Мне повезло

Женские заботы

Где бы я ни была, я всегда ищу и покупаю очки: темные, светлые, марки «Джеймс Дин», в черепаховой оправе, со сменными линзами, на пружинках. У меня есть очки с позолоченными, посеребренными, черными, цветными оправами.

Очки нравятся мне. По-моему, они «одевают» лицо… или защищают его. Возможно, я пользуюсь очками, как Анжелика из «Леопарда» пользовалась веером… Они — оружие защиты и нападения. Вероятно, все это от моей давней и не совсем преодоленной робости…

А вот когда мне нужно себя поощрить или порадовать, я наполняю дом цветами — самыми разными. Особенно мне по душе простые цветы: я выбираю их сама и составляю букеты. Пожалуй, это занятие больше всех других дает мне возможность успокоиться, расслабиться… Отправиться на цветочный базар или на бульвар Сен-Жермен, где такие потрясающие лотки, ходить там часами и смотреть… Это приносит такой душевный покой.

Я очень любила и люблю деревья. Обзаведясь в Риме виллой (с которой сейчас приходится расстаться, ибо разум подсказывает, что это необходимо, а в психологическом плане болезненно), я сама посадила там все деревья. Сегодня эти пинии, ливанские кедры, магнолии уже такие огромные… А когда молния ударила в посаженную мною пинию и расколола ее пополам, я чуть не плакала: дерево росло перед моим окном и увидеть его искалеченным мне было так больно, как если бы я лишилась вдруг руки.

Косметику я покупаю обычно не по необходимости, а чтобы развеять тоску и дурное настроение. Когда неприятные мысли или чувства начинают одолевать меня, я захожу в парфюмерный магазин и накупаю массу всяких вещей, которые мне абсолютно не нужны, так как меня устраивает мой обычный вид. Я постоянно пользуюсь своей привычной косметикой, не люблю покрывать лицо тоном — достаточно и небольшого количества простой пудры. Единственное, что я действительно гримирую, — это глаза.

Я придаю большое значение вещам — всему, что меня окружает. Прежде, уезжая на съемки в какую-нибудь далекую страну, я брала с собой всякие мелкие предметы, позволявшие создать там мою естественную и привычную обстановку: фотографии в рамках, какие-нибудь безделушки.

Вопреки общепринятому мнению в вещах часто заключается много жизни. Пространство без вещей, принадлежащих именно тебе, — это мертвое пространство. Может быть, потому я люблю старые дома — дома, в которых ощущается невидимое присутствие тех, кто жил там до тебя. Я бы не могла жить в современном доме — холодном, не имеющем прошлого. И еще мне нравится старинная мебель и совсем не нравится современная.

Здесь, в Париже, есть много того, что сохранилось от моей прежней жизни в Риме. Есть у меня один расписной шкафчик, сопровождавший меня всегда и всюду. Я купила его в Вольтерре, во время работы над фильмом «Туманные звезды Большой Медведицы». Помню, когда я впервые увидела его в антикварной лавке по пути из Вольтерры в Чечину, у меня, как от любви с первого взгляда, екнуло сердце. Он стоял там — по правде говоря, это была даже не настоящая антикварная лавка — и манил меня с витрины своими потрясающими красками: на фисташковом фоне разбросаны цветы со всеми оттенками розового и голубого. Я купила шкафчик, хотя тогда его даже некуда было поставить.

Мне нравится расписная мебель. У меня есть еще одна вещь — уже не итальянская, а приобретенная в одной из стран Северной Европы, что-то вроде секретера середины XIX века. Он тоже весь расписан цветами и тоже переехал со мной из Рима в Париж. Из Рима в Париж я привезла и кровать моей дочери Клаудии — старинную, XIV века кровать, купленную мною много лет тому назад в Португалии… Этот список можно продолжать и продолжать. Тут и моя старинная кровать массивного дерева, и ширма, приобретенная на аукционе двадцать лет тому назад… Все это не столько вещи, сколько «куски жизни», и мне совершенно безразлично, нравятся или не нравятся они другим, тем, кто у меня бывает. Я выбираю вещи и держу их у себя потому, что они нравятся мне, хотя здесь мы несколько расходимся во взглядах с дочкой, которая любит все современное.

