Мне в сердце смотрит вечная звезда...

В оцепененье стоя у порога,

я слушаю с бессмысленной тоской,

как завывает первая тревога

над черною, затихшею Москвой.

Глухой удар,

бледнеющие лица,

колючий звон разбитого стекла,

но детский сон сомкнул твои ресницы.

Как хорошо, что ты еще мала...

Десятый день мы тащимся в теплушке,

в степи висит малиновая мгла,

в твоих руках огрызок старой сушки.

Как хорошо, что ты еще мала...

Четвертый год отец твой не был дома,

опять зима идет, белым-бела,

а ты смеешься снегу молодому.

Как хорошо, что ты еще мала...

И вот – весна.

И вот – начало мая.

И вот – конец!

Я обнимаю дочь.

Взгляни в окошко,

девочка родная!

Какая ночь!

Смотри, какая ночь!

Текут лучи, как будто в небе где-то

победная дорога пролегла.

Тебе ж видны одни потоки света...

Как жалко мне, что ты еще мала!

Степь, растрескавшаяся от жара,

не успевшая расцвести...

Снова станция Баладжары,

перепутанные пути.

Бродят степью седые козы,

в небе медленных туч гурты...

Запыхавшиеся паровозы

под струю подставляют рты.

Между шпалами лужи нефти

с отраженьями облаков...

Нам опять разминуться негде

с горьким ветром солончаков.

Лязг железа, одышка пара,

гор лысеющие горбы...

Снова станция Баладжары

на дороге моей судьбы.

Жизнь чужая, чужие лица...

Я на станции не сойду.

Улыбается проводница:

Поглядите, мой дом в саду! –

В двух шагах низкорослый домик,

в стеклах красный, как медь, закат,

пропыленный насквозь тутовник...

(А она говорила – сад.)

Но унылое это место,

где ни кустика нет вокруг,

я глазами чужого детства

в этот миг увидала вдруг,

взглядом девушки полюбившей,

сердцем женщины пожилой...

И тутовник над плоской крышей

ожил, как от воды живой.

Долго ли испытывать терпенье?

Долго ли –

опять,

опять,

опять –

пыльные, истертые ступени,

очередь к окошку «номер пять»?

Пачки писем в узловатых пальцах,

равнодушный шелестящий звук–

Письма – эти вечные скитальцы –

ждут других, гостеприимных рук.

И, быть может, долгими ночами,

за семью печатями, в тиши,

тяжело вздыхают от печали

чьей-нибудь непонятой души!

В семь часов окно должно закрыться.

Завтра в девять – отвориться вновь...

В белых треугольниках томится

невостребованная любовь.

Я взяла бы вас и отогрела,

обо всем бы выслушала я.

Только нету до меня вам дела,

если вы искали не меня!

...У окошка с полукруглой рамкой,

где от ламп зеленоватый свет,

седовласая азербайджанка

мне привычно отвечает: – Нет.–

Выхожу, иду на берег к морю,

где в мазутных лужицах земля,

и смотрю, смотрю, как за кормою

пенится дорога корабля,

как на мачте сонный парус виснет

и, спеша в далекие края,

мчатся чайки...

Белые, как письма.

Неручные, как любовь твоя!

Двое шли и ссорились.

А ночь голубела празднично и хрупко.

Двое шли и ссорились.

Уступка

не могла уже ни в чем помочь.

Их несправедливые слова

раздавались явственно и гулко.

А в несчетных лужах переулка

залегла такая синева,

словно небо в них перелилось...

В каждой синяя луна лежала,

в каждой облако, дымясь, бежало,

тонкое и светлое насквозь.

Пахло глиной и древесным соком,

холодом нестаявшего льда.

Шелестела зябкая вода,

торопясь по звонким водостокам.

Мир лежал торжественный такой

и необычайно откровенный.

Он бы выдал тайны всей вселенной,

но под равнодушною ногой

разлетелась вдребезги луна,

облако тонуло,

и на части

хрупкая дробилась тишина...

