Многоликая Индия

И ПЛЫВЕТ НАД ИНДИЕЙ ЛУНА

Закат в Индии недолог, но прекрасен. Поскольку облака бывают только во время муссонов, то остальные восемь и даже девять месяцев в году краски зари играют в ясном, безоблачном небе. Она вся целиком наливается разными цветами поочередно, и они проплывают по его своду от горизонта до горизонта, меняясь неуловимо и восхитительно. И кончается все это тем, что небо превращается в прозрачный сияющий купол из розоватого золота, а потом это золото начинает меркнуть, терять блеск и быстро тает во тьме, которая обрушивается сверху на землю с невероятной быстротой. И мрак, густой и всепроникающий, заполняет собою все.

В темную половину месяца он непобедим. Он отступает только перед светом фонарей, блеском неоновых реклам да веселым сияньем карбидных ламп, которые горят иногда всю ночь напролет на лотках торговцев фруктами и снедью. В такие ночи не видишь собственной руки, не отличишь шоссе от окружающих полей, и только по тому, как редеют звезды по краям неба, можешь понять, где оно встречается с землей. Но в светлую половину месяца над Индией горит луна. Индийская луна, луна-царица. Она такая яркая, такая всемогущая, что озаряет все уголки земли, пропитывает светом листву каждого дерева, льет сиянье в каждое окно.

Тихо плывет ночь. Страна спит. И луна равно набрасывает пелену своего света на усталые деревни и затихшие города, на белые дороги, темные реки и безмолвное величие храмов и мавзолеев.

Индусские храмы и мусульманские мавзолеи. Каменные цветы индийской земли. Памятники двух вер, их борьбы и их примиренья. Давно миновали средневековые годы, когда религиозный экстаз использовался для оправдания междоусобных воин, миновали и черные дни недавнего прошлого, когда умелые руки колонизаторов так использовали религиозные чувства народа, чтобы подготовить и провести раздел страны, рассечь ее живое тело.

Ислам стал одной из религий Индии, стал особенным, индийским исламом, впитав в себя соки индийской земли, обычаи и особенности жизни ее народа.

В течение многих и многих столетий индийцы, всегда готовые воспринять красоту, учились также воссоздавать и красоту персидской поэзии, витиеватое изящество куфического письма, легкость минаретов, тонких колонок и воздушных арок, учились приобщать богатство мусульманской культуры к неизмеримым богатствам своих национальных творений. История изготовила в Индии новый сплав — сплав совершенств.

Персидские мотивы вплелись в орнамент индийских ковров и тканей; в хаотическую роскошь цветущих деревьев индийских садов впечаталась ясность геометрической планировки парков мусульманских правителей; угловатая четкость мусульманских решеток сочеталась с чувственно округлыми линиями индийских храмовых строений И расцвели под индийской луной такие непревзойденные творения архитектуры, которых не знали до этого ни страны ислама, ни Индия. Народ этой страны не может не создавать красоты. Дворцы, беседки, павильоны, мавзолеи буквально осыпали землю Индии, как драгоценные камни.

И лучшим, первейшим, несравненнейшим из числа памятников индо-мусульманского искусства был, есть и пребудет вовеки Тадж-Махал, беломраморная поэма Агры.

Три столетия гремит в мире его слава и не только не умолкает, а становится с каждым годом все шире и шире. В наше время нет ни одного мало-мальски образованного человека, который не знал бы, что такое Тадж-Махал, памятник совершенной любви, творение совершенного мастерства.

Он прекрасен утром и днем, при солнце и под муссонными тучами, он изумителен на вечерней заре, но ни с чем в мире нельзя сравнить его красоту ночью, лунной ночью.

Когда смотришь на это чудо под луной, на чудо, которое свершается каждую без исключения лунную ночь, каждый миг этой ночи, то хочется, чтобы все жители земли могли его видеть.

Кажется, что индийская луна влюблена в Тадж-Махал. Влюблена день за днем, год за годом, век за веком. Так и кажется, что она восходит только для него и спешит подняться в небо, чтобы скорей окутать, залить, заласкать его своим сияньем.

