Мое самоубийство

ПОСЛЕДНИЕ МЫСЛИ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ

Всё дело в физиологии. Доводы, побуждающие меня уйти, были бы недостаточными для кого-то другого. Видимо, не всем свойственно чувствовать так, как чувствую я. Желая меня удержать, друзья предлагали мне свою помощь. Но я так свыкся с мыслью о близкой смерти, что отказался. Перспектива новой жизни, в которой опять будут тяготы и, возможно, унижения, меня не прельщает. Надо полагать, во мне износилась какая-то важная пружина. А значит, приведенные мною доводы объясняют отнюдь не всё. Истина в изложении писателя, претендующего на искренность, всегда «подправлена».

Иногда жизнь, отклоняющаяся от нормы, естественным образом заканчивается самоубийством. Вот и всё.

Скоро я убью себя, хотя и не заслуживаю такого наказания. Уверен, что у меня было меньше гадких намерений, чем у добропорядочных и преуспевающих граждан, которые никогда не подумали бы о самоубийстве. Прекрасные стихи, которые я читал, делали мои мысли чище. Каждый день поэзия дарила мне минуты волнения. Мне бы так хотелось остаться на земле!

Даже не имеющий злобы, может причинить очень много зла. Я хотел бы попросить прощения у одного человека, но мне никогда не найти нужных слов.

В течение дня мое настроение часто меняется. Бывают моменты, когда я забываю, что скоро умру. Тогда я улыбаюсь и напеваю любимые мелодии, ведь во мне еще осталось много радости. Уничтожить все это было бы расточительством. Но я никогда не умел экономить.

Мне приятно писать эту книжку о моем Самоубийстве. Пока я над ней работаю, мои мысли чисты, как у ребенка.

Многие считают самоубийство преступлением против морали. Но они даже не задумываются, что есть аморальность двух видов: одна свойственна преступникам, а другая — честным людям.

Для жизни необходима хотя бы толика бесстыдства.

Один философ сказал: «Не знаю, что значит быть подлецом, но душа порядочного человека — это что-то ужасное»⁴.

С того момента, как я спрятал под матрасом заряженный револьвер, будущее меня больше не страшит.

Я очень люблю жизнь. Но чтобы наслаждаться спектаклем, нужно занять хорошее место. А на земле хороших мест мало. Правда, и зрители — в основном — не очень привередливы.

Иногда мне кажется, что мое самоубийство смахивает на фарс. Ах, ну почему граница, отделяющая пустяки от серьёзных вещей, не слишком четко обозначена?

Несчастен ли я, или же слова отчаяния, которые я говорю себе, заставляют меня в это поверить? Нам не дано отличить наши реальные беды от воображаемых. Что есть реальность? И что ею не является?

Музыка меня умиротворяет. Я чувствую, что она меня прощает. Уверен, меня простили бы и все поэты (разумеется, речь идет не о патриотах, которые сочиняют поэмы для Государства).

Последние несколько дней многое перестало меня интересовать. Всё, относящееся к литературе, кажется мне тщетным; теперь мне было бы трудно принимать участие в жарких дискуссиях. Да и все разговоры я нахожу скучными как никогда.

Зато у меня складывается верное представление о бесконечно ценных вещах, которые я скоро потеряю. Мне кажется, теперь я лучше различаю то, что в жизни действительно имеет значение. Я счастлив, что вижу небо, деревья, цветы, животных, людей. Счастлив, что ВИЖУ. Счастлив, что все еще жив. И мне хотелось бы еще раз коснуться груди Алисы, чтобы не чувствовать одиночества.

Более двадцати пяти лет я был страстно увлечен проблемой, которую считал крайне важной. Сегодня я понял, что заблуждался: я интересовался ею не потому, что признавал ее значимость; но, несомненно, придавал ей значимость, поскольку ею занимался.

Понаблюдайте за теми, кто долгое время занят национальной обороной, общественной гигиеной, школами или «искусством для народа»: каждый — жертва одной и той же иллюзии; каждый решает свою задачу рьяно, не придавая большого значения тому, что делают другие.

Реальную значимость проблем оценить невозможно.

Без меня, вселенная будет куда менее значимой.

Поскольку у меня больше нет настоящего дела, временами я чувствую себя как на каникулах.

Я игрок, который был бы рад играть и дальше, но не хочет принять правила игры.

Те, кто продолжают жить, весьма лицемерны. Возможна ли общественная жизнь безо лжи? Нет.

Ложь, лицемерие — вот, наверное, самое главное отличие человека от животного.

