Моцарт (картины из жизни)

6. Гений в ливрее

Прошли годы… Моцарт — уже не мальчик, ему 22 года. Его гениальность признана всюду, но только не на родине. После своего триумфа в Италии он вернулся в Зальцбург. Очень требовательный к себе, он весь ушел в работу над новыми произведениями, но для него был невыносим затхлый воздух мещанского городишки, где архиепископ держал его около себя точно на привязи. Три года жизни в Зальцбурге, на нищенском положении, были для Моцарта мукой. Ему необходим был вольный воздух чужих стран, но архиепископ наотрез отказался дать отпуск. Моцарт подал в отставку, и на этот раз вместе с матерью отправился снова по белу свету, чтобы упрочить свое материальное положение.

Но ожиданиям Моцарта не суждено было сбыться. Всюду и везде он сталкивался с тупой и самодовольной знатью, которая единственными достоинствами человека считала деньги и происхождение.

В Мюнхене курфюрст пренебрежительно заявил, что он не принимает к себе на службу выгнанного из Зальцбурга музыканта. Друзья стараются помочь Моцарту, устраивают ему концерт, который сопровождается шумными восторгами и овациями. Но отец предостерегает сына от увлечения этой мишурой и пишет ему:

«Прекрасными фразами, похвалами и овациями не заплатишь ни за проезд, ни за квартиру!..»

И Моцарт едет дальше. В Аугсбурге над ним насмехается группа местных аристократов, к которым Моцарт обратился с просьбой устроить его концерт. В Мангейме против него ополчается весь музыкальный мир во главе с бездарным капельмейстером Фогелем, ненавидевшим Моцарта за его гениальность.

— У нас нет места для зальцбургских шарлатанов, — надменно заявляет Фогель, и закрывает перед Моцартом дверь.

И так везде… Игрой гения восхищаются, он имеет колоссальный успех, но места ему нигде не дают. С ним обращаются грубо, свысока, называют его на «ты» или, что еще оскорбительнее, в третьем лице, заставляют месяцами ждать ответа, и в конце концов презрительно отказывают во всем.

— Воздух Германии не для меня! — горько восклицает Моцарт. — В Париж! В Париж! Туда, где протекало мое счастливое детство, туда, где меня впервые признали…

Но и Париж не принес с собой ничего хорошего. Чему удивлялась парижская знать, когда слушала шестилетнего Моцарта? Чем был для нее Моцарт? Не гением, а лишь игрушкой, забавой, которой восхищались, которую осыпали подарками и ласками, чудесным ребенком, которого можно было поцеловать и затем забыть.

Чем теперь был Моцарт? Маленьким, невзрачным, худощавым человеком, который не умел ни встать, ни поклониться, ни говорить комплименты. И вдобавок без гроша в кармане. Правда, у него был огромный талант, но это не могло иметь успеха у королевского Парижа, знавшего только забавы и пиры.

Этот Париж не мог оценить Моцарта. Часами простаивал музыкант в холодной, нетопленой приемной графини Шабо, имевшей влияние при дворе, в ожидании, когда графине заблагорассудится послушать игру композитора. А когда он с озябшими от мороза пальцами, дрожа и весь ежась от холода, все же играл свои гениальные композиции, графиня Шабо занимала своих гостей и едва ли слышала гениальную музыку.

Неоконченный портрет Моцарта.

— Зубы у меня стучали, я весь дрожал, — жаловался Моцарт своим друзьям, — но я играл, играл… для стульев, столов, стен. И ни для кого больше!

В легкой одежде, быстро шагал он по немощеным улицам Парижа из одного конца в другой, давая уроки бездарным детям титулованных особ, только чтобы получить жалкие гроши для себя и своей старушки матери, жившей с ним в Париже. Такая жизнь была по силам молодому Моцарту, но ее не могла перенести старуха. Она тяжело заболела и после двух недель страданий умерла. Моцарт похоронил свою мать на парижском кладбище, и остался одиноким в чужом, неприветливом Париже.

«Ты должен немедленно вернуться в Зальцбург, — пишет ему в это время отец, — я добился для тебя прощения у архиепископа, и тебя ждет здесь место. Приезжай, мой дорогой Воферль!»

И Воферль собирает свои чемоданы, туго набитые музыкальными произведениями, сочиненными им за годы странствования, и едет к себе, в ненавистный, но родной Зальцбург.

«Лучше маленький, но верный кусочек хлеба», думает про себя старик Моцарт, ожидая приезда сына.

Старый отчий дом, ветхий забор, мостик через Зальцах, упирающийся прямо в горы, кухарка Амальхен, умеющая так вкусно готовить любимые Воферлем кушанья, даже жирный облезлый кот — все это наполнило умиленьем сердце странника, вернувшегося на родину после своего тяжелого путешествия.

Отец и Наннерль окружили Вольфганга заботами, и он снова воспрянул духом. А когда его вызвал к себе архиепископ и передал ему, что курфюрст Мюнхенский, тот самый курфюрст, который когда-то отказал ему в месте, заказывает теперь ему оперу для карнавала, — Вольфганг понял, что его не только не забыли, но что в нем нуждаются.

