Московия

КАК ПРИНИМАЮТ И ОБХОДЯТСЯ ТАМ С ПОСЛАМИ

Отправляющийся в Московию посол, приближаясь к ее границам, посылает в ближайший город вестника с письменным или устным сообщением к управителю или наместнику этого города, что он, посол такой-то, такого-то господина, намерен вступить в пределы государя. Вслед за этим начальник тщательно исследует не только то, каким государем отправлен посол, но и какое у него самого положение и достоинство, а также сколько лиц его сопровождает, причем их интересуют имена и отчества всех, даже слуг.

Разузнав это, он посылает для приема и сопровождения посла кого-нибудь со свитой, сообразуясь как с достоинством государя, отправившего посла, так и с рангом самого посла. Кроме того, он тотчас же дает знать великому князю, откуда и от кого едет посол. Посланный встретить посла также шлет с дороги вперед кого-либо из своей свиты, чтобы дать послу знать, что едет большой человек, чтобы встретить его в таком-то месте, и сообщается место. Они потому прибегают к титулу «большой человек», что это определение «большой» прилагают ко всем важным особам, не исключая своих князей и знати, не именуя никого ни храбрым, ни благородным, ни бароном, ни сиятельным, ни превосходным, ни светлостью, ни высокородием или благородием и не украшая их другими какими бы то ни было титулами в таком роде.

При встрече этот посланный не двигается с места, так что в зимнее время велит даже размести или растоптать снег там, где остановился, чтобы посол мог объехать его, а сам не двигается с наезженной торной дороги. Кроме того, при встрече у них обычно соблюдается следующее: они отправляют к послу вестника внушить ему, чтобы он сошел с лошади или с возка. Если же кто станет отговариваться или усталостью, или недомоганием, они отвечают, что-де ни произносить, ни выслушивать их господина нельзя иначе, как стоя. Мало того, посланный тщательно остерегается сходить с лошади или с возка первым, чтобы не показалось, будто он тем самым умаляет достоинство своего господина. Поэтому, как только он увидит, что посол слезает с лошади, тогда сходит и сам.

В первое мое посольство я ехал от Новгорода на почтовых. Как только я подъехал к Москве, навстречу мне послали толмача Истомина, который уговаривал меня сойти с коня. Однако я сообщил встретившему меня, что устал с дороги, и предложил ему исполнить то, что надлежало, сидя на лошади. Но он, приведя упомянутое основание, никак не считал возможным пойти на это. Толмачи и другие уже слезли, уговаривая и меня тоже слезть. Я отвечал им, что как только слезет московит, слезу и я. Видя, что они так высоко ценят это обстоятельство, я тоже не захотел выказать небрежение по отношению к своему господину и умалить его значение перед столь диким народом^{314}. Но так как он отказался сойти первым, и из-за такой гордыни дело затянулось на некоторое время, то я, желая положить этому конец, вынул ногу из стремени, как будто собирался слезть. Заметив это, посланный тотчас же слез с лошади, я же сошел медленно^{315}, так что он был недоволен мной за этот обман.

Затем, подойдя и обнажив голову, он говорит:

«Великого господина Василия, Божиею милостью царя и господина всей Руссии и великого князя и проч., — здесь он вычитывает главнейшие княжества, — наместник и воевода такой-то области и проч, велел тебе сообщить: Узнав, что ты, посол такого-то господина, едешь к великому господину нашему, он послал нас тебе навстречу, чтобы мы проводили тебя к нему, — здесь он повторяет титул государя и наместника. — Кроме того, нам поручено спросить тебя, по здорову ли ты ехал? — ибо так там обычно говорится при встрече: «По здорову ли ты ехал?»

Затем посланный протягивает послу правую руку и снова первый не оказывает почтения, то есть не обнажает головы, пока не увидит, что посол обнажил голову. После этого, вероятно, движимый долгом учтивости, первым обращается к послу, спрашивая его уже от своего имени, по здорову ли тот ехал. Напоследок он дает знак рукой, показывая, что, мол, садись и поезжай. Когда все, наконец, усядутся на лошадей или в возки, он остается на месте со своими, не уступая дороги послу, и следует поодаль за ним, не из уважения к послу, а тщательно наблюдая, чтобы никто не вернулся назад или не присоединился к посольству.

