Мираж

22

Как и в прошлом году, Зоннек жил на вилле Бертрама, верхний этаж которой отдавался летом внаймы. Эрвальд, которого ждали со дня на день, должен был также остановиться здесь, и трое детишек доктора придумывали всякие торжества для приема нового «африканского дяди». К сожалению, их прекрасная идея не могла быть осуществлена, потому что гость явился неожиданно, без всяких предупреждений; он пришел однажды утром пешком, без багажа, спросил Зоннека и отправился прямо к нему.

Приятели, не расстававшиеся почти десять лет и дружно делившие радости и горести, сидели в комнате Лотаря. У одного уже были седые волосы и силы, надломленные болезнью, другой находился в полном расцвете лет и жизненных сил; но отношения между ними стали другие; старший, которому годы и опыт раньше давали превосходство над юношей, теперь обращался с ним, как с равным, а младший давно отбросил почтительное «господин Зоннек» и по-братски говорил ему «ты».

И для Эрвальда время не прошло бесследно. Его высокая фигура стала мускулистее, черты — резче; жизнь, полная напряжения, трудов и лишений, оставила на нем следы, но это очень шло ему. Его манеры стали спокойнее, он производил впечатление зрелого, серьезного человека, но темные глаза горели прежним огнем; жизнь, горячим ключом бившая в юноше, не замерла и в мужчине; он был молод, несмотря на свои тридцать четыре года.

— Неужели ты не можешь отказаться от манеры появляться и исчезать, как метеор? — произнес Зоннек тоном, который должен был выражать упрек, но вместо этого выдавал его радость. — Я все поджидаю телеграммы, а ты вдруг сам появляешься на пороге. Ты всю ночь ехал?

— Нет, я приехал еще вчера вечером, но было уже поздно, я не хотел подымать весь дом своим появлением и потому остановился в гостинице, то есть я послал туда экипаж с багажом, а сам…

— А сам?

— Для разнообразия решил немножко посентиментальничать и побродить при лунном свете. Мне хотелось посмотреть на… старую родину.

Рейнгард говорил насмешливо, но Зоннек внимательно посмотрел на него.

— Ты был… в Бурггейме?

— Да, — ответил Эрвальд почти сердито.

— Я так и думал. Но тебе немногое пришлось увидеть; Гельмрейх обнес дом и сад стеной, и в ночное время туда не заглянешь.

Эрвальд промолчал. Весьма естественно было бы рассказать о своем ночном приключении другу, который, как ему было известно, ежедневно бывал в Бурггейме, но почему-то у него не поворачивался язык, и он быстро переменил тему разговора:

— Прежде всего скажи, как твое здоровье. Из твоих писем я мог заключить, что хорошо. Ты совсем поправился?

— По крайней мере, почти, и Бертрам обещает, что через несколько месяцев я буду совсем здоров; пока же — осторожность, спокойствие, терпенье! Мы с тобой никогда не знали этих слов, но теперь я поневоле научился им. Пусть это послужит предостережением для тебя; ты тоже не был в Европе целых десять лет. Под тропиками человек скоро изнашивается, и твое железное здоровье пошатнется, если ты не будешь давать себе отдых.

— Разве была какая-нибудь возможность отдыхать при нашей жизни? — спросил Рейнгард, пожимая плечами. — Впрочем, мои дальнейшие планы зависят от переговоров в Берлине. Опять это — жертва с твоей стороны, Лотарь! На это место прочили тебя, я точно знаю, а ты отказался и направил все свое влияние в мою пользу.

— Потому что я уже тогда знал, что это место будет мне не по силам; моя песенка спета. Находясь зимой в Берлине, я сделал все, что мог, чтобы проложить тебе дорогу; но поладишь ли ты с господами, заседающими за зеленым сукном, при твоей гордости и любви к самостоятельности, это — другой вопрос. Впрочем, это мы еще увидим, а пока что я очень рад, что ты погостишь у меня несколько недель. И Бертрам с женой рады видеть тебя. Кроме того, ты встретишь еще одну старую знакомую: леди Марвуд здесь.

— Зинаида фон Осмар? — с удивлением воскликнул Эрвальд. — Ты уже виделся с ней?

— Вчера. Она лечится водами и будет здесь все лето. Ты знаешь, что она разошлась с мужем?

— Да, в Каире об этом много болтают.

