Модницы

Коннектикутские разговоры

Майя живет в блестящем серебристом тридцатипятиэтажном здании на углу Третьей авеню и Тридцать второй улицы. Оно носит имя «Будущее» и действительно похоже на популярные когда-то картинки, рисующие жизнь в двадцать первом веке: семьи в синтетических комбинезонах наслаждаются жизнью на Марсе. Именно эти признаки Экспериментальной Модели Сообщества Будущего и привлекли Майю. Она обожает кич и сразу влюбилась в это место, как только увидела, проходя мимо по дороге в кино. Кто-то может быть очарован городскими особняками на улице Бедфорд, другим по душе башни на Сентрал-Парк-Уэст, но Майе нужен стальной фасад, космический вестибюль и слово «Будущее», написанное красными буквами старым компьютерным шрифтом.

В «Будущем» даже квартира с одной спальней стоит недешево, и Майе пришлось разгородить свою Г-образную гостиную легкой съемной перегородкой. Получилось пространство не очень большое, но достаточно удобное, чтобы пускать квартиранток. Они постоянно сменялись, одни были лучше, другие хуже.

Майя живет между двумя районами — почти в Грамерси и не вполне в Марри-Хилле. Добираться туда из Верхнего Вест-Сайда не очень удобно, и хотя она послала мне график ремонтных работ на линиях Н и Р, оказывается, что от Таймс-сквер вообще движение закрыто. Я опаздываю на полчаса, сжимая в руке вянущий букет нарциссов. Хотела принести вино, но не нашла винного магазина, купила букет у корейского зеленщика. Чуть было не взяла в супермаркете двенадцатипроцентное мерло, но спохватилась. Есть вещи и похуже, чем приходить с пустыми руками.

Майя, в старом мамином фартуке с прихваткой в руке открывает дверь, радостно приветствует меня и отправляет к себе в спальню бросить рюкзак. Спальня у нее маленькая; там помещаются только ее кровать (двуспальная) и комод (самодельная конструкция из пластмассовых ящиков из-под молока, поставленных друг на друга и скрепленных скотчем). Стены белые, голые и гладкие, в изголовье постели скопилась куча книг в мягких обложках, а с металлического прута, укрепленного изнутри на двери, свисает одежда, которая не влезает в комод. Рядом с кроватью забрызганная стремянка-табурет с помойки, которая служит ей прикроватным столиком. Возле будильника фотография родных — мать, отец, брат, второй брат, дедушка Гарри.

Растрепанная, недоделанная спальня резко контрастирует с невероятно аккуратной и организованной гостиной. Майя не просто обшаривала распродажи и блошиные рынки в поисках необходимой смеси мебели от Имса и Сирса, она выразила целую философию. В результате у гостиной тревожно-стерильный вид рекламы «Электролюкса». Прикасаться ни к чему нельзя, потому что отпечатки пальцев на пластиковой поверхности будто упрекают тебя: надо было надевать длинные белые перчатки.

Заглядываю в кухню и предлагаю помочь. Мне вручают стопку матерчатых салфеток и отсылают их раскладывать. Я имела в виду совсем не складывание салфеток, но приходится развлекаться сворачиванием странных веероподобных сооружений, напоминающих абстрактных лебедей. Сегодня столики для карт расставлены на спальной стороне легкой перегородки. Последняя соседка Майи, невысокая индианка, работавшая кондитером в одном из лучших французских ресторанов Манхэттена, недавно вернулась в свой родной город в Гоа с полутора тысячами долларов Майиных денег. Она открыла адресованные Майе конверты, достала чеки и перевела деньги на свой счет. После двух таких крупных разочарований, как агент и бойфренд, это воровство Майя едва замечает. Ее только возмущает, что Вандана неправильно написала слово «депозит».

— Я же корректор, — говорит она. — Это для меня профессиональное оскорбление.

Именно поэтому у нее сегодня вечеринка. Временно свободная от оков совместного жилья, она хочет порадоваться возможности лечь спать, оставив грязную посуду в раковине, принимать гостей до четырех утра и оставить три карточных столика посреди комнаты. Мне понятно это головокружение от временной свободы. До того как моя собственная жиличка съехала два года назад, я тоже наслаждалась теми вечерами, когда оставалась одна.

На столе уже семь лебедей, больше не на что отвлечься, так что я невольно погружаюсь в коннектикутские разговоры в гостиной. Майины школьные подруги Софи, Бет, Тина и Мишель (по росту в нисходящем порядке — именно так они всегда располагаются) очень милые, симпатичные блондинки, манеры их одобрили бы королева Елизавета и Эмили Пост[6]. Мне от них не по себе. Все эти вечные разговоры о светских знакомствах. Они бросаются абсолютно незнакомыми мне именами как фисташковыми скорлупками. Миссис Фротингэм-Смит наверняка главная львица Гринвича, но в Нью-Йорке она не фигура, и байки об ужасном поведении ее сына (он отказался играть в теннис в паре с Эшли Беннет!) не так захватывают. Я стараюсь не зевать и напряженно гляжу на дверь кухни, пытаясь усилием мысли заставить Майю выглянуть и сказать, что ей нужно помочь забить откормленного тельца.

Рядом со мной Грег, жених Бет, тихий молодой человек вроде Уолтера Митти[7], только в его богатую внутреннюю жизнь трудно поверить. Взгляд у Грега чаще всего пустой, едва ли он сейчас пилотирует в уме гидросамолет с восемью двигателями.

