Миткалевая метель

Новая дорожка

Друг мой, чай, и сам знаешь, перед самой-то Великой войной за наше родное советское отечество какая жизнь-то пришла: молодым на радость, старикам на полюбованье! Такой-то жизни мы еще и не видывали. Что в государственный магазин придешь, что в кооперативную лавку — глаза разбегаются. Бери, покупай, чего только твоя душа пожелает. А дороже всего сам человек стал. Тут-то и слепой увидел, и глухой услышал, за кем всей жизни правда. За коммунистами она!

Но откуда, с какой стороны пришло к нам это счастье? Пришло оно потому, что непочатый родник найден был. Да не один такой родник, а несметные тысячи, братец. Не из-под алмазных гор бьют эти родники.

…Было это в Иванове-городе, а может, в Шуе или в Вичуге, может, и в Кинешме. Тоже город не плох. Кабы плох был, так не пели бы:

Хорош город. Смотрится он с крутого берега на Волгу. Умывается он чистой росой. Красив, зря не охаешь. Мимо фабрик катятся волны. Слышно им, как поют веретена. Слышно, как стучат батаны, как бегают челноки.

Однажды, братец, в счастливый час, на одну нашу ткацкую пришла ткачиха молодая, Таня. Ну, раз годами молода — и в работе невелик опыт. Недавно из фабричной школы. Что походочка у нее, что лицо белое, что глаза карие веселые, весь манер — волжский. За ученье-то почетной грамотой жалована. А в работе сразу показала свой норов.

Ткацкая-то для нее как дом родной. И вечно Таня с шуткой, с прибауткой. Кажется, она и ходить не умеет шагом-то, все вприскок. Молодость — не былинка на меже, мимолетный ветерок не наклонит ее. С двух-то станков полгода спустя запросилась она на четыре. Тут-то и загорелся сыр-бор. Не дают ей четыре станка. Да и как ты дашь? Ведь не управится, молода. А она: мол, четыре-то — это что, у меня есть мечта работать на шести станках, а дальше — там видно будет. Нифонт Перфильич, ее-то начальник, мастер-инженер, человек в летах, большого ученья, услышал, подумал про себя: не рехнулась ли девица? Каждый винтик, каждый камешек здесь он знал. В свое время немало сделал для фабрики. Дома-то у него книг по стенам на полках — от пола и до потолка! По книгам каждое дело у него выверено да проверено по сто раз.

Нифонт Перфильич Таню и слушать не хочет. Она — в контору. Там ее выслушали по-хорошему. Ладно, мол, мы вот посоветуемся с Нифонтом Перфильичем, ему видней — мастер, у него каждое дело с книгой в согласье. А Нифонт Перфильич одним был плох: не любил он до смерти, когда кто-нибудь встревал в его дело. Какой там у него был разговор с директором, не знаю. Но вышел он из конторы красен, как рак, и недоволен.

В этот день как раз прибежала Таня раньше на полчаса, чтобы не торопясь принять свое гнездо от сменщицы. Обихаживает она станки, сама заливается песенкой. Нифонт Перфильич идет мимо. Не весел он. Остановился:

— Песенница Клязьмина, сколько тебе лет от роду?

— Я счастливая — Октябрю ровесница!

— То-то и есть. Ты свою затею брось. Мало ли ты чего захочешь! Против всякого такого хотенья есть ученье. А ученье нам ясно указывает, что выше себя не прыгнешь.

— Ты послушай меня, выслушай, Нифонт Перфильич, как все я обдумала… — начала было Таня.

— Ну, милая, ты забыла, что ль? Яйца курицу не учат. Тоже мне нашлись указчики! — замахал старик обеими руками. А потом ругаться стал: — Из какой такой академии ты явилась сюда?

— После семилетки ФЗУ прошла, а теперь вечерами хожу в нашу школу при фабрике, по вашим книжкам учусь, — зарделась Таня.

— А что твое ФЗУ? Это букварь — и только! Ты под стол еще пешком ходила, а я уже институт окончил. Машина — не резина. От машины не возьмешь больше, чем она может дать. Да и у тебя не двадцать рук. Есть предел, и выше его не шагнешь, а ты подняла звон. А на что он? Жалуешься, что тебе не помогают. Чем же тебе я могу помочь?

Не ждала, не чаяла Таня такой обиды. Будто пол зашатался под ногами. Всё заволокло туманом перед глазами. Будто и перед подружками Таня виновата, зря обругана. Подруги ей присоветовали: брось, мол, ты, Нифонт Перфильич больше знает.