Во время дальнейшего путешествия посла он быстро разузнаёт прежде всего имя посла и отдельных слуг его, равно как имена их родителей^{316}, из какой кто области родом, какой кто знает язык и какое занимает положение: служит ли он у какого-либо другого государя, не родственник ли он или свойственник или друг ли он посла и бывал ли прежде в их стране. Обо всем этом в отдельности они тотчас доносят письмами великому князю. Затем, когда посол уже немного проедет, его встречает человек, сообщающий, что наместник поручил ему заботиться о всем необходимом для посла в дороге; вместе с ним находится писарь.

Посланный мне навстречу, а также мой сопровождающий Тимофей Константинович^{317}, который у них называется приставом и который заботился об удовлетворении всех моих надобностей, через которого я мог дать знать князю обо всех моих просьбах, например, об аудиенции и прочих такого рода обычных просьбах, привел мне двух лошадей, присланных мне князем.

Мне был отведен пустой дом, в который для начала доставили лавки, стол и тонкую специально выделанную кожу для окон. По их меркам дом был хорош. Мне представили писца, который ежедневно распоряжался доставкой еды^{318} и питья, именно: большого куска говядины, куска сала, живой овцы, одного живого и одного забитого зайца, шести живых кур, зелени, овса, сыра. Соль же привозили лишь один раз в неделю, перца и шафрана вполне довольно. Все это каждый день привозилось на обычных у них повозках. В рыбные дни мне привозили забитую рыбу и много больших копченых на воздухе без соли осетров; еще графинчик с водкой, которую они всегда пьют за столом перед обедом. На другой повозке — три сорта хорошего меда и два сорта пива. Одно из них было приятно сладкое.

Они посадили в дом людей, которые считаются знатными, блюсти и охранять меня, а по правде сказать, следить, чтобы никто не ходил ко мне и от меня без их ведома. Были и другие, которые запирали, мели и топили дом. В конюшне были особые слуги, и особые слуги для колки дров и помощи на кухне.

Все, что я привез с собой, этим я и располагал, например постельное белье, посуда и прочее. Корм для лошадей и все, до них касающееся, доставлялись мне также в изобилии. Когда однажды я купил живую рыбу^{319}, они рассердились, считая это зазорным для своего князя, и выдали мне четыре живых рыбины.

Когда мне было назначено время, чтобы исполнить свою миссию, вечером пришел толмач, Григорий Истомин, и сказал: «Завтра ты предстанешь пред господином».

Итак, выехав из литовского городка Дубровно, лежащего на Борисфене, и сделав в тот день восемь миль, мы достигли границ Московии и переночевали под открытым небом в холодном снегу рядом с речкой, которая разлилась от таяния снегов. Мы настлали через нее мост, рассчитывая выехать отсюда после полуночи и добраться до Смоленска, потому что от въезда в княжество Московию, то есть от его рубежа, город Смоленск отстоит только на двенадцать немецких миль. Утром, проехав почти одну немецкую милю, мы встретили почетный прием посланного нам навстречу, принявшего нас, как описано выше; продвинувшись затем едва с полмили оттуда, мы терпеливо переночевали в назначенном нам месте под открытым небом. На следующий день, когда мы опять продвинулись на две мили, нам назначено было место для ночлега, где наш провожатый устроил нам изрядное обильное угощение. На следующий день, а это было Вербное воскресенье, 25 марта, хотя мы и наказали нашим слугам, ехавшим впереди, нигде не останавливаться, а направиться с поклажей прямо в Смоленск, все же, проехав едва две немецкие мили, мы нашли их задержанными в месте, назначенном для ночлега.

Так как московиты видели, что мы направляемся дальше, то стали умолять нас, чтобы мы по крайней мере отобедали, и их пришлось послушаться, ибо в этот день наш провожатый пригласил возвращавшихся от цесаря из Испании и ехавших вместе с нами послов своего господина, князя Иоанна Посечня Ярославского и секретаря Симеона Трофимова. Зная причину, почему нас так долго задерживали в этих пустынях, — а именно, что мы слишком поздно предупредили о нашем приезде, и они послали из Смоленска к великому князю уведомление о нашем приезде и ждали ответа, можно ли нас впускать в крепость или нет, — я решил проверить их намерения и после обеда двинулся по дороге к Смоленску. Когда другие приставы заметили это, они немедленно помчались к провожатому и известили его о нашем выезде. Тут поднялся переполох; ведь провожатый, как и прежде всю дорогу, стоял лагерем напротив нас на холме, и между нами была маленькая речка. Ему доложили, что мы снялись, и стали просить нас, присоединяя к просьбам даже угрозы, чтобы мы остались. Однако, пока они бегали туда и обратно, мы почти прибыли к третьему месту ночлега, и мой пристав сказал мне: «Сигизмунд, что ты делаешь? Зачем ты разъезжаешь в чужих владениях по своему усмотрению и вопреки распоряжению господина?» Я отвечал ему: «Я не привык жить в лесах вроде зверей, а привык жить под крышей и среди людей. Послы вашего государя проезжали через державу моего господина по своему усмотрению днем и ночью, и их провожали через большие и малые города и селения. То же самое пусть будет позволено и мне. И нет у вас на то приказа вашего господина, да я и не вижу причины и необходимости в таком промедлении». После этого они сказали, что свернут немного в сторону, в деревню, под крышу, ссылаясь на то, что уже надвигается ночь и, кроме того, отнюдь не подобает въезжать в крепость так поздно.

