Могучая крепость. Новая история германского народа

Недавно во время вечеринки, на которой собирались американцы немецкого происхождения, я спросил сидящего рядом со мной за столом немца, который впервые приехал в США, о его впечатлениях.

«У вас, американцев, больше милых глупых людей, чем в любой другой стране», — сказал он. Я все еще сожалею, что не нашел достойного ответа, поскольку он пришел мне на ум только через несколько минут: 58 000 000 американцев имеют немецкие корни^{1}.

Как иностранцы, так и сами немцы на протяжении веков наблюдали, что германский народ поклоняется внутренней дисциплине и хорошему порядку, обладает безупречными техническими способностями и гордится своей историей и культурой. Тем не менее, те же поклонение, способности и гордость могут граничить с навязчивой идеей, маниакальностью и поразительным высокомерием. Конечно, то же самое можно сказать и относительно других стран и народов. В случае с немцами такие истории являются анекдотическим проявлением сложной и противоречивой нации, которая, все еще продолжая развиваться, играла центральную роль в европейской истории со времени своего появления. Хотя лишь немногие скажут о немцах, что они спасали Западную цивилизацию, но когда бы эта цивилизация ни подвергалась крайней опасности или ни оказывалась необычайно успешной, ни один другой народ не выделялся при этом так, как немцы. Они обязательно попадали в центр событий. Немцы — это одни из европейцев, которых наиболее сложно понять, и единственный европейский народ, без которого история этой цивилизации не может быть четко представлена. Хотя в современной историографии заметен слишком узкий подход к немецкой истории, история Германии — это история уровня Софокла и Шекспира, а также Брехта и Грасса, — она и особенная, и универсальная.

На протяжении большей части послевоенного периода любое обсуждение Германии в целом начиналось и заканчивалось Гитлером и захватом нацистами власти в 1933 году В последнее время новые поколения историков заменили роль великих людей ролью более великих конструктивных сил (индустриализация, экономика, внутренняя политика), и теперь они представляют более длинную и более сложную немецкую историю. Этот историографический сдвиг также отражает и приход нового поколения германских политических лидеров, стремящихся представлять свою нацию как действующую среди других, в тандеме с великими державами Европы и мира. В результате, исторически обусловлено появление в настоящее время Германии как нормального государства.

Несмотря на более оптимистическое восприятие последних лет, наследие 1930-х и 1940-х годов оказалось невозможно стряхнуть, его необъяснимость, боль и трагизм все еще заставляют людей замирать. Поэтому история Германии остается в общем и целом историей нацистов и евреев. Даже сегодня обзор германской истории может оказаться путешествием вокруг притягивающей как магнит, оси — нацизма. Простые люди окажутся под гипнозом истории нацизма, а ученые и политики, которые хотели бы двигаться дальше, будут отвлечены. Этот живучий и стойкий взгляд также превратил прошлое Германии до двадцатого столетия в охотничьи угодья для поиска предшественников и предвестников нацизма, а также причин провала демократических альтернатив на фоне абсолютистского тоталитарного государства.

Поэтому неудивительно, что общественное мнение, даже внутри самой Германии, похоже, верит, будто немцы всегда были скрытыми нацистами, при том, что ткань их истории покрыта очень глубокими ранами^{2}. В это ложное впечатление вносят свой вклад и историки, и средства массовой информации. Они, во-первых, продолжают рассматривать два столетия между подъемом Пруссии к власти и поражением Третьего рейха, как историю Германии. А, во-вторых, они читают эту историю задом наперед — от захвата нацистами власти в 1933 году. В США исторический канал зовется в народе «Каналом Гитлера», настолько часто der Führer и Третий рейх являются темами программ на нем, и немало американцев все еще бездумно подменяют понятия «нацисты» и «немцы». Среди жизнеописаний исторических лиц биография Адольфа Гитлера все еще остается отпечатанной в наибольшем количестве экземпляров.