«Ужели все это мне только в мечте мерещится, ужели все это не сбудется? — И так подумает Таня, и по-другому она прикинет. — Ведь Нифонт Перфильич на этой ткацкой жизнь прожил… Машину он знает, чай, получше всех. Уж не напрасно ли я своей мечтой забила себе голову?»

Мечты — а с ними и ночи бессонные. Советовалась Таня с подругами — не нашла себе ответа. По берегу одна задумчиво ходила — не нашла себе ответа. С кем же теперь еще посоветоваться?

Уж брезжит рассвет — ну, тут только и закроет Таня книгу. Хочется найти в книге отгадку на свои мысли. А книга Нифонтом Перфильичем писана. Только голову в беде не вешала Таня. Горько порой на сердце, да про то знает лишь она одна. На гулянке веселья нет.

Опять та же морока. Сколько ни бьется Таня, мешают ее мечте. А больше всех Нифонт. Таня снова к нему, а он как раскрыл, ровно кудесник, свои книги — и пошел, пошел катать по-ученому! От мечты Нифонт не оставил камешка на камешке. И не думай, мол, ты, неотвязчивая девчонка, встать против моей науки.

Не от дождя, не от росы в ту ночь, а от слез была влажна подушка под щекой у Тани. Сил и желанья у нее с избытком, а развернуться не дают ей здесь. Пришла к станкам невеселая. Старая ткачиха Савельевна остра на язык:

— По-моему, Таня, одну науку хвали, а иную подальше от себя вали. Так ли я говорю? Другой, как я погляжу, упрется в свое корытце и знать ничего больше не хочет. Так ли? Ты тайком вписала бы Нифонту в его расчеты свою новую дорожку.

А Нифонт рядом стоит, слушает. Охватила его еще пуще обида. Ни на кого и глядеть не хочет.

Вот он однажды, в вечернюю смену, сидит у себя в отделе, в просторной комнате. Сидит да ус седой крутит. Что-то крепко задумался. Возмущается: девчонка против всей его науки пошла. А наука-то в десять раз старше ее!

Не стучало, не гремело, будто сама отворилась дверь — перед ним у стола, перед глазами, Таня Клязьмина.

— Нифонт Перфильич, я все сосчитала… Я сначала одна…

А Нифонт Перфильич глаза протирает:

— Постой, постой… Я, кажись, дверь на ключ закрыл… Откуда ты?

— Передо мной теперь все двери сами открываются, — отвечает Таня.

Ой, обиделся Нифонт Перфильич!

— Выше головы уши не растут, выше солнца облака не плавают. Я давно все подсчитал, высчитал. Открывай чьи угодно двери, но только не мои.

И вежливо выпроводил ее. Таня за порог, а он запасной дверью — да в другую комнату, в дальний угол. Только книгу раскрыл, а Таня опять перед ним у стола.

— Нифонт Перфильич, весь мой секрет в дорожке моей новой. Только выслушайте… К вашим-то подсчетам да прибавить бы…

Таня ему свой подсчет кладет под нос. А он ничего и слышать не хочет:

— Оставь ты меня в покое, а сама лучше поучись.

Да скорее с глаз долой, к себе домой.

Это дело было к вечеру. А веранда у Нифонта Перфильича спустилась ступенями прямо в кусты. Под кустами — скамья, любимое место отдыха после работы. Сидит Нифонт Перфильич на скамье, в руках книгу держит. Сам думает, Таню журит: «Выведешь ты меня из терпенья, уж я, мол, покажу тебе новую дорожку! С глаз долой — из сердца вон!» Так раскипятился, хоть на ледник его неси. Оглянулся, повернулся, а Таня на скамье рядом с ним… И книжку, что написана Нифонтом Перфильичем, держит под мышкой.

— Да, господи, что это! Куда пень — туда и тень… Кто тебе сказал, что я здесь?

У самого в глазах тоска. Вот, дескать, не было печали! И книгу уронил. Таня подняла ее, бережно пыль с нее сдунула и к нему: мол, ум хорошо, а два лучше. Вы гляньте, выслушайте, разберитесь во всем по порядочку А он свое твердит:

— Много разбирать — и этого не видать.

Может, гордится старик, а может, упрямится.

Но не обиделась Таня. Говорит: не мешала бы, мол, вам, да ведь дело-то мое верное.

Так подступила Таня к Нифонту Перфильичу, что бежать ему больше некуда. Ну, прямо взмолился он:

— Науку хотите опрокинуть? Ничего не выйдет у вас!

Закричал на весь сад — знать, дурно стало — и веки смежил. Открыл глаза, а никого рядом с ним нет. Может, померещилось. Места себе не находит. За живое задела старое сердце мечта Танина.

