эти единомышленники, не привыкли действовать самостоятельно, без подсказки со стороны. Поэтому летели из Москвы письма с мольбами и увещеваниями провозвестников национального единства.

В скором времени появилось объявление «Юсисапайла» о программе журнала и условиях подписки. Но уповать на одно лишь объявление тоже нельзя. Нельзя обращаться и к незнакомому «стороннему люду». Ибо, был убежден Налбандян, психология армян, к сожалению, такова, что если они даже не могут или не хотят помочь какому-либо делу, то навредить и разрушить уже сделанное или имеющееся они всегда готовы. И это говорит ни о чем ином, как о нравственной слабости.

Единственный выход — вновь обратиться к знакомым и соратникам.

В отличие от пылких и полных угроз высказываний своего молодого соратника, которые если даже и подстегивали друзей, то в еще большей степени возбуждали ненависть врагов, Степанос Назарян писал спокойные, тщательно обдуманные письма. Вот одно из них, адресованное тифлисскому книготорговцу.

Издатель счел необходимым напомнить книготорговцу также о том, что в случае распространения журнала он не останется без выгоды:

Пока издатель и сотрудник журнала (первый — убеждая спокойствием, а второй — нетерпеливой воинственностью) были заняты обеспечением подписки, против пока еще не существовавшего журнала уже начинали ополчаться недруги.

Враги, уже хорошо знавшие как Назаряна, так и Налбандяна, догадывались, что их сотрудничество не обещает им ничего хорошего. Еще не родившийся «Юсисапайл», чреватый для них массой новых неприятностей, уже сейчас прямо подтверждал опасения всех противников, поэтому и стремились они уничтожить журнал еще в зародыше. Лучшим способом для этого было сорвать подписку.

И это им удавалось.

В Тифлисе, например, у «Юсисапайла» оказалось всего десять сторонников, десять подписчиков…

В эти тяжелые времена попытку поддержать зарождавшийся журнал предприняла группа студентов-армян из Дерптского университета. Их письмо безмерно обрадовало Назаряна, оказавшегося на грани отчаяния, видя, как враги стараются провалить его заветное начинание. Не имея разрешения на журнал, Назарян был, пожалуй, спокоен: что ж поделаешь, коли нет?.. Но вот разрешение получено, а он вместе с молодым своим товарищем очутился перед преградой, название которой равнодушие.

На первый взгляд могло показаться случайностью, что в Тифлисе, где враги журнала делали все, чтобы провалить подписку, священник Степан Мандинян готовил к изданию журнал под названием «Мегу Айастани» — «Пчела Армении», который должен был знакомить читателей не только с цепами на товары и сообщать о выгодных сделках, но и печатать всевозможные филологические сведения и критические статьи о разных книгах и трудах. «Дай бог, чтобы тифлисцы были к нему добрее, чем ко мне», — искренне писал Степанов Назарян о будущем конкуренте своего «Юсисапайла».

Чтобы обеспечить хотя бы минимум подписки, Назарян вынужден был обратиться к властям. Весьма знаменательно, что доброжелательные и прогрессивные русские чиновники, оценив значение «Юсисапайла» в деле национального просвещения армян, с готовностью помогли ему.

Для Налбандяна внешне ничего не изменилось. Лишь добавилась новая забота — будущий журнал.

«Не думайте, что мы спим: работаем день и ночь», «Даже в театр не хожу» — а это было уже не только Не» малым самоограничением: Налбандян был страстным те» атралом, — но и доказательством того, насколько перегружен был работой будущий врач. «Буквально горю, да» же просто выйти времени нету — университетские забо» ты, хлопоты по «Агасферу», журналу и, наконец, по делам преосвященного настолько замучили меня, что почтр каждая моя минута на счету… День и ночь занят этимй делами».

В прежние времена Налбандян, чтобы избавиться от такого перенапряжения, охотно предался бы с друзьями и подругами веселому и беззаботному досугу. Но сейчас, в горячие дни подготовки журнала к изданию, его «градус опустился до 0, вместо того чтобы подняться зимой до 74 или больше, особенно в кафе-ресторанах Петербурга».

Но вместо посещений «кафе-ресторанов» он стал самым активным и деятельным членом Армянского студенческого кружка Московского университета. Кружок этот уделял большое внимание вопросам армянской литературы, культуры и вообще армянской жизни. Студенческий кружок создал особый фонд для неимущих студентов, что во многом способствовало дальнейшему сплочению членов кружка, укреплению их единства.

Армянское студенчество было предано делу просвещения и, без сомнения, обещало стать надежной опорой готовящегося к изданию журнала.

Рамки деятельности Налбандяна расширились, а с изданием журнала должны были расшириться еще больше. Двадцативосьмилетний юноша, после своей очередной болезни «так и не познавший настоящего приличного здоровья», буквально «горел», не жалея себя, ибо осознал уже ту великую миссию, которую взяли на себя он и его старший товарищ и учитель Степанос Назарян.

Словно по какой-то неведомой предопределенности самые великие испытания судьба предуготовляет для истинно великих мужей. И ни Степанос Назарян, ни его молодой и пылкий друг не заметили, что именно в тот период, когда готовилось издание «Юсисапайла», появился тот, которому было суждено подвергнуть их настоящим испытаниям.

Вернее сказать, заметили, но никто не заподозрил в архимандрите Габриэле Айвазовском того, кто должен был сыграть в жизни Налбандяна поистине роковую роль.

У Степаноса Назаряна, обладавшего большим жизненным опытом, чем Микаэл, возникли кое-Какие подозрения, однако весьма смутные. В одном из своих писем друзьям, отправленных в этот период, он писал:

Слухи о том, что Айвазовский собирается основать в Феодосии школу, были, несомненно, верными. Но в Петербург он отправился не только с ходатайством об открытии школы. Во всяком случае, в северной столице его удостоили аудиенции министры иностранных и внутренних дел. Имел он встречи также с Лазарянами, Делеановым, Абамеликом и другими видными армянами.

Какие пели преследовал бывший католический священник в Росспи? Ради каких вынашиваемых им планов вступал Айвазовский в контакты с представителями армянской знати и правительственными кругами? И наконец, кто был вообще этот Габриэл Айвазовский?..

Если Цели и планы его в то время оставались неведомы, то личность его была достаточно известной, однако не всем!

Ему было уже сорок пять, когда он приехал в Россию. И соответственно своему зрелому возрасту имел он и столь же «богатую» биографию.

В отличие от Мкртича Эмина «вес» этого церковника-ренегата обусловливался не его научными заслугами, а двуличным поведением, угодливостью лакея к власть имущим, лакея, не чурающегося также распускать грязные слухи и писать тайные доносы.

С юного возраста получив католическое воспитание, он свыше трех лет служил в Мхитаристской конгрегации на острове Святого Лазаря. А затем, как сообщает Очевидец, «сатанинством перебрался в Парил?» и стал издавать журнал «Масьяц ахавни» — «Голубь Масиса». Перешагнув за сорок, Габриэл Айвазовский вместе с двумя своими друзьями-католиками, братьями Галфаян, переменил веру и вновь вступил в лоно армянской просветительской церкви. Эта смена веры произошла после его решения перебраться в Россию.

Известно, что в основе вероотступничества лежат два основные движущие причины. Первая — насилие, когда нещадно угнетаемый народ заставляют принять веру Завоевателей, чтобы, ассимилировав, нейтрализовать его. Второй причиной является, наверное, ущемленное самолюбие той или иной личности, неудовлетворенное тщеславие и просто алчность.

Следовательно, отринув католицизм и приняв православие, Габриэл Айвазовский стремился удовлетворить как свое самолюбие, так и алчность и тщеславие (поскольку первая причина тут исключалась). Он метил ни больше ни меньше как на место католикоса и уповал, разумеется, на авторитет своего прославленного брата — художника Ованеса Айвазовского и его связи во влиятельных сферах… Протекция и связи, конечно, само собой, но для осуществления своих планов требовалась Габриэла Айвазовского и собственная инициатива, более что ему было уже за сорок и он обладал «богатой» биографией.

Габриэл Айвазовский избрал самый короткий и надежный путь.

Вступив в переговоры с русским посольством в Париже, он предложил свои услуги и изъявил готовность обосноваться на юге России и под эгидой правительства взять в свои руки дело просвещения армян. В представленной послу России графу Киселеву памятной записке Габриэл Айвазовский предлагал открыть где-нибудь на юге России школу, которая должна была стать духовно-теологическим центром, и ее воспитанников — а с их помощью и весь армянский народ — превратить в покорных слуг царского правительства, удержав их от истинного просвещения, а следовательно, и от идей национального самосознания и освободительной борьбы, которые, распространившись в Европе, уже начинали волновать и народы империи.

Поэтому прием, оказанный Габриэлу Айвазовскому в Петербурге, выглядит вполне понятным и естественным.

Естественно и то, что разрешение на открытие школы в Феодосии ему было дано охотно и незамедлительно. И совсем уж понятно, что Айвазовскому не только дали возможность перевести из Парижа «Масьяц ахавни» и издавать его за казенный счет, но и поручили ему самому быть цензором своего издания…

Поистине безграничным было доверие к человеку, который, по определению Степана Воскана, будущего друга и соратника Налбандяна, «как литератор — не стоил ничего, а как архимандрит всяческих церквей — не обладал той моральной властью, которая является главным достоянием пастыря. Наоборот, своим двуличным поведением и особенно пакостным своим нравом он потерял всякие симпатии добродетельных людей». Да и можно разве «сегодня ласкать свободу, завтра припадать к ногам тирании, послезавтра лобызать колонны Рима, а на следующий день — восхвалять мысли Лютера»?

Нельзя!

Но Габриэл Айвазовский был лишен внутреннего нравственного стержня, и посему вполне понятно, что власть имущим было весьма выгодно иметь у себя в услужении такого вот человека. Оторванный от своих корней и давно уже лишившийся их как опоры, Габриэл Айвазовский приобрел необходимый для своей устойчивости вес назначением монаршей милостью на должность епархиального начальника епархии Нахичевана-на-Дону и Бессарабии вместо Маттеоса Веапетяна. И произошло это вопреки существующим правилам и даже без ведома Эчмиадзина.

Жаловаться архимандриту-ренегату теперь было не на что.

«Габриэл Айвазовский был большим ученым, — пишет Очевидец, — но не в положительном, а в отрицательном смысле этого слова. Такой человек, встав во главе народа, уведет его в темные доисторические века. Именно такие превращают людей в обезьян, а вовсе не те, кто говорит, что человек произошел от обезьяны!»

Трудно сказать, триумф ли Габриэла Айвазовского в Петербурге и возможные последствия этого или налаживание дел с подпиской на «Юсисапайл» в родном городе были тому причиной, но Микаэл Налбандян только в середине или конце июля собрался отправиться в Нахичеван-на-Дону.

