Было уже поздно, и гости леди Марвуд начали расходиться; блестящие приемные комнаты постепенно пустели и замолкали. Зинаида шла через салон, когда Рейнгард подошел к ней, чтобы проститься.
— Могу ли я прийти к вам завтра около полудня, миледи? — спросил он, понижая голос.
Она посмотрела на него с удивлением.
— К чему такие церемонии? Никакого предупреждения нe нужно; я всегда вам рада.
— Но едва ли я могу рассчитывать застать вас одну, а я прошу именно об этой милости.
— Одну? Разве у нас с вами есть еще что сказать друг другу? — спросила Зинаида с горькой насмешкой.
— Может быть, и есть. Вы позволите мне надеяться, что исполните мою просьбу?
— Если вы так торжественно требуете этого, то я, так и быть, дам вам аудиенцию. Но ведь это можно сделать и сегодня; через четверть часа все уйдут, и я буду одна.
Рейнгард взглянул на часы — они показывали двенадцать.
— Не лучше ли было бы завтра, миледи?
— Нет; кто знает, буду ли я завтра одна. Сегодня же нам никто не помешает. Оставайтесь!
Она опять говорила шаловливым, повелительным тоном, который выработался у леди Марвуд в общении с окружающими, хотя Рейнгард слышал его впервые. Он с поклоном отошел, но его глаза продолжали следить за красивой женщиной, снова обратившейся к другим гостям.
Она была ослепительно хороша в эту минуту, стоя под люстрой. Свет свечей играл в тяжелых матовых складках желтого атласного платья и сверкал в драгоценных камнях на шее и руках Зинаиды. Прелестная головка была гордо поднята, губы улыбались, темные глаза сияли; она вся казалась сотканной из света и блеска. Но взгляд Эрвальда приобрел теперь проницательность; он видел, как нервно подергивались эти губы, как лихорадочно блестели эти глаза, как неестественна была эта живость, в которой проскальзывало что-то судорожное. Да, морфий делал свое дело, но сколько времени это могло еще продолжаться?
Начали прощаться последние гости, в том числе Верден и барон. Им не удалось раньше подцепить африканскую знаменитость, и они решили теперь наверстать упущенное.
— Нам по дороге, господин Эрвальд! — сказал Верден. — Мы идем мимо виллы Бертрама и, если вы позволите…
— Господин Эрвальд еще остается у меня, — вмешалась Зинаида. — Не правда ли? Мы хотели поболтать еще о былых временах.
— А! В таком случае извините, — развязно проговорил Верден, обмениваясь с товарищем многозначительным взглядом.
— Очевидно, весьма интимное знакомство! Этому африканцу невероятно везет у миледи, которая обычно относится к окружающим с царственным равнодушием.
Эрвальд поймал этот взгляд, и вся кровь закипела в нем. Он нахмурился и, когда они ушли, сказал со сдержанным гневом:
— Напрасно я остался, миледи!
— Почему? — небрежно спросила Зинаида, утомленно бросаясь в кресло.
Потому что об этом начнут говорить. Боюсь, что это даст повод к сплетне, и завтра же она начнет гулять по всему Кронсбергу.
— Неужели у вас есть время и охота думать о сплетнях? — спросила Зинаида, презрительно пожимая плечами.
— Когда они касаются вас — разумеется.
— А у меня нет! Какое мне дело до того, что говорят или думают обо мне эти нули?
— Однако вы окружаете себя такими нулями.
— Боже мой, надо же иметь свиту, когда являешься в общество! Для того чтобы нести шлейф, они достаточно хороши, когда же надоедят — им просто дают отставку.
— И тогда они мстят ядовитой клеветой. Вам не следовало бы относиться так равнодушно к мнению света, миледи.
— Мнение света! — Зинаида жестко и презрительно рассмеялась. — Неужели вы еще питаете к нему почтение? Я давно покончила с ним. Я достаточно знакома с этой комедией из комедий, которую мы разыгрываем изо дня в день и которая представляет в сущности, мелочную и жалкую шутку. Кто умеет лицемерить и соблюдать так называемые правила приличия, тот может позволять себе все, что угодно, и его все-таки будут уважать и восхвалять; кто же посмеет не притворяться и казаться тем, кем он есть на деле, над тем насмехаются, того осуждают, травят, мучают. Остается одно: наступить ногой на это общество и показать ему, как глубоко презираешь его; тогда оно преклонится перед тобой.