А вот былая моя любовь к кружевам и красивым расшитым скатертям сейчас несколько поостыла. Сегодня такие вещи волнуют меня уже меньше.

Жизнь — это еще и музыка, и фильмы, и, конечно же, эмоции, которые они у тебя вызывают.

Мне кажется, что я одной из первых перевела песни ансамбля «Биттлз», поскольку ходила на их концерты еще в Лос-Анджелесе, когда «тараканы» наших 60–70-х годов высадились в Америке. Сейчас я очень охотно слушаю классическую музыку, но продолжаю любить и песни: Лучо Далла, поющий вместе с Паваротти «Ти вольо бене», всегда меня трогает до мурашек по коже.

Мне нравится ходить в кино: я из тех, кто готов стоять в очереди за билетом в дождь, холод и ветреную погоду, лишь бы попасть на интересный фильм. Мне нравится кино в кино: темный зал, сначала черный, потом светящийся экран до сих пор остаются для меня великой мечтой. Мне нравится сам этот ритуал: сидеть в зале вместе со множеством других людей — у каждого из которых своя история, своя жизнь. Они все вместе волнуются, смеются, а иногда даже плачут. Это момент почти абсолютной сопричастности: нет другого способа так объединить людей, собрать их всех вместе, заставить видеть одновременно один и тот же сон.

Я — Клаудия Кардинале, и моя вторая кожа — одежда… Люблю «тряпки», как в шутку называет их Паскуале. Я всегда придавала достаточно большое значение своему внешнему виду, впечатлению, которое произвожу на людей и которое во многом зависит от моей одежды. Даже в Тунисе, когда у меня не было ни лиры, я все равно одевалась не так, как все: отыскивала какие-нибудь нешаблонные вещи, переделывала их, перекраивала на свой вкус. Моими образцами были, с одной стороны, Брижит Бардо, с другой — Жюльетт Греко.

Успех ко мне пришел почти сразу: после первого моего настоящего фильма «Опять какие-то неизвестные» у меня появились мои первые, пусть и небольшие, деньги. А поскольку мне хотелось одеваться по-своему, то есть быть не только оригинальной, но и элегантной, я договорилась с кинокомпанией, что одеваться всегда буду у Нины Риччи, а причесываться у Александра.

Александр стал заниматься моей головой, моими волосами в 60-е годы. Для этого он специально приезжал из Парижа. Потом он создал для меня несколько шиньонов и париков, и я стала ездить по свету с сорока коробками локонов, кос, накладок.

После Александра, в 80-е годы, я изменила стиль и «голову», и меня стал причесывать Жак Муазан.

Что касается одежды, то вначале я заказала себе несколько вещей у Шуберта, потом у Капуччи, но на одной из демонстраций мод меня потрясла Нина Риччи. И я отправилась в парижское ателье, где к тому времени работал ее сын с группой замечательных модельеров. Они согласились создать «линию» специально для меня, чтобы ни на улице, ни на приемах не было больше никого в таких же нарядах. Мои платья тех лет были поистине великолепны: из натурального шелка, пышные, отделанные вышивкой, украшенные каменьями. Все — и ткань, и фасон, и вышивка были не только очень хороши, но необычайно изысканны. Пожалуй, вещи от Нины Риччи, которыми я отметила свой первый творческий успех, оказались даже слишком шикарными для актрисы моего возраста. Ведь мне тогда было чуть больше двадцати, а ее платья — все эти классические костюмы, вечерние туалеты, жемчуга подходили скорее зрелой женщине, чем молодой девушке…

Через восемь-девять лет я покинула Нину Риччи и перешла к Марине Ланте делла Ровере, действуя как раз от обратного. Именно от Ланте делла Ровере было платье, в котором я пришла вместе с Брижит Бардо на премьеру фильма «Поджигательницы» на Елисейских полях. Мы договорились с Брижит устроить публике сюрприз, ведь все ждали, что мы появимся в нарядах «секси»… А на Брижит был двубортный мужского покроя серый костюм с галстуком-бабочкой и шляпой «Борсалино». Меня же Марина одела в умопомрачительную мини-юбку и корсаж с очень большим вырезом, причем все это было выдержано в безумно ярких цветах, модных в 70-е годы. Помнится, на голове у меня была конусообразная шапочка, тоже очень яркая.

