Мне в сердце смотрит вечная звезда...

Нас дождь поливал

трое суток.

Три дня штурмовала гроза.

От молний ежеминутных

ломить начинало глаза.

Пока продолжалась осада,

мы съели пуды алычи.

За нами вдогонку из сада,

как змеи, вползали ручьи.

А тучи шли тихо, вразвалку,

и не было тучам конца...

Промокшая, злая чекалка

визжала всю ночь у крыльца.

Опавшие листья сметая,

кружились потоки, ворча,

лимонная и золотая

купалась в дожде алыча.

И, превознося непогоду,

от зноя живая едва,

глотала небесную воду

привычная к жажде трава.

Вот так мы и жили без дела

на мокрой, веселой земле,

а море свирепо гудело

и белым дымилось во мгле.

Домишко стоял у обрыва,

где грохот наката лютей,

и жило в нем двое счастливых

и двое несчастных

людей.

Ты мне в бесконечные ночи

с улыбкою (благо темно!)

твердил, что, конечно, на почте

лежит телеграмма давно.

Что письма затеряны, видно,

твердил, почтальонов виня.

И было мне горько и стыдно,

что ты утешаешь меня.

И я понимала отлично,

что четко работает связь,

что письма вручаются лично,

открытки не могут пропасть...

Однажды, дождавшись рассвета,

с последней надеждой скупой

ушла я месить километры

лиловой размякшей тропой.

Ушла я вдогонку за счастьем,

за дальней, неверной судьбой...

А счастье-то было ненастьем,

тревогой,

прибоем,

тобой.

На пасмурном бланке короткие строчки:

«Не жди. Не приеду. Целую. Тоскую».

Печатные буквы, кавычки да точки –

не сразу признаешь в них руку мужскую.

Обычно от молнии хочется скрыться,

бывает, она убивает и ранит...

Но это не молния – просто зарница.

За этакой молнией грома не грянет.

«Не жди. Не приеду»...

Какое мне дело!

«Целую. Тоскую»...

Какое мне горе!

И впрямь, вероятно, гроза отгремела,

ушла стороною за синее море.

Мне жаль голубого приморского дня

с персидской сиренью, горячей и пряной,

с бушующим солнцем,

соленой моряной;

мне жаль этой встречи,

короткой и странной,

когда ты подумал, что любишь меня.

Дымясь и блеща, закипали буруны,

чернели на рейде тела кораблей...

За нами пришла краснокрылая шхуна,

но мы не рискнули довериться ей.

Кричала сирена в порту, как тревога,

и стонущий голос по ветру несло...

Цыганка сказала: – Печаль и дорога...–

Такое у них, у цыган, ремесло.

Цыганка лукавая и молодая

взяла твою руку:

– А ну, погадаю! –

Но ты побоялся ее ворожбы,

ты думал, что можно уйти от судьбы!

Попробуй уйди...

Полустанок осенний,

печаль и смятенье последних минут...

Ни просьбы, ни слезы, ни ложь во спасенье

уже ни тебя, ни меня не спасут.

Но даже теперь, на таком расстоянье,

случается вдруг, и тебя и меня

в летящих ночах настигает сиянье

того голубого, приморского дня.

Вот это и есть настоящее, да?

Вот эта тоска, темнота и вода,

бегущая с крыш по ста желобам,

спросонок бормочущая в канавах,

где скорчившись спят нерожденные

травы,

где хлюпает глина со льдом пополам.

Весна по проселкам и городам

проходит, тяжелые слезы роняя...

Тоска, подступающая к губам,

тебя никому, ни за что не отдам,

на самое светлое не променяю.

Лежи до поры нерастаявшим льдом.

Я помню,

я знаю,

что будет потом!

И чего мы тревожимся, плачем и спорим,

о любимых грустим до того, что невмочь.

Большеглазые добрые звезды над морем,

шелковистая гладь упирается в ночь.

Спят прогретые за день сутулые скалы,

спит распластанный берег, безлюден и тих...

Если ты тишины и покоя искала,

вот они! Только нет, ты искала не их.

Спят деревья, мои бессловесные братья.

Их зеленые руки нежны и легки.

До чего мне сейчас не хватает пожатья

человеческой, сильной, горячей руки!

Слабеют выхлопы движка,

тускнеет свет...

Погас.

И ночь, бездонно глубока,

обрушилась на нас.

Под раскаленным пеплом звезд

деревья встали в полный рост,

слышнее стало, как ворчит

нагретый гравий под ногой,

и море,

светлое, как щит,

над бухтой выгнулось дугой.

А мы все шли,

в руке рука,

вдоль низких стен из плитняка,

вдоль темных маленьких домов,

где спят давно наверняка.

Сквозь пустыри

и сквозь сады,

где пыльный виноград вился́,

мы шли, молчание неся,

как чашу, полную воды.

Мы шли не глядя,

наугад,

и было так легко идти,

еще не зная, что назад

уже отрезаны пути.

У мокрых камней выгибает волна

литую покатую спину.

Над черным хребтом Карадага

луна

истаяла наполовину.

Срываются звезды

с десятков орбит,

их росчерк мгновенен и светел.

Тревогу,

тревогу,

тревогу трубит

в ущельях полуночный ветер.

Пока фосфорящийся след не потух,

желанье

шепчу я поспешно.

Одно неизменное.

Ме́ста для двух

не стало в душе моей грешной.

К осеннему небу

прикован мой взгляд,

авось я судьбу переспорю!

...А звезды летят,

и летят,

и летят,

и падают в Черное море.

Я живу в постоянном

предчувствии чуда,

и со мной происходят

иногда чудеса.

Воскресенье.