Однако в последний момент планы неожиданно изменились, и вместо Нахичевана-на-Дону он отправился за границу.

Причиной этого неожиданного путешествия оказались армянские матрицы для «Юсисапайла». Полиграфисту Барфкнехту давно уже была перечислена выделенная для этой цели Карапетом Айрапетяном сумма, но отправка, судя по всему, затягивалась. Поэтому и потребовалось Налбандяну лично отправиться за матрицами и шрифтами.

Все это не ускользало от Рафаэла Патканяна, внимательно следившего за каждым шагом Налбандяна.

…Микаэл Налбандян проехал через Мариенбад в Вену, а оттуда в Венецию. В этих городах, где издавна развивалось и процветало армянское печатное дело, можно было достать необходимое печатное оборудование. Деньги на дорожные расходы — около тысячи рублей — предоставили нахичеванские друзья. Далее Микаэл должен был отправиться в Париж и Константинополь. Можно предположить, что в Париже он имел случай познакомиться с одним из наиболее светлых и выдающихся деятелей Мхитаристской конгрегации — Гевондом Алишаном.

Кто они, мхитаристы, как образовалась эта конгрегация и кому опа теперь служит?..

Микаэл Налбандян не только не обошел эти вопросы, но и посчитал крайне необходимым подробно и беспристрастно ответить на них.

…После падения последней царской династии Армения окончательно утратила свою независимость и во все больше сгущавшейся вокруг беспросветной четырехвековой тьме впала в «смертоподобный сон».

Коренная Армения лишилась того нравственного лона, которое необходимо, чтобы взлелеять семя духовного. Поэтому возрождение познавательного духа армянского народа должно было произойти вне пределов Армении, в чужой стране. Армянская словесность нашла приют в Италии, питаясь ее хлебом, ибо, как писал Налбандян, «сама нация, как и в наши времена, не имела для своих сынов-патриотов ни хлеба, ни чести». Поистине — времена словно и не изменились!.. И в те дни каждый человек думал только о собственной выгоде, не понимая, что без пользы всеобщей невозможна польза личная.

Тем не менее у истории свой ход развития. Даже если это история потерявшего свою государственность, свое политическое значение и даже — что тут спорить? — частично утратившего и свое национальное лицо народа. Налбандян понимал, что в эти беспросветные и безнадежные времена, когда армяне были оттеснены с пути цивилизации и прогресса, где-то в мире Христофор Колумб со своими предложениями «стучался в двери королей и, получив мизерную помощь, углублялся в таинственные моря открывать для человечества новые страны», а где-то в другом месте Гутенберг изобретал книгопечатание, где-то еще люди восставали против слепой веры, пустой обрядности и фанатизма…

После четырех мрачных и нескончаемых столетий родившийся в городе Себастия Малой Армении юноша, по имени Мхитар, взялся пробудить от дремы свой народ. Нетрудно представить все те преграды, которые пришлось преодолеть Мхитару Себастаци. Но он «был из тех людей, которые, столкнувшись с сопротивлением, привыкли лишь напрягать все силы своей души и, укрепившись еще больше, добиваться пальмы победы», — не без гордости характеризовал Налбандян этого выдающегося человека, и нетрудно представить, сколь великую духовную связь и гармонию ощущал Микаэл между собой, своим делом и великой Миссией Мхитара.

В Константинополе Мхитару удалось основать братство, состоявшее всего из девяти человек. И все же за несколько лет он сумел издать на армянском языке почти десяток книг. А сколько духовного мужества и воли потребовалось, чтобы осуществить это дело!.. И еще смелости. Ибо Мхитар вынужден был обратиться за помощью к католическому духовенству, а в фанатичном мусульманском мире это было чревато всевозможными осложнениями и неприятностями, которые, разумеется, отнюдь не заставили себя ждать. И пришлось Мхитару Себастаци тайно бежать из пределов Османской империи и после долгих скитаний вместе со своим братством обосноваться в Венеции.

В 1712 году папа Климент XI учредил конгрегацию мхитаристов, а пять лет спустя венецианский Сенат на вечные времена передал ей остров Святого Лазаря.

У Мхитара Себастаци была лишь одна цель — восстановить армянскую словесность. Но ни правители Венеции, ни папские власти нисколько не были заинтересованы в этом, что вполне понятно. И Себастаци повел дело так, будто, развивая армянский язык и словесность, конгрегация ставит себе целью подготовить среди армян почву для распространения католичества. Но Ватикан не спускал с мхитаристов глаз, и достаточно оказалось малейшего сомнения в верности Мхитара папизму, как его тут же вызвали в Рим для объяснений.

«Мы уверены, что сердце Мхитара было чистым, что он, попав на почву папизма, вынужден был вначале прикидываться папистом. Не его вина, что братство после него… стало крепостным папизма, купленным за серебро рабом, предателем своей нации». Беспристрастно оценивая как Мхитара Себастаци, так и его последователей, Налбандян с той же беспристрастностью указывал и на причины этого «достойного глубокого сожаления» явления.

А это было крайне необходимо, ибо неумение делать выводы из уроков истории приводит народ к потере своих духовных ценностей и застою. Такое вот «философское заключение события» сделал Налбандян для своего настоящего.

«Не найдя на своей земле и среди народа пристанища и места для жизни, Мхитар и армянское учение вынуждены были как нищие отправиться на чужую землю — в чужой стране, чужим хлебом и милостыней открывать дорогу просвещения для армянской нации». А в результате, с горечью говорил Налбандян, армянин, «трудясь под чужим крылом, вкушая чужой хлеб, вынужден был всегда хвалить чужого, блюсти его выгоду и удаляться, отчуждаться от своего народа и даже становиться вредным ему. Таков закон истории: или под крылом своей нации, или под крылом чужой — со всеми вредными последствиями этого».

Если для Мхитара папизм был всего лишь маской, то мхитаристы, пришедшие после него, рождались уже с готовой личиной, но уже не католической, а армянской. Папизм — внешнее для Мхитара — становился для них внутренним. А армянское — для Мхитара основное — превращалось всего лишь в личину, и личину эту члены конгрегации использовали против армян, стремясь распространить среди них учение и просвещение лишь для того, чтобы привести их в лоно католицизма.

…Дни Налбандяна в Венеции были насыщены не только деловыми встречами и поисками матриц и клише для будущего журнала.

Микаэл был очень жизнерадостным человеком и не мыслил себе жизни без веселой дружеской компании. Подруги его были служительницами муз — актрисы и танцовщицы. В Венеции он полюбил художницу N. К сожалению, осталось неизвестным имя этой удивительной молодой женщины, память о короткой встрече с которой и надежду вновь встретиться еще много лет будет лелеять Мпкаэл.

Художница приехала в Венецию ненадолго, чтобы познакомиться с «городом великолепной архитектуры и шедеврами великих художников». Она сняла себе студию, в которой не только работала, но и жила. В этой самой студии и встречались обычно Микаэл и художница.

Любовь их была исключительной.

Потому что исключительной была и та гармония, которая возникла между ними.

По странной закономерности, но вовсе не волею рока (ибо ни для одного из них эта встреча не стала роковой) пересеклись в Венеции и снова разошлись их пути.

Микаэл рассказывал ей о своих заботах, о неустанных преследованиях могущественных врагов, о родном городе и своих близких.

А у художницы были свои заботы. Предстоящее замужество сестры, необходимость покинуть Венецию, незаконченные картины… И ко всему этому добавилась еще тревога о здоровье Микаэла, не перестававшем волновать эту милую, честную и преданную девушку.

Но, увы, очень быстро промелькнули чудесные венецианские дни, унося с собой и летние вечера, и льющиеся со скользящих по каналам гондол прекрасные песни, и жаркий шепот прильнувших друг к другу влюбленных в маленькой студии под самой крышей, и саму хозяйку этой студии, от которой еще сохранятся как реальность написанные на голубой бумаге письма, чтобы через годы превратиться в память, стать иллюзорной грезой и, наконец, безымянным свидетелем человеческой сущности моего героя…

Одно из многих сохранившихся ее писем к Микаэлу заканчивается так:

Вернувшись из своей первой заграничной поездки, Налбандян с утроенными силами отдался делам. Он был воодушевлен перспективами скорого издания «Юсисапайла» и еще больше верил в то, что сможет пробудить армян.

«До сих пор армянский народ думал, что только Венеция и Вена способны и могут воспитать нацию, — после возвращения писал Микаэл Карапету Айрапетяну. — Но мы покажем и докажем, насколько ложно эго мнение, и что родные сыны нашего народа морально в силах сделать это с тысячекратно более светлыми идеалами, чем юродствующие и погрязшие в предрассудках папские мхитаристы!»

Наряду с подготовкой материалов первой тетрадки «Юсисапайла» Налбандян решил познакомить с задачами и направлением своего издания и русскую интеллигенцию.

5 октября Налбандян опубликовал в еженедельнике «Молва» обращенное к редактору письмо, озаглавленное «О новом армянском журнале».

«Редактор «Юсисапайла» намерен распространять среди российских армян сведения, которые в наше время жизненно необходимы каждому человеку, к какому бы общественному сословию он ни принадлежал, — писал Налбандян. — Он желает создать такой народный язык, который, сохраняя прежние корень и основу, просто и красиво сообщался бы с народом».

И на самом деле: Степанос Назарян и Микаэл Налбандян поставили себе двойную задачу. «Говоря с армянами, просвещать их и, просвещая, учить их говорить, а следовательно, мыслить. Ведь говорить означает мыслить».

Налбандян, который любил постоянно накалять атмосферу, с присущей ему прямотой вновь не пощадил в этом письме «тех отдельных армян, которые защищают древность и отжившие свой век формы», не пощадил «этих безоговорочно влюбленных в древний классический язык средневековых людей, которые, будучи в ужасной слепоте, под сенью мертвых форм забыли жизнь и ее содержание, упустив из виду кричащие нужды нашего века и умирающую от умственного голода армянскую молодежь».

Издатель-редактор «Юсисапайла» и его сотрудник были уверены, что «достоинство народа большей частью связано с его национальным языком и этот язык следует развивать с величайшей тщательностью, превратить в хранилище науки и знания».

«Мы с нашей стороны, как поклонники народного языка, — заканчивал свое письмо Налбандян, — будучи уверенными в честности и благих намерениях уважаемого профессора, от всего сердца желаем ему полнейшей удачи».

Год близился к концу.

И пора было подводить итоги.

Национальное сознание, национальное единство и национальное просвещение не могут быть самоцелью. Именно они являются гарантами свободы народа.

…1858 год ознаменовался для Микаэла Налбандяна осознанием этого нового этапа его деятельности: «Среди рабства не может зазеленеть росток просвещения!»

А для армянской действительности 1858 год ознаменовался «Юсисапайлом».

ПЕРВЫЙ АРМЯНСКИЙ ГРАЖДАНИН

Забот с изданием «Юсисапайла» было так много, что Налбандян на некоторое время оторвался от происходящих в Нахичеване-на-Дону событий.