— Как твои дела, Виг? — спрашивает он; оказывается, он знает, как меня зовут. Мы несколько раз встречались на вечеринках у Майи, но он никогда не заговаривал со мной.

Не успеваю я ответить, как Бет — она сидит рядом со мной — обрывает рассказ о том, какое ужасное Эдна Маккарти сделала мелирование (полоски как у зебры!), и спрашивает:

— Да, как у тебя дела, Виг?

Но меня ей не одурачить. Она спрашивает только потому, что этого требуют приличия, и она не допустит, чтобы робкий жених превзошел ее в манерах.

— Хорошо. Много работаю, — обычно так отвечаешь родственникам, с которыми встречаешься только на Рождество и Пасху. — А у тебя как дела?

Спрашиваю я Грега, но отвечает не он. Грег встречается с Бет так давно, что даже не пытается открыть рот, чтобы вдохнуть или сформулировать мысль. Слишком хорошо знает порядок, чтобы позволить себе такое.

— У Грега очень важные новости. — Бет делает паузу, чтобы я успела осознать. — Его только что продвинули по службе. Он у нас теперь младший вице-президент Слокэм-Битэма по рыночному менеджменту.

— Поздравляю, — говорю я, хотя и не верю, что такая должность существует. Звучит как пустое место.

Бет сияет.

— Спасибо. Мы так счастливы. Мы только этого и ждали. Теперь мы можем начать искать дом.

— О, и где же вы будете искать дом? — задаю я ожидаемый вопрос, хотя и знаю ответ на него. Они собираются искать в пяти минутах езды от матери Бет, в Риверсайде, Кос-Кобе, Старом Гринвиче.

Пока Бет тараторит ожидаемый ответ с единственной неожиданной добавкой в виде Вестпорта («Раз уж Марта переехала!»), я смотрю на Грега, чье неподвижное лицо напоминает золотую рыбку, которая тупо пялится на мир за пределами аквариума. Выпрыгни, хочу сказать я ему. Выпрыгни и подыши воздухом. Но я молчу. Не собираюсь вмешиваться в то, о чем ничего не знаю. Может, он задохнется от свежего воздуха.

Разговор переходит на темы вне моей демографической сферы (18–35, горожанка, не замужем) — вроде закладных, качества школ и налогов на собственность, — я извиняюсь и ухожу. Некоторые разговоры не могу слушать даже из вежливости.

На кухне Майя трет сыр.

— Как там дела? — спрашивает она, посыпая тертым сыром закуску из спаржи.

— У них очень взрослая дискуссия о школьных округах. Бет зачитывает статистику по уровню навыков чтения и процент учеников, которые поступают в колледж. У меня от этого депрессия, — говорю я, прислоняясь к стойке и наблюдая за тем, как она работает. — Тебе точно не надо помочь?

— Вот, держи. Слегка посыпь салат. — Она протягивает мне перечную мельницу. — Я знаю. Меня это тоже все иногда достает — дом, джип и все такое. Я этого просто не понимаю, — говорит она, ставя спаржу в печь.

— Не в этом дело, — настаиваю я, но отчасти дело и в этом. Мне не нужны дом в пригороде, жрущий бензин джип, стандартная зелень газона и самодовольная гордость лишней спальни для гостей. Пространство, как и все остальное, представляет собой удобство, и иногда оно слишком дорого обходится. Но я завидую их ясному взгляду на жизнь. Завидую уверенности, с которой они знают, чего хотят. Собравшиеся в гостиной безупречны — на них ни пылинки сомнений.

— А в чем?

Я не способна хоть что-нибудь делать слегка, и салат уже весь в пятнышках. Убираю самые пострадавшие листья, в основном верхний слой, и выкидываю их в помойку, пока Майя смотрит в другую сторону. Потом перемешиваю салат оранжевыми пластмассовыми щипцами.

— Не знаю, по-моему, все дело в их уверенности. Они знают, чего хотят, — говорю я, размышляя на ходу, — и стремятся к этому, особенно не задумываясь.

— Они хотят стать своими родителями, и думать им тут особо не о чем, — говорит она равнодушно, потом осматривает результаты моего труда, вытирает руки полосатым кухонным полотенцем и достает бутылку красного вина из шкафчика. — Ты выдержала больше получаса, — замечает она, с трудом открывая каберне совиньон. — Я думала, прибежишь прятаться в кухне намного раньше.

Хотя Майя все еще дружит со своей старой школьной компанией, от чрезмерного общения с ними ей обычно хочется биться головой об стенку. Они все одинаковые — банкиры, юристы, страховые агенты и бухгалтеры.

«Скучают юные сердца, и это зло из зол», — сказала она как-то вечером за мартини «Мидори» — в стакане, конечно.

Мы были в гостиной «Гранд-отеля» Сохо, среди громадных абажуров и золотого света.

— Да, — сказала я, хотя, на мой взгляд, в мире хватает и других преступлений.

— Это стихи, — объяснила она. — Они всегда напоминают мне о школьных друзьях.

— Они не так уж плохи, — говорю я сейчас, думая, как легко изголодаться без мечты.

Майя смеется, думая, что я это говорю для приличия, и разливает вино. Но мои слова вызваны не просто условным рефлексом, инстинктивной вежливостью. Друзья детства обеспечивают последовательность, ненарушенные связи между этапами личности, поэтому за них и держатся. За них держатся, и их любят, но иногда с ними не очень удобно. Нью-Йорк и Гринвич — как Галапагос и континентальный Эквадор. Между ними широкий пролив, и со временем они стали говорить на разных языках.