Наш выход был невероятно забавным: мы появились под ручку, как парочка, в которой Брижит играла роль мужчины.

Когда мне наскучило «играть» с одеждой у Марины Ланте делла Ровере, я на какое-то время вернулась к Капуччи, а потом стала шить у Балестры — роскошные вечерние туалеты высочайшего класса.

Лишь после каннской премьеры фильма «Фицкарральдо» мне пришло в голову выбрать себе что-нибудь у Армани: я видела его модели в журналах, и они мне ужасно понравились. С тех пор, с 1982 года, мы с ним неразлучны. Я не одеваюсь ни у кого другого — только в магазине готового платья и в торговом центре Армани: здесь никто уже не создает наряды специально для меня. Лишь иногда, по какому-нибудь очень важному случаю, мой друг Джорджо Армани дает мне какой-нибудь экстраординарный туалет напрокат, чтобы мне не надо было его покупать.

С тех пор как я живу и работаю в Париже, почти все французские кутюрье предлагают мне составить гардероб из их коллекций. Впрочем, Сен-Лоран очень интересовался мной еще в самом начале, во времена моего первого американского фильма «Розовая пантера» Блейка Эдвардса.

Сен-Лоран, конечно, волшебник, но Армани для меня — нечто большее: его стиль, его представление о женщине мне импонируют. В его платьях мне удобно, они для меня как моя вторая кожа. По-моему, одеваться нужно у человека, который лучше других понимает такую современную женщину, как я, — женщину, которая работает, вечно спешит и хочет чувствовать себя свободно: одежда не должна обусловливать ее поведение.

Джорджо Армани — мое настоящее. Нина Риччи — прошлое. У меня в Риме еще сохранилось несколько удивительно красивых платьев, созданных по ее моделям, — с вышивками, невероятно дорогих. Я храню их, как можно хранить драгоценность или картину. Бывают туалеты такие продуманные, так искусно выполненные, такие уникальные, что их можно скорее отнести к произведениям искусства, чем к тому, что именуется одеждой. Надеваешь их по какому-то особому случаю, а через несколько месяцев или лет, им приходит конец: они лишаются привлекательности и ценности. Вот это, как говорит Паскуале, и есть «тряпки».

Когда-то мне нравились меховые манто, но сегодня, даже если бы они все еще мне нравились, у меня их нет: все украдено. А было их тринадцать — норка, соболь… Все, что только может подсказать воображение и что служило предметом роскоши и элегантности в 60–70-х годах. Осталась только соболья шубка от Фенди, очень спортивного вида. Она и сейчас мне нравится. Так же, впрочем, как и шубы из искусственного меха, тоже от Фенди: искусственный тигр, искусственный леопард… Теплые, красивые, оригинальные и никому не приносящие вреда.

А «под платьем… ничего?» О нет! Под платьем всего много. Я обожаю белье. Конечно, я тоже прошла через испытание твердыми бюстгальтерами — символом женского рабства. Был момент, когда я, как и все, вовсе не носила бюстгальтера под трикотажной блузой. Но сегодня я считаю это дурным тоном. И все больше убеждаюсь в правоте своего мнения, которое я в то время не смела противопоставить общепринятой моде: белье женщины — это неотъемлемая часть ее женственности. Я получаю удовольствие от итальянского и французского белья. Главное, чтобы оно было красивым. Черным. Черное я предпочитаю остальному и ношу чаще всего. Или телесного цвета. Ненавижу белое. Время от времени я поддаюсь искушению и покупаю что-нибудь красное, коричневое, синее. Но белье этих цветов чаще всего остается лежать у меня в ящике. Не знаю почему, но мне уютно только в белье черного и телесного цвета.