— И раньше болтали; имя и общественное положение Марвуда делают его заметным человеком, а Зинаида — прославленная великосветская красавица; такие люди всегда служат предметом для злоязычия.

Рейнгард ничего не ответил. Казалось, ему не хотелось говорить об этом.

Но Зоннек не оставлял интересующей его темы.

— Ты слышал какие-нибудь подробности? Когда я был в последний раз в Каире, то почти ни с кем не виделся; я был болен и спешил ехать дальше, но ты пробыл там несколько недель. Что, собственно, говорят?

— Чего только не говорят! В английском кругу в Каире всегда точно известно все, что делается в лондонском обществе, но… все становятся на сторону лорда Марвуда.

— Неужели? — воскликнул Зоннек.

— Почти без исключения. В местном обществе — тоже. Говорят, леди Марвуд держала себя крайне эксцентрично и пренебрегала всеми требованиями приличия, так что супругам оставалось только расстаться. Они не развелись ради ребенка, от которого ни мать, ни отец не желают отказываться, но ходят слухи, что Марвуд добивается развода. Леди Марвуд разъезжает по свету одна, появляется везде, как метеор, швыряет деньги пригоршнями и так же внезапно исчезает. Она окружает себя целым штатом поклонников, что не особенно хорошо для ее репутации. Я не хочу повторять все, что о ней сплетничают, но, вероятно, кое-что дошло и до тебя.

— Да, только я этому не верю. В этом браке с самого начала таилось начало несчастья; это было все равно, что сковать вместе огонь и лед. Возможно, что Зинаида вела себя неосторожно и стала еще неосторожнее, когда порвала свои оковы, но, чтобы она сделала что-нибудь, действительно, дурное, этому я не верю.

Эрвальд промолчал, но по его лицу видно было, что он иного мнения.

— Ты не можешь избежать встречи с ней, — продолжал Лотарь. — Я с ней в прежних дружеских отношениях, и, кроме того, в Кронсберге вообще трудно не встретиться.

— Зачем же избегать? — спокойно спросил Рейнгард. — Неужели из-за того, что мы когда-то увлекались друг другом? Юношеских увлечений не помнят всю жизнь. С тех пор леди Марвуд стала великосветской дамой, окруженной поклонением, а я — уже немолодой авантюрист, которому Осмар презрительно указал на дверь; у меня есть имя и положение. Мы встретимся как два совершенно новых человека, и если случайно проснутся старые воспоминания, мы только улыбнемся, как над ребяческой глупостью. Так называемая юношеская любовь — вообще ребячество и никогда долго не длится.

Рейнгард произнес это совершенно тем же равнодушным тоном, которым леди Марвуд говорила об «этом господине Эрвальде». Зоннек был очень удивлен этим, но такое равнодушие двух людей, бывших когда-то близкими друг другу, сняло с его души тайную заботу.

— Юношеская любовь! — повторил он. — Разве ты любил Зинаиду? В таком случае ты едва ли отказался бы от нее так легко и скоро. Я думаю, ты вообще не умеешь любить. Что толку тебе от баснословного успеха, которым ты пользуешься у женщин? Истинного счастья он тебе никогда не доставляет. Сколько раз юность, красота и любовь шли тебе навстречу; тебе стоило только протянуть руку, чтобы получить то, что другие считают высшим благом в жизни, но ты самым непростительным образом играл им. Ты всегда в глубине души оставался холоден. Правда, все это было близко и реально и потому не удовлетворяло тебя. Того великого, безграничного счастья, которое изобрела твоя фантазия, не существует на свете, и ты, вместо того, чтобы брать то, что тебе дается, гоняешься за недостижимой мечтой, за…

— Миражем! — смеясь договорил Рейнгард. — Опять ты принялся за старую проповедь. Но разве я могу изменить тут что-нибудь? Это — мой рок! Только раньше я верил, что могу достичь воплощения своей мечты в действительности; это время миновало, теперь я знаю, что моя прекрасная фата-моргана никогда не спускается на землю. Но все-таки я не могу отказаться от нее. Может быть, я заключу ее в свои объятья перед смертью. Только в одном ты ошибаешься; я умею любить, и притом то, что близко и реально, но только одного человека на свете я любил неизменно и без разочарования — это тебя, Лотарь! Ты один не обманывал меня и оставался всегда одним и тем же и в жизни, и в смерти… Да, да!.. Мы ведь с тобой часто смотрели в лицо смерти. Тем, кем ты был для меня и кем продолжаешь быть, не может быть ни одна женщина, никогда!