Знать, от расстройства занедужил Нифонт Перфильич.

Как-то раз вскорости одна Танина соседка не пришла на смену. Заменить некем. А станки-то ее рядом с Таниными. И говорит Таня бригадиру, ткачихе Савельевне:

— Савельевна, ты партийная, посоветуй: не выгонит меня Нифонт Перфильич, если я еще подружкины станки прибавлю к своим?

— Давай, давай, благо желанье есть! Не выгонит: чай, фабрика-то не Разоренова-купца. Тори новую дорожку.

Одобрила Савельевна. Вот тут у Тани екнуло сердечко. Не оконфузиться бы перед всеми! Раз взялся за гуж — не говори, что не дюж. А Савельевна во всем ей поддержку: мол, волков бояться — в лес не ходить. Не боги горшки-то обжигают. Новое-то слово науки, нередко случается, простые люди начинают.

Встала Таня за четыре станка. Отработала смену так-то картинно, будто песню спела. А песенница она была — еще такую поискать. Четырьмя станками управляла на радость старым ткачихам, подругам на поученье. А утром Таня прямо в контору пришла вместе с Савельевной: ставьте меня на четыре станка! Удача-то сама не придет, ее работа за руку на поклон приведет.

Там подумали: «Что же, становись, только, мол, не сказала — крепись, сказала — за слово держись. Кур не насмеши, больно-то не спеши». Тут у Тани стала каждая секунда на строгом учете, в большом почете. Не мила ей теперь старая, проторенная другими около станков стежка. Нужна ей теперь новая дорожка, свой маршрут. От станка до станка недалеко, не от Архангельска до Астрахани, но и коротенький путь тоже надо с умом пройти, по-новому, по-своему, а то получится — сорока трещала, да из-за языка своего и пропала.

Умела Таня так мимо станков пройти — за единый раз сделать пять дел. Не любила она откладывать на завтра, что можно сделать сегодня. Уж лишнего шага она не ступит, а когда работает — глянуть на нее любо-дорого, хоть напоказ. Ни одного лишнего рывка и поворота. Новую свою дорожку она запомнила, только по ней и ходила. По камню — не по снегу: где ступил, не видно. Но Таня стежку-дорожку видела и на камне. Разве только тогда отступит от своей тропы, когда станок разладится.

Молодой помощник мастера Павлуша старательно ухаживал за ее станками.

На четырех станках она ткала, словно подружек в хоровод звала. И все подружки, на нее глядя, ее огнем загорелись. Если одна ласточка высоко летит, и другая к ней воспарит. А уж Таня о шести станках стала мечтать. И за шесть можно встать: смекалки, расторопности не занимать.

А тут, хвать-хвать, приходит сам Нифонт Перфильич; как услышал, как увидел все, сначала, знать, подумал: «Или я, или не я, или глаза и уши не мои?» Не верит: мол, все это одна морока. А Савельевна ему: «Лиха беда — начало, а там пойдет! Пожар-то принимается от одной соломинки. Так и в нашем деле».

— Да что вы меня морочите! Нормы не знаете? Если плотный сорт такой-то номер, уж ты хоть на голове ходи, а все равно столько-то обрывов на метр и больше положенного не снимешь за смену. На таком сорте и станков не управишь больше двух или трех.

Обещает не на словах доказать — на деле: или, мол, пришла пора все мои таблички в печке сжечь, или пустая ваша речь. Но тут не речь, а само живое дело перед ним. Был шум в фабричном комитете, в комсомоле были горячие разговоры. А секретарь-то партийный, Александр Ершов, Таню хвалит, успокаивает. Успокаивает, да и подзадоривает:

— Не слушай ты этого «чернокнижника». Едет он с нами на одном возу: мы вперед глядим, перед нами утренняя заря, новый день нарождается, а он спиной к нам сидит, назад глядит, у него перед глазами седой туман. К таблицам своим прилип, повернуться не может. Начихала ты на его таблицы — и хорошо сделала! Ведь не таблица раньше человека на свет приходит — человек таблицу писал. А теперь пришла пора — и таблицы устарелые погоним со двора.

Таня собралась за шесть станков становиться. А тут — бац! — велит Нифонт Перфильич Тане собираться в другой корпус. Зачем-то понадобилось в этом корпусе передвигать станки. Приходится Тане прощаться со своей «пятеркой»: она уже на «пятерке» ткала. А к своим станкам она привыкла. Все в них слажено. Всегда они у нее в чистоте, обихожены.