А когда в начале марта первая тетрадка «Юсисапайла» была наконец разослана подписчикам, когда в какой-то степени утряслись дела с наборщиками армянского шрифта и были уже готовы материалы для следующих номеров, Налбандян вспомнил вдруг, что не получил ответа на посланное год назад Карапету Айрапетяну свое письмо, и решил возобновить прервавшуюся с ним переписку.

По каким-то дошедшим до него слухам Микаэл интуитивно чувствовал, что его соратник и друг несколько охладел к нему. Однако причины Микаэлу пока не были известны. Но Налбандян все же считал, что ему, во всяком случае, необходимо похвастаться успехом и заодно выразить свою признательность. Ведь своим существованием и преуспеянием журнал и типография обязаны содействию их сограждан, и в первую очередь Карапету Айрапетяну. «Да будет вам известно, с какой самоотверженностью днем и ночью, до ломоты в спине и рези в глазах, работаем мы, пишем и правим, печатаем и мучаемся, — сообщал Микаэл Айрапетяну и добавлял: — Все это в наших силах, а что касается материальных средств, то мы их не имеем, и в этом нам должна помочь нация».

Знал ли Микаэл о том, что в Нахичеване-на-Дону происходит новая расстановка сил, слышал ли, какую теплую встречу организовали там новому епархиальному начальнику Габриэлу Айвазовскому? Известно ли ему было, что Айвазовский призвал халибяновцев и айрапетянцев к миру и согласию?

Казалось бы, что с изданием «Юсисапайла», с одной стороны, и этими событиями, с другой, наметилось новое соотношение сил. Но означало ли это, что грядет жестокая битва?

Можно было не сомневаться, что так оно и будет.

Несмотря даже на то, что их общее дело Микаэл Налбандян представил всего лишь как скромное пожелание: «Суметь хотя бы показать, каким должен быть журнал для воспитания своей нации».

И именно первая попытка послужить примером явилась поводом к тому, чтобы противники, которые до этого находились в беспокойном и нетерпеливом ожидании, с выходом первого номера журнала тут же бросились А наступление.

Причиной послужила рецензия на книгу Степаноса Назаряна «Журнал новой армянской речи».

Как и во всех тех случаях, когда начиналось какое-либо новое дело, Микаэлу Налбандяну и на этот раз суждено было стать и его основателем, и теоретиком, и практиком.

Прежде всего ему пришлось теоретически обосновать и охарактеризовать самый предмет литературной критики, ибо среди армян бытовало мнение, что эта пресловутая «критика» придумана, чтобы порочить людей, выставлять на всеобщее посмешище ошибки или недостатки авторского труда. Словом, «критика — это сплетня или клевета».

В действительности же, объяснял Налбандян, критика является тем критерием, которым оценивается степень просвещенности той или иной нации. Следовательно, посредством критики можно понять отношение нации к действительности.

Критика — это святой и беспристрастный суд, перед которым равны все, как друзья, так и враги. Налбандян был убежден, что критика обязана отдавать должное достоинствам противника, и сам был готов объективно рассматривать труды авторов. Именно уровень критики обусловливает уровень национальной литературы, ибо если в литературе проявляется «душа нации, ее взгляд, общественная жизнь», то настоящая критика является «мерой и степенью всего этого».

К несчастью, в качестве критиков до этого подвизались люди малосведущие, едва ли поднявшиеся выше школьного уровня. Мышление этих людей, «кое-как выучившихся вкривь и вкось лепить несколько слов», но считавших себя безоговорочными авторитетами, было на редкость узким и устаревшим.

Уверенный, что его противники обязательно будут возражать ему, Налбандян сразу же предупреждал их, что не приемлет той точки зрения, будто литературой является все написанное, даже то, что не связано с душой народа, «в чем, как в зеркале, не видна жизнь нации, ее самые тонкие штрихи». Но вместо того чтобы начать с Налбандяном дискуссию, «эти армянские критики, чувствующие себя корифеями», избрали иной, странный, если не сказать аморальный способ возражения.

Этот способ заключался в посылании влиятельным армянам, а затем и официальным властям обвинительных петиций и жалоб. И вполне естественно, что подобный образ действий они считали единственно для себя возможным, чтобы избавиться от нападок «разбойника Налбандяна».

Если б дело отрапичивалось одними жалобами… Но история сохранила также множество доносов и клеветнических писем, преследующих лишь одну цель — уничтожить Микаэла.

…Первое обвинительное письмо было отправлено Хачатуру Лазаряну. «Критик», о котором более чем пр) — врачно намекнул в своей статье Налбандян, жаловался, что его порочат, «не признают его заслуг» и что этот пресловутый «заблудший армянский схоласт, кое-как выучившийся вкривь и вкось лепить несколько слов», — сам автор статьи Налбандян, и никто другой.

Потом выяснилось, что многим не понравилась оценка Налбандяна книги Степаноса Назаряна «Журнал новой армянской речи». «Под его пером наш народный язык получит права гражданства и приблизится к своей цели — стать совершенным средством для воспитания народа, — убежденно писал Налбандян. — Нация с любовью примет книгу, которую автор посвятил воспитанию сынов своего народа».

Едва успела дойти до Тифлиса первая тетрадка «Юсисапайла», как еженедельник «Мегу Айастани», о котором, если помните, Степанос Назарян сказал: «Дай бог, чтобы тифлисцы были к нему добрее, чем ко мне», поспешил выступить как против Назаряна, так и против Налбандяна.

Кстати, по характеру своих обвинений и общему уровню клеветы опубликованная на страницах еженедельника статья ничем не уступала отправленному Лазаряну письму.

Мандинян, автор статьи, прежде всего счел необходимым напомнить о том, «сколько укоров, сколько оскорблений, сколько хулы возводил на Армянскую нацию» Степанос Назарян в своих предыдущих трудах. И далее он перешел на тот самый стиль, который характерен, пожалуй, для всех критиков всех времен, считавших, что они и только они являются альфой и омегой филологии.

«До сих пор нация молчала, — заявляет Мандинян, — ожидая, что Назарян, может быть, осознает свои наветы, однако он каждый день добавляет к ним новые и нашел себе в — помощники некоего Налбандяна. И стали они неосторожными словами поносить нацию, причем не только людей невежественных, но и ученых, желая лишь самим быть новыми просветителями народа и распространять новый язык, новое учение».

Сведя таким образом счеты с редактором и сотрудником журнала, следовало, разумеется, опорочить и сам журнал.

«Юсисапайл», — заканчивает свою статью Мандинян, — есть скука уму, огорчение сердцу, слово хулительное нации и амбар самодовольства».

«Такие вот дела!..» — сказал бы, пожалуй, Назарян, прочитав пасквиль тифлисского еженедельника. А Налбандян мог бы подумать, наверное, что все их усилия напрасны. Критика у армян считалась поношением и должна была оставаться таковой, пока существовали ложный патриотизм и провинциализм, ничего еще не сделавший для народа, но уже пораженный манией исключительности и непогрешимости безудержный эгоизм. Тот же «Мегу Айастани» через несколько месяцев опубликовал очередное разгромное письмо, подписанное «Ваган Арамян», однако нетрудно было догадаться, что под этим псевдонимом скрывались Мсеряны.

Затем в нескольких следующих номерах печаталась статья под названием «Господин Степанос Назарян и его литературные заслуги». Не в состоянии ответить по существу или хотя бы просто возразить против нашумевшей статьи Налбандяна, подобно брошенному камню всколыхнувшей их затхлое болото, «народолюбивые» его противники пытались построить свою позицию на душещипательных и сентиментально-чувственных аргументах, надеясь, что возбудят этим жалость наивного читателя, а следовательно, приобретут и его симпатии.

На все эти нападки Налбандян ответил в четвертом номере «Юсисапайла».

В своем ответе он не только продолжил открытый бой, но и вообще преподал урок острой, но вполне корректной полемики.

Налбандян выражал сожаление, что редактор тифлисского еженедельника оказался «слепым орудием в руках чуждых людей и отверстыми устами коварного скрытого общества». И, оставаясь верным своему принципу называть вещи своими именами, он заклеймил это коварное и враждебное им общество как «союз мракобесов».

Но, несмотря на эту его готовность, никто из противников так и не осмелился проанализировать или опровергнуть ни одно из его суждений о критиках и критике. Однако это было слабым утешением. Не осмелившись вступить в открытый бой с Микаэлом Налбандяном, непримиримым ко всякой лжи и поэтому постоянно навлекающим на себя всевозможные напасти, кучка «патриотов», собравшаяся под крылышком Габриэла Айвазовского, взяла на вооружение все тот же подлый способ борьбы: сочинение слухов и поклепов. В слепой своей ненависти они слали и слали в министерство внутренних дел и Третье отделение доносы и клеветнические измышления.

И самым страшным во всем этом было то, что подобный способ борьбы представлялся им не больше и не меньше, как защитой национальных ценностей.

Какая ирония!..

Но неужели не задумывались они над тем, что им рано пли поздно придется держать ответ перед судом истории?

Нет! Они были уверены, что никто не раскопает в завалах истории эти документы. А пока что авторы их вкушали славу отцов народа.

…Для Налбандяна было уже ясно, что началось великое противоборство и что оно будет длиться до тех пор, пока существует «Юсисапайл». Но само существование его находилось уже в опасности. Значит, нужно наилучшим образом использовать каждую его страницу, каждую возможность. И в те самые дни, когда Налбандян писал свой ответ пасквилянтам, в голову ему пришла блестящая идея.

Открытые письма не удовлетворяли его, они не позволяли высказать все, что он думал, что должен был сказать. Ведь каждый раз он вынужден был бы ждать очередного выступления врагов, а они могли запоздать, могли и вообще не выступить. Конечно, вовсе не по той причине. что противники промолчат, согласятся с Налбандяном, а потому, что они постараются уничтожить «Юсисапайл» и его подвижников втихомолку, тайком.

Значит…

Умерить жар разгоравшейся схватки? Ослабить накал битвы?

Микаэл не мог ждать.

Он, как всегда, спешил.

Степанос Назарян тоже одобрил идею своего молодого сотрудника — идею, которую необходимо было осуществить в четвертой же тетрадке журнала, тем более что она только еще набиралась.

Итак, в апрельском номере «Юсисапайла» появились «Записки» графа Эммануэля, с помощью которых Налбандян взял полностью под свой контроль ход борьбы. Форма записок позволяла ему представить все то, что еще не успели, но могли сказать враги, и тут же ответить им устами разных вымышленных героев. А параллельно этой непрерывной дискуссии поднимать также общественные, политические и нравственные вопросы.

«Записки» открывались беседой графа Эммануэля и некоего господина X. о раздраженной статье, вышедшей в еженедельнике Мандиняна.

