Мопассан

1

Роза и оливковое дерево. — Сестры Рондоли. — Бульварный Казанова. — Рождество 1885 года в Антибе. — Нежная Эрмина. — Призраки любовной дружбы. — Охота. — Шесть чувств. — Склонность к садизму. — Кошки

«Я непоседа!» — хорохорясь, повторяет Мопассан. И впрямь ему не сидится — он то и дело снимается с места. Не успел обосноваться в Каннах, в парке Монсо, в Сартрувилле, как он уже где-то, в другом месте. Солдата Мопассана искали в Венсенне, в Руане или в Гавре — и находили в Этрета! Он ходит в четыре раза больше заядлого любителя пеших проулок. Он гребет. Плавает на лодке. И наконец, покупает трехколесный велосипед.

И в его книгах все тоже в движении. Дилижанс из «Пышки» подпрыгивает на ухабах нормандских дорог, катится карета в романе «Жизнь», ялик из «Мушки» встречается с лодкой из «Иветты», едут фиакры из «Милого друга» и «Нашего сердца». Один пароход держит курс на Корсику и в Алжир, другой возвращается из Бужи в Марсель… «Луизетта»… «Милый друг-1», «Милый друг-2». «Октав Мирбо, — отмечает Гонкур, — забавно рассказывает о страхе Мопассана перед смертью — страхе, который приводит его жизнь в бесконечное движение как на земле, так и на море, лишь бы укрыться от этой навязчивой идеи».

Тряска под песню колес… Мопассан дремлет. Спешит. Перемещается. Идет вперед. Как и персонажи всех его произведений, он постоянно в движении. Куда он едет? Куда-то… В страну, где его правый глаз, словно бы подернутый соленой пеленой, не будет доставлять ем^ мучений. В страну, где нет мигреней, в страну, где всегда светит солнце. Он ненавидит запах сырого угля. Он счастлив.

Валенсия… Корсика… Как давно это было! Марсель… Тулон… Фрегюс, Сан-Рафаэль… «Поезд мчался сквозь сад, сквозь рай розовых кустов, сквозь лес цветущих апельсиновых и лимонных деревьев, покрытых белыми лепестками и золотыми плодами…»

Он уже больше не Мопассан. Он уже не… то есть да! Да! Он наконец человекозверь, восемьдесят килограммов сверхчувствительного мяса в кожаном мешке, раскачивающегося в такт механическому ритму. Кондуктор, спотыкаюсь, проходит по вагону. О, как он счастлив, что снова сбежал из Парижа! Сбежал от боли, сбежал от миленьких графинь, сбежал от принцессы Матильды! Он подымается, разражается смачной бранью. Хорошо! Подходит к окну, и синие брызги хлещут его по щекам. Извечное ослепление язычника перед «страной, где цветут апельсины», — вот ритм его творчества! Он пробудился. Он больше не страдает мигренью, соленые песчинки не режут больше правый глаз… И вот наконец он видит розу и оливковое дерево.

По всему побережью розы оплетают тысячелетние оливковые деревья. «Они ползут по стенам, поднимаются на крыши, взбираются на деревья, просвечивают сквозь листья — красные, белые, желтые, маленькие или гигантские…»

Окно открыто, и Ги, раздув ноздри, чувствует не их аромат, но их «дыхание»…

«Поезд все мчится, ныряет в туннели, скользит по волнам холмов, бежит над водой по карнизам, отвесным, как стены…» Чух-чух-чух, чух-чух-чух!.. Ницца, Болье, Монако, Рокебрюн, Ментона… Заходящее солнце пробуждает в памяти вид с красочной почтовой открытки. «И вдруг я заметил под деревьями, сбоку от рельсов, в сгустившейся тьме, нечто вроде звездного дождя… То были светлячки — пылающие мушки, танцующие в напоенном ароматами воздухе удивительный огненный танец…»

Поздним вечером Пьеру и Полю, путешественникам из новеллы, занявшим место своего автора, удается разговориться с хмурой итальянкой, севшей в поезд в Марселе. Светлячок уселся на ее черные как смоль волосы, «и Поль замер в экстазе, уставившись на эту блестящую точку, искрившуюся, как живой бриллиант».

Насупившаяся сестра Рондоли со своей светящейся мушкой существует, как существовал только что звездный дождь у железнодорожного полотна.

«Сестры Рондоли» (29 мая — 5 июня 1884) — это одно из лучших его произведений. Мопассан чувствует себя очень уверенно в этом жанре — среднем между повестью и романом. Почти все истории такого размера: «Пышка», «Заведенье Телье», «Подруга Поля», «Оливковая роща», «Иветта», «Господин Паран», «Мисс Гарриет», «Наследство», «Маленькая Рок», «Орля» — подлинные шедевры еще и потому, что Ги рассказывает в них о непроходящем колдовстве открытого им юга…

Мопассан в них очарователен, циничен, весел. И какая острота взгляда! Он равно великолепен как в описании женщины, так и в описании пейзажа. «Без сомнения дочь юга. У нее были чудесные глаза, великолепные черные волосы, волнистые, слегка вьющиеся, до того густые, жесткие и длинные, что казались тяжелыми (как всегда, Ги придает большое значение волосам. — А. Л.), и стоило только взглянуть на них, чтобы сразу ощутить на голове их бремя».

Пьеру наконец удается согнать морщины со лба красавицы итальянки, которая до этого на все их заигрывания отвечала угрюмым «Non capisco»[89]. Перед Генуей он даже добился того, что капризница согласилась последовать с ним в отель!

Ее зовут Франческа Рондоли. Мопассан часто говорил: «Я не умею, как Бальзак, придумывать имена. Я поступаю примерно как Флобер: имена моих героев я беру наугад из справочника, где то и дело наталкиваешься на знакомые имена из «Мадам Бовари»: Оме, Урель, Дюваль, Ле Сенекаль и множество других». Или он решительно выбирает такие банальные имена, как Пьер и Поль, или изобретает такие, как Рондоли.

«В изумлении, восхищенный, остановился я на пороге. Она уже спала на постели, совершенно нагая. Сон настиг ее, пока она раздевалась, и она лежала в прелестной позе тициановской женщины». Далее он «дорисовывает» этот набросок:

«Казалось, побежденная усталостью, она прилегла на кровать, когда снимала чулки — они лежали тут же на простыне… Вышитая по вороту ночная рубашка, купленная в магазине готовых вещей — роскошь начинающей, — валялась на стуле». Вот они, эти флоберовские детали, которые делают обнаженную спящую женщину неповторимой, не похожей ни на какую другую.

К горестному изумлению увальня Поля, Пьер становится любовником пассажирки. Все трое задерживаются в Генуе, ходят по музеям, спускаются в Портофино. Однажды Франческа исчезает. Пьер и Поль возвращаются в Париж.

Год спустя Пьер — на сей раз один — приезжает в Геную и отправляется на поиски Франчески. По адресу, который она ему оставила, Пьер находит матрону во вкусе Витторио де Сика! «Открыла толстая женщина, должно быть поразительно красивая когда-то, но теперь лишь поразительно грязная. Хотя она была чересчур жирна, в чертах лица все же сохранилось необыкновенное величие. Пряди растрепанных волос ниспадали на лоб и плечи, а под широким капотом, испещренным пятнами, колыхалось жирное, дряблое тело». Это же мама! О да, ее Франческа так горевала, не найдя своего француза! Ничуть не меньше, чем тогда в поезде, когда ее марселец сбежал от нее. Поэтому она и была такой угрюмой, бедная малютка! Теперь у нее есть один господин в Париже, художник, который посылает ее мамочке ожерелья, браслеты, серьги и шелковые платья…

Заметив, что Пьер собирается уйти, она удерживает его:

— Если пожелаете, Карлотта пойдет с вами… Она знает все места для прогулок. Это моя другая дочь, сударь, — вторая…

Карлотта, младшая, заменила Франческу, и Пьер был очень щедр, когда уезжал.

— Ах! — вздыхает мама. — У меня есть еще две, но они еще маленькие… Каких денег стоит растить четверых детей!

«Сестры Рондоли» куда более автобиографичны, чем мог бы быть дневник самого Ги, которого он никогда не вел, если не считать некоторых прозрачных страниц книги «На воде». В этом автопортрете бульварного Казановы[90] мы сталкиваемся с его чувствами — мимолетными, забавными, трогательными, правдивыми, возникающими на фоне реальной обстановки. Он терпеть не может отели. «Я не мог приподнять простыню на гостиничной постели без [трепета отвращения». Воспламеняемый каждой новой женщиной, он постоянно испытывает тревогу, боится дурных последствий. Заметив, что Франческа, пренебрегая свежей водой, довольствуется душистой эссенцией, он впадает в замешательство: «…по комнате разнесся такой резкий запах, что я почувствовал приступ мигрени…» Появление мигрени весьма примечательно. Неужели это профессиональная проститутка?! И он снова вздрагивает «от той мучительной тревоги, которая преследует нас после подозрительных любовных приключений, тревоги, отравляющей нам самые очаровательные встречи, неожиданные ласки, случайно сорванные поцелуи». Он дрожит от страха, того упорного и гнетущего, подчас панического страха… который его никогда не останавливал!

«Тогда… черт возьми… я воспользовался обстоятельствами, что ее, по-видимому, нисколько не смутило».

Франческа упорхнула. Рассказчик удивлен: «Мне было не по себе; я немного тосковал, немного нервничал. Право же, я к ней привязался». Расставшись с ее сестрой, Карлоттой, более тонкой, более веселой и к тому же более красивой, он скажет: «Она не заставила меня пожалеть о своей сестре». И Милый друг заканчивает этаким пируэтом: «В ближайшее время я собираюсь снова съездить в Италию и с некоторым беспокойством, но и с надеждой думаю о том, у г-жи Рондоли есть еще две дочери».

Пьер — это сам Ги без прикрас, а все эти откровения написаны донжуаном в розовых тонах. В 1885 году он припасет для себя другие — черные краски.

В канун рождества 1885 года Мопассан поселяется в Антибе, на вилле Ле Боске, в красивом сельском доме. Вытянутое белое строение с зелеными ставнями, стоящее у дороги, соединяющей улицу Кап с пляжем Жуан-ле-Пен, ничуть не изменилось с тех пор. Медовые часы по-прежнему текут по солнечному циферблату, хотя разросшийся город вплотную подступил к этой тихой обители.

Он живет здесь вместе с матерью. На скамейке, на солнышке, они, как всегда, подолгу обсуждают его рассказы. Она одобряет, восторгается, протестует, ругает, советует. Мопассана обычно представляют себе одиноким человеком. Но он прожил по меньшей мере половину жизни с матерью. Его очаг — это хилый огонь, разведенный Лорой де Мопассан.

В Антиполисе он находит кое-что от Трои, от Востока, кое-что от Палермо Овна, кое-что от Сиракуз Венеры. Он восхищается сочной повседневной жизнью средиземноморского побережья: овощным рынком, словно бы покрытыми синим лаком баклажанами, душистыми мандаринами, желтеющими в венках из жестких блестящих листочков, вызывающе яркими каннами, театральными апельсиновыми кустами, зеленовато-сизыми оливковыми деревьями, всей этой буйной растительностью, инкрустированной агавами, приморскими елями, растущими в расщелинах крепостного вала.

Если колдовство юга объясняет «измену» Ги Нормандии, болезненную потребность в движении, то к этому необходимо добавить и все возрастающий страх перед холодом.

«Холод, еще более жестокий, более ощутимый, чем в прошлом году, заставлял (его. — А. Л.) постоянно страдать… Сквозняки беспрестанно проносились по комнатам, словно живые существа, словно коварные, остервенелые враги…» Борясь с «черным декабрем», Ги провел зиму 1884/85 года в Каннах. Там были свои достопримечательности: старая колокольня, покрытая кованым железом, черепичные крыши, заносчивые пальмы, только входившие тогда в моду (на фотографиях той эпохи они выглядят совсем маленькими), эвкалипты — местное благородное растение, платаны, ели и оливковые деревья. Ги любит обрызганный солнцем порт, где моряки разговаривают на языке спутников Улисса. Он смеется до слез, вслушиваясь в раскаты их голосов:

— Подвали-ка поближе да выкладывай все начистоту!

— Это к тебе-то, к усатой заднице?!

— Ого! Повтори-ка, если хочешь догрести до причала!

Лето. Лазурный берег пустынен, в Монте-Карло еще не начался сезон.

«От Канн, где царит тщеславие, и до Монако, где царит рулетка, в эти края приезжают лишь для того, чтобы пускать пыль в глаза или разоряться».

В 1886 году Ги приедет в Этрета несколько раз, ненадолго. Там он снова встретится с Эрминой в утопающем в зелени имении Ля Бикок, которое впоследствии стало называться О-Мениль. Эрмина, в девичестве Удино де ла Фавери, вышла замуж за Эмиля Леконта дю Нуи, архитектора, сделавшего карьеру при румынском дворе. Он был своим человеком в королевском семействе Бориса и Елизаветы, их другом… В особенности королевы… Свадьба состоялась 10 февраля 1877 года. Фактически Эрмина и Эмиль не были мужем и женой, потому что он не хотел покинуть Румынию, где процветал, а она не желала жить в Бухаресте. Это положение приводило Эрмину, без ума влюбленную в мужа, в отчаяние. В декабре 1883 года у них родился сын Пьер. Да, Эрмина — мать Пьера Леконта дю Нуи, автора путаной и ложной книги о Мопассане «Человек и его судьба».