Изучение современной Германии ставит исследователя на перекресток двух противоречащих друг другу подходов. В каждом случае ищут предвестников и прецеденты, которые привели Германию к случившемуся в двадцатом столетии^{3}. Последователи первого, более старого и уже сходящего на нет, ищут в немецкой истории тени, которые тянулись бы до Третьего рейха, и, кажется, находят ненормальности на каждом повороте. Последователи других идей вместо этого рассматривают первые лучи рассвета в послевоенной ФРГ, созданной в 1949 году, указывая на многочисленные прецеденты и знаки в прошлом и настоящем Германии. Однако представители и одного, и второго подходов не проявили особого интереса к давнему прошлому Германии, до современной эпохи. К древней истории более старшие поколения — как академические круги, так и простые люди — обращались за подсказками с гораздо большим доверием. Некоторые историки даже высмеивают или сатирически описывают усилия по исследованию современной Германии с точки зрения отдаленного прошлого, называя их «гипотезой Тацита»^{4}. Здесь имеется в виду «ложное» мнение, будто можно правильно понять часть германской истории, только зная ее всю — в данном, случае, возвращаясь назад к первому историку Германии, римлянину Корнелию Тациту, который жил с 55 по 120 год н. э.

ИСТОРИКИ

Пытаясь объяснить встречу Германии с национал-социализмом, три различные группы историков и спорят друг с другом, и друг друга дополняют. Это позитивисты, которые считают, что факты и их значение являются сами собой разумеющимися и не требующими доказательств. Это уязвленные историки-эмигранты, которые пишут о прошлом Германии с понятным недовольством. К ним добавились и появившиеся самыми последними в историографических траншеях два поколения леволиберальных социальных историков (более старшие — немцы, так называемые представители исторической критики, а более молодые — англичане и американцы, которые как соглашаются, так и не соглашаются с ними). Более старшие по возрасту историки в целом представляют свою роль как одновременно врачей и антикваров. Они посвящают себя не только реконструкции прошлого, но также разоблачению и отсечению отмершего от настоящего. Отражая моральный долг, который неизбежно сопровождает написание современной германской истории, цель ученого в равной степени — это и избавление от предрассудков, и предоставление перспективы.

В поисках виновных обычно выбиралась наиболее приближенная по времени Прусско-Германская Империя после девятнадцатого столетия — с ее шовинизмом, милитаризмом и враждебным отношением к либеральной демократии, марксизму и христианству (в особенности — католицизму)^{5}. В более далеком прошлом историки видят политически развалившуюся на куски Германскую Империю, превратившуюся, по словам Гордона А. Крейга, в «землю покорности» практически с момента возникновения^{6}. Центральная часть германского государства к концу восемнадцатого века оказалась невосприимчива к идеям Просвещения о социальных связях и независимости народов. Она была давно разделена на воюющие государства, каждое из которых владело определенной территорией. Германия последовательно воспринимала наставления католиков, протестантов и пиетистов, которые учили чтить своих правителей. Обращение к «сильному человеку» стало ее второй натурой перед лицом кризиса. Из-за подобного раздела и пассивности отсутствовали возможности для немецкого национального единства и политической демократии — как в более ранние, так и в более поздние времена.

Германская политическая и социальная отсталость представляются еще большими в контрасте с революционной политикой США и Франции. Представители исторической критики второй половины двадцатого столетия заметили разрыв между высоким промышленным, экономическим и научным развитием Германии в девятнадцатом веке и ее консервативной политической и социальной организацией. Между 1830 и 1880 годами Германия стала страной железных дорог, освещаемых газом городов, страной газет и университетов. Причем последние оказались мировыми лидерами в изучении истории, философии, филологии и права. Немцы даже в еще большей степени доминировали в медицине, физиологии, биологии, химии и физике, немецкие ученые сделали семьдесят новых открытий в медицине в сравнении с пятьюдесятью пятью открытиями во всем мире в период с 1860 по 1879 год^{7}.

Тем не менее, в то же самое время немцы во все возрастающем количестве эмигрировали в США, Южную Америку, Канаду и Австралию. Между 1850 и 1870 годами, после полувека реакционной политики и провала внутреннего демократического движения, 1 700 000 немцев эмигрировали в США из-за возросшего страха социальной дискриминации и преследований на религиозной почве со стороны правительства^{8}. А там, как писалось в популярном немецком путеводителе по Америке, вновь прибывшие ступали на землю, где «гораздо меньше привилегий получают за происхождение, чем за личный талант и энергию, и никакие князья и их коррумпированные дворы не имеют так называемого «божественного права королей»^{9}.