Эрвальд понимал этот взрыв безграничной горечи; он знал, как относилось английское общество к леди Марвуд, которая была почти исключена из круга мужа. Что сталось с нежной, кроткой девушкой с большими мечтательными глазами! Это резануло его по сердцу, как упрек.
— И все-таки вы добровольно живете в этом обществе, которое так глубоко презираете, — сказал он наконец. — И вы губите себя этой жизнью! Бертрам говорил мне сегодня, как он боится за вас.
— Ах, этот доктор — мой тиран! Он успел уже и вам пожаловаться так же, как и Зоннеку! Да, этот милый, веселый человек умеет быть до отчаяния серьезным, когда входит в роль врача. Он безжалостно пугает меня своими мрачными пророчествами.
— И ничего не достигает этим; вы все-таки не следуете его советам.
— Я не могу.
— Миледи!
— Не могу! — взволнованно повторила Зинаида, вскакивая. — Он хочет заставить меня вести жизнь трапписта, а я не выдержу этого. Я ведь пробовала в течение нескольких недель и чуть не сошла с ума. Пойдемте на веранду, здесь удушливо жарко. Мне хочется подышать свежим воздухом.
Она направилась к двери на веранду, обвитую диким виноградом, и, выйдя туда, точно окунулась в чудный, мягкий, прохладный ночной воздух. Рейнгард тоже с наслаждением вздохнул полной грудью.
Перед ними лежал Кронсберг, безмолвный и темный; лишь кое-где в окнах мерцали огоньки. Над темной землей раскинулось великолепное звездное небо. Это было вовсе не то, что тогда, на террасе дома Осмара, когда до них доносились из сада одуряющие ароматы, а вдали слышался уличный шум Каира; здесь было удивительно тихо, серьезно и торжественно. Над долиной громоздились исполинские темные массы гор с белеющими при слабом свете звезд снежными вершинами. Это была северная летняя ночь, спокойная и прекрасная.
Леди Марвуд подошла к балюстраде; Эрвальд остановился в нескольких шагах от нее. В мягком свете, падавшем на веранду из двери, светлая фигура Зинаиды в атласном платье, в драгоценностях и кружевах казалась еще прекраснее, чем раньше, в ярком освещении люстры. Она стояла, полуотвернувшись от Рейнгарда; в течение нескольких минут не было произнесено ни слова. Наконец Эрвальд сказал вполголоса:
— Зинаида, зачем вы играли сегодня эту песню?
Ее имя, а может быть, и тон, которым он произнес его, заставили ее слегка вздрогнуть. Она медленно обернулась и ответила с горькой насмешкой:
— Вы еще помните эту мелодию? Я думала, вы давно забыли ее.
Он подошел и, заглядывая ей в глаза, продолжал, не обратив внимания на насмешку в ее словах:
— Зинаида, я причинил вам тогда горе?..
— Да! — сказала она с суровой прямотой.
— Разве я один был виноват? Вы ведь знаете, кто встал между нами. Ваш отец…
— Моего отца можно было переубедить, и я была готова к этому, но вы не захотели бороться за меня. Вас тянуло на свободу, вдаль, в погоню за счастьем. Что же, нашли вы это безграничное счастье, свою влекущую к себе фата-моргану?
— Нет! — ответил Эрвальд глухо и с усилием.
— Значит, его нет в пустынях и девственных лесах! Я искала его в свете, среди людей, но его нет и там. Утешьтесь, у нас с вами одна судьба.
— Вы сами выбрали свою судьбу, Зинаида… Как вы могли выйти за такого человека, как этот Марвуд?
Она только взглянула на него, но в ее больших, мрачных глазах был ответ — тяжелый упрек, и Рейнгард опустил голову, как виноватый.