Но мы, не обращая внимания на выдвинутые ими доводы, направились прямо к Смоленску, где нас приняли вдали от крепости и в таких тесных хижинах, что мы смогли ввести лошадей, только выломав предварительно двери в стойлах.

На следующий день мы еще раз переправились через Борисфен и ночевали у реки почти напротив крепости в двух приличных домах.

Наконец наместник принимает нас через своих людей, почтив нас даром: напитками пяти сортов^{320}, именно: мальвазией и греческим вином, а остальные были различные меда, а также хлебом и некоторыми кушаньями. Мы оставались в Смоленске десять дней, ожидая ответа великого князя. Затем от великого князя прибыли два знатных человека, чтобы иметь о нас попечение и проводить нас в Москву. Нарядившись в соответствующее платье, они явились в жилище каждого из нас обоих, отнюдь не обнажали головы, полагая, что мы должны сделать это первыми, но мы не сделали этого. Впоследствии, когда той и другой стороне надлежало изложить и выслушать поручение государя, то при произнесении имени государя мы оказали эти знаки почтения, но прежде и им пришлось сделать то же.

Как нас задерживали в разных местах и мы прибыли в Смоленск с опозданием, так и здесь нас задержали долее, чем следовало бы. А чтобы мы не слишком обижались на чересчур долгое промедление и чтобы не показалось, будто они так или иначе пренебрегают нашими пожеланиями, они снова являлись к нам со словами: «Завтра утром мы выезжаем». С утра мы спешно готовили лошадей и, снарядившись, ждали их целый день. Наконец вечером, пришед не без известной торжественности, они отвечают, что в этот день у них никак не получилось. Но снова обещают, как и прежде, пуститься в путь завтра утром и опять откладывают. Выехали же мы только на третий день, 4 апреля, около полудня и весь тот день постились, потому что не смогли поесть, боясь пропустить время, когда они за нами заедут.

И на следующий день они назначили путь длиннее того, куда могли добраться наши повозки и провиант.

Тем временем зимние снега растаяли, и все реки были полны воды; да и ручьи, выйдя из берегов, катили огромное количество воды, так что через них переправиться можно было только с опасностью и великими трудностями, ибо мосты, сделанные час, два или три тому назад, уплывали от разлива вод. Цесарский посол, граф Леонард Нугарола, чуть было не утонул на второй день по выезде из Смоленска в речке Вопец.

Я тогда стоял далеко от берега на мосту, вот-вот готовом уплыть, и следил за переправой поклажи. Лошади переправлялись вплавь. Лошадь графа стойко держалась рядом с лошадьми московитов, которые вели себя так, будто ничего особенного не происходило. В толкотне лошадь графа сорвалась задними ногами в глубину ручья, потому что из-за снега не было видно, где кончался берег. Смелое животное вырвалось-таки из воды, но граф упал навзничь из седла, к счастью, зацепившись ногой за стремя. Из-за этого его вытащило из глубины на мелководье, где нога его выскочила из стремени; он лежал в воде на спине, лицо его было закрыто испанским плащом, он был беспомощен.

Два пристава, бывшие ближе всех к графу, сидели в своих епанчах, как у них называются их плащи, так как шел мелкий дождик, и даже ногой не шевельнули, чтобы подать ему помощь. Двое моих родичей, господин Рупрехт и господин Гюнтер, братья бароны Герберштейн^{321} и прочие, поспешили на помощь, причем Гюнтер чуть было сам не угодил в глубину. Я укорял обоих московитов, что они не помогли графу; мне отвечали: «Одним надлежит работать, другим — нет». После этого графу пришлось раздеваться и надевать сухое платье.