Оппонент укорял графа: «Ты забываешь, что, говоря истину, обнажаешь недостатки и позор нации. Если какая-нибудь истина связана с бичеванием позора нации, то не может быть такой истины! Тогда лучше ложь, скрывающая недостатки нации. Тоже мне выдумали — истина да правда!.. Какая польза от той истины, которая терзает сердце нации?»

«Проповедуемые нами истины и терзают, может быть, сердце нации, — ответствовал ему граф Эммануэль, — но этот меч — единственный способ и отсечь и удалить зараженную и гниющую язву от здоровых частей».

А в своем письме другу Налбандян добавлял: «Ради нации и народа моя жизнь в моих глазах ничего не стоит, и я каждую минуту готов пожертвовать ею, и с того дня, как я взял в руки перо, до самой могилы буду я воевать против лжи и тьмы».

В лице этого литературного образа — графа Эммануэля — в армянской действительности родился, несомненно, настоящий гражданин, истинным воплощением которого и был сам Микаэл Налбандян.

Но должны были пройти годы и десятилетия, чтобы в сознании современников и потомков выкристаллизовалось это самое, пожалуй, верное, точное и емкое определение личности Налбандяна —

Первый армянский Гражданин.

ПО СТРАНИЦАМ «ЗАПИСОК»

Чтобы лучше понять и узнать Налбандяна, через даль годов и десятилетий войти с ним в духовный контакт, лучше всего заново перелистать страницы «Записок» графа Эммануэля.

…Да, уже в первых строчках своих «Записок» граф заявляет о необходимости вырезать и удалить язвы нации. А чтобы успешно провести эту операцию, прежде всего надо было знать эти язвы. Но знание это, как мы еще убедимся, чревато тяжелыми последствиями. Хотя бы потому, что для того, чтобы увидеть и показать эти язвы нации, нужны беспристрастный глаз и голая беспощадная правда.

Но не было в мире такого уголка и с древнейших времен не было такого времени, чтобы правда не подвергалась преследованиям. Сама преследуемая, правда прокладывала своему рыцарю дорогу на эшафот или к потрескивающему костру.

Положение рыцаря правды в армянской действительности оказалось еще более плачевным, хотя армянам и не доводилось видеть скатывающиеся в корзины отрубленные головы или вдыхать волнами расходящийся от городской площади запах горящего человеческого мяса…

Но даже после казней и сожжений оставалось хотя бы слово правды, оставалась надежда, что она станет достоянием многих и, кто знает, может быть, даже победит… Но что касается армян, здесь граф в отчаянии разводит руками.

Нравственность и просвещение не могут, разумеется, существовать отдельно друг от друга. Ибо просвещение должно принести с собой новые идеи, новые сферы понятий, новые нравы, до этого незнакомые и непонятные армянам. «Чужое, извне взятое содержание никогда не может заменить ни в литературе, ни в жизни отсутствие своего собственного, национального содержания». Это мнение Виссариона Белинского было точным и неопровержимым.

Но в то же время «извне взятое содержание может переродиться в него со временем, как пища, извне принимаемая человеком, перерождается в его плоть и кровь и придает ему силу, здоровье и жизнь».

Графу была близка та мысль русского деятеля, что «даже и тогда, когда прогресс одного народа совершается чрез заимствование у другого, он тем не менее совершается национально. Иначе нет прогресса. Когда народ поддается напору чуждых ему идей и обычаев, не имея в себе силы перерабатывать их силою собственной национальности в собственную же сущность, — тогда он гибнет политически».

Однако нравственно армянский народ был, к сожалению, достаточно беспомощен…

Посему… Посему частично правы были противники просвещения и образования. Народ с такой нравственностью легко мог потерять свое национальное лицо и под влиянием привнесенных просвещением извне новых нравов и идей исчезнуть политически.

И вновь все замыкалось на настоятельной необходимости во всеуслышанье говорить об имеющихся недостатках, язвах и пороках.

Воистину не было иного другого выхода, хотя «союз мракобесов» и не мог примириться с открытым и правдивым словом. Меер Мсерян, например, все твердил, что хотя «нация наша имела, да и сейчас имеет некоторые недостатки, однако гражданин-патриот не должен выставлять их на всеобщее обозрение». Истинный патриот, заявлял «союз мракобесов», должен всегда любить и восхвалять свой народ, который обладал и поныне обладает поистине многими добродетелями, за которые даже чужаки хвалили армян не только в прошлые времена, но и сейчас.

Граф Эммануэль, явившийся вступить с ними в открытый и честный бой, называл их лжепатриотами, преследующими лишь одну цель: «Все, что касается нации, объявить похвальным и достойным внимания и этим путем добиться благорасположения народа». То есть они занимались фактически куплей-продажей. И этот обман нравился людям, потому что он навевал на них сладкое бездумье, потому что все было хорошо (даже чужаки так говорят!), потому что ни у кого не было повода ощутить уколы совести за свои деяния, потому что жить так — без совести, без чувства ответственности, без исканий в глубинах своего «я» — намного проще и выгоднее.

Лжепатриоты существовали издавна и должны были существовать еще долго, чтобы, собирая *кр. охи чужих похвал, держать наивных соплеменников в постоянном дурмане. Это помогало им обделывать собственные делишки, копить и приумножать богатства и, несмотря на всю свою аморальность и безнравственность, пользоваться «благорасположением народа».

Итак, с одной стороны — обскурантизм, а с другой — нравственная слепота и немощь. Какое же будущее, какие перспективы может иметь блуждающий в интеллектуальной и нравственной слепоте народ? Какова будет его историческая судьба?.. До какой грани довели народ те наивные личности, которые думали, что полученного от предков наследства достаточно уже, чтобы нация смогла сохранить свое лицо в настоящем, да еще и питать кое-какие надежды на будущее?

А в действительности это наследие предков превратилось уже в тяжкую ношу, превратилось в почти непреодолимую преграду, превратилось, наконец, в силу, тянущую народ назад, потому что прогрессивные явления настоящего отнюдь не рассматривались как ценности, равные завещанным предками сокровищам, которые, в свою очередь, перейдут к потомкам.

Граф Эммануэль стал более нетерпеливым, непримиримым, даже более резким, чем был когда-то Микаэл Налбандян, который сейчас заявлял устами графа: «Мой путь совершенно иной!»

Желание идти совершенно иным путем, да еще повести за собой массы народа уже само по себе было шагом довольно смелым и решительным, но и опасным. Ведь человек, решившийся на такое, легко может быть растоптан этими же самыми массами. Первый армянский Гражданин прекрасно понимал всю серьезность своего положения, по, несмотря на это, Микаэл, верный своему характеру, брал на себя тяжелейший труд — «говорить правду и стоять стойко».

Эта двойная ноша делала жизнь Микаэла Налбандяна неизмеримо тяжелее.

Но у него не было другого выхода.

Он спешил.

Спешил, ибо видел всю глубину той пропасти, что отделяла европейские народы от армянского.

Он спешил днем раньше увидеть у своих разрозненных соплеменников гармоничное единство национального самосознания и национального единства. Спешил увидеть свой народ нацией, познавшей суть и смысл национального достоинства.

И вполне естественно, что были моменты, когда он грустил, тревожился, волновался, а иногда даже приходил в отчаяние. Но… «Не подумайте, что грусть моя возникла из-за частной или личной боли или причины. Упаси господь! — предупреждал Налбандян. — Я был бы никчемным человеком, если б из-за чего-то, касающегося только меня одного, беспокоил… кого-то другого. Источник моей грусти — плачевное состояние нашего народа».

По убеждению Микаэла, армянский народ находился в исключительной опасности: колесо его истории застыло в мертвой точке, и неизвестно было, качнется оно в сторону спасения или же вечной погибели. И в этот роковой момент, когда «провидение определяет меру и вес нации, на головы армян одно за другим обрушиваются несчастья, которые есть следствие розни и предательства».

Как эхо своих тревог услышит граф издевки, смех, но и жалостливое сочувствие читателей своих «Записок»: «Бедняга! О чем он? Что он проповедует? Разве он не знает, что уши наши слышат только звон серебра и золота?.. Не знает, что нам все равно, есть школа или нет ее?.. Разве не знает, что для нас истинный патриот лишь тот, кто прославляет нас, нашу нацию, наши прадедовские обычаи?»

И тогда он воскликнет во всеуслышанье: «О провидение, если действительно так скажет армянин, читающий мои «Записки», то зачем ты зажгло во мне неугасимый огонь любви к моему народу, зачем так безжалостно наказало меня, распалив во мне это пламя, которое вместо того, чтобы согреть хладные сердца моих единоплеменников, испепелило мне нутро?! Провидение, сохрани мой любимый народ, провидение!..»

Можно было подумать, что тревоги графа преувеличены. Ведь были же, есть и среди армян светлые личности, подвижники науки, учителя… Но чтобы сосчитать этих светлых личностей и учителей, вполне хватило бы пальцев одной руки. А от подвижников науки пока тоже мало пользы… Вместо того чтобы нести свет знаний своему народу, они замыкались в собственной скорлупе, не видя ничего, кроме собственной пользы, в лучшем случае пользы науки. Чем же тогда они отличались от торгашей? Если Армения хочет иметь преданных сынов-ученых, говорил граф Эммануэль, то она прежде всего «должна подготовить родильный дом, где могли бы они родиться, должна была изготовить молоко, чтобы вскормить их, должна была иметь хлеб, чтобы не знали они нужды».

В юные свои годы Микаэл, еще учась в школе Габриэла Паткапяпа, по раз видел, как его учитель униженно обращался к самым видным и богатым людям города, прося их помощи и заступничества, чтобы сохранить свою школу. Но прекрасно помнил он и готовность Паткапяпа к бою — следствие его отчаяния, — что в конечном счете и стало причиной его осуждения.

Богачи, прославляемые как «благодетели» и «патриоты», не жалели денег, чтобы показать свою силу, потешить самолюбие и в обманчивом порыве самоутверждения добиться суетной славы. Ничего странного в этом не было. Так было и так должно было быть до тех пор, пока духовные и нравственные ценности находились в резкой дисгармонии с количеством материальных благ.

Главная задача родителя заключается вовсе не в том, чтобы оставить своим детям большие богатства или блестящие титулы. Суть человеческого достоинства не в богатстве и титулах, которые суть преходящи. Наоборот, унаследованные богатства и титулы могут быстро довести до бесславного конца наследника, даром получившего все это, если только сызмала не утверждены в нем главнейшие нравственные ориентиры. Ну а нравственность невозможно утвердить без просвещения, без образования. Следовательно, истинное наследство, которое может оставить родитель детям, — это воспитание.