Сегодня здесь шумно и людно,

в пестрых тряпках

сырого песка полоса.

Ну, а море гремит,

и горит изумрудно,

и меняется каждые четверть часа.

Взад-вперед я брожу

неприкаянной тенью,

и волна замывает прилежно следы...

Значит, что же?

Сегодня у нас воскресенье?

Вечер, вечер субботний

у звездной воды!

Милый куст,

пропыленный,

жарой опаленный,

с чьей-то сохнущей майкой

линяло-зеленой,

до чего ты сейчас

неказист и уныл...

А каким ты поистине сказочным был!

Ты купался, в сиянье ночном трепеща,

ты струился листвой наподобье плаща.

И когда я на миг

открывала ресницы,

ты светился, как будто из синего льда,

и прохладною веткою трогал нам лица,

и на ветке, как птица,

качалась звезда...

Самолет на Москву улетел на рассвете.

Только б в небе его не застигла гроза!

Обнимаю шершавые пыльные ветви

и ладонью, смеясь, вытираю глаза.

На Святой – облаков ярко-белые груды,

и плывут они по небу,

как паруса...

Я живу в постоянном предчувствии чуда,

и со мной происходят

иногда чудеса!

Осенний пожар полыхает в лесу,

плывут паутин волоконца,

тяжелые капли дрожат на весу,

и в каждой по целому солнцу.

Какой нерушимый сегодня покой,

как тихо планируют листья...

Хочу вороха их потрогать рукой,

как шкурку потрогала б лисью.

Как много их – рыжих, лиловых

почти,

коричневых и золотистых.

Слетают на плечи, лежат на пути,

трепещут на кронах сквозистых.

Торжественной бронзой покрыты дубы,

горят фонари-мухоморы...

Я нынче с рассвета пошла по грибы,

бродить по глухим косогорам.

Брожу –

и нет-нет

да присяду на ствол,

к осенней прислушаюсь речи.

Почудилось – кто-то по лесу прошел.

Не ты ли прошел недалече?

Брожу –

и нет-нет

да тебя позову,

молчанье лесное развею.

Мне эхо ответит, лукавя: ау...

А я вот возьму и поверю!

Вчерашний дождь

последний лист багряный

сорвал с деревьев, рощи оголя́.

Я вышла через заросли бурьяна

в осенние пустынные поля.

Все шло своим положенным порядком,

заранее известным для меня:

ботва чернела по разрытым грядкам,

рыжела мокрой щеткою стерня,

блестели позолоченные утром

весенне-свежей озими ростки...

Их ветер трогал с нежностью,

как будто

на голове ребенка волоски.

А журавли,

печальные немного,

на языке гортанном говоря,

летели синей ветреной дорогой

в далекий край,

на теплые моря...

Ну, вот и все!

И нету больше лета,

когда друг друга отыскали мы.

Но мне впервые не страшны приметы

недальней неминуемой зимы.

Зимы, грозящей и садам и людям...

Ну, что она отнимет у меня?

Ведь мы с тобою

вместе греться будем

у зимнего веселого огня!

Прошло с тех пор

счастливых дней,

как в небе звезд, наверное.

Была любимою твоей,

женою стала верною.

Своей законной чередой

проходят зимы с веснами...

Мы старше сделались с тобой,

а дети стали взрослыми.

Уж, видно, так заведено

И не о чем печалиться

А счастье...

Вышло, что оно

на этом не кончается.

И не теряет высоты,

заботами замучено...

Ах, ничего не знаешь ты,

и, может, это к лучшему.

Последний луч в окне погас,

полиловели здания...

Ты и не знаешь, что сейчас

у нас с тобой

свидание.

Что губы теплые твои

сейчас у сердца самого

и те слова – слова любви –

опять воскресли заново.

И пахнет вялая трава,

от инея хрустальная,

и, различимая едва,

звезда блестит печальная.

И лист слетает на пальто,

и фонари качаются...

Благодарю тебя за то,

что это не кончается.

Я тебя вспоминаю солидной и важной,

с толстой мордочкой,

в капоре серого пуха...

Говорила ты басом, немного протяжно.

Отвечала, как правило, вежливо-сухо.

Дома ты становилась другою немножко

в полосатой своей бумазейной пижаме,

улыбалась, хихикала, мучила кошку,

приставала с вопросами разными к маме...

До чего я порой уставала, бывало,

от несчетных твоих «почему» и «откуда»,

говорила: – А ну, помолчи! –

и не знала,

что жалеть о твоем красноречии буду.

Верно, так уж устроено сердце людское.

Мне казалось, я очень нуждаюсь в покое,

а сейчас вот, когда это время далеко,

мне не горестно, нет,

но чуть-чуть одиноко.

Иногда мне хотелось бы теплого слова,

иногда мне бы маленькой ласки хотелось.

Но к родителям

юность особо сурова,

ей совсем не к лицу проявлять мягкотелость.

У нее есть на все

очень твердые взгляды,

есть на все «почему» и «откуда»

ответы.

Я такой же была...

Так, наверное, надо.

А потом... до чего кратковременно это!

Скоро жить начинаем мы как бы сначала;

понимаем, что сложно живется на свете,

что любимых любили мы плохо и мало

и что, в сущности, мы

те же самые дети.

Предстают по-другому все наши поступки...

Помню я,

по одной из московских улиц

мама,

мама моя

в старой плюшевой шубке

одиноко шагает, слегка сутулясь.

Мне догнать бы ее, проводить до трамвая,–

до чего бы, я знаю, была она рада.

Ах, как часто теперь я о ней вспоминаю...

Юность вечно спешит.

Так, наверное, надо?!