И никто не вспомнил, что она –

тоже счастье.

И какое счастье!

Мне сказали – ты в городе Энске живешь.

Очень занят работой и встречи не ждешь.

Я хожу по Москве, майским ветром дышу,

ни открыток, ни писем тебе не пишу.

И хотя ты расстался со мной не любя,

но молчанье мое огорчает тебя.

И представь – на булыжной чужой

мостовой

вдруг лицом бы к лицу мы столкнулись

с тобой

Ты подумал бы: чудо!

А вовсе и нет –

просто я на курьерский купила билет

или села во Внукове на самолет,

а до Энска четыре часа перелет.

Как тебя обняла бы я, друг дорогой!

Только в Энск никогда не ступлю я ногой,

никогда я на поезд билет не куплю,

никогда не скажу тебе слово «люблю».

Ты сейчас от меня так далек, так далек –

никакой самолет долететь бы не мог.

Биенье сердца моего,

тепло доверчивого тела...

Как мало взял ты из того,

что я отдать тебе хотела.

А есть тоска, как мед сладка,

и вянущих черемух горечь,

и ликованье птичьих сборищ,

и тающие облака...

Есть шорох трав неутомимый

и говор гальки у реки,

картавый,

не переводимый

ни на какие языки.

Есть медный медленный закат

и светлый ливень листопада...

Как ты, наверное, богат,

что ничего тебе не надо!

Чемодан с дорожными вещами,

скудость слов, немая просьба рук...

Самое обычное прощанье,

самая простая из разлук.

На вокзалах плачут и смеются

и клянутся в дружбе и любви...

Вот и ты, стараясь улыбнуться,

говоришь:

– Смотри не разлюби!

Ну к чему, скажи, тревоги эти?

Для чего таким печальным быть?

Разве можно позабыть о свете

или, скажем, воздух разлюбить?

У тебя глаза совсем больные.

Улыбнись. Не надо так, родной...

Мне ведь тоже в ночи ледяные

нестерпимо холодно одной.

Шум, свистки, последние объятья,

дрогнули сцепленья, зазвеня...

До свиданья! Буду очень ждать я!

Только ты...

не разлюби меня.

Не отрекаются любя.

Ведь жизнь кончается не завтра.

Я перестану ждать тебя,

а ты придешь совсем внезапно.

А ты придешь, когда темно,

когда в стекло ударит вьюга,

когда припомнишь, как давно

не согревали мы друг друга.

И так захочешь теплоты,

не полюбившейся когда-то,

что переждать не сможешь ты

трех человек у автомата.

И будет, как назло, ползти

трамвай, метро, не знаю что́ там...

И вьюга заметет пути

на дальних подступах к воротам...

А в доме будет грусть и тишь,

хрип счетчика и шорох книжки,

когда ты в двери постучишь,

взбежав наверх без передышки.

За это можно всё отдать,

и до того я в это верю,

что трудно мне тебя не ждать,

весь день не отходя от двери.

Все приняло в оправе круглой

нелицемерное стекло:

ресницы, слепленные вьюгой,

волос намокшее крыло,

прозрачное свеченье кожи,

лица изменчивый овал,

глаза счастливые... всё то же,

что только что

ты целовал.

И с жадностью неутолимой,

признательности не тая,

любуюсь я твоей любимой...

И странно мне,

что это... я.

Дремлет стужа, сок из веток выжав,

в чащах спят, умаявшись, ветра.

Хочешь, завтра в лес пойдем на лыжах?

Хочешь, выйдем из дому с утра,

в час, когда еще нельзя вглядеться

в нерассветший дымчатый простор?..

Мы заглянем по дороге в детство,

на опушке разведем костер,

станем греться рядом, на снегу...

Ты не говори мне:

«Не могу».

Ты не вздумай намекать на старость –

слова нет такого в словаре...

Если вправду мало жить осталось,

надо выйти раньше...

На заре...