Но если родитель отдает своего сына в чужую школу, то это не может считаться верным. Потому что в чуждом окружении ребенок легко изменит свою натуру и свойства, как меняют их животные и растения, перенесенные в новые для пих и непривычные условия. Это предупреждение графа было вовсе не риторическим и беспочвенным. Лишь немногие из тех, кто получил образование и воспитание в чужих школах, уподобились пчелам, и собрали, и принесли в родной улей не яд, но мед. Ибо «мы, как люди, обязаны быть полезными человечеству, — писал граф. — А поскольку мы входим в общее человечество своей армянской человечностью, поскольку именно армянская человечность близка нам, постольку считаем своим долгом не быть небрежными к армянской нации и просвещению».

А «идея просветить нацию может осуществиться лишь тогда, когда, будучи основаны, также и сохранены будут истинно национальные школы, в которых будет слышна армянская речь и где ученикам на армянском будут прививаться светлые идеалы, — утверждал граф и, не обращая внимания на возможные ответные удары, добавлял: — Мы не считаем национальной ту школу, где приказано говорить по-русски, по-французски и лишь изредка по-армянски». А если школа будет отчуждать ребенка от своего армянского, то пусть лучше «дети остаются армянами-неучами, нежели неармянами-недоучками».

Говоря о нации и национальном, граф всегда имел в виду простой народ, а вовсе не ту «кучку, которая всплыла на поверхность нации на сундуке с серебром». По убеждению графа Эммануэля, только совокупность простого парода и образует машину нации, которую могли и обязаны были пустить в ход, направлять и вести только и только светлые личности.

Но машина нашей нации неисправна, заявлял граф.

Исправить ее, то есть весь простой народ, можно, только привив ей чувство сознания — национального и общественного. Но и тут дело оказывалось во все том же заколдованном кругу, ибо национальное самосознание также зависело от просвещения и образования.

В поисках ответов на эти казавшиеся неразрешимыми вопросы граф Эммануэль оказался не одинок. Неожиданно появилось повое армянское издание, направление и содержание которого удивительным образом совпадало с деятельностью Налбандяна. И граф Эммануэль немедленно отметил в своих «Записках»:

Познакомившись с первыми же тетрадками «Аревмутка», Налбандян сразу угадал в Степане Воскане духовного брата и заодно нашел еще один ответ на вопрос об исправлении «машины нации».

В «Аревмутке» Степан Воскан, говоря об исконных добродетелях армянской семьи, бил тревогу, ибо низменная армянская действительность грозила осквернить их.

«Не меняйте золото на свинец, армянские семьи! — предупреждал Воскан. — И ради тряпок не теряйте свою скромность… Армянки, научитесь сначала принимать сердце, мысль, благородные чувства женщин Европы, а потом втискивайте свои тела в кринолины или сдавливайте свою армянскую кровь; сравните воспетых Егише прекрасных армянских женщин и этих чужестранных куколок… Не забывайте, что нравы — в руках у женщин, и как они захотят, так и исправят их. Пока дерево маленькое, оно выпрямится, и человек, пока молод, утвердится и окрепнет под надзором матери… В устах женщин сберегается основа и чистота языка. И обычай прежде науки утвердил ту истину, что родной язык мы называем материнским. Устами женщин говорит вкус, без которого нет воспитанности в народе. В сердцах женщин хранится родина, и когда это сердце пусто (как у многих армянских женщин сейчас…), то невозможно, чтобы вырос, расцвел, дал благие плоды и собрал под знамена свободы великие массы народа патриотизм — истинный патриотизм… Мягкими руками женщин творится та непоколебимая самобытность, которая есть знак человека, и то нравственное оружие, которое изничтожает корни плена…»

Читая эти пламенные строки, граф не мог не почувствовать внутреннего удовлетворения от той духовной гармонии, которая ощущалась между ним и его далеким единомышленником. Воистину: необходимое для исправления «машины нации» национальное самосознание прежде всего прививается в семье, и главным образом матерью.

И вставший на борьбу с «привычками и понятиями всего города, всего народа» граф Эммануэль бросил в лицо общества еще одну истину:

«Исправление и спасение нации чистая иллюзия, если прогнила семейная жизнь этой нации… Наша семейная жизнь подобна той жизни, что можно провести лишь в трактирах.

Слова, слышимые в наших семьях, это слова о еде, нарядах, прогулках и прочих развлечениях… Где та семья или, лучше, та мать, которая говорит со своими детьми, как мы? Мы не увидели ее, и причина этого в том, что наши женщины потеряли свое таинство».

Именно мать должна учить родному языку, заботливо выхаживать в детях ростки национальной принадлежности, ибо нет без этой национальной принадлежности чувства ответственности, а без ответственности не может быть истинного патриотизма и гуманизма вообще.

Вот почему «мать детей есть мать рода, а матери рода — матери нации!».

…Прошли те времена, когда мужчины глядели на женщин как на рабынь. Прошли те времена, когда женщина считалась товаром, имуществом или просто предметом обстановки. Прошли и те времена, когда законодатели смотрели на женщин как на машину, производящую солдат.

Но и сейчас, говорил граф, когда в наши честолюбивые времена просвещенный мир утвердил полноценность женщины и ее место в обществе, происходит нечто противное женскому таинству, ее чувствам и материнскому инстинкту. Армянская женщина считает постыдным кормить своего ребенка грудью. Она не согласна из-за ребенка лишаться всевозможных удовольствий… Живущие в больших городах армянки не только сами уже потеряны для своего народа, но и оторвали от корней и духовного наследия предков своих детей. «Мы кончаем свои счеты с ними, — заявлял граф. — Оставляем их плыть в своих кринолинах, натыкаясь то на один, то на другой риф заблуждения… Но мы считаем неверным отворачиваться от всех женщин армянского народа, на которых мы еще надеемся и при виде которых сильнее бьется наше сердце».

Спешил и здесь спешил Налбандян, потому что «мир двигался вперед и вновь расцветали увядшие нации», а армяне пока вовсе не собирались просыпаться от своей приятной дремы.

Поэтому граф то разъяснял:

То огорчался:

То убеждал:

Увещевал:

И, наконец, восклицал с мольбой:

Когда листаешь страницы «Записок», Микаэл Налбандян кажется трагической фигурой, которая все видит, понимает и осознает, но не имеет возможности что-либо предпринять.

Но это лишь на первый взгляд.

Потом, когда закрываешь «Записки» и, полуприкрыв глаза и погрузившись сам в себя, пытаешься увидеть этого не прожившего еще своего третьего десятка человека, который волновался, тревожился и горел от мысли, что его народ, сладко уснувший на вокзальной скамье, может вдруг прозевать поезд прогресса и остаться за бортом истории, — вот тогда-то и возникает второе впечатление о нем. И думаешь: это был исключительный человек, который никогда не строил воздушных замков, который охватывал сразу всю свою действительность, воспринимал и оценивал жизнь во всей ее сложности и глубине и который должен был стать добрым гением, чтобы спасти от исчезновения свой народ, «подобный капельке воды в огромном море».

Это был гений, и было у него лишь два предшественника, которые так же вели свой народ в будущее.

Месроп Маштоц, который дал армянам алфавит и тем самым право иметь настоящее.

Мовсес Хоренаци, который, возвратив армянам их истинную историю, дал им биографию и прошлое.

Третьим был он сам — Микаэл Налбандян, несущий армянам национальное и политическое сознание, без которого немыслимо будущее народа.

Но то, что он — третий, не ведал никто.

И только граф Эммануэль пророчески сказал однажды, что «имена воинов истины и их вождя яркими звездами будут сиять вечные времена перед глазами грядущих поколений армян, на горизонте современной им истории».

НЕРАВНАЯ БОРЬБА

Форма записок, которую избрал Налбандян, чтобы ввести полемику и борьбу в удобное ему русло, действительно ускоряла ход событий, предупреждала многие вероятные возражения: еще не будучи высказанными, они уже получали ответ. И естественно, что в этих условиях враги «Юсисапайла» должны были перегруппировать, да и пополнить свои силы.

И к ополчившемуся против «Юсисапайла» еженедельнику «Мегу» присоединились газета Гукаса Палтазаряна «Аршалуйс Араратьян» — «Заря Араратская» и издаваемый за казенный счет «Масьяц ахавни» Габриэла Айвазовского.

Но все они выходили далеко от Москвы, где издавался «Юсисапайл»: в Тифлисе, Смирне и в Феодосии. Поэтому следовало ожидать, что противники поспешат наладить еще одно издание, уже непосредственно в Москве, где действовали Налбандян и Назарян.

Это дело взяли на себя Мсерян и его сын Зармайр. Уже одно название предполагавшегося журнала, не говоря даже о его эпиграфе, взятом из Книги Судей, свидетельствовало не столько о полемичности его, сколько о воинственно непримиримой позиции. «Не счастливее ли Ефрем добирал виноград, нежели Авиезер обирал?» — вот какой эпиграф был у этого журнала. А называться он должен был внушительно и длинно: «Чраках ардзак ев чапацо баниц Хин у Нор матенаграц» — «Добор из произведений прозы и поэзии Древних и Новых писателей».

…После сбора винограда обычно проводится «чраках» — добор. То есть добирают незамеченные и оставшиеся на лозах и превращающиеся уже в изюм кисти. Назвав свой журнал «Чраках», отец и сын Мсеряны собирались доказать, что «Юсисапайл» достаточно далек от того, чтобы представлять наиболее зрелое и лучшее.

«Крестным отцом» этого издания с готовностью стал Габриэл Айвазовский.

Дорвавшись до места епархиального начальника епархии Нахичевана-на-Дону и Бессарабии, Габриэл Айвазовский в своем письме министру внутренних дел сообщил, что по поводу «Чракаха» нет никаких возражений, и одновременно предложил свои услуги в качестве «духовного цензора», в то же время прося разрешения министра, чтобы материалы религиозного характера «вообще и повсюду» печатались в книгах и периодике только с его, Айвазовского, разрешения.

Нетрудно угадать, что «Чраках» должен был стать апологетом политики слепого повиновения самодержавию и проповедником слепого клерикализма. Это действительно нетрудно было угадать тем, которые уже знали монаха-регента, понимали взятую им на себя роль и догадывались, что «Чраках» будет в Москве рупором Габриэла Айвазовского.

Следовательно, не было столь уж большой неожиданностью, что сразу же после своего появления на свет журнал этот с удивительной быстротой наладил дружеские связи с «Северной пчелой» Фаддея Булгарина. «Чраках» переводил и помещал статьи из булгаринского журнала, а тот, не оставаясь в долгу, давал, к примеру, подробное описание торжественной церемонии по освящению новой школы в Феодосии. Публикации такого рода крайне необходимы были, чтобы создать в русской среде благоприятное мнение о Габриэле Айвазовском.

Кроме переводов и перепечатки статей, «Чраках» с готовностью подхватывал и интерпретировал для армянской действительности высказывания «Северной пчелы». Так, например, если «Северная пчела» отрицала роль Белинского в русской литературе и даже больше, заявляла, что Белинский был только злом, то «Чраках», не отставая от «Северной пчелы», таким же злом для армян считал Назаряна и Налбандяна и призывал предать огню и уничтожить их книги и статьи.