Говорят, мужчинам не нравятся колготки. Что поделаешь! Я за радость и удовольствие и для женщин, а не только для мужчин. И вообще, я против своего рода пытки и ужасного неудобства, которое доставляют нам чулки на резинках.

«Бриллианты — вот истинные друзья женщин», — пела Мэрилин Монро в фильме «Мужчины предпочитают блондинок». Не знаю, не знаю… У меня было и есть еще много прекрасных бриллиантов или, попросту говоря, драгоценностей. И я их очень любила, особенно старинные. А перестала их носить недавно, примерно с год тому назад. Я уже говорила: у меня такое чувство, что по достижении определенного возраста драгоценности уже не украшают женщину, а даже наоборот, оказывают ей дурную услугу. А может, теперь время другое: из-за экономического кризиса очень много людей оказалось в тяжелом положении, и выставлять напоказ свои бриллианты сегодня уже как-то неуместно. Когда-то они доставляли удовольствие, сегодня я чувствую себя в них неуютно.

Что еще есть у нас в жизни?..

Еда, естественно. Еда мне нравится простая. Обожаю сицилийскую кухню моей матери. Терпеть не могу сливочное масло. В ресторане сразу же прошу не предлагать мне ничего, приготовленного на масле. И вкуснее всего на свете для меня остается кус-кус, как бы он ни был приготовлен. Я люблю также таиландскую, китайскую, японскую кухню — вообще все экзотическое. В Японии и Полинезии я могла есть даже сырую рыбу, и это было очень вкусно.

Вот уж какую кухню я просто не переношу, так это американскую. Если мне каждый день предлагают бифштекс с жареной картошкой, я вообще отказываюсь есть. Во время своего последнего пребывания в Америке я, например, за короткий срок похудела на два килограмма. Мне неприятны эти большие куски мяса и еще их фрукты — тоже слишком крупные. В Америке все огромное и все безвкусное. Лучше поголодать.

Однако худшие мои воспоминания связаны с периодами, когда приходилось работать в странах Восточной Европы, во времена «железного занавеса»: там я ела и то, к чему даже не притронулась бы в других местах, ела, так как понимала, что ничего другого не дадут и неловко отказываться от этой еды на глазах людей, у которых вообще ничего нет.

Думаю, что я не толстею потому, что очень строго соблюдаю время приема пищи: утром, после сна, — чай (не кофе!) с тостами, потом — в час дня и вечером. И никогда ничего не ем в промежутках — даже фруктов. Когда начинаю чувствовать голод, выпиваю стакан воды.

Итак, очки, цветы, деревья, старинная мебель. И еще музыка, кино, одежда, драгоценности, кус-кус…

Теперь поговорим о деньгах. Я считаю, что они очень важны, если хочешь быть независимой и ничего ни у кого не просить. Но и распоряжаться ими надо уметь… У меня с деньгами сложные отношения: когда они есть, я бездумно их трачу, а потом, бывает, нечем платить налоги. Это со мной случалось и до сих пор случается довольно часто. Так что я не из тех, кто может в любую минуту отказаться от работы. Ренты у меня нет, и жить мне было бы не на что в отличие от тех моих коллег — вот, наверное, счастливчики! — которые умели экономить и приобрели себе кто бензоколонку в Швейцарии, кто супермаркет в Люксембурге. Нет, экономить я не умею, а также не представляю себе, куда и как можно вкладывать деньги. Я их трачу… А чтобы иметь возможность делать это — работаю.

Впрочем, даже имея такую возможность, от работы я бы все равно не отказалась: она придает мне жизненные силы. Может быть, потому, что мою работу, скажем прямо, нельзя назвать тяжким трудом: для меня она развлечение, этакие каникулы… Настоящая работа — другая, это когда в лучшем случае ты каждое утро должен ходить в офис, обязательно в одно и то же время, встречаться с одними и теми же коллегами, с которыми у тебя может возникнуть конфликт или какая-нибудь стычка. Нет, это не мой случай. То, что мне предлагают, я по своему усмотрению могу принимать или отвергать. А делаю я это главным образом, сообразуясь с тем, от кого исходит предложение.