В тот день, проехав еще с полмили, мы добрались до еще одной речки, побольше, по имени Средний Вопец. Там присланные заблаговременно крестьяне быстро связали плот, а из ивовых прутьев — канат, к которому и прикрепили плот, на котором могли переправиться шесть-восемь человек. С его помощью, медленно и с трудом, мы перебрались на другой берег. Затем был еще один мост, до и после которого надо было долго ехать по воде. Я видел, как иные чуть было не переворачивались на этом мосту; уже близился вечер, и я не захотел переезжать сразу же, потому что провиант да и другие наши повозки за нами не поспели бы.

Я вошел в дом крестьянина, так как убедился, что пристав слишком нерадиво заботится о нашем пропитании, поскольку, по его словам, он отправил съестные припасы вперед. Я спросил у хозяйки хлеба, овса и прочего по потребности, и она продала ее охотно и за умеренную цену. Как только пристав узнал об этом, он тотчас же запретил женщине продавать мне что бы то ни было. Заметив это, я позвал гонца и поручил ему передать приставу, чтобы тот или сам заблаговременно заботился о пропитании, или предоставил мне возможность покупать его; если он не станет делать этого, то я размозжу ему голову. «Я знаю, — прибавил я, — ваш лукавый обычай: вы набираете много по повелению господина вашего и притом на наше имя, а нам этого не даете, и продаете сами, говоря потом, будто отдали нам, да еще и не позволяете нам жить на свои средства». Я пригрозил сказать об этом государю, а если же он не изменит своего поведения, то я его связанным приведу в Москву, ибо прекрасно знаю обычаи этой страны. Говорил я и другие сердитые слова.

Он тут же явился ко мне, снял против своего обыкновения шапку, и сказал, что он-де ничего такого не делает. Своими словами я поубавил ему спеси, и впоследствии он не только остерегался меня, но даже стал несколько благоговеть передо мной.

Проехав десять миль, мы достигли места, где река Вопец, истекающая от Белой, впадает в Днепр близ некоего монастыря. Ранним утром на следующий день бедный монашек перевез меня и графа через большую воду, ибо Днепр сильно разлился, пока мы снова не попали на дорогу, до которой не достигало половодье. Лодчонка не могла вместить много. На ней монах по очереди перевез большинство прислуги и седла. Наши сундуки и тюки перевезли на веслах кораблем к Дорогобужу. Лошади же переправлялись другим путем, переплывая от одного холма к другому на расстоянии трех миль.

Затем, проехав две мили, мы снова прибыли к речке под названием Уша; там был высокий мост, по которому мы и проехали. Потом мы добрались до большого леса, рядом с которым шла дорога, рядом же текла и река. Но воды было так много, что остаться на дороге мы не могли. Мы двинулись в лес, было очень поздно. Снегу было почти по колено, он был совсем рыхлый, да и земля под ним рыхлая. Кругом лежало множество огромных толстых деревьев, рухнувших от старости и от ветра; через них нам приходилось перебираться. И уже глубокой ночью кто-то из наших наткнулся в лесу на поляну. Там мы провели ночь совершенно без пищи. Кое-кто остался в лесу и выбрался к нам только утром. Сопровождавшие нас приставы могли бы довести нас до домов, бывших совсем близко, если бы хотели. Шел мелкий дождь, и было довольно сыро.

Поутру мы вскоре снова подошли к лесу, который был не меньше прежнего. По нему мы ехали до самого Дорогобужа. Отсюда до Смоленска восемнадцать миль. На всем протяжении леса есть гати, которые оставили после себя московиты, когда двигались на Смоленск и высылали во все стороны народ. Дорогобуж лежит на Днепре. Здесь мы провели один день в ожидании нашего обоза. Город Вязьма — тоже на Днепре. Здесь в Днепр впадает река, также зовущаяся Вязьмой. От Дорогобужа досюда — тоже восемнадцать миль. До этого места доходят тяжелогруженые корабли, и неподалеку от города их загружают и разгружают. От Смоленска до сих мест мы добирались с большими трудностями, и через множество длинных мостов, которые зачастую совсем разбиты, и бревна иной раз лежат так далеко друг от друга, что прямо не верится, что по ним могут пройти лошади; иногда бревна моста лежали уже в воде, в беспорядке, вкривь и вкось; через них нам приходилось перебираться, что мы, слава Богу, проделали, не понеся никакого урона. У Вязьмы мы выдержали борьбу с водой, бревнами и снегом и поехали по ровной дороге до самой Москвы.