Но не только этим ограничивалось «сотрудничество» между двумя изданиями. Удивительное родство душ существовало и между их руководителями. Один из них был Фаддей Булгарин, который посылал «куда следует» доносы политического характера и был опытным провокатором. А Габриэл Айвазовский пока еще только разворачивался на этом поприще, но по всему видно было, что в скором будущем он ни в чем не уступит своему многоопытному коллеге.

Об этих годах Очевидец пишет:

И словно исчез страх, это могучее оружие в руках самодержавия:

Это пустое пространство заполнялось революционными идеями, которые открывали заветные горизонты национального освобождения для русских и украинцев, латышей и белорусов, армян и поляков.

Все это обусловливалось прежде всего кризисом крепостнической системы, в результате которой во второй половине пятидесятых годов в стране создалось тревожное положение. Именно это тревожное положение в 1859–1861 годах перерастет в революционную ситуацию и 19 февраля 1861 года достигнет своей кульминационной точки.

Те же самые настроения, брожения, а потом и революционный дух охватил также армянскую молодежь и вообще передовых армянских деятелей 60-х годов.

Но вполне определенные круги армянской знати и духовенства всячески стремились удержать армян от освободительных и революционных идей. И не только удержать, но вообще отрезать армян от русского народа и его свободомыслящей интеллигенции, его совести. Удержать подальше и превратить армян в покорных слуг самодержавия, всеми возможными способами заставить их верно служить правительству.

Чтобы пресечь подобные намерения, уже в январском номере «Юсисапайла» Степанос Назарян выступил против того мнения Мкртича Эмина, что первопричиной всех бед армянского народа явилось неповиновение прародителя армян — Гайка тирану Бэлу.

«Сожалею, что не могу согласиться с мнением моего коллеги, — писал Назарян. — Неужели неповиновение Гайка чужеземному тирану было преступлением, а не законным свободолюбием? Да и какие права имел Бэл на Армению? Неужели лишь то, что он считал себя более сильным?.. Нет, армянский народ не только не непокорный народ, по из-за чрезвычайной своей покорности всегда становился чужим рабом и слугой».

Этими своими словами издатель-редактор журнала, как нетрудно заметить, в замаскированной форме фактически выразил свои симпатии не только к революционным и национально-освободительным идеям, но и подтвердил близость «Юсисапайла» передовой русской печати тех лет.

Однако, к сожалению, армянский читатель не всегда мог понимать иносказание пли полунамек. Но сказать большее было попросту невозможно. И в этом была причина того, что после выхода очередной тетрадки «Юсисапайла» Микаэл Налбандян в письмах своим друзьям и соратникам часто напоминал:

Героев «Записок» графа Эммануэля узнавали как в Нахцчеване-на-Дону, этом «заблудшем и пропащем городе», так и во всех других местах, где жили армяне, не говоря уже о Москве и Петербурге. Причем узнавали не только читатели, но и сами прототипы. А узнав, не только приходили в ярость и громко негодовали, но и писали письма наместнику Кавказа, влиятельным армянам, а то и просто в охранное отделение, жалуясь на Налбандяна и требуя оградить их честь и достоинство от его посягательств.

Но сдержать Налбандяна было невозможно. Он не упускал ни одного случая вновь и вновь выставить на посмешище своих противников. «Тяжкая это штука — быть опозоренным в журнале, который расходится во все места и остается долго», — входил он в положение своих жертв.

Но и восставал, когда Степанос Назарян в рамках своей редакторской власти пытался сдержать Микаэла.

«Ради нации и истины моя жизнь — ничто в моих глазах, и я готов каждую минуту пожертвовать ею, — говорил он. — И с того дня, как я взял перо в свои руки, я до могилы буду бороться против тьмы и лжи!»

Не принимая советов редактора быть осторожным и осмотрительным, Налбандян часто горячился: «Пусть знают, что плохи дела у наших врагов, а после этого будут еще хуже».

Был ли он прав? Надо ли было идти на такие крайности и использовать печать для «разлития желчи врагов»? Степанос Назарян был уверен, что нет. И иногда проходился своим редакторским пером по статьям Налбандяна и «Запискам» графа Эммануэля.

Но это вовсе не значит, что между редактором и его сотрудником существовали разногласия. Ведь и сам Назарян во всеуслышанье заявлял: «Теперь ясно должно стать народу, какова задача нашего национального журнала «Юсисапайл» и что хочет возбудить он в нации. Льстить власть имущим, обманывать, лгать и затруднять ход просвещения нации — не его дело… Он хочет говорить правду как великому, так и малому, он хочет любить свою нацию и ничем не грешить против ее истинной пользы. И не беда, если тому или иному человеку наши слова покажутся тяжелыми…»

Назарян пытался лишь малость образумить своего молодого товарища, так как считал, что борьба за истину может вестись и без «разлития желчи врагов». Умудренный Жизнью редактор «Юсисапайла» не хотел, чтобы в выборе средств борьбы они уподобились своим противникам.

Против тех, кто сражается с помощью клеветы и доносов, бессильны, понятно, принципы, истина и мораль.

Трудно, если не невозможно, одолеть тех, кто сражается отравленным оружием.

Есть только одно утешение: их осудит время.

И когда Микаэл Налбандян говорил:

то, безусловно, право вынести приговор он оставлял грядущим потомкам.

То есть нам.

Год близился к концу, и надо было серьезно позаботиться насчет подписки на следующий, 1859 год, тем более что и противники «Юсисапайла» вовсе не сидели сложа руки.

Микаэл рассылал письма, объяснял и уговаривал друзей и соратников, свой союз с которыми он иногда называл не иначе как партия, как он и издатель «днем и ночью до ломоты в спине и рези в глазах» работали, писали, правили, печатали и мучились.

Он убеждал Григора Салтикяна, своего старого школьного друга, а ныне одного из известных купцов Нахичевана:

Вдохновлял Карапета Айрапетяна:

…А Меер Мсерян писал уже седьмую жалобу новому католикосу Маттеосу о «Записках» графа Эммануэля, сообщал, как позорятся и шельмуются достопочтенные люди, и предлагал и даже требовал сделать все, чтобы изгнать Налбандяна из Москвы.

В то же время через попечителя Лазаревского института противники старались оказать давление на Степаноса Назаряна, поскольку средства на жизнь издатель «Юсисапайла» добывал преподаванием и, вполне вероятно, под угрозой лишиться места мог и уступить…

Но издатель-редактор «Юсисапайла.» был непоколебим:

На следующий день, 27 ноября, Степанос Назарян счел нужным уведомить о событиях вокруг «Юсисапайла» архимандрита Абела Мхитаряна, одного из ученых монахов Эчмиадзина. Поскольку дело рано пли поздно могло поступить на рассмотрение Синода, было бы неплохо заранее создать мнение о том, что выступления журнала против некоторых церковников, в частности бывшего католика Габриэла Айвазовского, вовсе не значат, будто редактор и сотрудник журнала пытаются дискредитировать вообще все духовенство.

Вот, следовательно, о чем мечтал редактор, готовый выслушать противные мнения, поспорить, но бессильный против грубой силы, административного давления и насилия.

В свою очередь, и Налбандян подготавливал своих сторонников и пытался поднять их на борьбу.

Далее он предупреждал, что враги их во главе с Габриэлом Айвазовским сделают все, чтобы провалить подписку и тем самым поставить редакцию в тяжелое материальное положение.

Это было уже вполне конкретным напоминанием новому городскому голове Нахичевана-на-Дону, который, взяв с помощью соратников в свои руки власть в Армянском округе и осуществив давно лелеемые планы, теперь вполне мог целиком отдаться своим торговым делам и забыть о тружениках «Юсисапайла», чьи усилия сыграли решающую роль во время выборов городского головы.

Как мы видим, и Степанос Назарян, и Микаэл Налбандян, словно сговорившись, 26 и 27 ноября занимались только письмами. Письмами, в которых в одном случае обрисовывали положение, а в другом — пытались представить дело так, словно ничего особенного не случилось, а в третьем — предвидели бой и уговаривали своих друзей сплотиться и подготовиться к битве.

Эта их тревога была вполне обоснованной, поскольку уже вышел в свет и 27 ноября был разослан подписчикам одиннадцатый номер «Юсисапайла».

Именно в этом ноябрьском номере было напечатано «Письмо к издателю» Микаэла Налбандяна. Письмо, которое на сей раз было не камнем, брошенным в затхлое болото, а бочкой с порохом, поставленной у открытого огня.

Этим своим «Письмом» Налбандян в очередной раз поднимал вопрос о церковных средствах.

Почему?

Причина была все та же.

Нужно было отвлечь внимание врагов, выиграть время, чтобы привести в порядок свои дела, обеспечить подписку, а также чтобы еще более поднять авторитет журнала.

И эта атака Налбандяна опять оказалась неожиданной, яростной и безжалостной.

На этот раз он не пожалел и погрязающих в мещанстве армян, которые, приобретя богатство или власть, абстрагировались от всего и занимали сугубо выжидательную позицию. Эта бездарная и немощная прослойка проклятием тяготела над армянским народом.

И вот так, не щадя даже «высшее общество», Налбандян в своем «Письме» вновь напоминал историю об Арутюне Халибяне и деньгах нахичеванцев. Не будем забывать, что совсем недавно новый епархиальный начальник Габриэл Айвазовский «помирил» враждующие стороны. Не надо забывать и того, что Карапет Айрапетян сам подписал «договор» о мире… Микаэл, конечно, знал об этом отступленип Айрапетяна. Еще несколько лет назад Налбандян, наверное, разругался бы и покинул своего слабодушного и расчетливого друга. Но благодаря близости с дальновидным и рассудительным Степаносом Назарянбм и приобретенному с годами собственному жизненному опыту Микаэл хотя и пришел в бешенство, однако внешне никак не выказал своего отношения к этому.

На отступление это Карапет Айрапетян пошел лишь ради того, чтобы использовать «перемирие» для организации успешных для себя выборов. Но вчитайся сейчас повнимательней новоиспеченный городской голова в письмо своего идейного руководителя, он легко мог бы уловить в нем нотки тревоги и нерешительности, которые не смог скрыть Микаэл Налбандян.

…В «Письме» Налбандян подробно рассказал обо всех давних событиях и спорах вокруг общественных средств, а затем прокомментировал нелепое соглдшенйе, заключенное стараниями Айвазовского.

Присвоив около двухсот тысяч рублей, Арутюн Халибян великодушно «подарил» феодосийской школе, с согласия правительства открытой Габриэлом Айвазовским, пятьдесят тысяч рублей.

«Хотелось бы мне знать, — писал Налбандян, — какой это спятивший армянин отдал бы нам на сохранение двести тысяч серебром, чтобы лишь четверть этой суммы мы вернули для строительства школы, да еще с тем условием, чтобы отданное называлось даром, следовательно, чтобы и мы прославились как патриоты?»