К сожалению, не всем выпадает радость видеть Тадж под луной, к большому сожалению, — далеко не всем. Но мне оно выпало, как счастливый лотерейный билет, как крупный выигрыш в жизни.

Тадж под луной.

Над его шпилем сверкает северная звезда, и весь он, взвешенный в лунном сиянье, приподнят над темным садом, над собственным белым отражением в черной воде бассейна, над всей страной, над всей землей.

И вы идете вдоль бассейна, идете медленно мимо черных кипарисов, по плитам цветного мрамора, и Тадж так же медленно надвигается на вас, растет перед вашим взором, уходит все выше и выше, в звездное небо. Четыре белых минарета вознесены по четырем углам его высокого пьедестала, как четыре свечи, и он между ними такой, как будто изваян весь целиком из самого вещества этой белой сверкающей луны. Высоки и прямы его линии, тонка резьба на мраморе его стен, а купол, венчающий его чело, так совершенен, что неотделим от воздуха, налитого лунным светом, исполнен самой стихии этой звездной, этой лунной ночи.

И вы можете стоять, закинув голову, и видеть только Тадж на фоне звезд и не видеть земли, и тогда начинает казаться, что он медленно плывет по небу, плывет в этом густом сиянье луны, подобный белому надмирному кораблю.

И пропадает время, отдаляется куда-то вся жизнь, растворяются мысли — ничто не остается в мире, кроме этого небесного чертога, сияющего в ночи перед вашим взором…

Видела я его и днем. Светило жаркое солнце, над плоскими плитами садовых дорожек дрожал горячий воздух, толпа туристов щелкала затворами фото- и кинокамер, под высокими сводами мавзолея гулко отдавались громкие и стереотипные рассказы гидов о любви Шах Джахана и Мумтаз-н-Махал и о том, что шесть сотен бриллиантов и много тысяч полудрагоценных камней было использовано для инкрустации стен мавзолея.

Тадж стоял и молчал, молчал, открытый всем и недоступный никому. И когда я вспоминаю теперь ночи над Индией, я прежде всего вижу Тадж под луной.

Много других бессмертных творений индо-мусульманского зодчества озаряет индийская луна, свершая свой ночной обход. Величаво высится в своем обширном саду мавзолей Хумагона в Дели. Днем перед его воротами рядами сидят заклинатели змей со своими кобрами. Туристы и гуляющие люди чередой вдут полюбоваться удивительным орнаментом на его арках и сводах, погулять в его парке, поклониться гробнице. Ночью же, ночью он остается один и вспоминает то, что помнит, и по подстриженной траве газонов медленно движется под луной его большая тяжелая тень.

Лунный свет заливает Лакхнау, город, где царили изнеженные правители — навабы, прославившиеся своими драгоценностями, гаремами, пирами и любовью к изящным искусствам. Силуэты бесчисленных минаретов, куполов, балконов и арочных галерей прорисовывает здесь луна на фоне мрака и щедро заливает своим густым сияньем бескрайний двор знаменитой мечети — Имамбары. Этот двор обнесен высокой стеной, в толще которой скрыт лабиринт длиной в несколько километров. Придя туда днем, мы хотели осмотреть его, но нам пе разрешили: после того как из лабиринта однажды не смогли выбраться два английских офицера, туда впускают только с проводниками.

Плывет луна и над шампанами, под которыми от вечерней и до утренней зари звучат голоса поэтов, собравшихся на традиционные состязания — мушаиры. Традиции мушаир укоренились в Индии тоже в те века, когда создавался сплав индо-мусульманской культуры. Одним из самых великолепных, самых ярких плодов этого сплава стал язык урду, которым по праву гордится народ Индии.

По всем крупным городам страны проходят ночами мушаиры поэтов урду, и слушает, слушает индийская луна стихи несравненной красоты. Соединил в себе этот язык слова персидские и арабские со словами хинди, арабскую письменность с грамматикой хинди. Никем до того не слыханный и никому не ведомый, возник он сам по себе, как цветок вырастает из земли.