Когда мы находились на расстоянии полумили от нее, за рекой, нам навстречу выехал, спеша и обливаясь потом, тот старый секретарь Симеон^{322}, который был послом в Испаниях и возвращался из Вены вместе с нами, с известием, что его господин выслал нам навстречу больших людей, — при этом он назвал их по имени, — дабы они подождали и встретили нас. К этому он добавил, что при встрече следует сойти с коней и стоя выслушать слова их господина. Затем, подав друг другу руки, мы разговорились. Когда я, между прочим, спросил его, отчего это он так вспотел, он тотчас ответил, повысив голос: «Сигизмунд, у нашего господина иной обычай службы, чем у твоего».

И вот, едучи так, видим, стоящий длинный строй, словно какое-нибудь войско. При нашем приближении они немедленно слезли с лошадей, что сделали в свою очередь и мы сами. При встрече главный из них сначала повел такую речь: «Великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руссии и проч., — вычитывая весь титул, — узнав, что прибыли вы, послы брата его Карла, избранного римского императора и высшего короля, и брата его Фердинанда, послал нас, советников своих, и поручил нам спросить у вас, как здоров брат его Карл, римский император и высший король». Потом то же было сказано и о Фердинанде. Мы отвечали, как принято у них: «По милости Божией каждый из нас оставил своего господина в добром здравии».

Второй же из главных сказал графу: «Граф Леонард, великий господин, — перечисляя весь титул, — поручил мне выехать тебе навстречу, проводить тебя до самой гостиницы и заботиться о всем для тебя необходимом».

Третий сказал то же самое мне. Когда это было сказано и выслушано с той и другой стороны с непокрытой головой, первый снова сказал: «Великий господин, — вычитывая титул, — повелел спросить у тебя, граф Леонард, по здорову ли ты ехал». То же самое было сказано и мне. Согласно их обычаю мы отвечали им: «Да пошлет Бог здоровья великому государю. По благости же Божией и милости великого князя мы ехали по здорову». То же лицо снова сказало следующее: «Великий князь и проч., — всякий раз повторяя титул, — послал тебе, Леонард, иноходца с седлом, а также еще одного коня из своей конюшни». Это же самое было сказано и мне. Когда мы поблагодарили за это, они подали нам руки, и оба по очереди спросили нас обоих, по здорову ли мы ехали. Наконец, они сказали, что нам следует почтить их господина и сесть на подаренных коней, что мы и сделали. Переправившись через реку Москву и отправив вперед всех прочих, мы поехали следом.

На берегу перед нами открылся монастырь; отсюда через прекрасное, тянувшееся до самого города поле среди толп народа, сбегавшегося со всех сторон, нас проводили в город и даже в самые гостиницы — хорошие деревянные дома, расположенные, по местному обыкновению, один напротив другого.

Дома были пусты. В них не было никаких жильцов, ни утвари. Были только стол, лавки^{323}, но ничем не закрыты окна; все это было доставлено. Новые приставленные к нам лица объявили каждый своему послу, что он вместе с теми приставами, которые прибыли с нами из Смоленска, имеет от господина распоряжение заботиться обо всем для нас необходимом. Они назначили также в нашем присутствии писаря, говоря, что он приставлен затем, чтобы ежедневно доставлять нам пищу и прочее необходимое. Наконец, они просили нас, чтобы мы, если будем в чем-либо нуждаться, дали бы им о том знать. После этого они почти каждый день навещали нас, всегда осведомляясь, всего ли хватает. Способ содержания послов у них различный: один для немцев, для литовцев — другой, свой для каждой страны.

Я имею в виду, что назначенные приставы имеют определенное, и притом свыше предписанное количество, в каком выдавать хлеб, водку и другие напитки, мясо, рыбу, соль, перец, лук, овес, сено, солому и все остальное по числу отдельных лиц^{324} и лошадей. Они знают, сколько должны выдавать каждый день поленьев для кухни и для топки печей и бани, сколько соли, перцу, масла, луку и других самых ничтожных вещей. Всего было вдоволь сравнительно с тем, как там привыкли жить^{325}; я, по крайней мере, бывал сыт всегда.

Тот же порядок соблюдают и приставы, провожающие послов в Москву и из Москвы. Но хотя они обычно доставляли достаточно и даже с избытком как пищи, так и питья, однако почти все, что мы просили сверх того, они давали вместо названного. Они всегда привозили напитков пять сортов: три сорта меду и два — пива. Их ежедневно привозили на небольшой тележке с лошадкой. Но живой рыбы не давали, это у них не принято. Поэтому иногда я посылал на рынок купить кое-что на свои деньги^{326}, в особенности живую рыбу. Они обижались на это, говоря, что тем самым их господину причиняется великое бесчестье. После этого по постным дням мне всегда доставляли живую рыбу.