Представители исторической критики обвиняли в ретроградной политике слабый средний класс Германии. Когда-то многообещающие бюргеры не смогли сместить сильное прусское реакционное юнкерство, бюрократов и армейских офицеров и заменить их новым демократическим режимом. Вместо этого они постепенно попадали им в подчинение. Новая Германия просто не могла вырваться из клещей старой. На протяжении девятнадцатого века и даже в двадцатом средний класс, как утверждается, обменял свой демократический энтузиазм на национализм и империализм. И, таким образом, он присоединился к старым элитам, не давая демократической Германии развиваться по американской, британской или французской модели. При таком подходе германское прошлое настолько довлело над страной, что первые шаги к политической модернизации должны были навязывать ей извне более просвещенные французы. Если бы не Наполеон и не французская оккупация Рейн-ланд в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого столетий, то Германия осталась бы политически разрозненным, средневековым обществом неизменных поместий^{10}.

Размышляя о германской истории, ученые более позднего времени отказываются от таких мрачных и обобщающих суждений. Они скорее указывают на стойкие сегменты просвещенного и прогрессивного германского гражданского общества девятнадцатого века. В особенности оспаривается критика немецкого среднего класса, как слабовольных и бесхарактерных людей. В результате тщательного, детального изучения выявилось более сложное и прогрессивное немецкое общество. Выяснилось, что его средний класс был более успешным, чем заявляли историки старшего поколения. И этот средний класс зеркально отражал себе подобных из других европейских государств. Хотя он не был таким выдающимся или влиятельным, как в иных европейских странах, революция среднего класса также происходила и в Германии. Расширялись личные права — собственности, на труд, на создание обществ и союзов, свобода слова, контроль за раздачей общественных должностей и привилегий. Также началась благотворительная деятельность, а на первое место выходило главенство закона^{11}. Благодаря совместным усилиям должностных лиц, предпринимателей и политических лидеров современная Германия не отставала от старой.

Несмотря на ограниченную природу революции и ее подавление в 1920-х и 1930-х годах, она напоминала европейские демократии тех лет. Ее успех показывает, что путь к национал-социализму не был прямым и неизбежным. К тому же, больший прогресс других европейских государств не обязательно ограждал их от случившегося в дальнейшем в Германии (в особенности, если учесть взаимопроникновение и масштабность кризисов, которые по немцам ударили)^{12}. По крайней мере, это более сочувственное восприятие германской истории девятнадцатого века показывает более сложное общество, чем сомнительную «прихожую нацизма», о которой говорится другими историками^{13}.

Еще одной жертвой пересмотра истории стала похожая попытка вывести особый тоталитарный путь из географического положения Германии в центре Европы. Оно оставляло незащищенными, по крайней мере, две границы (три после того, как Австрия была отсоединена от государств, составлявших Германскую Империю). Исторически это географическое положение делало Германию одновременно и высотой, и ямой, благодаря ему она оказывалась и легкой добычей для разграбления другими, и сама получала возможность грабить других. Таким образом, географическое положение в центре Европы являлось и оптимальным, и уязвимым. Оно вело к тому, чтобы страна сделалась и захватчицей, и жертвой. Поэтому ни апологетическая история географического детерминизма, ни критика неспровоцированной экспансии не могут должным образом оценить сложность германской истории^{14}.

Спасение более сложной Германии от мрачного морализаторства послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии стало задачей ныне покойного немецкого историка Томаса Ниппердея, великого представителя исторической критики. Он начинал, как историк, занимающийся эпохой Реформации, и имел преимущество, зная об исторических аспектах и прецедентах. Он также верил, что заслуживающую доверия историю следует писать хронологически, двигаясь вперед — от прошлого к настоящему, а не от настоящего к прошлому. К последнему склонялись многие послевоенные историографы. Одно дело знать концовку и быть подвигнутым ею к изучению всей истории, и совсем другое — пересказывать ту же историю от ее известного результата назад. «Вначале был Наполеон», — совершенно серьезно пишет Ниппердей в первой строке многотомной истории Германии^{15}. Современная германская история началась с поражения Австрии и Пруссии в результате столкновения с французами в 1805-06 гг. и оккупации Рейнланд — а не с канцлерства Гитлера. Пребывание Гитлера у власти дает очень мало ключей к тому, что произошло до того. Если брать 1933 год, как первую страницу современной истории Германии, то наиболее вероятно, что это будет и последним словом о ней.