— Льстец! — проговорил Лотарь, но по его тону было слышно, как он тронут этим признанием.

— Бог свидетель, это не лесть! — горячо вырвалось у Рейнгарда. — Это сущая правда.

— Я знаю, мой мальчик! — тепло сказал Зоннек. — А что ты для меня — об этом я и говорить не стану. И все-таки нам надо приучаться обходиться друг без друга. Ты знаешь, какой ультиматум поставил мне Бертрам? Он тебе скажет…

— Да вот он и сам!

Действительно, дверь отворилась, и на пороге появился доктор.

— Извините, что я помешал вам, — произнес он, — но первые минуты свидания прошли, и мне тоже хочется приветствовать нашего африканца. Добро пожаловать, Эрвальд!

Рейнгард сердечно пожал его руку и спросил с некоторым удивлением:

— Откуда же вы узнали, что я здесь? Я ведь пробрался инкогнито.

— У нас никто не войдет и не выйдет инкогнито; этого не допустят мои мальчики. Цвет вашего лица выдал вас. Старший твердо заявил, что пришел африканский дядя, и его описание оказалось подходящим к вашей внешности. Еще раз добро пожаловать! Жена очень рада дорогому гостю, который некогда сыграл роль духа-покровителя в истории нашей любви и страданий.

— Не пощадив бедной Ульрики Мальнер, — засмеялся Эрвальд. — Я думаю, она так и не простила мне. Она еще жива?

— Здравствует и даже скоро явится сюда собственной персоной. Но как вы находите господина Зоннека? Не правда ли, очень поправился?

— Просто помолодел! Кронсбергские воды сделали чудо.

Губы Бертрама дрогнули от прежней веселой, насмешливой улыбки.

— Наши воды превосходны, это — установленный факт, но я сомневаюсь, чтобы они были повинны в этом «помолодении». На это найдутся другие причины… Ах, — перебил он сам себя, заметив, что Зоннек делает ему знаки, — он еще не знает? Так я не буду портить вам удовольствие.

— Чего я не знаю? — спросил ничего не подозревающий Рейнгард.

— Великой новости, которой от роду всего неделя. Вы были это время в дороге и еще не успели узнать ее. Однако я не стану забегать вперед. Да, господин Зоннек! Сегодня я еще до рассвета ездил в Бурггейм; за мной приходил Бастиан. У профессора опять был сильный припадок.

— Ему очень плохо? — озабоченно спросил Зоннек.

— Нет, в настоящую минуту опасность миновала. У Гельмрейха удивительно цепкая натура, и он всегда справляется с этими припадками. Что его положение безнадежно, я уже говорил вам, но он может протянуть до осени.

— Надо будет сходить в Бурггейм еще до полудня, — сказал Зоннек.

— Сходите, — поддержал его доктор, — вы единственный человек, который еще что-нибудь значит для него. Бедная Эльза, конечно, всю ночь не смыкала глаз. Вы помните ее, Эрвальд?

— Помню. Да вот она, моя маленькая неприятельница! — воскликнул Рейнгард, подходя к письменному столу и беря в руки стоявший на нем портрет. — Эта восьмилетняя барышня объявила мне войну не на жизнь, а на смерть из-за того, что я силой похитил у нее поцелуй, в котором она мне отказывала. Приближаться к маленькой капризнице, когда она бывала не в духе, было очень опасно.

Он говорил шутя, но в его голосе слышалась странная примесь раздражения. Зоннек подошел к нему и со счастливой улыбкой стал вместе с ним смотреть на портрет, который когда-то нарисовал карандашом в Каире, а позднее исполнил акварелью. Почти стыдливая робость, всегда овладевавшая этим пожилым человеком, когда речь заходила о его молоденькой невесте, и теперь заставила его умолчать о «великой новости». Присутствие Бертрама стесняло его; он хотел сообщить другу с глазу на глаз то, что было дорого его сердцу.

— Я писал тебе, что сделало воспитание Гельмрейха из живого, впечатлительного ребенка, — сказал он. — Несчастье, что девочка попала в руки озлобленному старику. У него не нашлось сочувствия к маленькому, светлому, как само солнце, существу, знавшему до тех пор лишь любовь и ласку и нуждавшемуся в свете и тепле для своего развития. Система воспитания деда была полна противоречий: с одной стороны, он сам учил внучку и дал ей образование, которое далеко превосходит обычный уровень, а с другой — буквально запряг ее в хозяйство.