Я указывал также приставу, что хочу позаботиться о кроватях для дворян и моих друзей, которых было со мной пятеро. Но он немедленно отвечал, что у них нет обычая доставлять кому-либо кровати. Я возразил ему, что не прошу, а хочу купить, и потому сообщаю ему, чтобы он не гневался потом, как раньше. Вернувшись на следующий день, он сказал мне: «Я докладывал советникам моего господина, о чем мы вчера говорили. Они поручили мне сказать тебе, чтобы ты не тратил денег на кровати, ибо наши послы сказали, что они и их люди обеспечивались в ваших странах кроватями, и поэтому они обещают содержать вас так же, как вы содержали наших людей в ваших странах».

Отдохнув два дня в гостинице, мы спросили у наших приставов, в какой день государь примет и выслушает нас. «Когда пожелаете, — отвечают они. — Мы доложим советникам господина». Мы вскоре попросили об этом. Нам был назначен срок, но перенесен на другой день. Накануне же этого дня явился сам пристав, говоря: «Советники нашего господина поручили мне известить тебя, что завтра ты отправишься к нашему государю». Всякий раз, как они звали нас, при них были толмачи. В тот же вечер возвращается толмач и говорит: «Приготовься, так как тебя призовут пред очи господина». Он пришел и утром 1 мая, снова напоминая: «Сегодня будешь пред очами господина». Потом, по прошествии едва четверти часа, являются еще и приставы каждого из нас со словами: «Вот-вот прибудут за вами большие люди, и потому вам надлежит собраться в одном доме». Как только я пришел к цесарскому послу, тотчас примчался толмач и говорит, что вот-де прибыли большие люди, к тому же именитые мужи государевы, которые должны сопроводить нас во дворец. Это были некто князь Василий Ярославский, друг и кровный родственник великого князя, а другой — один из тех, кто встречал нас от имени государя, и еще один именитый муж; их сопровождало множество знати. Между тем наши приставы внушали нам, чтобы мы оказали честь этим большим людям и вышли им навстречу. Мы отвечали, что знаем лежащие на нас обязанности и соответственно поступим и сумеем их почтить.

Но и когда они уже слезали с лошадей и входили в гостиницу графа, приставы все время настаивали, чтобы мы вышли им навстречу и тем самым некоторым образом поставили в оказании почестей их государя выше наших господ. Мы же, тем временем пока они подымались, выдумывали то одну задержку, то другую, замедляя встречу, и встретили их, когда они как раз были посредине лестницы. Мы хотели было проводить их в комнаты, чтобы они несколько отдохнули, но они отказались сделать это. Сам же князь сказал: «Великий господин, — здесь он зачитал полный титул, — повелел вам явиться к нему». Мы тут же сели на лошадей и двинулись в сопровождении большой свиты.

Около крепости, когда мы добрались до нужных ворот, нас встретили такие огромные толпы народа, что мы едва великими трудами и стараниями телохранителей могли пробраться сквозь них. Ведь у московитов такой обычай: всякий раз как надо провожать во дворец именитых послов иностранных государей и королей, то по приказу государеву созывают из окрестных мест низшую знать, наемников и воинов, запирают к тому времени в городе все лавки и мастерские, прогоняют с рынка продавцов и покупателей, чтобы на этой площади мог собраться весь простой люд, и, наконец, отовсюду собираются граждане.

Все они в белых головных уборах — это у них шапки, именуемые колпаками^{327}. Изредка среди них попадается священник, у которого нет этой белой шапки. Это делается для того, чтобы столь неизмеримое количество народу и толпы подданных свидетельствовали перед иностранцами о могуществе государя, а столь важные посольства иностранных государей — перед всеми о его величии. По мере приближения ко дворцу — надо бы просто говорить городу, потому что он обнесен стеной — от толпы одного рода переезжаешь к другой, причем каждая одета все лучше и лучше. Ближе всего к лестнице стоят чужеземные наемники: литовцы и прочие; у них шапки не белые, а какие кто сам надел.