Однако никто не сомневается, что прошлое отбрасывает тени на настоящее. А в последние десятилетия эти тени стали еще более мощными. Линия, ведущая от элиты императорской Германии к президентству фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга в Веймарской республике, — прямая и четкая, как и те, что ведут от шовинизма Вильгельма II к дроблению на партии в 1920-ые и 1930-ые годы. Но страх перед родившимися за пределами страны немцами, которые в первую очередь клялись в верности королевствам вне границ фатерланда, присутствует у немцев со Средних веков. В девятнадцатом и двадцатом столетиях верные Риму католики, революционеры-марксисты и евреи, добившиеся успеха, несмотря на малый процент среди всего населения, стали современным воплощением этих страхов.

Хотя Ниппердей оценивал новизну девятнадцатого столетия, он не видел никакого опасного синдрома в такой неразрывности и целостности — история современной Германии не является прогрессирующим генетическим заболеванием. Немецкий фашизм и национал-социализм были «чем-то новым» — ни сводимым к тому, что им предшествовало, ни вышедшим целиком из него. Прошлое Германии знало альтернативные формы политической организации — от антиавторитарных общественных движений эпохи Реформации до недолго продержавшегося демократического движения девятнадцатого столетия. То, что четырнадцать из двадцати пяти европейских демократий, существовавших в 1919 году, пали к 1938 году, дает ясно понять: Германия была не единственной нацией, которая допустила ошибки на пути к народовластию^{16}.

Урок, который дает эта критика послевоенной (после Второй Мировой войны) историографии, является двойственным. Чтение истории от настоящего к прошлому — это, скорее, просто чтение, а не обучение на ее примере. И точно также искажающим можно считать утверждение о том, что историю следует рассматривать только в черно-белых тонах. Это, как описывал Ниппердей, «однородно, амбивалентно [и] наполнено противоречиями, которые невозможно разрешить. Реальность — это не система, где все одинаково устроено, [она] двигается дальше путем конфликтов, отличных от тех, которые выбирает «историческая непрерывность» — конфликтов, четко не попадающих в категории перспективный/неперспективный или демократичный/недемократичный»^{17}.

Несмотря на неопровержимые доказательства германской нормальности в десятилетия перед Первой Мировой войной, спорящие по всем вопросам, касающимся Германии, делятся на противоположные лагеря. Для критиков Ниппердея он являлся не благородным рыцарем, развеивающим плохую легенду. Для них он был апологетом, нацелившимся обелить и реабилитировать почти что столетие немецкого фашизма в ответ на желание объединенной Германии уменьшить болезненную часть германской истории. Для критика Ниппердея Ричарда Эванса самым важным вопросом являлся следующий: можно ли «оправдать» значительный сегмент германского прошлого, то есть можно ли с него снять ответственность за 1920-ые и 1930-ые годы?^{18} Еще больше беспокоит признание Ниппердеем непрерывности между Германской Империей и национал-социализмом, и, тем не менее, отказ провозгласить их «двумя горошинами в стручке»^{19}. Ниппердей считал, что цвет истории имеет серый оттенок, она смешанная и противоречивая. Он не желал уравнивать тень с сутью, поскольку отрицал тени. Следуя этой логике, Германская Империя, Веймарская республика, национал-социализм, Третий рейх и современная Федеративная Республика должны, в итоге, говорить только за себя. Никто не может ни осуждать, ни оправдывать других.