Под благопристойной внешностью золотоволосой мещаночки скрывалась артистическая натура. Обманутая в надеждах вернуть в связи с рождением сына путешествующего мужа, она остро реагировала на льстившие ее честолюбию ухаживания знаменитого соседа. Правда, он иногда ее шокировал, но еще больше шокировала Эрмина дам из своего окружения. Испытывая затруднения в деньгах из-за скупости мужа, она писала. Сочиняла она и ради удовольствия, и для того, чтобы обеспечить маленького Пьера. Ги порекомендует ее сказки «Добрые друзья» издательству «Кантен», а также другим издателям, обратится он и в «Фигаро иллюстре».

Ги обожал ее ребенка. Сцена, описанная ниже, произойдет в саду виллы Ля Гийетт в 1888 году. Однажды после обеда Мопассан играл с Пьером и Франсуа, пуская в бассейне кораблики, сделанные мальчиком.

— Я иду завтра на охоту. Ты пойдешь со мной, Пьер?

— Когда я вырасту, мой Ги. И потом у меня нет ружья.

— А если б у тебя было ружье, ты бы его не боялся?

— О нет!

— Даже когда оно стреляет?

— Конечно!

— Так вот, если ты пойдешь со мной и не струсишь, когда я выстрелю, я подарю тебе мое первое маленькое ружье. Это ружье досталось мне от моего дедушки, когда мне исполнилось двенадцать лет.

Пьер не струсил, и Ги подарил ему ружье дедушки Жюля. Пьер, возвратившись, сказал матери:

— Мама, я пойду охотиться на берег и убью для тебя куропатку, зайца, кролика, цыпленка и омара!

В одном из писем к мужу Эрмина забавно описывает Ги: «Маленький и толстый, с красной физиономией, с налитыми кровью глазами, по существу уродливый, но очень умный. Он шепелявит, но манера его разговора столь обаятельна, что скоро забываешь о том, что он страдает дефектом речи. Он неухожен, плохо одет и носит отвратительные старые галстуки». Могла ли эта проницательная женщина увидеть Ги именно таким? А может быть, она сгустила краски для того, чтобы не вызвать ревность мужа?

Из всех женщин, окружавших Ги, Эрмина пользовалась особым его расположением. Он относился к ней с искренней нежностью. Роман «Любовная дружба», выпущенный анонимно Эрминой в 1889 году, с некоторым опозданием проливает свет на «Наше сердце», где она без труда узнала себя. Мы уже видели, что кое-что от нее есть и в мадам Форестье. В «Любовной дружбе» несколько идеализированный Ги фигурирует под именем Филиппа де Люзи. Эрмина вводит писателя в роман и под настоящим именем — нехитрый прием! — предлагая читателю невинные анекдоты наподобие следующего: глупцы приходят в восторг от того, что, по словам Ги, процесс творчества для него — мука.

«— Так зачем же вы тогда пишете?

— Господи, это все же лучше, чем воровать!»

Иногда она подробно описывает его манеру работать: «Он мог месяцами вынашивать план книги — а точнее просто замысел! — в голове, а потом вдруг, сразу, произведение возникало перед ним окончательно оформленным и появилось на свет божий все всеоружии, как Минерва».

Слегка изменив, она включила в свой роман целые страницы из их писем. Некоторые цитаты из романа хорошо характеризуют ее образ: «Моя дорогая интеллигентка!» — говорит Филипп Денизе. Она защищается: «Вы иронически швыряете мне в лицо «интеллигентка»… Неужто интеллигентность — это ваше монопольное право, господа мужчины?!» Между тем роман Мопассана и Эрмины — это роман «интеллектуалов». Так как он страдает болезнью глаз, она читает ему в саду переписку Дидро и Софи Воллан, письма мадам д’Эпине, мадам дю Деффан, мадемуазель Лепинас[91]. Они прекрасно чувствуют себя в шаловливом, циничном и умном XVIII веке.

Образ Милого друга, выведенный в романе «Любовная дружба», нравился Лоре, с которой Ги познакомил Эрмину в марте 1888 года. Свой роман «с нежнейшим почтением» Эрмина посвятила Мопассану. Она еще раз, на сей раз с грустью, расскажет о писателе в романе «А жизнь проходит мимо» (1903) и в «Минувших днях», написанных в соавторстве с Анри Амиком.

Долгое время оставался неясным характер отношений, связывающих Мопассана с наименее пылкой из всех его подруг.

Изучение архива Мари Леконт дю Нуи, невестки Эр-мины, помогает разобраться в этом вопросе. Архив включает в себя, помимо других документов, пятьдесят четыре письма Ги к Эрмине. В течение ряда лет переписка эта носит чисто дружеский характер. Он, разумеется, ухаживает за ней, но делает это, скорее всего следуя привычке. Для нее же никто не существует, кроме далекого мужа. В марте 1883 года, собираясь преподнести ей иллюстрированное переиздание «Мадемуазель Фифи», Ги еще не знает, когда ему будет позволено нанести визит. Рождение Пьера сблизит их. В письме из Канн Ги справляется о Пьере: «Расскажите мне о нем, о его шалостях и проказах». Сопротивление прекрасной соседки постепенно ослабевает, ибо он становится все более фамильярным. Времена «преданного и почтительного слуги» миновали: «Знаете, что мы сделаем в один из этих дней? Поедем обедать в Шату на Сене. Итак, до завтра. Нежно целую ваши руки».

29 ноября 1886 года Ги пишет на борту яхты «Милый друг» весьма игривое письмо, в котором спрашивает, не поедет ли она в Вильфранш: «Дайте ваши руки. Целую также ваши ножки». 29 декабря он уже обращается к ней как к любовнице, которую хотят успокоить: «Я живу здесь (в Антибе. — А. Л.) в абсолютном одиночестве. Я почти разучился говорить — как и разучился делать все прочее… (sic.) Привыкаешь ко всему — я и привык к этой тишине… Долго и нежно целую ваши руки. Наилучшие пожелания вашей матери, отцу и брату. (Он уже не упоминает мужа, о котором никогда не забывал прежде. — А. Л.) Целую Пьера, который на днях получит свой новогодний подарок».

Пьер получит свой подарок, она — свой. Она послала Ги булавку для галстука, он ей — браслет.

«Простите меня за то, что он не нов. Вот его история: одна дама, в прошлом красивая, богатая и счастливая, а ныне состарившаяся, разоренная и жестоко преследуемая судьбой… рассказала мне о своей жизни и своей глубокой, ужасающей нищете. Я предложил ей денег. Она не приняла их, но сказала: «Нет ли у вас приятельницы, достаточно близкой, чтобы предложить ей браслет, который я когда-то носила? Скажите ей, — разумеется, не называя меня, — откуда он у вас и подчеркните, что он принадлежал честной женщине, очень несчастной и очень честной женщине…» Итак, я купил эту цепочку… приобрел футляр и посылаю вам».

Тихая, ничем не примечательная, но нежная любовь развивается. Можно ли сомневаться в этом, прочитав записку, в которой Ги приглашает Эрмину в Триель в июле 1889 года: «Не хотите ли вы попробовать пожить в местном маленьком отеле? Не со мной — об этом и думать нечего: я здесь у всех на виду… А вот и предлог: вы можете сказать всем, что едете подыскивать дом…»

Есть основания полагать, что Эрмина сделала кое-какие купюры в письмах Ги де Мопассана. И все-таки то здесь, то там, кроме приглашений в Шату и Триель, проскальзывают достаточно красноречивые детали. Надо думать, что Эрмина все же хотела, чтобы правда стала достоянием истории, — и это так характерно для женщины! Вот, например, коротенькая записка от 14 мая 1890 года: «Дорогой друг! Не одевайтесь — мы будем одни. Целую ваши руки. Мопассан».

Или вот эта, адресованная в ноябре 1890 года ее брату, Камиллю Удино, ставшему одним из лучших друзей Ги. «Дорогой друг! Черкните мне несколько слов и, прошу вас, ничего не говорите моему слуге. Если он умеет держать язык за зубами, когда дело касается меня, то он отнюдь не таков, когда речь идет о других. Он заинтригован, а мы играем здесь жизнью трех человек. Все ли готово? Будет ли у нас в понедельник место где встретиться? Сердечно жму вашу руку, Мопассан».

По словам Эрмины, подтвержденным и Анри Амиком, на рукописи «Пышки», хранившейся в архиве Эрмины, Ги написал несколько строк из «Репетиции»:

Разумеется, это только цитата, но очень характерная! Есть и другие стихи, правда менее выразительные, которые он написал на веере своей прелестной соседки:

Веер был у всех на виду, и каждый имел возможность прочитать на нем надпись. Стихи, которые Ги набросал, возвратившись однажды вечером из Ла Бикок, после совместных чтений поэтов вольного XVIII века, были куда более сочными. Нет никакого сомнения в том, что Эрмина, прочитав наутро эти строки из «Марса и Венеры», ничуть не покраснела:

Милый друг еще раз оказался в выигрыше. Еще одна его победа. И не без удивления узнаем мы о том, что Мопассан, покинув дом на улице Моншанен после ссоры со своим квартирохозяином и кузеном Луи, 15 февраля 1890 года пересдал свою квартиру, оплаченную на три года вперед, Эрмине и ее матери. Муж Эрмины понятия не имел об этом переезде, что и породило в дальнейшем неприятные толки.

Можно согласиться с предположениями Мари Леконт дю Нуи: Мопассан начал ухаживать за своей одинокой соседкой точно так же, как он ухаживал бы за всякой другой красивой женщиной. Позже он вошел во вкус потому, что она упорно хранила верность своему архитектору. Вскоре сердце Эрмины смягчилось, и со свойственной женщинам неосмотрительностью она влюбилась в него… В то время, когда он уже разлюбил.

Ныне эта старая история навевает меланхолический аромат увядшей любви, более искренней у нее, чем у него, никогда не разгоревшейся, тихой, как сама Эрмина.

Ученый Эмэ дю Пюи, потомок Дидро, нынешний владелец виллы Ла Бикок, показывает мне дом, стоящий на холме — над церковью, кладбищем и вокзалом, утопающий в бурной зелени кустарника. Этот кудесник поставил в саду, на том самом месте, где встречались Ги и Эрмина, столик и два стула. Он часто повторяет: «Их призраки приходят сюда — бесплотные образы любовной дружбы…» — и, честное слово, я верю ему.

Осенью 1885 года Ги арендовал в Этрета земли крупной фермы. Он писал оттуда Анри Амику: «Первый месяц охоты в Нормандии я открываю шестью обязательным вылазками». Однако Мопассана влекут сюда не только светские развлечения. Он терпеть не может шумную изысканную охоту, толпу доезжачих и рев охотничьего рога. Он ненавидит «убийство животных». Он не рыцарь. Он слишком привязан к морю, слишком любит ходить пешком. Охота для него — наглядный возврат к варварской эпохе человекозверя, которого Ги так возвысил и которому так поклоняется.

Охотники, одетые как лапландцы, отправляются в лес Каннето близ Фекапа. Франсуа сопровождает хозяина вместе с таксами Пифом, Пафом и Мусташем, «похожими на трех маленьких крокодилов, покрытых шерстью». Охотники обедают на ферме и остаются ночевать в комнате с выбеленными известью стенами. Еще до зари Гаспар д’Оржемоль будит их звуками рожка. Вскоре раздаются ружейные выстрелы. Никто не хочет испытывать судьбу: все дружно утверждают, что охотятся на кроликов. Вдруг один из охотников громко кричит: «Вальдшнеп! Готов!» Когда Мопассан убивает вальдшнепа, он восклицает: «Кролик!» — чтобы потом, при показе добычи, испытать подлинное торжество удачливого охотника. И, подмигивая, добавляет: «Я хитер!»

«Мертвые листья падают с нежным и непрерывным шелестом, сухим и немного печальным… Стоит мороз, легкий мороз (повторение слова подчеркивает достоверность ощущения. — А. Л.), который щиплет глаза, нос, уши; он запорошил белым инеем верхушки трав… но под толстым овчинным тулупом по всему телу разлито тепло… Солнце весело сияет в голубом воздухе».

У Мопассана, как и у всякого человека, каждое из пяти чувств развито по-разному. Глаз его особенно остер — глаз рисовальщика, точно передающего форму и цвет. Любимые краски: синяя, белая, черная. В цикле его рассказов «Бродячая жизнь» мы находим прекрасные страницы.

«Мне ни разу еще не приходилось видеть, чтобы солнце создало из белого купола такое чудо, такую изумительную игру красок. Правда ли, что он белый? Да, белый, ослепительно белый! И все же свет так странно преломляется в этом огромном яйце, что тут различаешь волшебное разнообразие таинственных оттенков… (они. — А. Л.) так тонки и нежны, так утопают в этой снеговой белизне, что их улавливаешь не сразу… Чем больше в них всматриваешься, тем ярче они выступают. Золотистые волны текут по этим контурам и незаметно гаснут в легкой сиреневой дымке, которую пересекают местами голубоватые полосы. Неподвижная тень ветки кажется не то серой, не то зеленой, не то желтой. Под карнизом стена представляется мне фиолетовой; я догадываюсь, что воздух вокруг этого ослепительного купола розовато-сиреневый…»

Это и Делакруа и Матисс одновременно.