Въезжая в крепость, мы видели, что в различных местах были поставлены люди разного звания. Возле ворот стояли граждане, а воины и служилые люди занимали площадь. Далее надо миновать церковь Святого Михаила, рядом с которой подымается лестница в покои великого князя. Сопровождающие нас шли пешком рядом и впереди и, остановившись, не дали нам доехать верхом до лестницы и слезть с коней около нее, ибо они говорят, что сойти с коня у лестницы не дозволяется никому, кроме государя. Это делается также для того, чтобы было видно, что государю оказывается более чести, чем иным. Слуги, принимавшие моего коня, не желали допускать меня верхом до самой лестницы, поскольку это привилегия одного князя. Я, однако, будто не понимая их, протеснился с лошадью как мог ближе к крыльцу^{328}. Потом меня провели наверх рядом с церковью Святого Михаила, которая стоит вплотную к лестнице. На середине лестницы находится площадка, с нее дверь ведет в церковь. Когда мы шли через эту площадку, нас встретили советники государя; они подают нам руку, целуются с нами и ведут дальше. Затем, когда мы взошли на лестницу, там стояли простые дети боярские, то есть низшая знать; здесь же встречают нас другие, более важные советники, и, после того как первые удалились — у них есть обычай, чтобы первые уступали место следующим и всем ближайшим по порядку и оставались на своем месте, как бы в назначенном им отделении — подают нам в знак приветствия правую руку.

Далее у закрытых дверей в покои нас также встречали советники уже другие. Когда первые встретили нас на лестнице, они пошли рядом с нами, а сопровождавшие нас от гостиницы шли за нами; то же делали вторые и третьи, так что всякий раз встречавшие нас шли рядом, другие — следом. Вместе с последними мы вошли в покои; в первом из них стояли одетые в золото, бархат и шелка советники наиболее высокого ранга. Далее нас провели к покою государя, перед которым стояли хорошо одетые юные герцоги, спальники, стольники и прочие благородные и знатные слуги государевы, несущие при нем повседневную службу, — с жемчугами и иными украшениями на своих колпаках.

Между тем, все время, пока мы шли, решительно никто из стоящих кругом не оказал нам ни малейшего почета. Если же мы, проходя мимо, при случае приветствовали кого-либо близко нам знакомого или заговаривали с ним, то он не только ничего не отвечал нам, но вел себя вообще так, будто он никогда никого из нас не знал и не слыхал нашего приветствия^{329}, а стоял или сидел, как бревно.

Все эти роскошно одетые в золото и шелка встречавшие и провожавшие нас, стоявшие перед дверями государевых покоев и даже сидевшие рядом с государем получают платье из казны, и каждый из них должен еще кое-что заплатить из расчета, что платье потом придется чистить.

И только когда мы входили к государю, где кругом сидели много старых князей и прочих советников, и сами сначала поклонились, все они встали перед нами.

Оттуда идешь в комнаты, где сидит великий князь. Сидели там и двое его братьев, один по правую, другой по левую руку, а также сын одного татарского царя, который крестился и взял себе в жены сестру великого князя. Братья государевы, как и великий князь, не встают, а сидят с непокрытой головой. И один из первых советников, который встречал нас последним — его должность примерно соответствует должности гофмейстера, — обратившись к государю, произнес по своему почину, без просьбы с нашей стороны, следующие слова: «Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом», и снова: «Великий господин, царь и государь всея Руссии! Граф Леонард бьет тебе челом на великой твоей милости». Точно так же было сказано и о Сигизмунде. Первое значит, что он-де кланяется и выражает почтение, второе — что благодарит за полученную милость, кушанье или подаренного коня. Ибо «бить челом» у них говорится в знак приветствия, благодарности и другого тому подобного. Именно, всякий раз, как кто-нибудь просит чего-либо или приносит благодарность более высокому по положению, он обычно наклоняет голову и торс; если он желает сделать это усерднее, то наклоняется так низко, что касается рукой земли. Если они хотят поблагодарить великого князя за какое-нибудь очень важное дело или попросить чего-нибудь у него же, то падают на руки и касаются лбом земли. Отсюда-то и пошло речение «бить челом».

Государь сидел с непокрытой головой на самом высоком и почетном месте у стены, на которой над его головой сверкало изображение Бога, ангела или какого-то святого, справа от него на скамье лежала шапка-колпак, а слева — палка с крестом, то есть посох, и таз с двумя рукомойниками, поверх которых было положено полотенце. Говорят, что, подавая руку послу римской веры, государь считает, что подает ее человеку оскверненному и нечистому, а потому, отпустив его, тотчас моет руки. Напротив государя, пониже, стояла еще одна скамья, покрытая ковром и приготовленная для послов. Государь, после того как ему был оказан почет, как уже сказано выше, сам пригласил нас туда. Он сказал послу: «Поди стань вот здесь», — и показывает рукой на место рядом со скамьей.