Защемило, заекало сердце у Танюши. В том корпусе она никогда не работала. Иной-то станок — как человек незнакомый. К иному станку не сразу приноровишься, не сразу его поймешь. Вдруг да те станки будут хуже своих? К своим-то она бежала на смену, как к подружкам, с веселой душой. По шуму, по стуку сразу узнавала, где неполадка. А на другом месте вдруг да не заладится? А там и пойдет! Горе да беда не ходит одна. Тогда хоть с ткацкой беги, всяк скажет: горячо взялась, да скоро остыла. Не из обиды ли подстроил все это Нифонт Перфильич?

Сколько тучек да кудрявых облачков проплыло той ночью над Волгой — столько дум тревожных передумала Таня. Приходила она на совет к Савельевне. Вторую ночь сидела она на берегу над обрывом.

Встала Таня в другом цехе за станки. Чуть не плакала, когда шла из цеха после смены. На шести-то соткала не больше, чем на четырех. Да и сотканному не рада: то обрыв, то недосек, то подплетина. Навстречу — Нифонт Перфильич:

— Ну что, правду я говорил? — и смеется.

Савельевна про то узнала — ой, горячо она принялась попрекать Нифонта: мол, не до хаханек теперь, надо выручить девицу-то, поглядеть — может, станки не налажены. Нифонт и слушать не хочет: дескать, никогда первая ласточка весны не делает, а одна ткачиха нормы не опрокинет.

Савельевна всех на ткацкой расканифолила, всех расшевелила, подняла на ноги. Пришли к станкам Таниным, посмотрели, починили. Но и на второй день дела не лучше у Тани. Опять пришли те же люди. Поправили. Стала Таня ткать: что чинили, что нет. На третью смену стоит она пригорюнившись, свету белому не рада. Идет Нифонт Перфильич, улыбается. Положил ей руку на плечо, увещевать стал:

— Ну, теперь видишь, милая, кто прав: ты или я? То-то и оно! Норма — она крепче норова. Ведь я же знал. Я ведь все подсчитал. Ты знаешь, как однажды синица хвалилась, что она хочет море сжечь? Вот и ты так же.

Эту ночь и на минуту не сомкнула очей Таня. Сидела у окна открытого наедине со своей мечтой-думой.

Пришла утром. Но как, и сама не знает Таня: потеряла она свою новую дорожку. Нет ей удачи. Тут ведет Савельевна молодого, умного помощника мастера из старого корпуса, расторопного Павлушу. Как доктор около хворого, ходил он около каждого станка. Пустила Таня станки — сразу полегче сделалось у нее на сердце. Голоса-то у станков уж совсем не те. Пошла работа в этот день на удачу…

Танины станки — по три в ряд. А рядом еще два станка. Выпросила Таня, чтобы отдали ей и эти: обещала управиться. И не обманула. Лиха беда — начало. Уж многие на ткацкой перешли на новую дорожку, которую проложила впервые вкруг своих станков Таня Клязьмина.

В свои силы Таня верила. За двенадцать станков она встала. Нифонт Перфильич пророчит ей неудачу, пугает. Прошло сколько-то времени, а тут Таня просит дать ей под руку шестнадцать станков. Дали. А станки опять не отрегулированы. Стало заедать, но Таня теперь сама многое понимает, видит, где разладка: мол, надо на станки поставить челночные коробки побольше. Поставили. Сразилась Таня с Нифонтом. Показывала мастерам свой маршрут: как надо расставить станки, чтобы с любого места был виден каждый станок. Такая беспокойная ткачиха! Ну, переставили — теперь, мол, навсегда, а она говорит: а там видно будет! В технической школе любопытней ее никого не найдешь.

Выведала до тонкости все тайны станка. У нее теперь и манера своя, свое обхождение.

Подружки-то ее говаривали:

— Знать, удача ясноглазая показала Тане новый маршрут.

Полетела слава о Танином маршруте по всем фабрикам. Вскоре и в других городах узнали про Таню. Все девушки хотят угнаться за ней, а уж Таня теперь прикидывает: нельзя ли маршрут сделать еще получше, побольше станков обслужить. Куда Таня ни пойдет, везде ей почет и слава. Лучшие слова про нее, хорошие песни.

Нифонт Перфильич смотрит в свои таблицы, затылок трет ладонью, ничего не понимает:

— Что же это: выходит, я всю жизнь дальше своего носа не видел? Нет, я еще докажу!

И опять он — за свои таблички старые.