Не ожидая очередной жалобы епархиального начальника, Хачатур Лазарян на этот раз сам отправил письмо директору Лазаревского института Делеанову. Напомнив, что он покровительствовал и много раз оказывал помощь Степаносу Назаряну, считая его знающим и благонамеренным ученым, Лазарян в то же время дал понять, что ему попросту надоело успокаивать и примирять враждующие стороны. Это было уже не кокетство богатого и сильного человека, а недовольство умной и весомой личности, человека, свысока глядящего на общественные проблемы и привыкшего самостоятельно решать судьбы народа, — недовольство облеченного властью крупного деятеля, которому постоянно досаждают какой-то учитель и какой-то студент.

Письмо Лазаряна было безоговорочным и недвусмысленным:

Вот до чего дошло дело.

И тут мы вновь сталкиваемся с явлением, которое долгое время будет еще процветать в армянской действительности. Хотя почему только в армянской?.. Пренебрежение нравственными нормами и общественным мнением, осторожность в отношении национальных проблем и наряду с этим чрезмерно щепетильное отношение к точке зрения частных лиц всегда были характерны для всех тех, кто искренне причислял себя к отцам нации.

Легко обходивший церковные законы Лазарян мог, конечно, пренебречь даже мнением католикоса, когда речь шла о его собственной выгоде. Но когда не было какой-либо личной заинтересованности, он мог и оказать чрезвычайное внимание какому-то ренегату-архимандриту и даже пригрозить, что запретит издание армянского журнала…

А Габриэл Айвазовский…

Габриэл Айвазовский, еще ничего совершенно не зная о занятой Лазаряном позиции и не желая, вероятно, затягивать расправу, написал письмо… Нет, нет, на сей раз вовсе не Лазаряну. Да и можно разве счесть письмо Лазаряну решительным контрударом? Свое письмо он отправил министру внутренних дел господину Сергею Ланскому.

Борьба поистине была слишком неравной!

Свою истину (если таковая у него была) Габриэл Айвазовский мог высказывать на страницах «Чракаха», «Мегу Айастани» и «Масьяц ахавни», общий тираж которых в несколько раз превосходил тираж «Юсисапайла/}. Но он, видимо, подсознательно чувствовал себя бессильным перед Налбандяном, который разгадал и публично выявил все его тайные шаги. Как ate еще мог он бороться с истиной Налбандяна?..

Доносами.

…Два года спустя Микаэл Налбандян несколькими меткими штрихами охарактеризует Габриэла Айвазовского: «Царский шпион, предатель и изменник нации, отступник от своей церкви и перебежчик папизма», а далее с иронией заметит: «И кто этот осудитель «Юсисапайла»? Тот, кто уже дважды менял свою веру и публично заявил: я рожден католиком и умру католиком!..»

Небезызвестными были Налбандяну и услуги епархиального начальника Третьему отделению.

«Сколько уже раз за прошедшие годы были мы оклеветаны им перед министром внутренних дел России как безбожники, как безнравственные, как бунтовщики и возмутители народа! Г-н Айвазовский предлагал сиятельному министру запретить вредный журнал «Юсисапайл» и подвергнуть нас жестокой каре по всей строгости закона. Может, г-н Айвазовский по отцовской своей заботе предуготовил нам место жительства в Нерчинске или Красноярске?.. Чтобы умерить нашу горячность морозами Сибири (в чисто лечебных целях)?..»

Да, все это через два года.

А пока что шел декабрь 1858 года.

Габриэлу Айвазовскому удалось бы, пожалуй, закрыть «Юсисапайл» и «в чисто лечебных целях» отправить Налбандяна в Сибирь, если б журнал и его сторонники не пользовались любовью читателей и не снискали среди них высокий и заслуженный авторитет.

Проведав о том, что Айвазовский добивается запрещения «Юсисапайла», группа петербургских читателей, таких, например, как купец Овсеп Измирян, уже направила Айвазовскому письмо, в котором предупреждала, чтобы он напрасно не старался вредить журналу, иначе ему самому придется несладко.

Рассказав об этом письме Карапету Айрапетяну, Микаэл советовал ему:

«Было бы вовсе неплохо, если б еще несколько человек написали вежливое письмо Айвазовскому, чтобы малость поостерегся в вопросе «Юсисапайла».

Не меньше его обеспокоенный судьбой своего журнала, Степанос Назарян оценивал события более спокойно и трезво.

Этот «благословенный» — Габриэл Айвазовский.

«Этот год был одним из лучших в жизни Налбандяна, — писал Очевидец. — Не было конца его шуткам и остротам. Он успевал везде и всюду, а в последние дни лета занимался только литературой: читал, писал, готовил статьи для «Юсисапайла». Однако его пожелтевшее лицо, его добрые и умные глаза, в которых всегда отражалась задумчивость, показывали, что здоровье его пошатнулось».

Но «лучшие времена» длятся очень недолго. А для Микаэла Налбандяна тем более, ибо он был натурой вулканической, но никогда — иссякающей… Только всегда мучителен был для него период, когда зрели замыслы новых этапов борьбы. Но особенно мучительно было то, чтобы постепенно росло расстояние, отделявшее его от единомышленников.

Теперь Микаэлу грозило одиночество намного опередившего свое время мыслителя и деятеля, одиночество, которое не имело, несомненно, ничего общего с тем романтическим чувством, которое присуще мечтательному влюбленному юноше.

Уточним, кстати: он был в своем времени и со своим временем. Только вот соратники его отставали. Каждый из них, выступивший вместе с Налбандяном, остановился, достигнув своей заветной цели, и больше не хотел идти к зовущим далям. Один не слышал этого зова, другой не видел далей, а третий попросту устал от безумств Микаэла Налбандяна, вынашивавшего все новые и новые несбыточные планы и втягивавшего в бесконечные беспощадные битвы…

Карапет Айрапетян, например, добившись долгожданной должности городского головы Нахичевана-на-Дону, считал дальнейшую борьбу бессмысленной и излишней. Главное теперь — сохранить захваченную власть. И он был по-своему прав.

А восторженная молодежь, жадно поглощавшая каждую строчку Налбандяна, пока удовлетворялась утолением своей духовной жажды и не чувствовала необходимости предпринимать какие-либо практические шаги. Казалось бы, молодежь тоже по-своему права.

А Степанос Назарян после многолетних мучительных ожиданий наконец-то обрел свой «Юсисапайл», который за десять-двенадцать месяцев своего существования уже полюбился читателям и стал весьма авторитетным изданием. Поэтому для издателя-редактора главным сейчас было сохранение журнала, сбережение достигнутого. И Назарян тоже был по-своему прав…

Мы можем понять бессильную досаду Микаэла. Друзья и соратники не предали его, конечно, они по-прежнему были верны ему, по-прежнему ценили… Но они уже приобрели то, ради чего встали на борьбу, и были уверены, что и Налбандян не остался с пустыми руками. И были правы в этом.

Поэтому казались удивительными его неопределенные и расплывчатые желания, неопределенное и расплывчатое недовольство, неопределенные и расплывчатые планы действий…

Взять хотя бы вопрос о школе, которую Налбандян хотел противопоставить феодосийской школе Габриэла Айвазовского. Микаэл был уверен, что Нахичеван все-таки должен иметь свою школу — кузницу настоящих патриотов и будущих деятелей. Обстоятельство, которое многим казалось непонятным.

В конце концов Арутюн Халибян, пусть даже в виде «дара», выделил средства, школа, пусть даже в Феодосии, в конце концов открыта, она все-таки действует, пусть даже под покровительством такого ренегата, как Габриэл Айвазовский… Так чего же еще?.. Кому нужны новые битвы и новые заботы? Зачем еще усложнять себе жизнь и обострять отношения, когда все нашли уже, да, хоть и с помощью Микаэла Налбандяна, смысл жизни. Свой…

Нетрудно представить то сильнейшее потрясение, когда Микаэл почувствовал себя вдруг в полном одиночестве. Это стало для него страшным разочарованием. Как можно было подняться на борьбу с безнравственностью и невежеством ради таких низменных материальных целей? Ведь все то, чего они уже добились: пробуждение свободной мысли, боевой орган, политическая власть и, самое главное, авторитет и известность, — все это лишь этап на пути осуществления идей национального единения!

И прискорбней всего было то, что друзья, эти верные и любимые люди, пытались убедить неугомонного Налбандяна остановиться на полпути!..

Так, до нас дошло одно из писем Карапета Айрапетяна, написанных Микаэлу:

Налбандяна, безусловно, должны были воодушевить эти предложения, если не сказать обещания Айрапетяна, тем более что он не ограничивался этим.

Но удержать Микаэла Налбандяна было невозможно.

Он, конечно, понимал, что друзья из самых лучших побуждений, стремясь оградить от опасности, могут и прекратить оказывать ему и «Юсисапайлу» материальную и моральную поддержку.

Честно говоря, этот одинокий и непоколебимый воин все время лихорадочно искал такой источник средств, который позволил бы ему действовать самостоятельно, никому не протягивая руку за помощью…

И он нашел этот источник, не требующий от него ни покорности, ни мелочного благоразумия.

Речь идет о давно забытых суммах, которые десятилетия назад завещали индийские армяне городу Нахичевану.

…Узнав об армянах-переселенцах из Крыма, об их страданиях и муках, об основании на берегу реки Дон города Нахичевана и Армянского округа, укоренившиеся в далекой Индии богатые армяне, большей частью родом из Нахичевана, древнего города на берегу Аракса, протянули своим соотечественникам руку помощи, завещав новонахичеванцам немалые богатства.

Первым среди этих добродетельных армян был Масех Бабаджанян, который своими завещаниями от 30 мая 1794 года и от 1 апреля 1795 года завещал Нахичевану-на-Дону крупные суммы на строительство домов призрения, школ, больниц и церквей, а все свое движимое имущество предназначил для них.

Прошло уже более полувека, но нахичеванцы так и не получили эти громадные суммы, способные, по мнению Налбандяна, произвести в обществе настоящую революцию. Но кому было заниматься этими завещаниями? Кто был заинтересован в этом?.. Кому интересно заниматься проблемой, решение которой должно принести беспечным, разобщенным и слабым нахичеванцам одни лишь новые заботы?..

Налбандян решил освежить в памяти своих соотечественников историю завещаний Масеха Бабаджаняна, Ка-тарипэ Ходжамалян, Егии Акобяна, опубликовать сами завещания и, малость взбудоражив нахичеванцев, заставить их по-хозяйски распорядиться этими огромными деньгами. Это уже второй случай, когда Налбандян пытался пробудить от дремы нахичеванцев. Первым, если помните, был указ Екатерины Второй…

В эти пасмурные и мрачные декабрьские дни, когда все казалось неустойчивым, а вокруг Микаэла все теснее смыкалось кольцо преследователей, он спокойно, не теряя головы и не отчаиваясь, продолжал свое дело. Как всегда, он был нетерпелив, как всегда, спешил.