Ухо у него чуткое. Правда, Мопассан более чувствителен к ритму и шуму, нежели к мелодии. У него отлично развитое обоняние — настоящий нюх сеттера. В этом отношении он вплотную приближается к Золя, обладателю самого острого обоняния среди всех писателей века. Вкус и осязание также весьма развиты и избирательны. Воистину он богато одарен от природы силой восприятия. Между тем благодаря этой своей переполненности он особенно остро сознает, что так же беден, как и все люди вокруг него: «Всего лишь пять чувств… Всего лишь пять…»

Пан жалуется! В действительности наиболее характерная его черта — это постоянное ощущение в себе шестого чувства, заключенного во всем существе в целом, — чувства единства со всем миром. Он, обладатель шестого чувства, отлично знаком со всеми его недостатками и достоинствами:

«Счастливее или несчастливее те люди, которые воспринимают ощущения не только глазами, ртом, обонянием и слухом, но в той же мере и всей поверхностью тела?»

Как хорошо он знал себя — романист, деланно презиравший анализ и самонаблюдение!

В рассказе «Любовь, или три страницы из дневника охотника» Мопассан появляется без маски: «Я родился со всеми инстинктами и чувствами первобытного человека, впоследствии обузданными воспитанием и рассудком. Охоту я люблю страстно, и при виде окровавленной птицы, крови на перьях и у меня на руках я теряю власть над собой».

Мы снова сталкиваемся здесь с «жестокостью» — основополагающей, органичной, позаимствованной из далеких веков. «Я люблю стрелять в летящую птицу, я убиваю ее, а потом жалею, глядя, как она умирает. И я ухожу, мучимый угрызениями совести, от этого агонизирующего животного, чьи судороги никак не исчезнут из моих глаз… И снова возвращаюсь к охоте».

В целом ряде рассказов проявляется откровенная жестокость: в таких, как «Господин Иокаста» (1883), «Сумасшедший» (1884), «Маленькая Рок» (1885), «О кошках» (9 февраля 1886), «Вечер» (1889). Им близки и военные рассказы, и рассказы о кровной мести, и фантастические новеллы начального периода его творчества.

Ренарде задушил и изнасиловал девочку. Писатель задерживается на описании маленького оскверненного тела: «В нескольких шагах от него на мху лежало совершенно обнаженное детское тело. Это была девочка лет двенадцати. Она лежала на спине, разметав руки, ноги были раздвинуты, лицо покрыто носовым платком, бедра слегка испачканы кровью».

Тремулен, товарищ по коллежу, случайно встреченный на рыбалке, терзает осьминогов потому, что жена изменила ему с 66-летним генералом. Как разителен контраст между болезненной жестокостью человека и умиротворенной красотой залива Бужи! «Он швырнул в лодку искалеченного, издыхающего осьминога, который прополз под моими коленями к зловонной луже, чтобы умереть там, среди уже мертвых рыб». Отождествление неверной жены с истерзанным осьминогом отвратительно.

Воспитатель Муарон, желая отомстить богу, «угощает» своих воспитанников сладостями, начиненными иголками. «Махмуд-Продувной», обращенный в христианство турок, связывает веревкой своих врагов-арабов. «И тогда он сделал нечто чудовищное и смешное (sic): четки из пленников или, вернее, четки из удавленников. Он крепко связал руки первого пленника, затем набросил затяжную петлю из той же веревки на его шею и ею же стянул руки следующего, а затем его горло… От каждого движения петля затягивалась на шее, и пленным приходилось идти размеренным шагом, почти вплотную друг к другу, чтобы не упасть замертво, подобно зайцу, пойманному в силок…»

Вопреки явному вызову, вопреки «флоберовскому» желанию эпатировать буржуа не следует, однако, преувеличивать садистскую сторону творчества Мопассана.

Рассказ «Любовь, или три страницы из воспоминаний охотника» подтверждает эту точку зрения. Охотники на уток, подстерегая дичь, разводят костер в своем укрытии. «Наш конусообразный дом казался гигантским алмазом с огненной сердцевиной, внезапно выросшим на льду болота.

Внутри виднелись две фантастические фигуры: это были наши собаки, гревшиеся у огня…»

На рассвете Ги убивает чирка с серебристым брюшком. Где-то высоко над своей головой он услышал крик птицы. Это был самец. Он не хотел улетать. «Никогда еще стон так не надрывал мне душу, как этот безутешный призыв, этот скорбный укор бедной птицы, затерявшейся в пространстве». Кузен убивает самца. «Я положил их обеих, уже остывших, в ягдташ». Перед этими Тристаном и Изольдой животного мира он еще раз оплакивает свою двойственность. «И в тот же день я уехал в Париж».

Рассказ этот был написан 7 декабря 1886 года. Еще несколько раз он будет приезжать на охоту, но охотничий азарт больше никогда не вернется к нему.

У Мопассана была кошка Пироли. Когда он возвращался из очередного путешествия, красивое животное не отходило от него ни на шаг. Привлеченное плеском воды, оно прыгает вокруг ванны и сбрасывает в нее высушенную руку, внушающую такой страд Франсуа.

— Ах ты, чертенок! Ты хочешь утопить в моей ванне руку Шекспира!..

Ги разговаривает с кошкой, сна ему отвечает. Он увозит маленькую «горожанку» в Этрета, где она застывает в изумлении перед утками.

— Надеюсь, мадемуазель Пироли, вы не собираетесь принять этих пташек за настоящих птиц!

Забавляясь со своей кошкой, Ги раскрывается. Он любит также и своих собак — быть может, даже сильнее, чем Пироли. Но в них нет того «женственного» очарования, которое так присуще кошкам.

В феврале 1886 года в Антибе, лишенный своей Пироли (она осталась в-Париже), он ласкает кошку садовника. «Я действовал на нее раздражающе, но и она раздражала меня, ибо я и люблю, и ненавижу этих зверей, пленительных и коварных (те же самые эпитеты, которыми он наделяет женщину и реку. — А. Л.)… Что может быть нежнее, что дает коже более утонченное, более изысканное, более редкостное ощущение, чем теплая, трепещущая шкурка кошки? Но эта живая одежда сообщает моим пальцам странное и жестокое желание задушить животное, которое я ласкаю».

Смущает ли его это чувство, которое он испытывает?

«Я помню, что любил кошек еще ребенком, но мною и тогда овладевало вдруг желание задушить их своими маленькими руками».

У Ги всегда были кошки в доме, и он испытывал к Пироли чувство такой искренней дружбы, что ее смерть в сентябре 1887 года потрясла его. Он несколько утешится, приобретя маленькую Пусси. Ги так будет заботиться о ней, что попросит Франсуа купить специальную гладкую бумагу: скрип пера по шершавому листу нервировал котенка!

В отношении к женщинам, собакам, дичи, кошкам проявляется двойственность Мопассана: он человек противоречивый, с циклотимическим характером, то мрачный, то просветленный, как двуликий Янус.

2

Первый парусник «Милый друг», октябрь 1886 года. — Земля дрожит в Антибе. — Профессор Шарко и «Орля». — Тоска по балу гребцов. — Пепис, Казанова и Франк Гаррис. — Психиатры и критики: трудный диалог

Из Антиба Мопассан писал Эрмине 2 марта 1886 года: «Что рассказать Вам о здешней жизни? Катаюсь по морю, а главным образом работаю. Я сочиняю историю страсти, очень экзальтированной, очень живой и очень поэтической». Речь шла о «Монт-Ориоле», законченном в Антибе, на вилле Ле Боске, в 1886 году.

Мопассан работал в салоне, за круглым столиком, стоявшим в северной стороне комнаты, работал каждое утро, как в Этрета. Он расхаживал из угла в угол и (Эрмина совершенно точно это подметила), построив фразу в уме, присаживался к столу и записывал. Потом начинал сызнова. Позавтракав, он отправлялся на прогулку, и мысли его были далеки от «Монт-Ориоля»: он думал о новом, следующем романе.

С некоторых пор на его письмах стала появляться пометка: «Борт «Милого друга». По совету старого Гадиса Мопассан в конце 1884 года купил по случаю тендер «Шпага», который согласно красочной легенде некогда принадлежал «проигравшемуся русскому вельможе».

Судно — его черный узкий корпус низко поднимался над водой — обладало высокой скоростью. Восемь человек без труда могли разместиться на борту «Шпаги». Каюта была рассчитана на четверых пассажиров. Блестящий штурвал красной меди служил предметом постоянной гордости Мопассана.

Эта парусная игрушка изменила жизнь писателя, так же как и успех, результатом и доказательством которого она явилась. Приготовления к выходу в море носили ритуальный характер: капитан Бернар еще до рассвета бросал в окно своего хозяина горсть морского песка, и некоторое время спустя яхта, снявшись с якоря, уже скользила по Волнам, окутанная лимонным утром, держа курс на Ла Салис. «Звезды меркли и угасали. Маяк Вильфранша в последний раз закрыл свое вращающееся око, и впереди, в небесных далях, над еще незримой Ниццей, я увидел странные розовее отблески: то были вершины альпийских ледников, зажженные утренней зарей…»

«Милый друг», идя на запад против ветра, огибает мыс и направляется к Эстерель: «Прелестная гора…, словно написана акварелью на фоне театрального неба услужливым Создателем для того, чтобы служить моделью англичанкам-пейзажисткам и вызывать восторги титулованных особ — чахоточных или попросту праздных». Вода, ласкающая песок и гранит, умиротворяет печального путешественника, «и радость, которая рождается от того, что ветер толкает меня и несет по волнам, заставляет бездумно отдаться грубым и естественным силам бытия, силам первозданной жизни».

Поклонник Овна из Палермо испытывал насущную необходимость скользить между небом и морем, существовать «на воде».

В декабре Ги снова не сидится на месте. Он покидает Ле Боске и поселяется в «Шале дез Альп». Через окно своей комнаты он видит на востоке цепь альпийских вершин — отсюда и название домика. Вот вершина горы Бордигер, обнаженная, раздетая резким мистралем; вот Ницца с ее бухтой Ангелов и чуть ближе, у Антиба, — земляные укрепления Вобана. На широком плацу маршируют солдаты в красных форменных рейтузах. На западе — мыс Антиб, голубые глубины пустынного залива Куан, белые Канны и ожерелье островов Эстерель, словно бы отчеканенное из зеленоватого золота.

Закончив утреннюю работу, Ги часто отправляется побродить в сторону Валлорис, «в такие густые леса, где только ложбинки служат естественными дорогами». Он стреляет, плавает. Из окна кабинета он видит мачты своей яхты. В ветреную погоду капитан Бернар поднимает флаг ее владельца.

Иногда Ги заходит поглядеть на цветочные плантации Эрве. После всех неприятностей, которые его младший брат причинил матери да и ему самому, Эрве наконец остепенился, хотя поведение его время от времени давало еще повод для беспокойства. Ги в свое время помог брату деньгами, тот обзавелся цветочным хозяйством и 19 января 1886 года женился на Мари-Терезе де Фантон д’Андон, молодой девушке из предместья Грасс. Жизнь неудачливого Эрве вроде бы наладилась.

Этой зимой, 23 февраля, произошло землетрясение в Антибе.

«Вечер выдался необыкновенно красивый, и я допоздна любовался небом, усыпанным крупными звездами. По ту сторону залива Ницца танцевала и пела в этот последний карнавальный вечер». Ги, как обычно, лег спать около часа ночи. Разбуженный грохотом и страшными толчками, он в испуге вскочил с постели. «В первую секунду растерянности я просто подумал, что рушится дом… Я вскочил на ноги и бросился к двери, и тут сильнейший толчок отшвырнул меня к стене… На лестнице я услышал странный и зловещий перезвон колокольчиков; они звонили сами по себе…»

Лакей бегом спускается по лестнице.

— Скорей на улицу! — кричит Ги. — Это землетрясение!

Он нервничает:

— В сад! Сейчас будет второй толчок! Где же мама? Мама, спускайся скорее!

Лора все не появляется. Он зовет ее снова.

— Не могу же я бежать! — откликается Лора. Как все чересчур нервные люди, она сохраняет спокойствие во время самых ужасных катастроф. — Какое мне дело до этого землетрясения!

Наконец все в саду. «Через несколько мгновений после первого толчка море резко отпрянуло от берега, оставив на мели лодки и рыб. Трепетали маленькие сардины, крупный морской угорь удирал, хотя никто не собирался его преследовать. А потом двухметровый вал накрыл пляж, и море наконец вернулось на свое место».

В Антибе было много раненых. Один человек умер. Целых шесть недель двести антибских семей ютились в палатках. Ги ненавидел нищету и описывал ее с отвращением. Отрывок из «Пьера и Жана» красноречиво говорит об этом:

«У него перехватило дыхание от тошнотворного запаха, свойственного нищему и грязному люду, от зловония человеческого тела, зловония более отвратительного, чем запах звериной шерсти или щетины. В каком-то подобии подземелья, темном и низком, как забои в рудниках, сотни мужчин, женщин и детей лежали на дощатых нарах… Пьер думал о многолетнем труде этих людей, труде упорном и напрасном… об энергии, растраченной этими несчастными, которые намеревались заново начать неведомо где жизнь в безысходной нужде, и ему хотелось крикнуть им: «Да бросайтесь вы лучше в веду со своими самками и детенышами!» И сердце его так заныло от жалости, что он поспешил уйти, не в силах больше выносить этого зрелища».

