Мое самоубийство

МОРАЛИСТЫ И ФИЗИОЛОГИ

Моралисты — это, по сути, служащие, которым государство платит (к профессионалам, впрочем, присоединяется немало любителей), чтобы запугивать человека, пока он еще молод, дабы позднее ему было стыдно показаться таким, каков он есть. Это блестящее средство, которое общество использует для самозащиты: так оно может свести к минимуму число своих жандармов.

Когда я явился на свет, моя невинность, если память мне не изменяет, была совершенной. В каком возрасте я испортился? И почему я испортился?

Господин, выступающий от имени Бога, говорит мне: «Бог по своей доброте дал тебе свободу и способность различать Добро и Зло». Я господину отвечаю: «Бог забыл наделить меня волей, достаточной, чтобы я устоял перед искушениями».

Господин возражает: «Ты был свободен. Если бы ты захотел, ты бы смог». Я отвечаю: «Почему же мне не хватило воли захотеть?»

Похоже, этому спору конца не будет. От меня требуют «ответственности», чтобы иметь право меня наказывать: вот и всё. Государство не только прибегает к праву сильного в случае конфликта, но действует более тонко и умело, навязывая индивидууму чувство Долга. Зачастую удовлетворяя наши истинные желания и потребности, мы можем навредить ближнему. Следовательно, наш общественный долг обычно состоит в том, чтобы противиться нашей сокровенной природе. В итоге общество требует от индивидуума быть тем, чем физиологически он не является. Не стоит удивляться, что воздействие воспитателя на молодежь порождает уйму лицемеров и горстку бунтарей.

Можно ли всерьёз сказать очень глупому юноше: «Твой долг — стать очень умным»? Проповедникам обычно хватает здравомыслия, и до этого дело не доходит. А вот флегматичного мечтателя упрекают в том, что он менее энергичен, чем человек, полный сил и здоровья. Они предписывают равную умеренность и больному человеку, и здоровяку с крепким желудком и отменным аппетитом. Не учитывая существенных отличий, с которыми мы явились на свет, они нам всем указывают один и тот же образец для подражания и говорят: «Вот добродетели, которыми вы должны обладать».

Моралист и физиолог, зная, как я жил, охарактеризовали бы меня по-разному. А если бы меня описывал теософ, мой портрет снова был бы другим.

Но ведь я такой, какой я есть. Наши суждения о других преимущественно зависят от наших собственных сложившихся представлений.

Меня строго осудят и за ужасный эгоизм, и за неустойчивую нравственность. Однако можно по-разному быть эгоистичным, как по-разному — нравственным. Я хочу, чтобы меня судил физиолог-психолог, который внимательно изучил бы маленький механизм, управляющий движениями моей души. Я склонен думать, что в моей внутренней машинке уже давно порвался приводной ремень: это с его помощью колесико «чувство» приводило в движение колесико «воля». Мои благие помыслы (порой бывают и такие) не могут заставить меня действовать.

С другой стороны, мой главный двигатель, именуемый «жизненным инстинктом», надо полагать, в очень плохом состоянии. Ведь, не будучи больным, я предпочитаю смерть существованию, наполненному — как почти у всех — ежедневным тяжким трудом, заботами и лишениями.

Один приятель заметил, что если бы я жил дальше, многие еще и позавидовали бы моей участи. Он прав. Но я не понимаю бедных и несчастных стариков, желающих во что бы то ни стало продлить свое существование. На что они надеются? Среди них есть те, кто одиноки и никого не любят, и больные, которые отягчают бремя своих близких.

Мне необходимо жить с упоением. Часто по утрам я шел в школу подавленный, потому что начинался день, в котором не будет ничего, ничего кроме исполнения профессионального долга. Выходит, я человек не добродетельный, раз этого мне было мало. Мне нужно видеть в ближайшем будущем моменты восторга и радости. Я счастлив, только когда чем-то восхищаюсь. Я не понимаю безразличия, с которым множество людей каждый день проводит по многу часов впустую, в общем-то, ничего не делая, а лишь чего-то ожидая.

Мое нетерпение — причина стольких ошибок — наверняка объясняется природой моего воображения и состоянием нервной системы.

(Я пытаюсь оправдаться: значит, меня все еще немного заботит то, что скажут обо мне после моей смерти. А ведь какие только глупости не говорят о нас другие!)

Я эгоист, который много любил. Я растратил свою нежность, как растратил свои деньги. В моей тепловой машине есть, вероятно, технический изъян, так как она постоянно теряет тепло, которое пропадает в безмерной пустоте. И часто в этом слабом излучении те, кто приближались ко мне, могли на миг согреться.

Однажды я с большим трудом удержал крестьянку лет семидесяти, которая собиралась встать передо мной на колени и целовать мне руки. Мой голос, полное отсутствие во мне высокомерия и резкости ввели ее в заблуждение, и она решила, что я бесконечно добр.

Да, я добр, но какой-то пассивной добротой. От меня куда меньше пользы, чем от личностей, в которых есть резкость, потому что есть решительность.

Есть экономные люди, которые если и приоткрывают свою душу, то с большой осторожностью. Такие не способны радушно встретить незнакомца. А я, увидев симпатичное лицо, тут же улыбаюсь. Это вызвано исключительно подвижностью моей скуловой мышцы.

Как-то один старый философ сказал мне: «Суть вашей натуры — доброжелательность». Я мог бы предоставить — как выражается прислуга — и другие положительные рекомендации.

Живи я в других условиях, никто не пострадал бы от моего эгоизма. Например, в какой-нибудь сказочной стране я образцово исполнял бы свой общественный долг. Иногда человек безнравственный — это всего лишь человек нравственный, который оказался не на своем месте.

Я говорю все это для самоуспокоения. Сегодня жизнь не внушала бы мне такого отвращения, если бы все эти двадцать лет я, игнорируя остальное человечество, был по-настоящему добр к одному-единственному человеку. Зло, причиненное мной, непоправимо. Я довел до отчаяния живую душу. Я разрушил нечто бесценное и неповторимое. Содеянное мной дурно; и чтобы искупить свою вину, мне не хватило бы всего душевного капитала который я растратил — сантим за сантимом — на посторонних.