— Из грубого эгоизма! — вмешался Бертрам. — Он думал о своих удобствах. Он видел, что от старухи Ценпы уже мало прока, и заставил ее приготовить себе преемницу из Эльзы; ему нужен был человек, который полдня читал бы ему вслух и писал под его диктовку, и ему было бы неудобно, если бы это делалось бессмысленно; поэтому-то он и напичкал девочку всякой премудростью. Знаю я этого старого эгоиста!

— Кажется, вы — не особенный поклонник профессора? — заметил Эрвальд.

— Не особенный, действительно, не особенный! Втайне мы с ним даже заклятые враги, и если я не отказываюсь лечить его, то единственно из-за Эльзы. Я не могу простить ему жестокости по отношению к девочке, к его собственной плоти и крови! Он не выносит ее как дочь ненавистного зятя. Когда я приехал сюда, женившись, девочка уже с полгода жила у деда, и борьба между ними была в полном разгаре; она отчаянно отбивалась от пресловутого «воспитания». Ее держали, как в тюрьме, она была лишена сверстников, ее наказывали самым безжалостным образом за малейшую шалость, за ребяческий каприз; когда же она заговаривала об отце или о Каире, старик приходил в неистовую ярость.

— Это было самое худшее, — заметил Лотарь.

— Скажите лучше, самое нелепое! Девочка страстно цеплялась за воспоминания об отце. Как она была счастлива, когда могла говорить о нем со мной или с моей женой! Она чахла от тоски. Наконец, Гельмрейх совершил геройский подвиг: сломил-таки упорство девятилетнего ребенка, но как он это сделал — надо было видеть. Это чуть не стоило жизни малютке.

Рейнгард вдруг поставил портрет и, отойдя к окну, повернулся спиной к комнате. Зоннек слушал с мрачным лицом.

— В одну зимнюю ночь Эльза в отчаянии убежала от «злого, злого дедушки» так далеко, как только могли унести ее ножки, и бежала, пока не свалилась в снег; ее нашли окоченелой, без признаков жизни. Следствием была тяжелая болезнь, и жалко было смотреть, как бедняжка в бреду плакала за отцом и протягивала к нему ручонки. Я думаю, тогда даже у профессора зашевелилась совесть. Я сказал ему прямо в лицо, что если мне не удастся спасти ребенка, то виноват в его смерти будет он, и этого он и до сегодня не может простить мне. Вы понимаете, что я не могу чувствовать особенного сострадания к старику, несмотря на то, что он болен. Девочка несколько недель была между жизнью и смертью, но наконец выздоровела. Ее сопротивление было сломлено, а память совершенно угасла; она едва помнила, что раньше жила в каком-то другом месте, в других условиях, даже воспоминание об отце изгладилось, и я остерегался будить его, потому что вместе с его исчезновением исчезла и болезненная тоска, а это было благо. В конце концов Эльза забыла все.

Наступило молчание. Зоннек был явно взволнован рассказом; Рейнгард продолжал стоять у окна, скрестив руки и не оборачиваясь. В это время в саду поднялся шум, по-видимому, веселого свойства: слышались радостные возгласы и громкие «ура».

Бертрам прислушался.

— Что там такое? Взбесились, что ли, мои мальчишки?

Он подошел к окну и тотчас выяснил причину шума; в саду стоял великан-негр с дорожными вещами в руках, сзади виднелся носильщик с чемоданом; мальчуганы обступили чернокожего и бурно выражали свое изумление и восторг.

— Это мой Ахмет с вещами, — сказал Эрвальд. — Будьте добры, покажите ему, куда идти; ведь я и сам еще не знаю, где мои комнаты.

— Здесь, рядом с комнатами господина Зоннека. Но я лучше сам спущусь вниз и наведу порядок.

Доктор ушел, и друзья остались одни. Зоннек был, очевидно, подавлен рассказом, Рейнгард тоже находился под тягостным впечатлением и, стараясь отвлечься от него, спросил:

— На какую это новость намекал Бертрам? Можно мне, наконец, узнать ее?

— Конечно! Я только хотел сказать тебе это наедине. Речь идет о моих планах на будущее. Из моих писем ты знаешь, что моя карьера в Африке закончена, даже если я выздоровею.