Я очень люблю вино. С ним моя усталая душа на какое-то время молодеет. Порок — это чрезмерная любовь к чему-то.

Добродетельные люди бывают двух видов. Одни с легкостью противится искушениям, поскольку их желания слабы; другие сознательно идут против своей природы. Вторые встречаются редко. Среди них есть безумцы, которые истязают себя, чтобы доставить удовольствие Богу. А есть люди исключительной доброты, которые жертвуют собой из любви или жалости. Лишь рядом с ними я чувствую свое несовершенство.

Другие не лучше меня. Эти осмотрительные люди не способны любить безрассудно. Они идут по жизни долго, не падают, ибо не отклоняются ни влево, ни вправо. Они преуспевают, поскольку ловки, как эквилибристы.

Зачем быть добродетельным? Чтобы жизнь продолжалась. А зачем нужно, чтобы жизнь продолжалась? На все человеческие «зачем» и «почему» не сумел бы ответить и Бог. Самое большее — сказал бы, что сотворил мир, ибо не мог поступить иначе; и снял бы с себя всякую ответственность.

Ведь все мы одинаковы.

В маленьком сборнике «мыслей» философа Шарля Секретана⁶ я нашел такие слова: «В любви божьей твари к Богу достигается цель творения».

Желай Бог одного лишь обожания, он использовал бы менее жестокие средства. Я мог бы любить лишь Бога гуманного.

Мое самоубийство строго осудят. Но что для меня может значить общественное мнение, если люди в большинстве своем — посредственны и не очень умны?

О, нет! Добропорядочные граждане ничуть не лучше меня. Я утверждаюсь в этом мнении, когда сравниваю себя с теми, кто перед толпой говорит от имени Государства. Как все это осмотрительно! Как пошло! И, зачастую, как подло!

Прогуливаясь, я внимательно рассматривал прохожих. И угадывал их образ жизни, привычки, склад ума. Я размышлял о том, на что они не способны.

Индивидуум — это все. Чтобы вещь была красивой, прежде всего, должен существовать человек, способный воспринимать ее красоту.

У меня сложилось о жизни совершенно ложное представление. Я придавал слишком большое значение всему исключительному: воодушевлению, восторженности, упоению. А почти вся человеческая жизнь уходит на дела ежедневные и однообразные, на часы ожидания, часы, когда ничто не происходит. Обычный человек это тот, кто способен прозябать.

Мое преступление в том, что я не жалел несчастного человека, которого видел каждый день, а ведь меня так легко растрогать!

Миг, когда я покончу собой, близок. Я настолько полон жизни, что не чувствую приближения смерти.

Мне случается смотреть с завистью на обычных прохожих, ибо они будут жить дальше.

Мне вспоминается карикатура из журнала «Асьет о бёр»⁷, на которой был изображен адвокат, защищающий преступника перед судом присяжных. Этот адвокат говорил: «Да, господа, мы крали, мы насиловали, мы убивали. Но все это совершалось во имя Бога, Царя и Отечества». И подумать только что в некоторых странах есть люди хорошо воспитанные, добродетельные, всеми почитаемые, христиане, и при всем том — империалисты! Они даже не замечают, сколько гнусности в их патриотизме.

Определенно, я как человек аморальный, не дорожу уважением добропорядочных граждан.

Я пущу себе пулю в сердце. Наверняка будет не так больно, как в голову.

Я не боюсь того, что со мной случится потом, ибо у меня есть вера: я знаю, что не предстану пред Высшим Судией. «Потешные суды»⁹ есть только на земле.

Но все же я буду волноваться. Для пущей беспечности сначала выпью старого портвейна.

Возможно, я промахнусь. Если бы законы придумывались людьми милосердными, они бы облегчали самоубийство тем, кто хочет уйти.

Ко мне вновь приходили друзья: предлагали помочь, излечить. Я отказался, поскольку хорошо знаю, ничто не сможет избавить меня от желаний, образов и мыслей, которые я ношу в себе уже сорок лет.

Надо будет принять меры предосторожности, чтобы выстрел не оказался слишком громким для чувствительного сердца.

Факсимиле записки, оставленной автором накануне своего самоубийства в Лозанне 7 ноября 1925 года.

Вчера я тебе солгал. Я вынужден быть осторожным; не хочу, чтобы помешали моему самоубийству. Когда ты получишь эту записку, я буду мертв (если, конечно, не промахнусь).

Я исчерпал все в себе и вокруг себя, и это непоправимо.