А Ги не уезжал. Антибская катастрофа выявила его скрытую доброту. Знаменитый писатель, «господин из Парижа», одним из первых пришел на помощь пострадавшим от землетрясения.

Зимой 1886 года, в перерывах между работой над «Монт-Ориолем», Мопассан пишет «Орля». Маловероятно, что сюжет рассказа — только плод воображения писателя. Да и сам Мопассан никогда этого не утверждал. С первой же главы, как и с первых строк новеллы «Гарсон, кружку пива!», мы убеждаемся в том, что в произведении звучат автобиографические мотивы. Как и большинство романистов, Мопассан использовал какой-то реальный факт из своей или чужой биографии, оживляя и обогащая его. Трудно восстановить историю сюжета, когда дело касается таких писателей, как Ги де Мопассан.

По поводу возникновения «Орля» существует несколько гипотез. Одна из них утверждает, что тема была С _доказана Мопассану Шарко: знаменитый врач консультировал его мать и, кроме того, встречался с Ги у Гонкура. Блестящий психиатр, на лекциях которого о неврозах и истерии в больнице Сальпетриер бывал весь Париж (эти лекции посещал в 1886–1887 годах и молодой австрийский студент Зигмунд Фрейд), возможно, поведал об этой теме Эннику, который и пересказал ее Ги. Шарко окажет на литераторов третьей четверти XIX века такое же влияние, какое оказали Месмер и Сведенборг[93] на Бальзака. Светское общество было без ума от — доктора Шарко. С другой стороны, психиатрия всегда занимала Ги.

Согласно второй гипотезе тема рассказа принадлежит Жоржу де Порто-Ришу. Автор «Влюбленней» подтвердил это доктору Пилле: «Я не подсказал Мопассану сюжет «Орля» в буквальном смысле этого слова. Йо мы, во всяком случае, обсуждали подобную тему, и я хочу добавить — и это абсолютно соответствует истине, — что сюжеты многих мрачных и меланхолических историй были ему подсказаны мною».

Как бы то ни было, даже признавая определенное единомыслие между этими писателями, фантастическая идея о существе, изгоняющем вас из вашего собственного «я» и занимающем ваше место, владела Мопассаном до его дружбы с Порто-Ришем и до знакомства с Шарко.

Мопассан всегда склонен был преувеличивать свое увлечение фантастикой, относясь к ней не как к литературному жанру, но как к иной существующей реальности. «Я не боюсь опасности. Я не боюсь привидений, не верю в сверхъестественное. Я не боюсь покойников и убежден в полном исчезновении каждого уходящего из жизни существа. Так, значит?.. Так, значит?.. Ну да, я боюсь самого себя!»

Это решающее признание. Галлюцинации, появление которых Франсуа Тассар заметил еще в 1882 году, все более дают о себе знать. Задолго до «Орля» он написал рассказ «Он?» — тщательно разработанный художником рассказ о галлюцинации, который поразил, смутил и взволновал читателей. Вернувшись домой, персонаж, от лица которого ведется рассказ, находит своего приятеля уснувшим у камина. Он протягивает руку к его плечу. «Рука уперлась в деревянную спинку кресла. Там не было никого. Кресло было пусто!.. А между тем голова моя все время оставалась ясной… Значит, произошло это не от умственного расстройства. Здесь был только обман зрения, обманувшего, в свою очередь, мысль… Случайное нервное расстройство зрительного аппарата — и только, да, может быть, еще легкий прилив крови».

Именно так чувствовал себя Ги после каждой своей галлюцинации — растерянный, но трезвый наблюдатель того, что в нем происходило.

В «Орля» фиксируется развитие подобного наваждения, тщательнейшим образом описанного главным действующим лицом — самим автором. Мы сталкиваемся с литературным воплощением темы о неизвестном, которая преследует Ги с юных лет и всю жизнь преследовала его дядю Альфреда. Доппельгенгер, двойник, вот-вот появится из-за кулис.

Существует два варианта повести «Орля». Первый, законченный 26 октября 1886 года, содержал не более десятка страниц. Второй был втрое больше. Первый вариант написан в форме рассказа о больном, содержащемся в психиатрической лечебнице. Второй — в форме дневника. События, описанные в дневнике, придают второму варианту потрясающую достоверность, проникнутую живым ужасом, усиленную рядом великолепных вводных сцен: прогулкой на Мон-Сен-Мишель, сеансом гипноза, возвращением на бал гребцов. Эти сцены дают передышку в нагнетении ужасов. Они пробуждают тоску по безвозвратно утерянному, неискаженному духовному миру.

Поразительно сильное впечатление возникает от сочетания страшного сюжета с меланхоличной ясностью стиля. «Откуда струятся эти таинственные влияния, которые превращают наше счастье в уныние, а надежды — в отчаянье? Как будто самый воздух, невидимый воздух наполнен неведомыми Силами, таинственную близость которых мы испытываем на себе. Я просыпаюсь радостный, желание запеть переполняет мою грудь. Почему? Я иду низом вдоль берега и вдруг, после короткой прогулки, возвращаюсь расстроенный, как будто дома меня ожидает какое-то несчастье. Почему? Может быть, это струя холода, коснувшись моей кожи, потрясла мои нервы и омрачила душу? Или же это форма облаков, краски дня, оттенки предметов, такие изменчивые, воспринятые зрением, встревожили мою мысль? Как знать?»

Какое прекрасное описание внутреннего состояния. Сначала герой испытывает лихорадочное возбуждение вперемежку с приступами неудержимого веселья, затем его мучают кошмары, охватывает тоска. На миг он успокаивается подле монаха, но новая волна вновь захлестывает его. «Не схожу ли я с ума?» — спрашивает он себя. Герой уезжает в Париж, Сеанс гипноза, которому подвергается его кузина, потрясает его. Он отправляется на бал гребцов в Буживаль.

Где же горестное смятение «Подруги Поля», чувственная радость «Поездки за город», искрящаяся женственность «Иветты»? Человек постарел. Он больше в этом не участвует. «Я пообедал в Буживале, а вечер провел на балу гребцов. Несомненно, все зависит от местности и окружающей среды. Поверить в сверхъестественное в «Лягушатне» было бы верхом безумия…»

Мопассан понижает голос, говорит задушевно и проникновенно: «Я думал обо всем этом, идя по берегу реки. Солнце заливало светом водную гладь, ласкало землю, наполняло мои взоры любовью к жизни, к ласточкам, чей стремительный полет — радость для глаз, к прибрежным травам, чей шелест — отрада для слуха».

Эту отчаянную попытку — вернуть молодость, уберечься от чудовища, поселившегося в крови, снова стать сильным, здоровым, язычником — Ги пытался осуществить и в своей жизни. Настойчиво, раз за разом вступал Ги в борьбу с собой за себя — и неизменно терпел поражение. «Но мало-помалу необъяснимое беспокойство овладевало мною. Какая-то сила, мне казалось, — тайная сила сковывала меня, останавливала, мешала идти дальше, влекла обратно…» С Орля («Это он, он, Орля преследует меня, внушает мне эти безумные мысли! Он во мне, он стал моей душой; я убью его!») не совладать ни реке, ни Нормандии.

Река, так же как и жизнь, внушает мысль о небытии, ибо она течет. Число персонажей Мопассана, которые тонут, топятся или хотят найти смерть в воде, весьма значительно. Это и мальчуган из «Папы Симона», и соблазненная из «Девушки с фермы», и Жан из «Солдатика». В творчестве Ги де Мопассана больше утопленников, чем во всей французской литературе.

Мопассан в «Орля», как и в «Жизни», натыкается на смерть, как пчела на оконное стекло.

Угрюмый герой «Орля» возвращается к себе. «На моих глазах невидимая рука сломала цветочный стебель, а потом исчезла вместе с цветком». Отныне он уверен в том, что лишился ума. «Кто-то овладел моей душой и управляет ею».

Галлюцинирующий читает в научном журнале, что явления подобного рода наблюдались в Рио-де-Жанейро. «Растерянные жители покидают дома… утверждая, будто их преследуют, будто ими овладевают и распоряжаются, как людским стадом, какие-то невидимые, хотя и осязаемые, существа, вроде вампиров, которые пьют их жизнь во время сна и, кроме того, питаются водою и молоком…»

Это озарение… Разве он не видел, как в Руане по Сене плыл «великолепный бразильский трехмачтовый корабль»! Бразильский! Вот объяснение! «Существо это приплыло на нем — оттуда, где появилась эта порода». Круг замкнулся, логика восторжествовала. Потрясенный читатель вновь обретает почву под ногами. Но читатель не ведает о том, что Мопассан присутствует в своем рассказе. Не вне его. Мопассан из «Орля» знает всю правду. История, о которой он поведал, является его собственной историей.

«Орля» в противовес большинству произведений этого жанра не утрачивает напряженности до последней фразы. Вместо того чтобы свести рассказ к банальной действительности, логика поднимает его до вершин непримиримости. Такому герою, каким увидел его Мопассан, не остается ничего иного, как убить Орля, чтобы спастись. Герой поджигает дом. Орля ускользает, потому что он нематериален. Мопассан заканчивает рассказ, перефразируя принадлежащее Эдгару По выражение: «Нет… Нет… Несомненно… несомненно… он не умер… Значит… значит, я должен убить самого себя!»

Тысячу раз приходя в отчаяние от боли, которую причиняют ему глаза, от бесконечных мигреней, от галлюцинаций, холодно взвешивая возможность победы безумия, Ги думает о самоубийстве. Он говорит об этом почти теми же словами, что и его герои: «Я совершенно отчетливо констатирую, что мое здоровье ухудшается, что мои физические страдания усиливаются, что моя галлюцинации становятся все более затяжными, что моя работоспособность уменьшается. Высочайшее утешение для меня заключается в том, что, когда я стану немощен и жалок, я сам смогу положить всему этому конец».

К этому периоду относится встреча Мопассана с Франком Гаррисом, довольно неприятной личностью, представляющей собою нечто среднее между Самюэлем Пеписом[94] и Казановой. С этим английским переводчиком Ги связывало главным образом то, что было так неприятней в самом Мопассане: бахвальство, рискованные выходки и грубые шутки. Гаррис вейоминает, что Мопассан прислал ему своего «Орля» вместе с «очень занятным» письмом, в котором писатель говорит, что критики, несомненно, сочтут его сумасшедшим, Но что его друг Гаррис не даст ввести себя В заблуждение. «Рассудок мой абсолютно здоров. Однако эта история меня удивительно захватила! В нашем мозгу возникает столько мыслей, которым мы не можем дать объяснения, столько инстинктивных страхов, которые образуют, так сказать, дно нашего существа».

Согласно этому высказыванию, содержание которого неоспоримо, Ги отлично сознавал, что его произведение выходило далеко за пределы обычной литературы. И когда Гаррис, невзирая на насмешливое предупреждение Ги, написал: «Страх, который вы, должно быть, испытали и который вдохновил вас на этот рассказ, доказывает, что нервы ваши вконец расстроены», — Мопассан, смеясь, воскликнул:

— Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо!

Он смеется слишком громко. Факт, приведенный Гаррисом, подтверждает и Робер Пеншон. Однажды, после опубликования первого варианта «Орля», Ток и Жозеф Прюнье отправились позавтракать: «Мы говорили о его последней новелле, и, так как я заметил ему, что она будоражит мозги, он разразился здоровым чистосердечным смехом, который подтверждал, что уж у кого, у кого, а у него-то мозги не набекрень».

Посылая в конце октября первый вариант «Орля» в редакцию «Жиль Бласа», Ги сказал Франсуа:

— Я отправил сегодня рукопись «Орля». Увидите, не позже чем через неделю все газеты будут писать, что я сумасшедший. Ну что ж, как им будет угодно! Я абсолютно здоров психически. Я отлично отдавал себе отчет в том, что делаю, когда писал эту новеллу.

— Конечно, мосье, конечно, — говорит несколько обеспокоенный Франсуа.

Мопассан своим «Орля» вызвал неразрешимый спор между психиатрами и критиками. Первые с легкостью обнаруживают в его творчестве признаки умственного расстройства, которое вторые с возмущением отвергают.

Правдоподобность истории, рассказанной в «Орля», смущает и настораживает. Достоверность, разумеется, достигается отчасти мастерством автора, но вместе с тем и чем-то другим. Это не только мастерство. Рассказ насыщен множеством подлинных деталей, хорошо знакомых самому Ги: графин, опустевший к утру, дверь, запертая на два поворота ключа, холодное и пустое зеркало перед рассказчиком. Но это еще не все. Детали обретают пророческий смысл, который будет разгадан лишь в будущем, как, например, такое поразительное откровение: «Все время у меня ужасное предчувствие угрожаю щей мне опасности, боязнь надвигающегося несчастья или близкой смерти, то ощущение, которое, несомненно, является приступом болезни, еще неизвестной, но гнездящейся в крови и плоти».

Мопассану не было нужды фантазировать, чтобы создать правдоподобный вымысел. Ему достаточно было прислушаться к самому себе. Холод, который гнездится в глубинах его существа, порождает смерть, и она медленно поднимается по его капиллярам. В том, что он пишет, предвосхищение того, кем он станет скоро, очень скоро. Это так страшно, что нет нужды притворяться: этот человек изображает самого себя.