Но даже в эти напряженные и трудные для него дни сохранил Микаэл Налбандян способность радоваться каждому новому обнадеживающему явлению в общественной и национальной жизни армян.

…27 января 1859 года в доме богатого московского армянина Микаэла Степаняна собралось почти двести человек. Вся атмосфера встречи была пронизана какой-то исключительной праздничностью, не совсем характерной для собраний в богатых особняках.

Некоторые пришли сюда просто по привычке, не задумываясь о том, свидетелем какого культурного события им суждено стать сейчас вместо обычной пирушки или бала. Многих привело любопытство. Были и такие, кто пришел, думая, что «их желание присутствовать на этом торжестве уже есть большая милость и честь для нации»…

Микаэл Налбандян был в необычайно приподнятом настроении, и не только потому, что особняк Степаняна в этот вечер превратился в первую театральную сцену российских армян… Он был воодушевлен тем, что около двухсот армян, почти не поддерживавших между собой связи и имевших мало общего, сегодня приобщатся к высокому искусству театра, что сегодня они поднимутся над будничными и эгоистичными заботами и несколько часов рядом, вместе, переживут почти одинаковые чувства.

Перед представлением маленький оркестр исполнил увертюру к опере Франсуа Обера[22] «Немая из Портичи, или Фенелла».

Ни одной актрисы не показалось на маленькой, но удобной сцене, устроенной в огромном зале. Прискорбен был, конечно, этот признак азиатской отсталости, когда женщина в общественной жизни лишена всяких прав, но еще более огорчительным было то, что очень многие считавшие себя «патриотами» обскуранты видели в этом не более и не менее как национальную особенность.

Вторая часть театрального вечера понравилась Микаэлу несравненно больше. Студенты показывали комедию «О мои пропавшие пятьдесят золотых» из жизни тифлисских армян. Микаэл решил поощрить начинание студентов-армян и сделал это с присущей ему восторженностью:

«Вперед, всегда вперед! И одна песчинка не затеряется в огромной горе, и одна искорка может зажечь огонь, если будут благоприятствовать этому обстоятельству. Было б прекрасно, если бы наши соотечественники в таком месте, как Москва, пожелали хотя бы несколько раз в год видеть и слышать кое-что с театральной сцены; это будет для них новым стимулом, новым поводом к прогрессу…»

28 января, на следующий день после «наиболее значительной новости», господин министр народного просвещения получил письмо от господина министра внутренних дел, в котором полностью излагалось содержание жалобы Габриэла Айвазовского и представлялось его решительное требование:

Итак, противникам Налбандяна удалось привести в действие административную машину, которая будет действовать, даже когда Микаэл в камышинской ссылке уже будет лежать на смертном одре.

А еще через две-три недели от цензора «Юсисапайла» Берояна были затребованы объяснения по поводу «сеющих раздоры и неповиновение» статей.

Ранее мы уже имели возможность встретиться с Мкртичем Берояном. Это тот самый Бероян, который в Московском университете принимал у Микаэла Налбандяна экзамены на право преподавания в Лазаревском институте. Как видим, это давнишнее знакомство превратилось в настоящее сотрудничество. И если «Юспсапайл» создавался усилиями Назаряна и Налбандяна, то третьим действующим лицом в издании журнала был именно Мкртич Бероян, роль которого в этом деле и по сей день незаслуженно остается в тени.

…Он родился в Астрахани и учился в школе Серовбэ Патканяна. Другом детства и школьным товарищем Мкртича был Габриэл Патканян. Потом, когда семья Патканян, переехала в Нахичеван-на-Дону, пути Мкртича и Габриэла разошлись.

Пути разошлись, но дружба продолжала оставаться по-прежнему прочной и верной. Впоследствии она распространилась на Налбандяна и «Юсисапайл».

…Пока Мкртич Бероян готовил свою объяснительную записку, дело приняло более острый и опасный характер.

Враги, уже накалившие атмосферу вокруг «Юсисапайла» своими доносами и письмами, решили также выступить от имени всего общества, чтобы авторитетом общественного мнения подтвердить наветы Габриэла Айвазовского:

писал Степанос Паласанян и требовал, чтобы авторы, подобные Налбандяну, отошли от «Юсисапайла», поскольку они

От этих напряженных и тревожных дней дошло до нас Свидетельство Степаноса Назаряна:

Значит?..

Да, враги избрали испытанный тактический прием — рассорить обоих друзей и единомышленников и представить дело так, будто Степанос Назарян и его «Юсисапайл» стали попросту жертвами «этого разбойника» Налбандяна и что только Налбандян мутит умы народа.

Будучи человеком опытным и умудренным жизнью, Степанос Назарян прекрасно понимал цену похвал и советов Айвазовского, смысл которых вкратце сводился к следующему: «Мы ничего не имеем против тебя, наоборот, ценим твои усилия. Мы не признаем только твоего друга и сотрудника. Удали его, и мы не тронем больше ни тебя, ни твой журнал».

А очередной удар не заставил себя долго ждать. Цензурный комитет в Петербурге потребовал, чтобы ему представили в переводе на русский язык некоторые из опубликованных в «Юсисапайле» статей. Далее было признано необходимым, чтобы Микаэл Налбандян явился туда лично для соответствующих объяснений. А когда, не удовлетворившись этими объяснениями, цензурный комитет подверг Микаэла настоящему допросу, тому ничего не оставалось больше, как придумать способ избавиться от неминуемой скорой расправы. Впрочем, способ этот был ясен с самого начала: Микаэл уже не раз прибегал к нему, чтобы избежать ловушки и спастись от преследований, — он бежал.

И действительно, бегство оставалось единственным средством спастись от скорого ареста.

Микаэл Налбандян на собственном опыте вновь убедился в истинности слов Мудрого Армянина: «Говорящий правду всегда должен держать коня оседланным».

Лучшее средство спастись от долгих и нудных полицейских формальностей — это просить разрешения на выезд для лечения.

Предлог «для лечения» оказался для Микаэла как нельзя кстати: «его бледное лицо, добрые и умные глаза, тоскливые и задумчивые, показывали, что здоровье его пошатнулось».

Степанос Назарян одобрил решение Микаэла отправиться за границу, о чем, кстати, не должны были знать их враги. Вместе с Назаряном определили и маршрут: Париж, Лондон, Константинополь… В Париже и Константинополе Микаэл должен был встретиться и познакомиться с видными деятелями местных армянских общин, о которых знал из публикаций. А Лондон привлекал Микаэла тем, что там жили и действовали Герцен и Огарев… Поскольку тучи над «Юсисапайлом» уже сгущались, издатель-редактор и его сотрудник подумывали уже о том, чтобы перенести издание журнала за рубеж. А тогда им очень мог пригодиться опыт русской свободной печати — «Колокола» и «Полярной звезды».

Однако до отъезда надо было как-то объяснить свое двухнедельное отсутствие — когда его вызвали в цензурный комитет. В эти тяжелые времена совсем ни к чему, чтобы все знали о его вызове и допросе в Петербурге.

Лучшим способом отвлечь внимание врагов было объяснить это отсутствие все той же болезнью. Нелишне также, чтобы весть о «болезни» дошла и до Нахичевана, так как все его преследования берут начало именно оттуда.

Друг должен понять гораздо больше того, чем написано. Во-первых, восемнадцатидневное отсутствие следует мотивировать «тяжелой болезнью с постельным режимом», ну а поездка за границу предпринята для того, чтобы «спасти жизнь», а вовсе не потому, чтобы поправить здоровье или излечить болезнь…

Далее Налбандян намекал друзьям о необходимости помочь ему материально и просил, чтобы родным его сообщили об отъезде только тогда, когда он уже уедет.

20 марта в № 60 «Ведомостей Московской городской полиции» появилось сообщение о том, что «учитель армянского языка Микаэл Лазаревич Налбандов…» отправился за границу по маршруту Германия, Англия, Франция и Турция». Этот маршрут мог бы возбудить определенные подозрения: если целью поездки было лечение в Германии на целебных водах в Эмсе, то к чему тогда ехать еще в Англию, во Францию или Турцию? Во всяком случае, путь в Германию шел отнюдь не через эти страны. Опасность разоблачения была вполне реальной, однако сидеть сложа руки и ждать неминуемого ареста ничуть не лучше.

А пока Налбандян так лихорадочно и целеустремлен-го готовился ускользнуть из расставленных ему силков, начавшаяся против «Юсисапайла» атака продолжалась. Оно продлится еще несколько месяцев и будет держать в мучительной тревоге не только. Степаноса Назаряна, но и Мкртича Берояна, этого умного и преданного защитника журнала.

…Поистине в деле спасения «Юсисапайла» роль Мкртича Берояна была действительно решающей.

В своей объяснительной записке, 9 апреля 1859 года представленной в Петербургский цензурный комитет, цензор одно за другим доказательно опроверг все обвинения Габриэла Айвазовского. С этой целью Мкртич Бероян проделал большую и кропотливую работу, переведя на русский язык спорные или подозрительные статьи и призвав на помощь свой незаурядный ум и способности к логическому анализу.

В объяснительной записке Бероян пересказал напечатанную в ноябрьском номере «Юсисапайла» статью «Письмо к издателю», показав, чем именно ее положения так разъярили Габриэла Айвазовского, добавив, в свою очередь, что и сам он считает непростительным столь безграничное доверие покойного католикоса Нерсеса Аштаракеци к Арутюну Халибяну, который во зло употребил доверие Патриарха всех армян.

Свою объяснительную записку Мкртич Берояп заканчивал так:

Этот объемистый документ не мог удовлетворить ни цензурный комитет, ни Габриэла Айвазовского и Арутюна Халибяна, ни Хачатура Лазаряна, который уже жалел, что оказывал покровительство Микаэлу Налбандяну.

И хотя товарищ министра народного просвещения Муханов был уверен, что «Юсисапайл» не должен был публиковать «Письма к издателю», хотя он и направил цензурному комитету приказ, дабы тот обратил особое внимание на журнал Назаряна, однако усилия Мкртича Берояна не пропали даром. Если «Юспсапайл» родился и окреп усилиями Назаряна и Налбандяна, то благодаря Мкртичу Берояну этот журнал, которому только-только исполнился первый год, вновь обрел право жить и продолжать свое беспокойное существование.

А Микаэл Налбандян был уже далеко от всех этих перипетий. И если до него и доходили какие-то слухи, то расплывчатые, неопределенные, да и запоздавшие вдобавок.

…Как и писал Микаэл своему нахичеванскому другу, 24 марта в шесть тридцать вечера он выехал из Москвы в сторону Варшавы.

Враги Микаэла в первый же день узнали о его отъезде. Меер Мсерян сделал в своем дневнике следующую запись:

В тот же день через несколько часов Мееру Мсеряну стала известна еще одна подробность, которую он также не преминул занести в свою книжку: