Мне в сердце смотрит вечная звезда...

Я знаю – я клялась тогда,

что буду до конца верна,

как ни тянулись бы года,

как долго бы ни шла война.

Что всё – с тобою пополам,

что ты один мне только люб,

что я другому не отдам

ни жарких слов, ни верных губ.

С повязкой влажной и тугой

в жару метался тот, другой.

И я, дежурная сестра,

над ним сидела до утра...

Он руку женскую к груди

тоскливо прижимал в бреду

и все просил: «Не уходи».

И я сказала: «Не уйду».

А после, на пороге дня,

губами холоднее льда,

спросил он: «Любишь ли меня?»

И я ему сказала: «Да».

Я поклялась тебе тогда, –

но я иначе не могла...

Обоим я сказала «да»

и никому не солгала.

В Москве тревога – это знали все,

и ждали долго, хмуро и упорно.

Врывались ветки в матовой росе

в открытое окно переговорной.

Уже светало. Где-то вдалеке

кричал петух. Людей ко сну клонило.

Телефонистка в вязаном платке

мой номер первым вызвала лениво.

В кабине было душно и темно.

Твой голос вдруг раздался где-то рядом.

Гнездо мое... Не тронуто оно,

с его окном, с его осенним садом.

Ты мне сказал: «Сейчас спустился вниз».

Я поняла: ведь я с тобой стояла

всю ночь, пока стучало о карниз

осколками горячего металла.

Но разговор был короток и сух.

Я не сказала ничего, что надо.

И как сумеешь передать на слух

тепло руки, касанье губ и взгляда!..

И все равно, я знала: ты живешь.

Пришел рассвет, умолкнули зенитки.

Одолевая утреннюю дрожь,

ты режешь хлеб и греешь чай на плитке.

А я иду по утренней росе,

за крышами – серебряная Волга,

грузовики грохочут по шоссе,

кричит буксир настойчиво и долго.

И это – жизнь. И мы пройдем по ней.

Наш путь один, и счастье наше – тоже.

В крови, в пыли – и тем еще родней,

в опасности – и тем еще дороже.

Да, ты мой сон. Ты выдумка моя.

Зачем же ты приходишь ежечасно,

глядишь в глаза и мучаешь меня,

как будто я над выдумкой не властна?

Я позабыла все твои слова,

твои черты и годы ожиданья.

Забыла все. И все-таки жива

та теплота, которой нет названья.

Она, как зноя ровная струя,

живет во мне. И как мне быть иною?

Ведь если ты и выдумка моя –

моя любовь не выдумана мною.

Смеясь и щуря сморщенные веки,

седой старик немыслимо давно

нам подавал хрустящие чуреки

и молодое мутное вино.

Мы пили все из одного стакана

в пронзительно холодном погребке,

и влага, пенясь через край, стекала

и на землю струилась по руке.

Мы шли домой, когда уже стемнело

и свежей мглою потянуло с гор.

И встал до неба полукругом белым

морскою солью пахнущий простор.

От звезд текли серебряные нити,

и на изгибе медленной волны

дрожал блестящим столбиком Юпитер,

как отраженье крохотной луны.

А мы купались... И вода светилась...

И вспыхивало пламя под ногой...

А ночь была как музыка, как милость –

торжественной, сияющей, нагой.

Зачем я нынче вспомнила про это?

Здесь только вспышки гаснущей свечи,

и темный дом, трясущийся от ветра,

и вьюшек стук в нетопленной печи.

Проклятый стук, назойливый, как Морзе!

Тире и точки... точки и тире...

Окно во льду, и ночь к стеклу примерзла,

и сердце тоже в ледяной коре.

Еще темней. Свеча почти погасла.

И над огарком синеватый чад.

А воткнут он в бутылку из-под масла

с наклейкой рваной – «Розовый мускат».

Как трудно мне поверить, что когда-то

сюда вино звенящее текло,

что знало зной и пенные раскаты

замасленное, мутное стекло!

Наверно, так, взглянув теперь в глаза мне,

хотел бы ты и все-таки не смог

увидеть снова девочку на камне

в лучах и пене с головы до ног.

Но я все та же, та же, что бывало...

Пройдет война, и кончится зима.

И если бы я этого не знала,

давно бы ночь свела меня с ума.

Душная, безлунная

наступила ночь.

Все о сыне думала,

а сказали: «Дочь».

Хорошо мечтается

в белизне палат...

Голубые лампочки

у дверей горят.

Ветер стукнул форточкой,

кисею струя.

Здравствуй, милый сверточек,

доченька моя!

Все такое синее,

на столе – цветы.

Думала о сыне я,

а родилась – ты.

Ты прости, непрошеный

ежик сонный мой.

Я тебя, хорошую,

отвезу домой.

Для тебя на коврике

вышита коза,

у тебя, наверное,

синие глаза...

Ну... а если серые –

маме все равно.

Утро твое первое

смотрится в окно.

Мне с каждым днем милее ты:

Все тверже взгляд, все звонче лепет.

Как будто новые черты

Рука невидимая лепит.

Ночник... И тени на стене...

Мне часто по ночам не спится.

Вот шевельнулись в полусне

Твои спокойные ресницы.

Ты просыпаешься. И где б

я ни была, зовешь в испуге.

И пух волос твоих нелеп,

как у нахохленной пичуги.

И так похожи на цветы

румянец щек, и мягкость лапок,

и пухлость губ, и милый запах

ребячьей сонной теплоты.

Ты счета не ведешь годам,

встречая только третье лето.

Твоих мгновений череда

туманом солнечным одета.

Уколы маленьких обид

тебя еще не могут ранить,

и огорчений не хранит

твоя ребяческая память.

И, милой резвости полна,–

как знать ребенку тяжесть ноши? –

ты слово новое – «война» –

лепечешь, хлопая в ладоши.

Вагон бросало и качало.

Молчали все. А вечер гас.

И каждый знал: еще начало,

еще неясный первый час.

Казалось мне: за далью алой

гремят грядущие бои...

Но как бессильно я сжимала

ручонки пыльные твои!

А после ночь. Без искры света

свершался необычный путь.

Скажи, ответь – ты помнишь это?

И если помнишь – позабудь.

Живи, цветам и песням рада,

смеясь, горюя и любя,

а помнить этого не надо:

я буду помнить за тебя.

Тревога. Грусть. Приходит почтальон –

ни весточки о милом человеке...

А городок метелью занесен

до самых крыш. И, кажется, навеки.

Наш новый дом в сугробах под горой,

к нему бежит петлистая дорожка,

в нем есть окно за ледяной корой,

печурка есть, горячая картошка.

Есть девочка. Зеленые глаза,

лукавый рот и бантик цвета мака.

Есть девочка. При ней нельзя заплакать,

при ней нельзя о горьком рассказать.

Она поймет. С недетской теплотой

ладошки мягкие ко мне на плечи лягут...

Нельзя при ней, при маленькой такой,–

ей рано знать печаль житейских тягот.

Я напишу ей буквы на листе,

я нарисую зайчика в тетради.

Я засмеюсь – ее улыбки ради.

Я буду плакать после, в темноте...

Суровый год. В траве чернеют щели,

но дни июня ветрено свежи.

Опять шумят разлапистые ели,

и чертят небо легкие стрижи.

Орлы сидят за ржавою решеткой,

полуприкрыв окаменелый взгляд.

Кричит павлин, барсук ютится кроткий

среди смешных мохнатых медвежат.

Иду с тобой по парку не спеша я,

над нами листьев солнечная дрожь..

Когда-нибудь ты вырастешь большая

и эти строки снова перечтешь.

Как взмах крыла, как искра в синем дыме,

они опять пересекут твой путь.

Они тебе покажутся простыми,

далекими, наивными чуть-чуть.

И все-таки ты радостно и мило

лукавый свой на миг потупишь взгляд,–

совсем как та, которая ходила

по воскресеньям с мамой в зоосад.

А круг все ширится. В него вовлечены

природа, люди, города и войны.

Теперь ей книжки пестрые нужны;

упав, она не говорит, что больно.