3

Трое детей Литцельман, 1883, 1884, 1887. — Второе досье по делу «Разыскивается отец». — Неприязнь к брату. — Шатель-Гийон в 1883 году. — «Монт-Ориоль», или отвращение к материнству. — «Мои двадцать пять дней», дневник курортника

27 февраля 1883 года в Париже, в 17-м округе родился от неизвестного отца мальчик Люсьен, которому была дана фамилия его матери Жозефины Литцельман. Через двадцать лет, десять лет спустя после смерти Мопассана, одна из ежедневных парижских газет, «Эклер», оповестила читателей, что Мопассан оставил после себя потомство — мальчика и двух девочек.

В 1884 году родилась девочка Люсьенна, а 29 июля 1887 года на улице Миди в Венсенне появилась на свет вторая девочка, Марта — Маргарита.

Их мать Жозефина Литцельман умерла в 1920 году. После смерти мадам Литцельман журналист Огюст Нарди посетил ее сына и обеих его сестер: «Все трое сохранили весьма четкие воспоминания о своем отце, помнят его посещения, но не позволяют себе никаких разговоров, касающихся официальной стороны этого дела. Все трое были огорчены тем, что печать заинтересовалась ими. Старший рассказал, что он часто получает газеты и журналы, содержащие материалы о его отце. Кто их посылает, ему неизвестно. Есть, однако, люди, очевидно знающие его историю: когда он был произведен в офицеры, чья-то рука вывела на его деле: «сын Мопассана».

После смерти Мопассана, в 1893 году, положение семьи Литцельман заметно ухудшилось. «Мать располагала еще в ту пору деньгами, но они быстро иссякли, и через несколько месяцев мы оказались в нужде. Между тем она получала время от времени письма с сургучными печатями…»

Мопассан, очевидно, взял на себя материальную ответственность за семью Литцельман при жизни и в какой-то степени после своей смерти. Итак, дети Литцельман не были в полном смысле этого слова покинутыми детьми. В завещании, однако, Ги назвал наследницей свою племянницу.

Люсьен Литцельман, несомненно, внешне похож на своего предполагаемого отца: тот же овал лица, те же пропорции, тот же подбородок, нос, волосы, но он был более приветлив и добродушен. Маргарита, младшая сестра, по словам Огюста Нарди, очень походила на Лору.

Познакомимся теперь с Люсьенной Литцельман — портнихой-надомницей, проживавшей в 1927 году в Париже, по улице Асомпсьон, в доме 82: «Женщина очень восприимчивая, брюнетка, несколько полноватая, с теми же глазами, что и у Маргариты, и так же очень напоминавшая Лору де Мопассан». Встретившись с Нарди, она расплакалась. «Он меня ласкал, баловал… Он нас любил… Наша мать очень горевала после его смерти…»

В комнате Люсьенны фотографии Ги. «Он не любил фотографий, — говорит она. — Он их рвал». Эта деталь весьма интересна и изобличительна.

На сегодняшний день вероятность тройного отцовства Мопассана весьма велика. По словам Ломброзо, мадам Лора де Мопассан и друг семьи доктор Балестр, лечивший ее, отрицали существование этих детей.

Врач Лоры говорил Ломброзо: «Я никогда не слышал, чтобы в семье кто-либо говорил об этих трех детях… мадам де Мопассан никогда не упоминала о них.

Мопассан оставил сына, но вам ведь известно, какие обстоятельства мешают назвать его. Между тем это секрет Полишинеля».

Ни доктор Балестр, ни Ломброзо не прибавили к этому ни слова. Возможно, оба они имели в виду маленького Пьера Леконта дю Нуи…

Люсьен Литцельман был уверен, что, если бы смерть его отца «не была бы столь трагической, если бы он обладал трезвым рассудком, он, несомненно, признал бы (их. — А. Л.)». Маловероятно! В декабре 1891 года, за несколько дней до попытки покончить с собой, в присутствии двух врачей Ги составит завещание, назначив единственной и законной наследницей всего своего состояния племянницу Симону, дочь брата Эрве, отцу и матери доставалась лишь четверть, гарантированная им законом о наследстве. Довольно странное завещание для человека, которого так мучительно волновала проблема незаконнорожденных!

Можно было бы выдвинуть и другие предположения. В высшем обществе, в частности, в Нормандии было принято бросать своих незаконнорожденных детей. Женитьба на простой женщине явилась бы, несомненно, катастрофой для Мопассана, который в 1883 году делал все от него зависящее, чтобы проникнуть в общество.

Не следует также упускать из виду, что Мопассан, как и Флобер, был открытым противником брака. Тем не менее Ги несколько раз подвергался этому искушению. «За несколько лет до смерти Ги, — говорит Леон Фонтен, — я слышал от него самого — от этого твердокаменного холостяка, хмурого отшельника, — что он готов был бы соединить свою жизнь с некой дамой, если бы она была свободна».

Приблизительно в 1887 году Ги встретил у графини де X. молодую, красивую, сдержанную и изящную женщину. Этой неизвестной нам даме и адресовано, надо полагать, его письмо из Туниса от 19 декабря 1887 года — письмо, проникнутое обжигающей искренностью: «Со вчерашнего вечера я, как потерянный, мечтаю о вас. Безумное желание увидеть вас снова, увидеть вас сейчас же, здесь, передо мной, внезапно переполнило мое сердце… Не чувствуете ли вы, как оно исходит от меня и реет около вас, это желание?.. А больше всего хотел бы я увидеть ваши глаза, ваши кроткие глаза… Через несколько недель я покину Африку. Я снова увижу вас. Вы приедете ко мне, не правда ли, моя обожаемая? Вы приедете ко мне в…» Продолжение письма неизвестно.

В июне 1888 года в Экс-ле-Бен Мопассан поведал Франсуа нечто более определенное. Несколькими годами раньше ему понравилась молодая девушка, но из страха он предпочел соблазнительную интрижку. «И я спрашиваю себя: быть может, этот брак стал бы для меня счастьем?.. Но судьба есть судьба!»

Франсуа еще раз вспомнит об этом признании в беседе с доктором Бланшем после смерти Ги. Тассар был уверен в том, что удачный брак спас бы его хозяина. «Нет, — ответил психиатр, — Ги де Мопассан был слишком большим художником, чтобы жениться…»

Властная, аристократическая Лора не желала и слышать о какой-то Литцельман. Огюст Нарди пишет об этом совершенно определенно: «Госпожа Лора де Мопассан, безупречная мать, непреодолимой стеной оградила своего умирающего сына от общества. Она запретила молодой женщине вход в больницу Пасси, где умер Ги. Решительным движением набросила она вуаль на его прошлое. Она отказывалась видеть и понимать». «Дети!.. Я не знаю никаких его детей, кроме этих!» — говорила она, указывая на книги сына.

Андре Виаль пишет с заведомой осторожностью: «Небезынтересно также, что, быть может, из дворянского тщеславия, а скорее всего из уважения к семейным предрассудкам, которое бросает тень на его смелость, Ги де Мопассан, которому материнское тщеславие вопреки истине отводит местом рождения замок, не признал своими троих детей, рожденных ему в 1883, 1884 и 1887 годах женщиной низкого происхождения».

Существуют матери, злоупотребляющие своим материнством, существуют злоупотребляющие своим положением вдовы. Властные женщины, потерпевшие разочарование в браке и слишком долго завивавшие волосы своих подрастающих сыновей, тем самым готовят из них завзятых клиентов Содома, убежденных холостяков, одержимых соблазнителей и в конце концов приносят их себе в жертву. Если Мопассан и совершил этот нечистоплотный, на наш взгляд, поступок, то причиной тому, несомненно, была Лора. Пользуясь своей слабостью, одиночеством, даже своей болезнью и бесконечной нуждой в деньгах, Лора сделала все, чтобы сохранить сына, ограждая его от Жозефины Литцельман, как и от всякой другой женщины.

Что касается Тассара, которого так открыто обвиняет одна из дочерей Ги и чье влияние все возрастало по мере развития болезни Мопассана, то Франсуа раболепно повиновался Лоре, которой безгранично восхищался.

В 1887 году, заканчивая работу над «Монт-Ориолем», Мопассан жил в Антибе. Этот год — год рождения третьего ребенка Жозефины Литцельман. Роман «Монт-Ориоль» проливает наиболее яркий свет на личность автора. Финансовая интрига (она преподнесена здесь в более грубой форме, нежели в «Милом друге») дополняется в романе любовной историей, которая объясняет еще одну навязчивую идею Мопассана — отвращение к материнству.

Мы знаем теперь, что замысел романа возник в результате посещений Мопассаном курорта Шатель-Гийон, где он жил у доктора Барадюка.

Инспектор минеральных источников Барадюк немало способствовал процветанию курорта; он хотел контролировать оба источника и даже сумел заинтересовать этим делом парижского банкира Брокара. Таким образом, в 1887 году было создано Общество минеральных вод Шатель-Гийона.

Разберемся в этом подробнее. Доктор Бонефиль, один из героев романа, открывший источник, составил полное-представление о возможных доходах будущего предприятия: «Ловкость, такт, гибкость и смелость решают все. Чтобы создать курорт, нужно ввести его в моду, а чтобы ввести его в моду, надо заинтересовать парижских светил медицинского мира».

Андермат, еврейский банкир, тотчас же понимает, какую он может извлечь выгоду из Анваля, построив здесь, на холме, современный курорт. К сожалению, этот холм принадлежит упрямому и алчному овернцу, старику Ориолю.

Конфликт между Андерматом и Ориолем, этими двумя стяжателями, делает роман динамичным. 11 мая 1884 года Мопассан писал: «Вокруг каждого курорта, возникшего у теплого минерального источника, который открыл какой-нибудь крестьянин, разыгрывается немало любопытнейших сцен. Прежде всего это торг с крестьянином за землю, затем создание общества с фиктивным Капиталом в несколько миллионов, затем сооружение Первого здания на мнимые деньги, но из настоящих камней, потом приезд первого врача, носящего звание врача-инспектора, потом появление первого больного и, наконец, занимательная комедия, разыгрываемая между больным и врачом».

На этом медико-социальном фоне развивается любовный роман Христианы, жены Андермата, и Поля Бре-тиньи, молодого парижанина, который, как только эта дама будет обезображена беременностью, покинет ее ради молодой и свеженькой Шарлотты Ориоль, одной из дочерей старика Ориоля.

Это отвращение к беременности — интересная сторона книги, которая самому Мопассану представлялась неудачной. Бретиньи испытывает постоянное чувство гадливости к материнству, которое «превратило эту женщину в животное. Она уже не была теперь редкостным, обожаемым, дивным созданием, а стала самкой, производительницей…».

Это ее удел, ему же предназначено иное: «Она не понимала, что этот человек был из породы любовников, но совсем не из породы отцов».

И на сей раз писатель наделяет своего героя собственными чертами. В рассказе «Бесполезная красота» красавица графиня Габриэль де Маскара ненавидит своего мужа за то, что он обрекает ее на отвратительную пытку материнством. Семеро детей за одиннадцать лет (явление, обычное для той эпохи)! «Одиннадцать лет беременности для такой женщины! Ведь это ад! Молодость, красота, надежды на успех, поэтический идеал блестящей жизни — все принесено в жертву отвратительному закону воспроизведения рода… и здоровая женщина становится простой машиной для деторождения».

В рассказе «Прощай!» очаровательная любовница становится толстой наседкой: «Она высидела четырех девочек!» О этот глагол! Так же как и в «Монт-Ориоле», здесь принимается в расчет лишь реакция любовника на обожаемую женщину, безвозвратно утратившую всю свою поэтичность. «Сердце сжималось от острой боли, и в то же время во мне нарастало возмущение против природы, безрассудный гнев против жестокого, отвратительного разрушения».

Творение Мопассан называет здесь разрушением. Однако он обожает детей. Что же это означает? Да только то, что противоречивый Мопассан пытается примирить непримиримое — и не может сделать этого. Этот человек связан.

Следует ли продолжать? Безусловно, да; если и невозможно выбраться из темных лабиринтов биографии, то на помощь приходит анализ творчества. Для Ги трагизм человеческого существования — явление биологическое. Всякий ребенок несет в себе катастрофу, потому что в нем заключена жизнь. Все зло идет от него. Ребенок убивает мать при своем рождении. Ребенок становится отцеубийцей. Ребенка крадут. Ребенок появляется на свет в атмосфере тайны. У Мопассана ребенок очень редко является источником счастья. «Мысль о маленьком существе, зачатом от него человеческом зародыше, что шевелится в ее теле, оскверняет его и уже обезобразил его, вызывала у Поля Бретиньи непреодолимое отвращение».

Мопассан выражает это отвращение тем же глаголом «высиживать». Высиживать яйца. Даже в агонии он будет вспоминать об этих яйцах. Мопассан теперь не приемлет жизнь так же, как и смерть. Он находит абсурдным человеческое существование.

Когда втайне рожденные дети Мопассана прочитали «Монт-Ориоль», они, видимо, многое сумели понять в своем отце.