Британец Эванс присоединился к представителям исторической критики. Поскольку он был британцем, то ясно, что он относился снисходительнее и великодушнее к тем, кто мазал дегтем большой сегмент германской истории при помощи нацистской кисти, чем к тем, кто оправдывал любую возможно замешанную в деле часть. Вера в то, что истинные, но непропорциональные меры добра и зла существуют в каждую историческую эпоху, подверглась главной проверке в Германии в 1930-ые и 1940-ые годы. Следуя логике Ниппердея, эти десятилетия кажутся такими же нравственно смешанными, как любые другие. Их и следует изучать как таковые. Однако многие не могут ни забыть, ни простить ужасы тех лет и находят стирание из памяти и прощение не только проблематичными, но еще и богохульными.

Теперь многие убеждены, что чтение прошлого Германии с точки зрения 1930-х годов неправильно, а этот подход устарел. Восстанавливается более объективная и сочувственная история тех лет^{20}. С каждым новым поколением немцев трагедии 1930-х и 1940-х годов становятся менее немецкими, чем раньше. Ведь Германия, как любая другая страна, — это люди, которые живут и работают там, это немцы, родившиеся после тех мрачных десятилетий. И они не допустят, чтобы им диктовали, как жить, и управляли их жизнью. Обвинения Ниппердея и его работ в обелении нацизма ведут дискуссию вперед. И это — напоминание о вызове, который будет брошен любому, кто прикладывает руку к этому плугу^{21}.

ПОЛИТИКИ

Во время своего появления в 1949 году новые правительства Восточной и Западной Германии имели основания поставить 1933 год в центр германской истории. Как Германская Демократическая Республика (ГДР), так и Федеративная Республика Германии (ФРГ) узаконивали свое правление, как можно теснее связывая себя с антинацистским Сопротивлением. В ГДР коммунистическая партия (правящая (но не единственная) политическая партия ГДР называлась Социалистической единой партией Германии. — Прим. ред.) объявила себя «изначальным врагом» национал-социализма. В этой роли она требовала для себя права продолжать «наследие лучших немцев». В ФРГ тоже имелась кровь мучеников для показа, и там демонстрировали ее, чтобы установить законность своего существования. Это стало напоминанием завоевателям Германии, которые почти не делали различий между нацистами и немцами, что альтернативная Германия существовала на протяжении всего правления Гитлера^{22}.

Если учитывать собственный политический опыт союзников и то, насколько малые ожидания они возлагали на немцев, то их грубая идея коллективной вины становится понятна. Более того, нельзя назвать ее полностью неуместной или несвоевременной. Самым заметным актом германского сопротивления, на который ссылалась ФРГ, обосновывая свои моральные права, был заговор Штауффенберга с целью убийства Гитлера в 1944 году^{23}. Участники заговора не были либеральными демократами. Они не больше верили в либеральную демократию, чем в национал-социализм, и это понятно, учитывая природу демократической эпохи, в которой они жили. Это были люди, следовавшие традициям Пауля фон Гинденбурга, второго президента Веймарской республики, который оставил бы Гитлера гнить в безвестности в 1932 году, если бы его правительство смогло получить большинство голосов без поддержки национал-социалистов^{24}. Как и Гинденбург, заговорщики Штауффенберга ненавидели и Гитлера, и популистскую демократию конца 1920-х и начала 1930-х годов. Именно она привела Гитлера к власти и удерживала там. Если бы заговорщики добились успеха, то их новое правительство не поставило бы на его место своего Черчилля или Рузвельта. Оно не стало бы соглашаться ни на какой мир, по условиям которого Германия не вернулась бы в свои границы на момент начала Первой Мировой войны или не признавался бы ее суверенитет в Европе^{25}.

Однако не эта точка зрения подчеркивается в официальной версии германского правительства относительно пути Германии на протяжении последних двух столетий. У историков задачей является взгляд назад, в прошлое. А германское правительство, получившее мандат от голосующего населения, требующий от избранников смотреть вперед, в будущее, должно представлять свою германскую историю. Оно обязано вести своих граждан в выполнимое будущее, а не оставлять их выброшенными на берег в непокорном прошлом. Поэтому история в версии правительства — это история скорее света, чем теней.