…Был день большой народной радости. С разных концов государства спешили, ехали в Москву шахтеры, сталевары, ткачи, плотники — все самые лучшие в Советском государстве работники. Люди разных наречий, разных обычаев. И Таня Клязьмина как почетный гость была тоже звана сюда. Здесь людям было что сказать хорошего.

Одни говорят:

— Мы горный кряж с места сдвинули!

— А у нас во льдах пшеница созрела!

А другие говорят:

— Где топь была, где вчера шумел непролазный лес, ныне трубы заводские поднялись чуть не до небес.

Слава тем, кто трудом своим вершит чудеса! Но во сто крат слава тем, кто верной Ленинской дорогой ведет нас всех к небывалому счастью.

…Из-под высоких алых знамен вышли навстречу всем руководители партии и правительства — верные ленинские ученики и соратники, продолжатели его дела бессмертного. Не бурные водопады хлынули с высоких гор, не стая лебедей всхлопнула крыльями, — вся страна услышала, как встречали люди рабочие мудрых руководителей родной партии и Советского правительства. Коммунистическая партия — самая могучая сила на земле, самая близкая всем труженикам. Наша партия ныне миру, как солнце земле, светит.

За одним большим столом вместе с руководителями партии и правительства садились горняки, машинисты, токари, ткачи, каменщики…

За тем красным столом рядом с лучшими сынами и дочерьми земли Советской сидела, как их равная сестра, Таня Клязьмина. Всех она слушала с волнением.

Просили Таню свое слово сказать с высокой трибуны.

С этой трибуны будто вся земля видна. Разве поведаешь, как шла она речь держать! Не звезды ясные мерцали на небе — то сияли в зале на скамьях глаза ее подруг и друзей.

Только высказать ли девушке всю гордость, радость за себя, за своих подруг, за всех людей!

— Скажу вам, дорогие товарищи, поведаю вам: что у вас, что у нас жизнь идет по-новому, по-хорошему, по-советскому. Спасибо вам, товарищи, что вы горы сдвинули, что во льдах пшеницу вырастили! А мы, ткачи, весь наш народ оденем в ткани нарядные, разноцветные… Стары-то тропинки все исхожены — по ним ходить не велик труд, не велика и честь. Новы пути не изведаны — ходить по ним нелегко. В первый раз я сама новым маршрутом шла не без опаски. Да не даром шла — свое счастье нашла. За мной пошли тысячи.

Поделилась Таня также и сомнениями своими:

— Одного в толк не возьму: всех я своей работой уверила, до сих пор не могу уверить одного Нифонта Перфильича — ворчит на меня, что перепутала я ему все расчеты, все таблички. Табличкам-то его, может, сто лет в обед. А ведь жизнь-то не камень — на одном месте не лежит, а все вперед бежит.

За высоким столом слова ее приветствовали рукоплесканиями. Добрый голос из-за того высокого стола услышала Таня: что, мол, есть еще такие люди, про которых не зря говорят: пока гром не грянет — ленивый не перекрестится. «Нет, Таня, ты не спутала дела, а фонарь перед ним зажгла. Та табличка хороша, которая освещает нам путь в работе. А та, которая устарела и стала мешать, — она не стоит ни гроша».

Словно ветер зашелестел в листве — прокатился веселый гул по всем рядам.

Говорила Таня Клязьмина:

— А что теперь дороже всего на земле? Все капиталы ценим мы не по-старому. На прежнюю-то мерочку нас ныне не мерь. Где есть воля, там есть и путь. Вот что дорого нам!

…Счастливая эта минута навсегда в сердце у молодой ткачихи осталась. Торопилась она на фабрику — скорее подруг повидать, свою радость рассказать. А Нифонт Перфильич все над табличками своими сидит. До того нагляделся, что вся цифирь перед ним запрыгала, заплясала, повела хоровод. И цифири в его табличке стало и тесно и скучно, рвется на простор.

Все на ткацкой ждут Таню. Глянул Нифонт Перфильич — а перед ним она сама!

Тут его таблички посыпались на пол. Нифонт Перфильич не стал их собирать, убежал в дальнюю комнату.

Не через день, не через два, но как ни дулся, а сам пришел к Тане Нифонт Перфильич и с благодарностью говорит:

— Не Магомет к горе, так гора к Магомету… Не зря это сказано: искру туши до пожара. Но этот пожар не потушить, и сам сгорит тот, кто его тушить вздумает. Я понял все. Потому его не потушить: загорелся он не от свечи, а от народного сердца. Был у меня, Таня, на сердце ледок, но растаял. Быть по-твоему: давай писать таблицу заново!

С радостью Таня отозвалась, но и погордилась, что ее золотая крупица труда всей Советской стране пригодилась.