Не любит слово скучное «нельзя»,

все льнет ко мне, работать мне мешая.

Как выросла! Совсем, совсем большая,–

мы с ней теперь хорошие друзья.

Она со мною слушает салюты,

передвигает красные флажки

и, Прут найдя на карте в полминуты,

обводит пальцем ниточку реки.

Понятлива, пытлива и упряма.

На многое ответы ей нужны.

Она меня спросила как-то: «Мама,

а было так, что не было войны?»

Да. Было так. И будет, будет снова.

Как хорошо тогда нам станет жить!

Ты первое услышанное слово

еще успеешь в жизни позабыть.

Помню празднество ветра и солнца,

эти лучшие наши часы,

и ромашек медовые донца,

побелевшие от росы.

Помню ржавые мокрые листья

в полусвете угасшего дня.

Горьких ягод озябшие кисти

ты с рябины срывал для меня.

Помню, снежные тучи повисли,

их кружила седая вода.

Все улыбки, и слезы, и мысли

я тебе отдавала тогда.

Я любила и холод вокзала,

и огней исчезающий след...

Я, должно быть, тогда еще знала –

так рождается песня на свет.

У каждого есть в жизни хоть одно,

свое, совсем особенное место.

Припомнишь двор какой-нибудь, окно,

и сразу в сердце возникает детство.

Вот у меня: горячий косогор,

в ромашках весь и весь пропахший пылью,

и бабочки. Я помню до сих пор

коричневые с крапинками крылья.

У них полет изменчив и лукав,

но от погони я не уставала –

догнать, поймать во что бы то ни стало,

схватить ее, держать ее в руках!

Не стало детства. Жизнь суровей, строже.

А все-таки мечта моя жива:

изменчивые, яркие слова

мне кажутся на бабочек похожи.

Я до рассвета по ночам не сплю,

я, может быть, еще упрямей стала –

поймать, схватить во что бы то ни стало!

И вот я их, как бабочек, ловлю.

И с каждым разом убеждаюсь снова

я в тщетности стремленья своего –

с пыльцою стертой, тускло и мертво

лежит в ладонях радужное слово.

Нельзя о слове, как о мотыльке!

Ты прав. Я вижу: на заре бессонной,

как золото, блестяще и весомо,

лежит оно в неверящей руке.

А после друг нагонит по следам

старателя с нежданною находкой,

оценит цвет и тяжесть самородка

и равнодушно скажет: «Колчедан».

Когда-то я любимого ждала,

единственного нужного на свете!

Тогда был май, черемуха цвела,

в окно влетал студеный горький ветер.

Был лунный сад в мерцающем снегу;

он весь дышал, смеялся веткой каждой,

а мне казалось – больше не смогу!

Но я тогда другой не знала жажды!

Он не пришел. Зазеленел рассвет.

Истлели звезды. Звякнула синица.

И вот теперь мне кажется... Но нет,

ничто с моей тоскою не сравнится,

когда слова теснятся в темноте,

уходят, кружат и приходят снова,

ненужные, незваные, не те,

и нет нигде единственного слова!

Нет, и это на правду совсем не похоже –

облетает пыльца, и уходят друзья.

Жить без бабочки можно,

без золота – тоже,

без любимого – тоже,–

без песни – нельзя.

В руке сжимая влажные монеты,

я слушаю с бессмысленной тоской,

как в темноте, в слепом пространстве

где-то,

звонок смеется в комнате пустой.

Я опоздала. Ты ушел из дома.

А я стою – мне некуда идти.

На ветровой простор аэродрома

в такую ночь не отыскать пути.

И я шепчу сквозь слезы: «До свиданья!

Счастливый путь, любимый человек!»

Ничтожная минута опозданья

мне кажется разлукою навек.

Утром на пути в аэропорт

улицы просторны и пусты.

Горизонт туманом полустерт,

розовеют почками кусты.

Вся в росе, младенчески мягка

вдоль шоссе топорщится трава.

В сердце с ночи забралась тоска –

каждая разлука такова.

На перроне – голубой забор,

тени бродят, на песке скользя...

Дальше – ветер, солнце и простор.