— Да, Лотарь. Какой это страшный удар для тебя! — сказал Рейнгард с участием. — Быть осужденным на праздность в лучшие годы жизни! Ты не вынесешь!

— Вынесу, пожалуй, легче, чем ты думаешь, — ответил Лотарь с многозначительной улыбкой. — Жизнь, которую я вел больше двадцати лет, даст мне пищу для деятельности; я собрал много ценного материала, много рисунков; все это надо привести в порядок, разработать; на это понадобятся целые годы. Кроме того… что ты скажешь, если я признаюсь тебе, что собираюсь устроить себе семейный очаг?

— Ты хочешь жениться? — воскликнул Эрвальд с радостным изумлением. — Ну, этому решению я от души рад, особенно теперь. У меня камнем лежала на душе мысль о том, как ты перенесешь такую радикальную перемену в образе жизни. Собственно говоря, ты всегда тосковал по родине и по любви, и то, что я считал оковами, в твоих глазах было высшим счастьем. Но ты никогда не связал бы себя без серьезной привязанности; неужели ты полюбил в таком возрасте?

— Да, в таком возрасте, — повторил Зоннек, — может быть, слишком поздно, потому что между моей невестой и мной очень значительная разница в возрасте, и при всем моем счастье меня тяготит как упрек, как сознание своей вины то, что я связываю с собой такое молодое, ничего не знающее о жизни существо. Я не могу уже принести в дар моей жене молодость, и если она когда-нибудь почувствует это, если она будет несчастна со мной…

— Женщина, которую ты полюбишь и приблизишь к себе, не будет несчастна, — горячо перебил его Рейнгард. — Чем бы она ни пожертвовала ради тебя, она не останется в проигрыше. Нет, Лотарь, отбрось сомнения; я знаю тебя лучше, чем кто другой, и могу сказать это. Расскажи же наконец все подробно! Я хочу знать, кто твоя невеста.

— Ты только что видел ее, — Лотарь с улыбкой указал на письменный стол, — вот ее портрет!

— Эльза? — Глаза Рейнгарда широко раскрылись и остановились на Зоннеке. — Эльза фон Бернрид… твоя невеста?

— Это так удивляет тебя? Правда, это немножко противоречит твоей мудрой теории о «так называемой юношеской любви, которая, в сущности, представляет собой ребячество». Ты видишь, У меня она продержалась, потому что я полюбил маленькую Эльзу еще тогда, в Каире, хотя не подозревал, кем она будет для меня впоследствии.

Эрвальд все еще стоял неподвижно и смотрел на него со странным выражением на лице, точно не мог взять в толк то, что слышал, но потом коротко, почти резко возразил:

— Ты любил в ребенке отца, который когда-то был тебе близок.

— Кажется, ты знаешь это лучше меня, — пошутил Зоннек. — Однако ты даже не поздравил меня.

— Дай тебе Бог счастья! — медленно сказал Эрвальд, протягивая ему руку. — Когда свадьба?

— Как только будет можно. Ты слышал, что Гельмрейх плох; ему осталось жить несколько месяцев, и, как он ни погрешил против ребенка, я не могу теперь отнять у него внучку. Я надеюсь устроить так, чтобы обвенчаться без всякого шума через шесть недель, и затем мы останемся здесь. Мне все равно приказано оставаться в Кронсберге до осени; мы не уедем, пока не закроем глаз профессору. Таким образом, он не лишится Эльзы, она может по-прежнему вести хозяйство и угождать деду; но я позабочусь, чтобы уход за больным был передан в другие руки. Как муж, я буду иметь на это право. Однако я слышу, Ахмет уже в твоих комнатах; пойдем, Рейнгард, они тут, рядом.

Он отворил дверь и вошел в смежную комнату.

Эрвальд не сразу последовал за ним; проходя мимо стола, он остановился и устремил на портрет маленькой Эльзы столь пристальный взор, точно старался отыскать в лице ребенка черты, которые видел сегодня ночью, при лунном свете.

— Невеста Лотаря! — пробормотал он. — Конечно, нам придется теперь заключить мир или, по крайней мере, перемирие. Или она опять презрительно выгонит меня, когда я приду с ним в Бурггейм?

Он коротко, саркастически усмехнулся, почти грубо отодвинул портрет в сторону, высоко поднял голову и пошел вслед за другом.