МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №1, 2016(16)

Поезд стучит по стыкам, ломится сквозь пургу,

Вязнет надрывным криком тонкий гудок в снегу.

Заметены все тропки на перегон вперед.

Жаркое жерло топки уголь с лопаты жрет.

Окна купе погасли, ночью побеждены.

Ходят в холодном масле поршни и шатуны.

Ни огонька снаружи, только снега, снега,

Мертвым дыханьем стужи выморена тайга.

Старого машиниста медленно клонит в сон,

Раз уж, наверно, триста здесь проносился он,

Только сегодня тяжко в долгой ночи ему…

Он теребит фуражку. Пялит глаза во тьму.

Стынут во мраке ели, сгрудившись вдоль пути,

Сквозь пелену метели тянут ветвей культи.

Но не дотянут, полно, и не задержат бег.

Словно корабль сквозь волны, поезд идет сквозь снег.

На кочегарской кепке выступил едкий пот,

А буфера и сцепки утяжеляет лед.

Вьюга в стекло стучится, искры летят во мрак,

Что-то должно случиться, только когда и как?

Ложка дрожит в стакане. Полка слегка скрипит.

Доктор-американец в долгой ночи не спит.

Быстро, как в лихорадке, словно спеша успеть,

Что-то строчит в тетрадке, полной уже на треть.

Прямо напротив – дама, зрящая чрез вуаль

То ль на соседа прямо, то ль сквозь соседа вдаль.

Кажется, молодая. Нервно ее рука,

Бледная и худая, тискает ткань платка.

Доктору нету дела в том, что с начала дня

Так она и сидела, слова не пророня.

Что ей уснуть мешает, кто ее разберет?

Лампа слегка мерцает. Поезд летит вперед.

Севший в Чите поручик также не смежит век,

Как и его попутчик, некий восточный бек –

Так он сказал при встрече: родина, мол, Ташкент,

Только в манере речи слышен иной акцент,

И через эти щелки спит он иль нет, пойми!

Что у него на полке в ящике, черт возьми?

Из багажа сочится странный какой-то дух…

Что-то должно случиться, или одно из двух.

В третьем купе, во мраке, молча сидит один

Немолодой, во фраке, выбритый господин.

Признанный гость в столице многих почтенных мест,

Орден в его петлице, алый на шее крест.

Белые, как перчатка, пальцы холеных рук,

Перстень, на нем печатка – герб, заключенный в круг.

Свет у него погашен – верно, глаза болят…

Но отчего так страшен, так неподвижен взгляд?

Юноша в коридоре, лбом упершись в окно,

Замер, как будто в горе. Так он стоит давно,

Но на губах – улыбка, вызов ненастной мгле,

Хоть отраженье зыбко в черном ночном стекле.

Две непокорных прядки выбились у виска.

«Все ли у вас в порядке?» – голос проводника.

«Alles in Ordnung, danke». Тихие прочь шаги.

Станции, полустанки? Нет, не видать ни зги.

Там, за стеклом нагретым – тысячи верст глуши…

Ломкая сигарета тлеет в ночной тиши,

А в глубине жилета – лишь протянуть и взять –

Черного пистолета твердая рукоять.

Что-то как будто чуя, под паровозный свист

Едущий из Чанчуня бритый монах-буддист

Замер, скрестивши ноги в желтых своих штанах…

Даль дорогой дороги как оплатил монах?

Все остальные люди этой порою спят,

Медленно дышат груди, вялые рты храпят.

Заперты по вагонам, вырваны от основ,

Два или три – со стоном, но большинство – без снов.

Спят, позабыв устало тайны, интриги, страсть,

Пламени и металлу отданные во власть,

Планы не вспоминая, раны не бередя,

И ничего не зная, и ничего не ждя.

Спят они в первом классе, спят они во втором.

Поезд стучит по трассе. Доктор скрипит пером.

Что-то должно случиться. Ночь все темней, темней.

Поезд сквозь вьюгу мчится и пропадает в ней.

Приснился бог. Он мыл посуду,

что оставалась со вчера,

когда решил я, что не буду

посуду трогать до утра.

Сквозь сон я шум воды услышал,

подумал, дождь или потоп.

Во сне проснулся я и вышел

на кухню, разобраться чтоб.

На кухне бог земного мира

мою посуду домывал

и парафраз из «Мойдодыра»

под нос негромко напевал.

С насмешкой, еле уловимой,

Всевышний сухо поручил:

«Сковороду попозже вымой.

Засохла шибко, замочил».

Порой сознание способно

во сне поверить чудесам,

и стало как-то неудобно:

«Зачем вы, боже, я бы сам…»

А бог в ответ: «Самей видали».

Ладони вытер о подол

и пошагал, обут в сандали,

припомнив мне немытый пол.

О, эта мудрость тонких правил –

уйти, не хлопая дверьми!

Бог улыбнулся и добавил:

«Проснешься – кошек накорми».

И я проснулся. Сон хороший,

закономерный эпилог:

зовут на кухню чаша с ношей.

Пойду туда и буду бог.

