Миниатюры

Берлинское время

При всем старании я не могу уловить момент окончания одного дня и начала другого.

Когда я выходила от Стрижевских, было самое настоящее «вчера» с его атрибутами буднего дня: разрывающимся телефоном, несостоявшимися или состоявшимися не вовремя встречами у «Макдональдса», прокуренной кухней и непременным красным вином к ужину. А сейчас в разгаре неоспоримое «завтра», которое принесет с собой такой же обязательный джентльменский набор из раздраженного пробуждения под звук отбойного молотка с соседней стройки, неспешного завтрака под бормотание русской программы телевизора и легкого, вполне законного похмелья.

Берлинское время измеряется не часами, а какими-то непонятными единицами, суть и физическая формула которых для меня пока недоступны. Вполне вероятно, что смена дат произошла в момент, когда в утомленный вагон метро, всем своим видом и запахом олицетворявший пресыщение, неизвестно откуда ворвалась толпа иноязычной молодежи, понятие «ночь» к которой не подходило ровно настолько же, насколько не подходят друг к другу по формату и содержанию докторская диссертация о раннем периоде творчества Гете и формуляр налоговой декларации. А впрочем, «завтра» очень даже могло наступить в ту секунду, когда колесики первого вагона, жалобно взвизгнув, замерли у семафора пустынного тоннеля, поравнявшись с часами, которые показывали ровно на пять минут раньше, чем такие же — но на предыдущей станции.

Время в этом городе способно течь с разной скоростью в зависимости от сосуда, им заполненного. Сосуды — это не только многочисленные часы (порой откровенничающие четырьмя совершенно разными показателями на одном квадратном метре), но и сны с их единственно возможным вторым будущим (далее см. М. Павича, «Внутренняя сторона ветра»), но и я сама. Скажем, когда я перемещаюсь от дома до работы, едва ли проходит и пара мгновений, потому что событий на этом пути нет. (Кстати, именно поэтому я никогда не хожу туда и обратно, вообще, не только на работу, одним и тем же путем, потому что повторение траектории — это заведомое воровство у времени). А иногда за секунды могут пройти часы: как сейчас, когда, перебив ритм собственного гулкого и какого-то болезненного стука каблуками по пустынной и слишком ярко освещенной галерее «Аркад», я вдруг остановилась и на вопрос таких же сумасшедших — иначе как они попали бы в это время в подземный дворец на Potsdamer Platz? — как пройти к метро, я совершенно неожиданно для себя стала объяснять им, что оно уже закрыто и вроде бы абсолютно не к месту поинтересовалась, куда им вообще надо, чтобы устроить потом целый экскурс по маршрутам берлинских ночных автобусов. Думаю, что «завтра» могло наступить и в этот момент, как бы насильственно вырвавшись из вчерашнего контекста в виде моих непредсказуемых действий, пока мысли и разные прочие сотрясания воздуха в коробочке головного мозга продолжали спокойно перетекать друг в друга в ритме вечернего «вчера».

Каждый раз, когда я выхожу на Potsdamer Platz, я вспоминаю, что очень люблю этот город неправильного времени. Архитектурный кошмар, лишенный прямых углов, делает блуждание бесконечным, а вечность таким образом — временным явлением. Здесь все не так и вопреки логике и абсурдно до уродства, эти игрушечные монстры-небоскребы и публика, наркотически веселящаяся без соблюдения узаконенных часов покоя. Я очень люблю ходить здесь, выискивая углы, наиболее приближенные к прямым, пытаясь выявить единственно возможную кратчайшую дорогу от пункта А — лавочки с эзотерическими прибамбасами — до пункта Б — двух уродцев, сплетенных воедино в своей красно-синей эротической позе. И повторяю, все время повторяю: где-то здесь была Potsdamer Platz, я не сдамся, пока не найду Potsdamer Platz (далее см. В. Вендерса «Небо над Берлином»).

То, что время движется (или стоит?) с разной скоростью, заметно даже в квартире у Стрижевских, о чем они, между прочим, и не подозревают. Когда я подхожу к одному окну, то там в тоскливой обреченности открывается «вчера»: крошечная статуэтка подсвеченной купальщицы, невесть откуда взявшаяся во дворе-колодце новенькой многоэтажки. А из другого окна — ежесекундно обновляемое и просто захватывающее «завтра», сотканное из переплетений трамвайных линий, мигающей рекламы и торжественно-эпохального шпиля телебашни на близком-близком горизонте. Может быть, время здесь измеряется светом. Это предположение особенно стремится к становлению истиной, когда смотришь на Берлин из иллюминатора самолета и понимаешь, что город состоит только из огней, и за восторг этого открытия прощаешь себе сделку с дьяволом. И когда топчешь мокрые — от слез? банально, но факт! — листья на погруженных во мрак улицах, где только до угла надо дойти, чтобы вновь окунуться в свистопляску вечного праздника и фонарного беспредела.

По утрам я ненавижу Берлин за то, что он лишает меня понятия «сегодня». Чтобы уловить это крошечное мгновение между погружением в метро и выходом на поверхность или между удалением седого волоса и появлением новой морщинки, мне надо нестись с невероятной скоростью, протискиваясь между законными «вчера» и «завтра». Чтобы поймать совершенно, наверное, лишний момент, в котором совместятся прошедшее и будущее время и в который я смогу понять, почему я старею, хотя управляю временем по своему желанию. Когда этот неуемный в своей похотливости город вдруг покажется ужасно похожим на далекий крошечный Гераклион, притулившийся где-то на эллинских берегах, или на роскошно-забытую Москву, хотя общего у этих географических понятий всего-то — постоянно взлетающие (а во сне — неизменно падающие строго по вертикали и сгорающие прямо на центральных улицах) самолеты и то, что во всех этих городах я любила.