Политический вызов сжато выражается в «Фактах о Германии», ежегодной публикации германского правительства, которую можно приобрести в посольствах этой страны по всему миру В дополнение к отчетам по развитию экономики, политики и культуры в современных землях Германии (административные территории Германии именуются Länder, единственное число — Land, что значит «земля»), «Факты» публикуют также и официальную краткую историю двух тысячелетий существования Германии^{26}. В самых последних изданиях эта история начинается с кивка на предводителя херусков Арминия, жившего в первом веке н. э. и лучше известного немцам, как Герман. Единственный германский легион под руководством Арминия одержал известную победу над тремя римскими легионами в 9 году н. э. Заканчивается представленная в «Фактах» история здравыми рассуждениями о стоимости объединения Германии.

Лейтмотивом этой истории в юбилейном издании 1999 года можно считать три отрывка, буквально взятых из «девятых» годов — особых лет для заново объединенной Германии, которая смотрит назад, на начало двадцатого столетия. Первые — это годы Франкфуртского Национального Собрания, которое провозгласило, но не обеспечило демократические свободы и равенство для граждан Германии в 1848-49 гг. Вторым упоминается 1919 год, когда была создана Веймарская республика, которая, в этой версии, продолжила начатое Франкфуртским Собранием с того места, где оно прекратило свою деятельность. Веймарская республика впервые дала женщинам право на голосование, в результате в новом парламенте Германии оказалась сорок одна женщина. До сих пор этот процент (по отношению ко всем депутатам) не превзойден^{27}. Веймарская республика закончила свое существование после захвата власти Гитлером, причем в соответствии с принятыми ею же законами. Последний юбилейный год, 1949, — это год, когда произошла ратификация свободным парламентом новой германской Конституции, Основного Закона, в который были включены новые меры безопасности для защиты от восстановления тоталитарного правления^{28}.

К этим современным вехам германской демократии «Факты» добавляют падение Берлинской стены в 1989 году и объединение двух Германий в 1990 году, что является дальнейшим признанием запоздалого триумфа демократии. Заглянув еще дальше в историю германского прошлого, «Факты» отмечают демократические признаки уже в семнадцатом столетии. Тогда первые панъевропейские лиги встречались в германских городах Мюнстер и Оснабрюк для ведения переговоров о заключении мира. В итоге завершилась Тридцатилетняя война^{29}.

С точки зрения политиков, эти «девятые» годы свидетельствуют об упорстве «положительной Германии». Она пережила то, что казалось непреодолимыми препятствиями, чтобы сделаться, наконец, современной либеральной демократией. Как и многие историки, политики тоже верят, что их нация шла по особому историческому пути — пути трудной борьбы против фашизма и тоталитаризма. Поражение диктатуры и отказ от нее дали ясно понять, что истинной политической судьбой Германии всегда была Федеративная Республика образца 1949 года, а не нацистское государство образца 1933-го. «Злой немец» больше не попадает в капкан идущей по кругу истории многообещающих начал и разочаровывающих остановок. Хороший немец уже живет по-своему — по крайней мере, с середины девятнадцатого века, — и поддерживает очаг германской целостности и демократии.

Германия сегодня — это объединенная демократическая республика и образец либерального «государства всеобщего благоденствия». Она является задающим тон лидером в международных деловых отношениях и торговле на протяжении своей истории (вот одно из благ ее географического положения). Недавно она освоила искусство борьбы с захватом власти враждебными сторонами и насильственной сменой правительств^{30}. Демонстрируя готовность взять на себя обязанности великой державы, Германия присоединилась к западным государствам в миротворческих миссиях в Боснии и Афганистане. Но, в то же время, она препятствовала — как может это делать сильная, нормальная нация — действиям Америки и Великобритании в Ираке.

Тем не менее, прошлое продолжает ее преследовать. В первые столетия германской истории ярлык «варваров» крепко приклеился к германским племенам благодаря римлянам — и это несмотря на то, что воинские навыки и умения германцев выдерживали любые сравнения. Иногда в военном искусстве они даже превосходили римлян, обещая стать новыми лидерами постримской европейской цивилизации. Сегодня немцам все еще приходится сталкиваться с оскорбительными и позорными ярлыками, напоминающими миру о варварстве — более позднем и отличном от прежнего. От этого не могут спасти ни самый сочувствующий союзник, ни какая-либо иностранная держава. Все еще немало людей за пределами Германии грозят пальцами немцам. А те считают, что к ним несправедливо относятся и сдерживают, как нацию.