Летом 1883 года Ги жил в Шатель-Гийоне. Без всякого удовольствия испытал он на себе «пытку водой», «стянутый неким подобием смирительной рубашки» из клеенки, с резиновой кишкой во рту, которую врач засовывает в горло больному, «вводя все глубже и глубже. (Пациент. — А. Л.) задыхался, всхлипывая, икал, делал мучительные и тщетные попытки извергнуть из своего желудка заползавшую в него резиновую змею… Служитель повернул кран, и вскоре живот у больного начал заметно вздуваться, наполняясь теплой водой источника…».

В перерывах между отвратительными процедурами Мопассан изучает обитателей курорта — так же, как он изучал нормандских крестьян, гребцов «Лягушатни», чиновников министерства, арабов Алжира, журналистов из «Милого друга».

«Здесь встречаются представители всех слоев населения, — всех народов, всего мира, — чудовищная смесь, одним своим существованием порождающая темные и опасные авантюры. Женщины осуществляют свои замыслы с очаровательной легкостью и быстротой. Мужчины приобретают состояния, как Андермат; другие находят здесь смерть, как Обри-Пастер; иных ждет трагический конец… они женятся».

Мы вновь встречаем Мопассана в Шатель-Гийоне в конце июля 1885 года, и весь август он пишет роман — «короткую и простую историю, развертывающуюся на фоне спокойного пейзажа».

Ги, как всегда, работает по-своему: наблюдая, развлекаясь, во всем принимая участие, не делая специальных записей, но кропотливо собирая материал. Отсюда и появление псевдодневника курортника «Мои двадцать пять дней». В этом произведении Ги беззаботен, он со смешной гримасой пьет лечебную воду, расточает улыбки хранительницам целебной жидкости, прогуливается до эрмитажа Сен-Суси и в долину Анваль и, наконец, волочится — за двумя незнакомками. История поездки в ландо к озеру Тазена с двумя «вдовушками» очаровательна. Озеро Та-зена «круглое, синее, прозрачное как стекло».

«— Не выкупаться ли нам?

— Но… А костюмы?

— Ба! Мы одни!

И мы купаемся!»

«Вода настолько прозрачна, что белые тела, скользя вдоль утесов, кажутся парящими в воздухе. Даже видны их движущиеся тени на песчаном дне».

Он совершает прогулку в Шатонеф, где лечатся ревматики, и вновь обретает свой мрачный юмор: «Презабавно, чуть ли не все население на костылях!» Говорят, что девушки-горянки славятся своими свободными нравами. Господин кюре требует за каждое грехопадение высаживать одно ореховое дерево. «И вот по ночам на холме, точно блуждающие огоньки, двигались фонари, ибо согрешившим вовсе не хотелось приносить покаяние среди бела дня». Через Два года на участке, принадлежавшем общине, насчитывалось свыше трех тысяч ореховых деревьев господина кюре!

Да будет нам позволено предпочесть этот шаловливый набросок всему тяжеловесному «Монт-Ориолю» — несостоявшемуся новому «Милому другу».

Счеты с врачами сводит не только Мопассан-писатель, но и Мопассан-больной. Ги упрекает врачей в том, что «они так невежественны и глупы, что я хотел бы свести счеты с теми, кто дал им право безнаказанно пользоваться их ремеслом». Он яростно нападет на «опытного врача, умеющего привлечь внимание к своим открытиям и заявляющего, что источники, открытые им, обладают свойством продлевать человеческую жизнь; человечество много лет не может разобраться в сути и окружает имя первооткрывателя ореолом».

Врачи из «Монт-Ориоля» составляют целую шутовскую галерею. Здесь есть всякие, на любой вкус: врач торжественный, врач добродушный, врач — любимец женщин, сельский врач — прямолинейный и толковый, парижский врач — искусный интриган; врач благочестивый, умеющий выпытать чужую тайну и сохранить es, врач-итальянец — податливый и хитрый.

4

Графиня Потоцкая. — Мари Канн, «холодная красавица». — Женевьева Стро и маленькие союзницы. — Общие интересы

Графиню Потоцкую, то обжигающую, то леденящую, нашпигованную морфием, так же как шелковая подушечка рукодельницы — иглами, Мопассан вывел в романе «Наше сердце» под именем баронессы де Фремин: «…Изящный рот с тонкими губами был, казалось, намечен миниатюристом, а затем обведен легкой рукой чеканщика. Голос ее кристально вибрировал, а ее неожиданные острые мысли, полные тлетворной прелести, были своеобразны, злы и причудливы. Развращающее, холодное очарование и невозмутимая загадочность этой истерической девчонки смущали окружающих, порождая вол-пение и бурные страсти. Она была известна всему Парижу как самая экстравагантная светская женщина из подлинного света». В своих записках Франсуа Тассар называл ее «девчонка». Это говорит о многом. «Она покоряла мужчин своим неотразимым могуществом. Муж ее тоже был загадкой. Благодушный и барственный, он, казалось, ничего не замечал. Была ли то слепота, безразличие или снисходительность?.. Доходило до намеков, будто он извлекает выгоду из тайной порочности жены».

Эта прелестная союзница во многом помогла Ги. С другой стороны, Ги, несомненно, являлся украшением ее салона. Ну что ж, ничего не дается даром! Княгиня по рождению, графиня по мужу, Потоцкая имела все возможности для того, чтобы предъявить свету свои желания и удовлетворять свои — нередко весьма рискованные и далеко идущие — капризы. Ее салон отличался свободными, очень свободными нравами.

В игре Ги де Мопассана эта дама треф с авеню Фридлянд была одной из козырных карт.

Потоцкая дружила с Мари Канн, с которой Ги был хорошо знаком еще со времен «Монт-Ориоля». Он видел Мари у Потоцкой, приезжал к ней в Сен-Рафаэль, беседовал о ней с принцессой Матильдой. Если милая Эрмина была червовой дамой, то Мари — это дама пик.

«Происходя якобы от восточной знати, — говорит Андре Виаль, — Мари Канн в действительности была украинской еврейкой».

Она жила на улице Гренель, в самом центре пестрого общества, населявшего светское предместье Сен-Жермен по обоим берегам Сены.

Гонкур, завороженный Мари Канн, посвятил ей любопытную страницу, относящуюся ко времени торжества Мопассана в светских парижских салонах.

«Понедельник, 7 декабря, 1885. Обед у м-м Мари Канн. Три лакея на лестнице, высокие двустворчатые двери, огромные комнаты, анфилада залов, стены которых обтянуты шелком, говорят вам о том, что вы в доме еврейского капитала… На диване небрежно расположилась м-м Канн, — большие глаза, обведенные темными кругами, глаза, переполненные негой, свойственной брюнеткам, лицо цвета чайной розы, черная мушка на щеке, насмешливо изогнутые губы, глубокое декольте, открывающее белоснежную шею с голубыми прожилками, и ленивые, расслабленные движения, в которых подчас угадывается лихорадочная страстность. Эта женщина обладает совершенно особым, томным и ироническим обаянием, к которому примешивается необъяснимая обольстительность русских женщин: интеллектуальная извращенность в глазах и наивное журчание голоса… Однако, если б я был еще молод и искал любви, мне было бы достаточно одного кокетства: кажется, что если бы она отдалась мне, то я, поцеловав ее, почувствовал бы вкус смерти… Разговор каким-то образом перешел от Палермских катакомб (Мопассан вернулся с Сицилии и, разумеется, присутствует на обеде. — А. Л.) к моргу и утопленникам. Мопассан пространно рассказывает о выуженных из Сены трупах… Он рассказывает все более смачно… описывая отвратительность трупов с целью — это так впечатляет! — воздействовать на разум молодых женщин и одновременно скрыть свой страх перед темными кошмарами».

Мари Канн, «улыбающаяся, испуганная, замирающая», сидя у своего освещенного, написанного во весь рост портрета работы Бонна, задумчиво вглядывается в сильного нормандского бычка.

Женевьева Стро, бубновая дама, не менее привлекательна в этой разномастной игре. Вдова Жоржа Бизе, она вышла замуж вторично за адвоката Эмиля Стро. Образованная, живая, умная, с выразительной наружностью каверзного мальчишки, более пикантная, нежели красивая (фотографии опровергают слащавые комплименты мемуаристов), она сумеет «завоевать» для своего салона Марселя Пруста. Ее сын приведет Марселя в салон матери приблизительно в 1888 году. Мопассан не придает Прусту никакого значения, в то время как Пруст открыто восхищается им, о чем и пишет своему отцу: «Надеюсь, он тебе понравился. Я видел его всего лишь два раза, он, наверное, знает, чем я занимаюсь». Если Мопассан и не фигурирует в романе «В поисках утраченного времени», то Женевьева и Эмидь Стро запечатлены в образах герцога и герцогини Германтских.

Из переписки между Женевьевой Стро и Мопассаном мы узнаем о тактике проникновения в светский салон, которой пользовался Милый друг. Прежде всего Ги обольщает хозяйку. Он пишет молодой вдове начиная с мая 1884 года: «Я знаю, что совершенно не принято, чтобы дама пришла па обед к холостяку. Но я не совсем понимаю, что в этом неприличного, если дама сможет встретить там женщин, с которыми она близко знакома». Продолжение письма демонстрирует нам степень снобизма Ги, то ли напускного, то ли искреннего: «И потом, если бы я показал вам список всех тех, кто приходил ко мне завтракать или обедать — будь то в Каннах, в Этрета или здесь, — вы убедились бы, что список этот длинен и полон выдающихся имен».

Подчеркнуто Мопассаном! Письмо он заканчивает it вовсе некрасиво: «Наконец, мадам, вы осчастливите меня, приняв мое предложение, и я обещаю вам ни словом не обмолвиться об этом в «Жиль Бласе»…»

Время от временп он все же помещал отчеты о своих званых обедах.

Следующим летом Гн пишет Женевьеве, предлагая ей встретиться в тот час, когда кабачок Фурнеза будет «свободен от многочисленных светских посетителей». Почему? Он хочет быть наедине с ней, «красивой и очаровательной».

В 1887 году Ги продолжает бывать у нее, теперь ужо жены своего приятеля адвоката Стро. Топ переписки изменился. Теперь это уже теплое, непринужденное общение, продиктованное привычкой, переходящее в дружбу. Оп пишет ей из Хаммам-Рира в конце 1887 года: «На днях я просидел так до полуночи перед дверью полуразрушенного караван-сарая, где мне пришлось есть немыслимые кушанья, пить воду, о которой противно вспоминать. Откуда-то издалека доносился лай собак, тявканье шакалов и вой гиен. И под небом, покрытым сверкающими звездами, огромными, волшебными, бесчисленными звездами Африки, эти звуки были так заунывны, внушали чувство такого безвозвратного одиночества, такой оторванности от мира, что холод пронизал меня до мозга костей».

Он доверительно сообщит Женевьеве Стро двумя годами позже из Канн в письме, проникнутом той же меланхолией: «В Париже в прошлом году жил человек 38 лет, с несколько тяжеловатым и жестковатым взглядом капитана от инфантерии, подчас любивший побрюзжать. Этот человек, который был всего-навсего торговцем прозой, исчез к осени, и никто не знает, что с ним сталось…»

Гонкур будет утверждать, что мадам Стро бросила бы все ради этого «торговца прозой». Она, во всяком случае, была также преданной союзницей. Несколько дней спустя после похорон Ги Гонкур возобновит свои нападки — смерть соперника не заглушила его злобы: «Успех Мопассана у светских шлюх подтверждает их вульгарный вкус. Никогда не приходилось мне встречать у человека из общества столь красное лицо со столь заурядными чертами простолюдина. Одет он был так, словно бы только что вышел из универсального магазина «Ла Бель Жардиньер». Шляпа его была натянута па голову по самые уши. Светские красавицы, по-видимому, питают склонность к субъектам, наделенным грубой красотой».

Два года спустя после смерти Ги он напишет: «Я удивлялся тому, что светским женщинам могут нравиться такие заурядные в различных областях люди, как Мопассан… и м-м Сюшель заметила на это, что дамы, которых молва связывала с этими людьми, были еврейками — женщинами, принадлежавшими мужчинам в моде…»

Поведение Ги в салонах и в редакциях — это самореклама и грубость, цинизм и вызов. Мопассану выгодно шокировать. Его поклонницы побуждают его к этому. «До чего он забавен, этот Ги, не правда ли? Его ничто не останавливает!» Какая приманка для салонов! Во всем отдающий себе отчет, расчетливый, хитрый, он раздувается от внимания окружающих его людей, от их шепотка, как кусок теста в кипящем масле. «Я литературный фабрикант. Вы ведь читали, друг мой, малый справочник по литературе и искусству. Там написано: «Мопассан И. К.». Это означает — «известный коммерсант»!

В своем доме на улице Мопшаиеи, где он принимает целый выводок миленьких графинь, в «Жиль Бласе», где он чувствует себя полновластным хозяином, в салопах мадам Казн д’Анвер, Потоцкой, Мари Канн или мадам Стро — повсюду Ги продолжает оставаться мелким дворянчиком с повадками празднично разодетого грузчика, самцом с трепещущими ноздрями, неясным с женщинами, жестким с мужчинами — таким, каким видел его Абель Эрман: «Типичный представитель Второй империи: квадратные плечи, короткая шея, движения борца или подмастерья, манера наклонять голову вперед, говорящая о решительности и инициативе. Кажется, что ему предстоит умереть скоропостижно — после долгой и сполна прожитой жизни».