Дальше провожающим нельзя.

В облаках, стихая, как струна,

«Дуглас» чертит плавный полукруг.

Радость встреч была бы не полна

без щемящей горечи разлук.

За разлукой есть далекий час.

Как мы станем ждать его с тобой!..

Он всегда приходит в первый раз,

заново подаренный судьбой.

Настойчивой стайки воспоминаний

никак мне нынче не отогнать.

Глаза закрываю, а все в тумане

балтийской зари золотится прядь.

И тучи, курчавясь, несутся мимо...

И ветер крепчает, волну дробя.

Ты прежде всегда меня звал любимой,

а я не любила, помню, тебя.

Нет. Наши дороги легли не рядом.

Зачем же столько суровых дней

все чудится мне, как воют снаряды,

как свищут пули над жизнью твоей?

И мысль пробирается дымной чащей,

по скалам и топям, сквозь ночь и муть.

Я нынче бываю с тобою чаще,

чем прежде бывала когда-нибудь.

Все нынче другое – души и лица,

другая радость, другой покой...

Я так бы хотела тебе присниться не той,

не прежней... совсем другой.

Резкие гудки автомобиля,

сердца замирающий полет.

В облаках белесой крымской пыли

прячется нежданный поворот.

По́лны звона выжженные травы.

Ветром с губ уносятся слова.

Слева склоны, склоны, а направо –

моря сморщенная синева.

Ветер все прохладнее. Все ближе

дальних гор скалистое кольцо.

Я еще до сумерек увижу

ваше загорелое лицо.

Но когда б в моей то было власти,

вечно путь я длила б, от того

что минуты приближенья к счастью

много лучше счастья самого.

И знаю все, и ничего не знаю...

И не пойму, чего же хочешь ты,

с чужого сердца с болью отдирая

налегших лет тяжелые пласты.

Трещат и рвутся спутанные корни.

И вот, не двигаясь и не дыша,

лежит в ладонях, голубя покорней,

тобою обнаженная душа.

Тебе дозволена любая прихоть.

Но быть душе забавою не след.

И раз ты взял ее, так посмотри хоть

в ее глаза, в ее тепло и свет.

От фонаря щемящий свет.

На тротуаре – листьев груда.

Осталась, верно, с детских лет

потребность эта – верить в чудо.

Твои дороги далеки,

неумолимы расстоянья,

а я, рассудку вопреки,

все жду случайного свиданья.

Чернеет глубина ворот,

и холод облегает плечи.

Мне кажется: кто та́к вот ждет,

когда-нибудь дождется встречи.

Нынче улетели журавли

на заре промозглой и туманной.

Долго, долго затихал вдали

разговор печальный и гортанный.

С коренастых вымокших берез

тусклая стекала позолота;

горизонт был ровен и белес,

словно с неба краски вытер кто-то.

Тихий дождь сочился без конца

из пространства этого пустого...

Мне припомнился рассказ отца

о лесах и топях Августова.

Ничего не слышно о тебе.

Может быть, письмо в пути пропало,

может быть... Но думать о беде –

я на это не имею права.

Нынче улетели журавли...

Очень горько провожать их было.

Снова осень. Три уже прошли...

Я теплее девочку укрыла.

До костей пронизывала дрожь,

в щели окон заползала сырость...

Ты придешь, конечно, ты придешь

в этот дом, где наш ребенок вырос.

И о том, что было на войне,

о своем житье-бытье солдата

ты расскажешь дочери, как мне

мой отец рассказывал когда-то.

Ночами такая стоит тишина,

стеклянная, хрупкая, ломкая.

Очерчена радужным кругом луна,

и поле дымится поземкою.

Ночами такое молчанье кругом,

что слово доносится всякое,

и скрипы калиток, и как за бугром

у проруби ведрами звякают.

Послушать, и кажется: где-то звучит

железная разноголосица.

А это все сердце стучит и стучит –

незрячее сердце колотится.

Тропинка ныряет в пыли голубой,

в глухом полыхании месяца.

Пойти по тропинке – и можно с тобой,

наверное, где-нибудь встретиться.