— Я очень рад его видеть, — пренебрежительно обращаясь к Моцарту в третьем лице, сказал ему курфюрст, когда прослушал отрывки из новой оперы «Идоменей», написанной музыкантом со сказочной быстротой. — Опера будет прелестна. Она ему сделает много чести. Не могу поверить, что нечто столь великое может уместиться в такой маленькой голове.

Моцарт не чувствовал теперь этих маленьких уколов его самолюбию. Он творил, он был счастлив. Вена говорила лишь об одном — о постановке новой оперы Моцарта. Эти слухи донеслись и до Зальцбурга, и старик отец вместе с дочерью приехали из Зальцбурга на первое представление. Притаившись в уголке оркестра, слушая и не веря ушам своим, старый Леопольд, как настоящий музыкант, понимал, что новое произведение его сына превосходило все, что было написано им раньше.

Публика кричала, бесновалась, топала ногами от восторга, но старик тихо шептал про себя:

— Гений… гений… он перевернул всю музыку.

И вдруг удар грома среди ясного неба…

— Отец, меня снова вызывает к себе архиепископ Зальцбургский, — заявил через несколько дней после первого представления Вольфганг своему отцу. — Он услышал о моем успехе и требует, чтобы я вернулся… Он теперь в Вене… надо ехать…

— Надо ехать… — печально повторил старик.

В маленькой каморке, рядом с кухней и лакейской, поместил архиепископ своего гениального музыканта.

11 часов утра. Для придворной челяди время обеда. В кухне за столом разместились на первом месте два камер-лакея, за ними придворный счетовод, кондитер, два повара, Чекарелли и Брунетти, и на последнем месте — придворный музыкант Моцарт.

— Господин Моцарт! — сухо и надменно произнес главный камер-лакей, — его преосвященство архиепископ приказал передать вам, что без его разрешения вы не должны выступать ни на одном концерте. — Он вам запрещает.

Моцарт, чуть побледнев, опустил глаза.

— А если на то и будет его милостивое разрешение — продолжал камер-лакей, насмешливо глядя на музыканта, — то сопровождать вас на концерт буду я или вот он.

И лакей глазами указал на своего соседа.

— Ого-го! — весело засмеялся придворный счетовод. — Совсем как важный барин! Впереди музыкант Моцарт, а за ним — камер-лакей.

— Ну, не очень-то я хотел бы быть придворным музыкантом, — заметил иронически кондитер, — мы-то с вами можем выступать где нам угодно, — а вот попробуй-ка он выступить, тут-то его и сцапают! Ха-ха-ха!

— Крепко наш бычок привязан на веревочке, — добавил кондитер и вытер салфеткой свои жирные от еды губы.

Моцарту стало не по себе. Он в волнении встал из-за стола, чтобы уйти. Повар Брунетти, единственный из всех присутствующих сочувственно относившийся к Моцарту, ласково задержал его руку.

— Не обращайте на них внимания, господин Моцарт. Они ведь ничего не понимают…

И потом тихо добавил:

— Сегодня с утра я слышал, как граф Арко наказывал камер-лакею зайти за вами в 7 часов, чтобы отвезти вас на вечер к князю Голицыну… Уж лучше вы сами раньше уходите туда… Все равно хуже не будет…

Моцарт горячо пожал руку Брунетти. Весь день он бродил по городу, и вечером, не заходя домой, отправился во дворец князя Голицына, где играл свой последний концерт. На утро композитора вызвали к архиепископу.

— Ты, ты смел ослушаться моего приказа, — накинулся на Вольфганга архиепископ. — Негодяй, поедаешь мой хлеб, а развлекать идешь других!.. Завтра же отправляйся в Зальцбург и жди там моих приказаний!..

— Ваше преосвященство, но я не могу уехать… У меня работа, уроки… Мои издатели…

— К чорту твою работу. У тебя может быть только одно дело — служить мне. Болван! Олух!

— Насколько я понимаю, ваше преосвященство, вы недовольны мною?

— Что, угрозы? Ты… ты… угрожаешь мне? Вон, подлец! Я не желаю иметь дело с бездельниками.

— И я не желаю иметь дело с вами.

— Убирайся вон!

— Прекрасно, я завтра подаю в отставку.

Моцарт, едва сдерживая себя, вышел из комнаты. Но за дверью спокойствие его оставило — он весь горел, дрожал всем телом и, шатаясь, брел по улице точно пьяный.

На следующий день он поднялся наверх, в покои архиепископа, чтобы подать прошение об отставке. На лестнице его встретил придворный церемониймейстер граф Арко.

— Как, ты еще здесь, щенок? — грубо крикнул граф и схватил Моцарта за воротник кафтана. — А ну-ка, убирайся, — и пинком ноги граф Арко толкнул Моцарта с такой силой, что он упал.

Едва помня себя от стыда и гнева, Моцарт выбежал из дворца. В тот же вечер он перебрался в маленькую комнату у вдовы Вебер, и вечером, сидя со старушкой и ее дочерью Констанцией, рассказал им обо всем, что произошло с ним во дворце архиепископа.

— Я — не князь и не граф, фрау Вебер, но благородства во мне больше, чем у всех у них вместе взятых…