Как мог один и тот же человек располагать к себе и одновременно вызывать такую неприязнь? Это происходило потому, что он по-разному держал себя с обездоленными и сильными мира сего, по-разному вел себя с мужчинами и женщинами. Одно верное замечание из статьи в «Гранд ревю» великолепно выражает эту двойственность: «Задушевный и экспансивный в обществе женщин, Ги был очень сдержан и вежлив в общении с мужчинами».

Что заставило сомнительную графиню и ее гладиатора заключить союз? Да и существовали ли такие причины? Да, несомненно! Мопассан ведет ту же игру, что и его милые подруги.

За него все сказал Гастон де Ламарт, писатель из романа «Наше сердце», которого Андре Мариоль обвиняет в том, что тот все свое время проводит у юбок светских дам:

«— Почему? Почему? Да потому, что это меня интересует! И наконец… Что же, вы запретите врачам посещать больницы и наблюдать болезни? Такие женщины — моя клиника, вот и все. Я пользуюсь их же оружием, притом владею им не хуже, чем они, может быть, даже лучше, и это полезно для моих сочинений, в то время как им все то, что они делают, не приносит никакой пользы».

Подлинный заговор объединяет роскошествующего Милого' друга с его милыми подругами, сумевшими благодаря своим деньгам купить титулы вместе с их обладателями и проникнуть в светское общество. В этой среде, густо сдобренной аферистской приправой, Мопассан находил персонажей своих романов: «Милый друг», «Монт-Ориоль», «Сильна как смерть» и «Наше сердце».

5

Летающий романист: 8 июля 1887 года. — «Предисловие» к «Пьеру и Жану». — Ссора с Гонкуром. — Раздражительность. — Незаконнорожденность. — Октябрь 1887 года: второе путешествие в Алжир, — В ландо по Кэруану. — Большая белая птица

Чуть недогляди — и Мопассана уже нет на земле: воздушный шар уносит его в небо. Капитан Жовис, с которым Ги встретился в Ницце в 1886 году, сделал по заказу Мопассана воздушный шар «Орля». Мы располагаем описаниями первого полета «Орля», сделанными самим Ги, Франсуа Тассаром и пилотом Морисом Малле.

«Орля», огромный шар объемом в 1600 кубических метров, ожидает своего хозяина 8 июля 1887 года в пять часов дня на Вилетском газовом заводе. Оболочку наполняют газом в присутствии трехсот зрителей.

— Дальше фортов ему не улететь, — говорит какой-то инженер.

Тем временем помощники затыкают пробками из намоченной газетной бумаги дыры, образовавшиеся в оболочке во время транспортировки. Перекусив в заводской столовой, путешественники готовятся к полету.

Церемонно приседая, словно в кадрили, размахивая шляпами, господа воздухоплаватели занимают свои места.

— Сударыни! — галантно обращается капитан к глазеющим дамам. — Я прошу вас отойти немного в сторону, иначе мы рискуем обсыпать песком ваши прелестные шляпки…

— Отпускайте канаты! — командует Жовис.

Он перерубает веревку. «Орля» взмывает в небо. Его пассажиры одной рукой судорожно хватаются за борт гондолы, другой за шляпы. Дрожащими ногами Ги упирается в дно корзины. Вот-вот впереди покажется Париж. «Темная, синеватая, иссеченная улицами плоскость; то здесь, то там вздымаются купола, башни, шпили… Сена (он не может удержаться, чтобы не упомянуть ее. — А. Л.) похожа на большую, неподвижно свернувшуюся змею, у которой не видно ни головы, ни хвоста…»

Он различает ажурные переплеты Эйфелевой башни, пролетает над Сен-Гратьеном, поместьем принцессы Матильды на берегу Ангиенского озера. Пассажиры улавливают даже голоса гостей на террасе.

— Мы поднимаемся!

Высота пятьсот метров. Земля скользит под ними, простроченная лесами и полями, земля крестьян, описанных Мопассаном, которые, окаменев с запрокинутыми головами, твердят: «Свят, свят, и чего им там надо?»

Мопассан декламирует стихотворение Гюго «Высокое небо». Счастливый, как на своей первой лодке, он учится обращению с маневренным клапаном. Раздув ноздри, он жадно вдыхает запахи сумерек, «запахи сена, зеленой и мокрой земли, они наполняют благоуханиями воздух, такой легкий, сладкий, упоительный воздух, никогда не дышал я им с подобным наслаждением!».

— Луна похожа на шар, летящий вместе с нами!

— Надо соблюдать осторожность — она притягивает воздушные шары!

«Несущий нас воздух превратил нас в существа, ему подобные, — думает мчащийся Ги, — в немые, радостные, безумные существа, опьяненные этим изумительным полетом, странно подвижные, хотя мы не шевелимся…» Тысяча двести метров. Тысяча пятьсот метров. Две тысячи пятьсот метров… Два часа будут они блуждать на этой высоте. Полночь. И вдруг шар начинает стремительно снижаться.

— Бросайте балласт! — кричит Малле.

— Смотрите! Что там такое бежит по полю?!

Какая-то фантастическая фигура с головокружительной быстротой приближается к «Орля».

— Это тень от нашего шара! Чем ближе мы к земле, тем она больше…

Сирена и два охотничьих рога трубят в ночи. Запоздалые земляне глядят на появление воздушных путешественников. Воздухоплаватели, приставив ладони ко рту, кричат:

— Где мы?

Какой-то дурень отвечает:

— На воздушном шаре!

И вдруг «под нами загорается такой ослепительный поток огненной лавы, что мне чудится, будто мы летим над какой-то сказочной страной, где изготавливают драгоценные камни для великанов». Это Лилль. Заря «быстро разгорается; теперь при ее свете мы ясно различаем все, что делается на земле, — различаем поезда, ручьи, коров… Поют петухи. Но громче всего доносится кряканье уток. Города появляются и исчезают. Вот еще один, окруженный водою, прорезанный по всем направлениям каналами, точно северная Венеция». «Орля» пролетает над Брюгге так низко, что едва не задевает длинным канатом, прикрепленным к гондоле, городскую колокольню. Хрустально поет колокол. «Мы отвечаем гудком нашей сирены, ее ужасающий рев зычно разносится по улицам».

Сверяясь с барометром, они уравновешивают нагрузку.

— Внимание! — кричит Бессан. — Слева — корабельные мачты!

«Море было доселе скрыто от нас туманом. Теперь оно виднелось всюду — слева и прямо перед нами; а справа Шельда, слившаяся с Маасом, простирала до моря свое устье, которое казалось шире любого озера».

— Клапан! Открывайте клапан!

Газ выходит из оболочки. Большая ферма мчится навстречу «со скоростью пушечного ядра». Капитан сбрасывает последний мешок с балластом, и «Орля» перелетает через крышу фермы. Якорь, брошенный на свекловичное поле, подскакивает в последний раз, прежде чем крепко вонзиться в землю.

— Внимание! Держитесь крепче!

Гондола касается земли, подскакивает и наконец судорожно опускается. Они приземлились возле Гейста-сюр-Мэр, в устье Шельды. Фламандцы, словно бы сошедшие в своих средневековых одеждах с полотен Брейгеля, глазеют на астронавтов, упавших с высот будущего. А астронавты тщательно освобождают оболочку от газа, сматывают канаты и возвращаются в Париж скорым остендским поездом. Ги успевает до отъезда отправить несколько депеш. Одна из них адресована Эрмине: «Великолепная посадка в устье Шельды. Восхитительное путешествие!»

Он повторит полег в 1888 году с шестью спутниками на борту. Ги — первый известный летающий романист!

Ги любит воздушный шар и ненавидит Эйфелеву башню. В коллективном письме, адресованном в 1887 году господину Альфану, директору ЭКСПО-1889, возмущенные писатели и художники протестуют против сооружения башни. Ги — во главе этой группы вместе с молодым Мейссоиье, своим соседом Гуно, Сарду, Коппе, Леконтом де Лилем, Сюлли Прюдомом и другими. «В течение двадцати лет мы будем вынуждены смотреть, как, подобно чернильному пятну, будет расползаться отвратительная тень от отвратительной железной колонны, закрученной болтами… Башня, долговязая и тощая пирамида из железных лестниц, неуклюжий гигантский скелет, основание которого кажется предназначенным для колоссального памятника Циклопу и который разрешился нелепым и тонким профилем заводской трубы».

Несколько лет подряд эта башня будет служить предлогом для всех его внезапных отлучек и бегств. «Я бегу из Парижа, чтобы убежать от башни». Он смиряется с ней лишь в грозовые дни, когда она трещит от разрядов, как мех Пусси или его собственные волосы.

Год 1887-й проходит в чередовании путешествий, лечения и занятий литературой. Июнь он провел в Ла Гийетт. Всюду, где Ги появляется, он первым делом устраивает душевую. Следом за ним по комнатам ходит Франсуа с суконкой в руке, восстанавливая девственный блеск паркета: хозяин дома, завернувшись в толстую махровую простыню, то и дело путешествует от рабочего стола в душ и обратно.

Закончив «Монт-Ориоль», он за два месяца написал «Пьера и Жана» — произведение, которое далось ему легко. Он создавал его, прохаживаясь по молодой ясеневой аллее виллы Ла Гийетт и глядя на играющего мальчика — Пьера Леконта дю Нуи.

Большой интерес представляет так называемое «Предисловие к Пьеру и Жану», в котором раскрываются литературные взгляды Мопассана.

Мопассан останавливается на терминологических трудностях, с которыми сталкиваются критики. «Если «Дон-Кихот» — роман, то роман ли «Красное и Черное»? Если «Монте-Кристо» — роман, то роман ли «Западня»?» Писатель дает свое определение романа: «Цель его вовсе не в том, чтобы рассказать какую-нибудь историю, позабавить или растрогать нас, но в том, чтобы заставить нас мыслить, постигнуть глубокий и скрытый смысл событий… Это личное восприятие мира он (романист. — А. Л.) и пытается нам сообщить и воссоздать в своей книге… Следовательно, он должен строить свое произведение при помощи таких искусных и незаметных приемов и с такой внешней простотой, чтобы невозможно было увидеть и указать, в чем заключается подлинный замысел и намерение автора».

Романисты, пользующиеся расположением Мопассана, «скрывают» психологию в своих книгах, подобно тому как она скрыта в действительности за жизненными фактами. Автор должен исчезнуть. «Мастерство заключается в том, чтобы не дать читателю определить авторское «я», надежно спрятать его за другими образами и явлениями…»

А потом он вдруг обрушивается на «нелепый, сложный, длинный и невразумительный набор слов, который навязывают нам сегодня под именем художественной манеры письма». Вычурному стилю он противопоставляет язык своей кормилицы. «Поменьше существительных, глаголов и прилагательных, смысл которых почти неуловим, но побольше непохожих друг на друга фраз, различно построенных, умело размеренных…»

И наконец, он заканчивает замечательной формулой: «Впрочем, французский язык подобен чистой воде, которую никогда не могли и не смогут замутить вычурные писатели… Наш язык — ясный, логичный и выразительный. Он не даст себя ослабить, затемнить или извратить».

Он перечитывает написанное. Да, это именно то, что он и хотел сказать. Не так-то просто быть простым! «Те, кто в наши дни создает образы (о, сколько здесь презрения. — А. Л.), злоупотребляя отвлеченными выражениями, те, кто заставляют град или дождь падать на чистоту оконного стекла, могут также забросать камнями простоту своих собратьев! Они, может быть, и нанесут телесные повреждения собратьям, но никогда не заденут простоты, которая бесплотна».

Сомнений нет: он целится в Гонкуров, символистов и их последователей.

Это небольшое «Предисловие» вызвало оглушительный резонанс. Можно принять точку зрения Анатоля Франса, считавшего, что «теория романа, созданная Мопассаном, столь же естественна для него, как теория отваги для львов». Но в то же время можно и отделить преднамеренное от случайного. Основная цель «Предисловия» — доказательство того, что роман должен быть предельно объективным и что роль автора — это роль отлично загримированного актера.

Гонкур отказывается верить собственным глазам. Задыхаясь от обиды и гнева, он с горечью записывает в своем дневнике год спустя: «Почему в глазах определенного круга людей Эдмон де Гонкур — джентльмен, любитель, аристократ, забавляющийся литературой, и почему Ги де Мопассан — настоящий писатель? Почему, хотел бы я это знать?» Давно уже назревало в Гонкуре недовольство этим противным Нормандцем, этим «Полем де Коком» современности, который, однако, так тепло надписал ему свою книгу «Под солнцем»: «Господину Эдмону де Гонкуру — другу, мастеру, которым я так восхищаюсь».

«В предисловии к своему новому роману, нападая па художественную манеру письма, Мопассан, не называя имени, целился в меня. Еще в те времена, когда он со-бирал деньги для памятника Флоберу, — уже тогда я усомнился в его искренности. Сегодня, посылая мне «Предисловие», он заверяет меня в своем восхищении и привязанности. Таким образом, я вынужден видеть в нем Нормандца, трижды Нормандца. Впрочем, Золя говорил мне о нем, что это настоящий король лжецов…»

Хотел ли Мопассан задеть Гонкура? Маловероятно. > Он нападает больше на последователей, чем на лидера. В чем же дело? По-видимому, Мопассан слишком поздно сообразил, что может причинить боль раздражительному метру, и поспешил исправить положение частным письмом. Это произвело впечатление двурушничества. «Мопассана можно назвать нормандским рассказчиком наподобие Монье[95], — продолжает Гонкур, — но это не писатель: у него, конечно, есть свои причины, чтобы принижать художественную манеру письма… Страница Мопассана, не подписанная им, вполне может принадлежать любому грамотному человеку».