Вещи…

У меня почти любовное отношение к сигаретам. Привычка эта появилась с легкой руки Висконти и… Паскуале Скуитьери.

С некоторых пор частью моей жизни стали газеты. К их ежедневному чтению приучил меня Паскуале, и теперь без них я уже не могу обходиться.

Я не делаю, как многие, культа из сновидений: утром, проснувшись, выбрасываю из головы все, что мне приснилось. Может, потому, что я боюсь снов, как боюсь всяких гаданий, хиромантии. Нет у меня никакого желания вступать в откровенный контакт с тайнами души или своего подсознания, которое, как известно, особенно активизируется ночью. Иногда, случается, я просыпаюсь чуть ли не в состоянии стресса и ужасной усталости от того, что мне приснилось, вернее, от того, что так измучило меня во сне. А мои страхи, мои ночные переживания чаще всего одни и те же, и связаны они с моим сыном Патриком…

Мой мозг работает постоянно, днем и ночью, это какое-то сплошное кипение, результатом которого очень часто бывает меланхолия, депрессия. Но я отвергаю их, борюсь с ними, стараюсь не попадаться в ловушку и действую, пытаясь даже отключить тело от мозга… Утром, полупроснувшись и чувствуя, что в голове бродят неприятные мысли, я «поворачиваю выключатель» и сосредоточиваю мысль на плотских радостях, даруемых тишиной и теплом постели. Если депрессия наступает днем, когда я не могу отвлечься от нее какими-то конкретными делами, я в качестве антидепрессивного средства пользуюсь кроссвордами.

Что я люблю и чего не люблю?

Не люблю, например, карточные игры: вероятно, я одна из тех немногих, кто даже в Лас-Вегасе не искушает свою судьбу за игорным столом.

Не люблю автомобили, наверное, потому, что так и не научилась водить машину. У меня есть водительские права, но я не в состоянии ими воспользоваться. Впрочем, я даже стыжусь этих прав: мне их выдали, как выдают почетные дипломы, только потому, что я — Клаудия Кардинале, а вовсе не потому, что я их заслужила.

Я прекрасно обхожусь и без машины, особенно с тех пор, как поселилась в Париже: живу я в центре и почти куда угодно могу дойти пешком.

Есть вещи, без которых я не могу жить, вещи, которые я действительно люблю, и все они связаны с моим прошлым…

Так, например, я никогда ничего не выбрасываю — даже платья, которые не надеваю годами. К некоторым из них я испытываю подлинную привязанность. Вот платье, в нем я впервые приехала в Венецию, — белое, очень прилегающее, с квадратным вырезом. Я храню его вместе с лентой, на которой написано: «Самая красивая итальянка Туниса». Храню, чуть ли не с религиозным трепетом свитер Рока Хадсона. И кольцо, его мне подарили двадцать лет назад Франко и Джанкарла Рози: оно состоит из множества тоненьких колечек, которые переплетаются в форме сердца. Храню рисунки моих детей и их одежду… И фото совсем маленького Патрика.

А вот платья Анжелики из «Леопарда» у меня нет. Когда-то, много лет тому назад, Паскуале хотел мне его подарить и стал вести переговоры о его приобретении, но тщетно: этот туалет возят по всему миру и экспонируют на выставках. И еще Паскуале объяснили, что, даже купи он его, нам пришлось бы постоянно отдавать платье для демонстрации на каких-нибудь выставках.

Есть еще одна вещь, которой я очень дорожила и дорожу, но её мне не удается привезти в Париж. Это картина, давно приобретенная у Гуттузо, и называется она «Тунис». Все дело в том, что произведения выдающихся мастеров нельзя вывозить из страны.

Зато в доме моих родителей стоят детские кроватки, моя и Бланш. И хранится моя единственная кукла со всеми платьицами, которые я ей в детстве связала…