пока еще открыты окна

еще желанны сквозняки

покуда бархатны волокна

ветров скользящих у щеки

еще легко из теплых спален

нырять на дно воздушных ванн

сезон сонлив и ритуален

как престарелый бонвиван

еще на воле полы курток

велосипед не в гараже

еще в пруду покормим уток

еще, но многое – уже

уже в шкафах тряпичный дьявол

балует спицей и иглой

и шерстяное одеяло

в пододеяльник залегло

еще немного повистуем

на масти пиковой двойным

а там и голову пустую

займем убором головным

а те страницы книги судеб

что чуть помяты но чисты

сложили вчетверо и сунем

между вольтером и толстым

в вечность, в запой короткого перерыва

кажется мне: я рыба твоя

я рыба

маленькая, смешная, раскраска «хаки»

прячусь в тебе от склоки любой и драки

ты меня укрываешь спокойным гротом

даже не спросишь: кто там меня и что там

да и какая разница, если дышим

вместе, но выдох-вдох никому не слышен

сонной улиткой дремлет приход рассвета

как замедлять для нас ты умеешь это

длишь и качаешь в зарослях ламинарий

и всякий раз немного другой сценарий

может быть, я такого и не достойна

я же мелка, хрупка, а в тебе просторно

столько внутри негаданной глубины, и

хаки-окрас меняешь мне на цветные

полосы, пирамиды, круги и пятна

как ты все это делаешь так приятно

в вечность, в запой короткого перерыва

снова я рыба, милый

я – рыба

рыба

жабры, плавник, другой, чешуя бликует,

замер и ждешь, наверное, вот такую

рыбной болезнью корчусь, заболеваю

бульк

получилось

я в тебя заплываю

А яблок было – хоть по ним скользи!

И мы скользили с братом прямо к баку –

он затевал в нем веточкой рыбалку

и говорил, что будут караси.

А я боялась руки окунуть

поглубже в воду – там темнела тина,

с угла уже намокла паутина,

и капелек по ней каталась ртуть.

Я запускала в плаванье жука –

он не тонул, но и грести не думал,

не создавал волны, не делал шума,

лишь парой лап подрыгивал слегка.

Под сливой и малиновым кустом

супец в большом котле варился густо,

и бегала по грядкам трясогузка,

задорно балансируя хвостом.

Мой жук еще держался на плаву,

рыбалку брат решал забросить, что ли.

И яблоко, желающее воли,

очередное ухало в траву…

Кинешь за плечи рюкзак – молода и горда –

Чтоб у состава, споткнувшись, застыть истуканом…

Знаешь, я зверски устала играть в города:

Выжата – долькой лимона на донце стаканном.

В городе М раздавали бесплатно весну,

Я не успела – ее расхватали другие.

Кажется, нервы сдадут: упаду и усну,

Где-то до уровня марта нырну в летаргию.

В городе N вообще перекрыты пути.

Мрачно курю на перроне, укутавшись в осень.

Странно, но факт: алкоголь, кофеин, никотин

Раньше лечили, теперь не спасают и вовсе.

В городе Х то жара накрывает, то град.

Между страстями Христа и спокойствием Будды,

Знаешь, смертельно устала во что-то играть.

Можно, я просто в себе и собою побуду?

Ползет упрямо паспортная ртуть

все дальше за отметку «перспективна».

В глазах мелькают бабочки. Во рту –

противный привкус приторной рутины.

Дыру внутри твой пасторальный рай

скрывает – до поры – размером с бездну

безбожия. У выхода с утра

улыбкой нарисовано-любезной

встречает зазеркальный визави.

На рельсы жизни мысли маслом льются:

как злого духа, вызвать боль и взвыть –

но бьется спиритическое блюдце

в агонии, морзянит «…not to be»…

и ты, снаружи все еще живая,

лежишь на рельсах собственной судьбы.

Ни боли. Ни эмоций. Ни трамвая.

Дежурный, наблюдающий с небес

постапокалиптический припадок,

порой напоминает о себе

фантомным зудом в области лопаток.

в обществе принцев-на-нуте, царей Смеянов,

Конанов, клоунов, диджеев и джедаев

женщина женщине – вежливая змея – ну,

та, что, ужалив, сразу предупреждает

об отравлении, действии яда, силе…

дескать, послушайте, случай из анекдота:

вас же, голубушка, только что укусили!

кстати, в больницах закончились антидоты.

я бы добила из жалости, только карму

портить не хочется, лучше умрите сами.

гроб с кружевами дополнит ваш вид шикарный.

ваш богоизбранный будет рыдать часами

возле могилы – неделю, возможно больше –

скорбно поникнув мускулистыми плечами…

но не грустите, подруга! клянусь, о, Боже,

сделаю все, чтоб утешить его в печали!

не подпущу к нему всяческих стерв: они же

этой оказии долгие годы ждали!

что вы там шепчете? стойте, склонюсь пониже…

как – укусили? ну хоть бы предупреждали!

Упавшие летчики становятся моряками,

Растолстевшие всадники – пехотинцами.

Их в атаку приходится гнать пинками,

Неуклюжих с одутловатыми лицами.

Воры на пенсии становятся сторожами.

Вскрывают сейфы консервных банок

Теми же вечно тупыми ножами,

Которыми раньше пугали гражданок.

Мундиры на пуговицах золотистых

С годами охотно становятся ватниками,

И прирастает армия моралистов

Исключительно пожилыми развратниками.

Ежедневно прожевывая рутину, вы не

Замечаете, как из настоящих кожаных

Постепенно становитесь дерматиновыми,

Думая, что так наверно положено.

Пока не грянула война

Сонливы улицы и пыльны.

С бокала пряного вина

На лавке спит скрипач из Вильны.

Лотки выносит зеленщик

И лед раскалывает рыбник.

Живые плещутся лещи –

Никто пока еще не гибнет.

В киоске простыни газет

Пестрят хорошими вестями.

Полощет ветер маркизет,

Играет бантами, кистями.

Пока свистят над головой

Живые птицы в небе синем.

А птиц железных – на убой

Настырно поят керосином,

Блестящих в капельках росы

Убийц непуганой эпохи.

И счет ведется на часы,

На перекуры, взгляды, вдохи…