На урду заговорили базары и улицы, армия и писцы — его породила сама жизнь. При дворе мусульманских правителей еще был принят персидский, на нем еще слагали рубаи и газели, воспевая сады и розы Шираза, а в толпе индийских горожан, в среде молодых поэтов севера и северо-запада страны, в среде городской образованной молодежи рождалась новая поэзия — поэзия на урду. Она была неотделима от жизни, от ее кипения, горечи и счастья, она была понятна жителям Индии, она росла и ширилась, оттесняя чужую для них персидскую речь. Многие мусульмане говорили и писали на хинди, многие индусы — на урду: слитными усилиями выковывались и оттачивались красота и богатство этого синтетического языка.

В XV–XVI веках расцвели школы поэзии урду и в Южной Индии, в султанатах Бнджапуре и Голконде, и поэты вкладывали всю душу в свои песни о красоте индийской природы, прославляли героев Индии, ее прекрасных женщин, ее славное прошлое. Здесь, как и на севере, мусульманская культура во многом сочеталась, соединялась с местной, слилась с нею все в тот же неразделимый сплав.

Одна за другой расцветали школы поэзии урду. И с ходом веков стал этот язык знаком и близок миллионам и миллионам индийцев вне зависимости от места их рождения, от их родного языка, от веры и обычаев. И сейчас в Дели и Лакхнау, в Бомбее и Калькутте и в любом городе Панджаба, того Панджаба, который принял на свою грудь столько ударов мусульманских армий, — всюду единодушно признают, что урду — это язык прекрасной поэзии, исполненной красоты и гармонии.

Его знают, его любят в Индии. На мушапрах поэты выносят на суд парода лучшее, что породило их вдохновение. От восхода до захода луны поют они свои стихи перед собравшимися, и весь вечер, и всю ночь напролет слушают их люди, поощряя их восторженными восклицаниями и требуя все нового и нового повторения полюбившейся строфы или поэмы.

И над залами для больших собраний, и над цветными пологами шамиан, и просто над открытыми площадками проплывает луна и смотрит, как неспешно и радостно протекают эти торжества поэзии.

Неотделимы на них поэты от своих слушателей, неотторжимы дарующие от тех, кто принимает и оценивает их дары. Задолго до того, как стихи появятся в печати, их будут петь в кругу семьи и друзей, будут переписывать друг у друга, читать в университетах и колледжах, повторять про себя, наслаждаться их ритмом и звучанием.

Все новое, все иноземное, попадая в Индию, как в древности, так и теперь впитывалось и впитывается ею и становится ее неотделимой частью.

Озаряя Панджаб, луна заливает своим сияньем и старинные его форты, и развалины древних городов, и дворцы средневековых правителей, и каменную путаницу узких старых улиц, и новую столицу штата Чандигарх. Здесь, в этом городе, который был на пустом месте весь целиком выстроен архитектором Корбюзье и его учениками, она прорисовывает совсем новые для Индии силуэты теней, силуэты зданий прямых и угловатых, в которых сочетаются неровно расположенные окна с неожиданными косыми прочерками внешних лестниц, зданий, рисунок которых напоминает и полотна абстракционистов и фантастические проекты построек будущего. Широки и прямы улицы этого города, четкими квадратами расчерчены кварталы, все его пространство организовано, охвачено единым планом, единой мыслью. Ничем и пи в чем не похож он на любой другой индийский город, и все же он принадлежит Индии, современной Индии и Индии грядущем. И с такой же легкостью и простотой освоили индийцы этот новый город, с какой всегда осваивали и усваивали все новое, что привносила история в их страну.

Усваивали, оставаясь при этом индийцами, воспринимали новое и сочетали с ним традиционное, синтезировали, созидали, развивали свою ни с чем не сравнимую культуру.

И когда плывет над Индией луна, она охватывает своим светлым взором все, что существует, отмирает и нарождается в этой стране, все, что слилось в жизни ее народа в единое, нерасторжимое, вечно меняющееся и такое своеобразное целое, каждый атом которого с полным правом может заявить о себе: «Я — это Индия». И если завтра этот атом уже отомрет, будучи вытеснен зерном грядущего, то все же он прочертил свой след в бесконечно многообразном потоке истории страны, и из таких бесчисленных следов сложилась та культура, которую унаследовали от прошлых веков люди современной Индии, строители ее будущей жизни.