Как и все нации, которые берут судьбу в свои руки, заново объединенная Германия также должна столкнуться и со своей историей. Поскольку эта история попеременно была то самой успешной в Западной Европе, то самой угрожающей, мир по совершенно понятной причине затаивает дыхание, когда немцы совещаются между собой. Многие сегодня содрогаются, когда немецкий канцлер выражает намерение вести дела своей страны без сентиментальности, как любая другая великая держава Европы. Может ли это оказаться грохотом старой немецкой культуры, готовящейся вернуться к боевым временам крови и железа? В такие моменты нужно успокоиться, вспомнив, что германская история представляла собой попеременное течение, а не сплошной ровный поток, который несется лишь в одном направлении. Ее история образованности и созидания длиннее, чем история бесчеловечности и разрушения.

Новая гильдия социальных историков, более радушная, по крайней мере, к одной из частей недавнего прошлого Германии, внесла немного равновесия в послевоенную историографию. Прежняя историография была настроена усердно расследовать и разоблачать темные административные и политические махинации и выносить обвинения. В этом у историков есть нечто общее с последними германскими правительствами, которые также нацелены двигать страну вперед, как современную, имеющую влияние нацию. Таковой она была и сохраняет право быть и дальше. Однако если есть причина радоваться более полному и справедливому представлению германской истории, также найдется повод и сожалеть о послевоенном ее видении, которое все еще продолжает существовать, как из-за страха, так и из-за воображения, — и проецируется в будущее. С одной стороны, остается Германия, земля вечного повиновения и покорности, с задокументированной современной историей агрессии и тоталитаризма. С другой стороны, есть поверженное, покаянное государство, идеализированная эгалитарная демократия, с воротами, открытыми для всех, как она изображена Гюнтером Грассом^{31}. В каждом случае представляются жалкие, презренные и униженные немцы, стоящие на коленях, — то ли из-за покорности, то ли из страха перед правителями, или же в утопическом самопожертвовании… И все это — очень маловероятные будущие сценарии для современных людей, переживших двадцатое столетие.

На протяжении большей части своей истории немцы следовали идеалам порядка и власти без тоталитаризма, а также — курсу свободы и равенства без либеральной демократии. Отличие немецкой модели общества и политики от американской, британской и французской заключается не в отрицании любым немцем индивидуальной свободы в пользу абсолютного или тоталитарного правления^{32}. Вместо этого исторический опыт заставил немцев больше бояться анархии, чем тирании. Он заставляет их заключать компенсационные соглашения, и немцы должны были их заключать для поддержания правильного порядка. Они делали это в непоколебимой уверенности, что не свобода после ее достижения, а тщательно поддерживаемая дисциплина сохраняет людей свободными.

Для немцев Веймарская республика и национал-социализм были новыми экспериментами двадцатого столетия, а не знакомым историческим образом жизни. После провала первого демократического правительства, которое просуществовало всего четырнадцать лет, с 1919 по 1933 год, первое тоталитарное германское правительство продержалось только двенадцать — 1933-45 годы. Историки видят параллели с первым в революции 1848-49 годов, а с последним — в периоде правления Вильгельма II. Однако самой выдающейся чертой современной Германии остается новизна и демократии и тоталитаризма в ее историческом опыте.

И все это приводит к вопросам. Можно ли давать характеристику 2000-летней цивилизации по ее последним 150 годам? Какими были немцы до 1848 года и до 1933 года? Дает ли что-либо долгая история, ведущая к этим переломным событиям, для понимания их сегодня? Принимая «вызов Тацита», в этой книге я попытаюсь дать обзор и интерпретировать образующую немецкий народ историю с самых древних времен, откуда только можно почерпнуть относящуюся к делу информацию. Что бы еще ни говорили про немцев сегодня, они пережили своих врагов и себя, когда, как кажется, все было против них. Как они это сделали, объясняется их долгой историей.