Гонкур хорошо помнит инцидент с памятником Флоберу.

В 1881 году была открыта подписка для сбора средств на строительство памятника в Руане. Эдмона де Гонкура избрали председателем комитета. В 1886 году комитет располагал 9650 франками из необходимых 12 тысяч. Гонкур, обратившись к Золя, Мопассану, Доде, предлагает восполнить недостающую сумму. Мопассан… присылает чек на тысячу франков! Это необдуманное вмешательство носило характер урока, преподанного щедрым Мопассаном скряге Гонкуру. Гонкур немедленно подал в отставку. Мопассан вынужден был отправиться в Отей[96] и, вероятно, пустил в ход все свое красноречие, потому что после этого визита Гонкур взял обратно прошение об отставке. Не прошло и года, как между писателями возникает новый конфликт.

В январе 1888 года «Предисловие», вызвавшее столько литературных споров, появляется в неузнаваемо искаженном виде в литературном приложении к «Фигаро». Взбешенный Ги хочет «раз и навсегда провозгласить абсолютное право каждого писателя защищать свою мысль, какова бы она ни была, против каких бы то ни было искажений». Мопассан поручает своему другу, адвокату Эмилю Стро возбудить против «Фигаро» судебное дело. После длительных переговоров инцидент был улажен миром. «Фигаро» с удовлетворением публикует сообщение: «Г-н де Мопассан после объяснений, полученных им в связи с купюрами, которые редакция позволила себе сделать в одной из работ без его ведома и которые дослужили поводом для судебного иска против «фигаро», дал своему адвокату указания прекратить дело. Мы счастливы, что решение г-на Мопассана позволяет нам восстановить добрые отношения с нашим коллегой».

Отношения Мопассана с издателями ухудшаются. 18 октября 1885 года Мопассан пишет из Этрета своему издателю Виктору Авару: «Дорогой друг! Получил две тысячи франков. Благодарю. Рассчитываю получить еще две тысячи. Будьте любезны передать моему отцу, дом 10 улица Юзе, причитающиеся мне 5200 франков. Можете разрешить издание в Будапеште за 200 франков и ответить настоятелю Пю де Дом, что он может переиздать «Иветту» при согласии Об-ва писателей, если он заключил договор с этим обществом, членом которого я состою.

Здесь все по-прежнему. У меня очень болят глаза, и я почти не могу писать. Рассчитываю вернуться в Париж к 10 ноября, чтобы пустить в продажу сборник рассказов, который Оллендорф придержал до осени, опасаясь конкуренции «Милого друга». Время неудачное, но мне все равно: я продолжаю писать очерки…»

Мопассан упрекает Авара за нарушение сроков платежей, за неумение ладить с книготорговцами, за плохую продажу и плохое планирование. Он принимает решение и без колебаний уведомляет об этом Авара. «Но я не могу больше ждать. Вы опять поставили меня в крайне затруднительное положение. Мне предстоит уплатить весьма крупную сумму не позднее пятого мая, а я до сих пор понятия не имею, чем я располагаю у Вас, в то время как Вы должны были сообщить мне об этом в начале месяца. Ваша небрежность — причина того, что я передал Оллендорфу один маленький роман».

Роман, о котором идет речь, — это «Пьер и Жан».

Сюжет этого романа весьма прост. В буржуазной семье один из двух сыновей — Жан — получает наследство после смерти старого друга дома. Люди судачат о том, что покойный и есть настоящий отец Жана, мысль об этом мучит второго брата — Пьера. Пьер не ошибся: мать его виновна, и он уходит из дома, благословленный поруганным отцом, оставляя семью и состояние незаконнорожденному брату.

Это шедевр, но шедевр иной, чем «Милый друг». Вопреки «Предисловию» «Пьер и Жан» — повесть, а не роман. Из письма, написанного 2 февраля 1888 года на борту «Милого друга» и адресованного молодому писателю Эдуарду Эстонье, огорченному тем, что тема, над которой он работал, привлекла внимание его маститого коллеги, мы узнаем, что обратился к этой теме Мопассан после случайного знакомства с газетной заметкой. Эрмина же, наблюдавшая Мопассана за работой над этой книгой, рассказала: «В течение многих лет я вела дневник. Вот запись, которую я сделала 22 июня 1887 года: «Мопассан читает мне первые страницы своего нового романа «Пьер и Жан». Экспозиция обещает быть очень удачной: реальный факт лег в основу произведения. Один из приятелей Ги получил в наследство восемь миллионов от друга семьи. Отец молодого человека был стар и немощен, мать — молода и красива. Ги пытался объяснить себе, чем вызвана такая щедрость…»

Между случайной газетной заметкой, о которой Мопассан сообщает Эстонье, и историей, случившейся с «одним приятелем» Ги, нет, видимо, никакой связи. Какой же версии отдать предпочтение — первой или второй? Или, быть может, толчком послужили семейные воспоминания? Как и его мать, Мопассан мог сказать что угодно, когда это было ему необходимо.

Опять эта тема незаконнорожденных детей! Как мучительна и достоверна жестокая сцена из «Пьера и Жана» — лучшая сцена, в которой Жан прощает мать, зачавшую его не от законного мужа, а от другого человека. Весьма вероятно, что Мопассан испытывал к Лоре те же чувства, какие испытывал Жан к героине романа.

Ничто в жизни Гюстава де Мопассана, Лоры и Ги не может рассеять или подтвердить предположение о незаконнорожденности писателя — мы уже убедились в этом, изучая материалы о Флобере. Однако эта навязчивая идея неотступно преследует Ги. Она питает его творчество, она подчиняет себе его мужскую жизнь. Она сказывается в его настоящем и накладывает отпечаток на его будущее. Да и разве у самого Мопассана нет незаконных детей? Быть может, работая над «Пьером и Жаном», он чувствует себя одновременно и виновным и жертвой? И не потому ли подсознательно наказывает он своею героя, своего глашатая Пьера, наказывает за его невиновность вместо виновной матери? Мы вынуждены ограничиться вопросами, ответы на которые унес особой Мопассан. Ясно тем! не менее одно: из всех его романов «Пьер и Жан» наиболее глубоко вскрывает тайну автора.

«Пьер и Жан» станет любимым романом Золя, который видел в нем «чудо, редчайшую жемчужину, правдивое и величественное произведение, превзойти которое невозможно», — суждение, едва ли преувеличенное. Зато Лора никогда не проронила ни слова об этом романе!

3 октября 1887 года Мопассан останавливается в отеле «Ноэй» в Марселе, сняв номер, в котором, он обычно живет. Он спускается на набережную, жадно вдыхая аромат рыбной похлебки, приправленной шафраном, острый запах девиц и отправляется осмотреть продающуюся яхту «Зингара», а назавтра уезжает в Алжир. Сколько изменений за пять лет! После «Голуа» он порвал и с «Жиль Бласом». Необходимость каждый день писан, для газеты стала невыносимой. Теперь он свободен, как ветер, подгонявший «Орля»! Отныне он путешествует за свой счет, и его сопровождает лакей.

В Алжир он приезжает вместе с неизвестной и Пьером-Амедеем Пишо, сыном основателя «Ревю Британник». «Он кочует из отеля в отель, жалуясь на комнаты и пищу». В конце концов Ги снимает двухкомнатный номер на улице Ледрю-Роллен. «С окнами на юг!» — просит он, удивляя тем самым хозяина и производя на него впечатление большого оригинала: в этой стране все ищут тени.

Мопассан вновь встречается с офицерами, «очаровательными людьми, воспитанными, даже образованными. Кое-кто из них достаточно силен в литературе. Здесь и педагоги, и Эмиль Маскере, новый директор филологического института». 14 октября он вместе с ним отправляется на мыс Матифу. Выехав в половине шестого утра, он наблюдает «восход солнца, прекраснее которого невозможно себе представить».

Большой любитель природы, он искренне восхищается: «Я познакомился с неизведанным уголком Алжира, где наткнулся на чудесные овраги в девственных сказочных лесах… Завтра я уезжаю в кедровые леса Теньет-эль-хад, к подножью горного кряжа Уарсенис. Говорят, это самые красивые горы мира». Это, однако, не мешает ему искать и совсем другую красоту. Каждую пятницу арабские женщины приходят на кладбище и «украшают могилы остроугольными камешками». Кое-кто из них приподымает чадру при его приближении и показывает лицо, «белое как мел. Кажется, что щеки некоторых слегка припудрены лиловой пудрой. Черноглазые и стройные, они очень красивы».

На улице Ледрю-Роллен москиты мешают ему спать. Приходит бессонница, вместе с ней — мигрени. Режет глаза. В письме он жалуется: «Я собираюсь покинуть Алжир через несколько дней; точнее, я еще буду в Алжире проездом в Тунис. У города Алжира как зимнего курорта есть большой недостаток: он обращен на север, вследствие чего в три часа пополудни уже нет солнца».

4 ноября он уезжает к-горячим источникам Хаммам-Рира, «Здесь я надеюсь попробовать пустыню, ибо она действительно представляет для меня особую прелесть… Я зачинаю наконец-то ощущать, благотворное действие жары. Мне надо бы побыть здесь как можно дольше».

Да, это правда! Хаммам-Рира — это арабский Монт-Ориоль. 42-градусные ванны не идут ему на пользу, и хозяин отеля господин Дюфур в отчаянии от того, как мучительно проводит ночи его постоялец.

Ги нанял проводником 19-летнего туземца Бу-Яхья. Они вместе охотятся, путешествуют, и Ги предается мечтам о тысячелетнем покое библейских деревень:

— Как, должно быть, приятно здесь жить, Бу-Яхья!

— Да, господин. В этих горах чистый воздух, но слишком жарко.

И вдруг… Что-то, словно огненный меч, пронзило его голову.

— Вернемся, — говорит он. — Не знаю, приду ли я сюда завтра…

— Инч-Аллах! — говорит Бу-Яхья, которому тысяча лет.

Через Алжир Ги возвращается в Тунис — страну с более мягким и ласковым климатом. Из окна вагона он видит, как мелькают сады Хуссейндея. А вот уже и железные ворота и за ними — Кабилия, «область, которую я несколько лет назад пересек верхом на лошади», — говорит он Франсуа.

В Тунисе он снова увлекается ваннами. Ги посещает древние римские бани Хаммам-Лиер, которые продолжают действовать, как и две тысячи лет назад. Перед ваннами, похожими на саркофаги, и залами, напоминающими темницы, «чемпион по гигиене» делает брезгливую гримасу.

— О нет, милейшая, — говорит он встречающей его мальтийке — черноволосой матроне, представительной, с длинными ногами, с сильными бедрами, прикрытыми фартуком в красную и розовую полоску, — я не буду вашим клиентом!

Но он не может удержаться, чтобы не добавить:

— Во всяком случае, не в бане!

Директор Тунисского банка предлагает отвезти его в ландо до Кэруана, где он предполагает посетить фермы. Ланфида. Назавтра в половине десятого утра они отправляются в путь. Четверо европейцев в пальто с меховыми воротниками, в шляпах мышиного цвета разуваются перед входом в большую мечеть. Мопассан возвращается Морем из Сфакса в Сус, восхищенный и очарованный.

Ги работает, пишет любовные письма, и среди них — прекрасное письмо неизвестной, отправленное из Туниса 19 декабря 1887 года, то письмо, в котором Ги высказывает мысль о женитьбе на самой «обожаемой». Он едет в коляске в древний Карфаген — там, среди праха и развалин, маленькие Али без зазрения совести торгуют поддельными, якобы времен пунических войн, светильниками. Он нашел людей, которые когда-то сопровождали Старика в его путешествии[97]… Меланхолически сообщает он принцессе Матильде об этой поездке в письме от 20 декабря: «Я посетил то, что осталось от Карфагенского акведука, и мне все время казалось, что я слышу звонкий голос Флобера, ревущего от восхищения».

После мальтийки он решается навестить «толстуху туниску», супер-Пышку на 120 килограммов веса, гордость заведения, где принимали клиентов ее дочки. «Три девицы, три сестры, крикливо разряженные, проделывали свои непристойные кривлянья под благосклонным оком матери, неимоверной груды жира с колпаком из золоченой бумаги на голове…»

Шестого января 1888 года он садится на «Моиз», корабль Трансатлантической компании, который доставил его вместе с купленной африканской борзой обратно в Марсель за тридцать шесть часов. Море неспокойно, и Франсуа Тассар проклинает сильнее, чем когда бы то ни было, демона путешествий, притаившегося в лучшем из хозяев!

Мопассан, вновь оказавшийся в номере марсельского отеля «Ноэй», не может скрыть свою меланхолию: «Несмотря на провансальское веселье, убывающий свет солнца, как всегда, огорчает меня».

Между тем Милому другу предстоит весьма ответственное свидание: у причала поджидает его «Зингара», которая Станет вторым «Милым другом» — его «большой белой птицей».