Опять наступила долгая пауза. Леди Марвуд выпрямилась гневным, резким движением, точно отталкивая от себя что-то, и сказала с жестким смехом:
— Опять мы погрузились в воспоминания и ударились в сентиментальность! А пора бы, кажется, бросить их; мы оба постарели и стали благоразумны! Кстати, вы до сих пор не сказали, зачем требовали этого разговора. Вы хотите мне что-нибудь сказать?
— Нет, я хочу только просить вас, Зинаида… Господи, что это? Что с вами?
Зинаида обеими руками вцепилась в балюстраду, стараясь удержаться; она покачнулась и упала бы, если бы Рейнгард не подхватил ее. Она лежала на его руках почти в обмороке, с закрытыми глазами, ее лицо было мертвенно-бледно, грудь дышала тяжело и прерывисто, а сердце билось сильными, неправильными толчками, как будто было готово каждую минуту остановиться.
Припадок продолжался несколько минут. Когда Рейнгард донес ее до кресла и опустил в него, она уже снова открыла глаза, и ее взгляд встретился со взглядом Эрвальда, со страхом наклонившегося над ней.
— Я позову кого-нибудь, — торопливо сказал он.
Зинаида покачала головой и слабым движением руки попросила его не уходить.
— Нет… никого не надо… Сейчас пройдет, я знаю.
Действительно, припадок прошел так же скоро, как наступил.
Лицо порозовело, и дыхание выровнялось. Эрвальд стоял угрюмый, не говоря ни слова. Теперь он получил доказательство правоты слов доктора.
— Я испугала вас? — спросила Зинаида, к которой уже вернулось самообладание. — Это пустяки. У меня часто бывают такие припадки.
— И когда-нибудь такой припадок убьет вас! — взволнованно сказал он. — Вы губите себя жизнью, которую ведете изо дня в день. Вы не слушаетесь советов и предостережений и не даете врачу вылечить вас. Зинаида, неужели вы не можете поберечься?
— Для кого? — жестко спросила она. — Может быть, для лорда Марвуда? Я возненавидела человека, который называется моим мужем, потому что он только мучил меня. Моего ребенка у меня отняли, он уже не помнит матери; мой отец умер, людей, которые окружают меня, я с удовольствием оттолкнула бы от себя ногой; у меня есть еще друг, один-единственный, Зоннек, но теперь у него жена, новое счастье. На мою долю останется разве сострадание, а сострадания я не хочу. Не нужно мне и жизни, которая предстоит мне, пустой и бесконечной, как Сахара. Я знаю, что наконец свалюсь и умру, но разве стоит этого избегать?
— Так поберегите себя… ради меня.
По телу взволнованной женщины пробежала дрожь, ее глаза широко раскрылись и с выражением вопроса остановились на лице Эрвальда.
Он наклонился над ней и тихо повторил:
— Ради меня, Зинаида! Прошу вас!
Она выпрямилась в кресле, и из ее груди вырвался мучительный крик:
— Рейнгард, зачем ты бросил меня?
— Затем, что был глупцом, — сказал он глухо, — глупцом, который, гоняясь за призраком, не видел, что счастье находится рядом с ним. Я только теперь чувствую, какое зло причинил тебе, Зинаида. Но не оставляй у меня на душе такой тяжести! Обещай, что ты будешь слушаться доктора! Обещай, что бросишь ужасный морфий, который разрушает твое здоровье и вконец убьет тебя! Не умирай, Зинаида, живи!.. Я требую этого от тебя!
В его словах слышался мучительный страх.
Зинаида не отвечала и не шевелилась; две крупные слезы скатились по ее щекам, и слабая, счастливая улыбка осветила лицо.
— Обещай! — повторил Рейнгард, крепко сжимая ее руку. — Ты обещаешь?
— Да, — прошептала она едва слышно.
Он нагнулся и прижал ее руку к губам.
— Благодарю тебя! Я верю тебе. Спокойной ночи, Зинаида.
Он ушел; Зинаида осталась одна. Она прижалась лицом к спинке кресла и плакала; это были спасительные слезы, приносящие покой и сон, слезы, которыми она не плакала уже много-много лет.