«Тут я передал верительную грамоту»:

Василий III принимает иностранное посольство

Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.

Когда мы с того места по очереди приветствовали государя, то при этом был толмач, переводивший нашу речь слово в слово. Услышав между прочим имена Карла и Фердинанда, государь вставал и сходил со скамьи, а выслушав приветствие до конца, спросил: «Брат наш Карл, избранный римский император и высший король, здоров ли?» Когда ему ответят, что по милости Божией здоров, он снова усаживается и выслушивает приветствие до конца. То же самое по окончании моего приветствия спрашивал он у меня про Фердинанда.

Затем он подзывал нас, сначала одного, потом другого к себе и говорил: «Дай мне руку», а взяв ее, прибавлял: «По здорову ли ты ехал?» На это мы оба, согласно их обычаю, отвечали: «Дай Бог тебе здоровья на многие лета: по благости Божией и твоей милости по здорову». После этого он велел нам сесть. Мы же, прежде чем сделать это, в соответствии с их обыкновением, поблагодарили наклонением головы на обе стороны прежде всего государя, а затем советников и князей, которые стояли, чтобы оказать нам честь. Кроме этого, послы других государей, в особенности из Литвы, Ливонии, Швеции и проч., будучи допущены пред очи государевы, обычно вместе со своей свитой и главнейшими из своих слуг, подносят каждый по отдельности дары.

При поднесении даров соблюдается такой порядок. После того как будет изложена и выслушана цель посольства, тот советник, который ввел послов к государю (а подарки несли рядом с ним), встает и четким и громким голосом во всеуслышание говорит так: «Великий господин, такой-то посол бьет челом такими-то поминками», — так они называют дары, то есть как бы дарами на память.

Он перечисляет дары, а рядом с ним становится секретарь, который также тщательно отмечает имена и дары как послов, так и каждого по порядку из приносящих.

Когда мы изложили цели нашего посольства, то те, кто стоял рядом с нашими людьми, позади нас, подсказывали: «Поминки!» — напоминая, чтобы мы поднесли дары. Но наши отвечали, что у нас нет такого обычая^{330}. В свое время было принято на такие подарки отвечать подарками, втрое большими; поэтому и дарили, и взамен получали много. Но потом все переменилось, как будет сказано ниже при описании приема литовских послов.

Но возвращаюсь к предмету изложения.

После окончания приветствий государь говорит послу: «Садись», давая ему время перевести дух. После этого он подзывает толмача и говорит ему негромко, чтобы тот передал послу, что-де можно высказать то, что должно быть сказано публично, а остальное отложить до другого времени. Толмач сообщает мне это так же негромко.

Тогда посол встает и говорит о своем деле стоя. Толмач переводит не более чем после каждых двух-трех слов.

Тут я передал верительную грамоту.

После того как, закончив приветствия, мы немного посидели, государь пригласил нас, сначала одного, потом другого, сказав следующее: «Ты отобедаешь со мной». Позволю себе прибавить, что в первое мое посольство согласно их обыкновению он пригласил меня не так, а обычными словами: «Сигизмунд, ты откушаешь с нами нашего хлеба-соли». Некоторым было поручено пригласить к столу и моего родича фон Турна. Когда мы пришли в столовую, уже другим снова поручили пригласить к столу моих слуг.

Вслед за тем, подозвав к себе наших приставов, государь сказал им что-то по секрету тихим голосом, и те, подойдя к нам, через толмачей говорят: «Вставайте, пойдем в другой покой». Пока мы излагали там некоторым назначенным государем советникам и секретарям остальные поручения, лежавшие на нашем посольстве, тем временем приготовляли столы. Затем, когда приготовления к обеду были закончены и государь, его братья и советники уже сидели за длинным столом, нас повели в столовую, и тотчас советники и все прочие по очереди встали перед нами; зная их обычай, мы, прежде чем они сели, в свою очередь поблагодарили их, наклоняя голову во все стороны, а затем заняли место за столом, которое указал нам рукой сам государь. Государь и его сродники, а также советники сидели так, как в совете, разве что советники сидели друг против друга.

Столы в столовой были расположены со всех сторон залы, так что только-только можно было войти и выйти в двери. Посредине залы стоял поставец, заставленный различными золотыми и серебряными кубками^{331}. На столе, за которым сидел государь, с той и другой стороны от него были оставлены пустые места на расстоянии вытянутой руки. Затем сидят братья государевы, — если они присутствуют на обеде, — по правую руку сидит старший, по левую — младший. Далее за братьями на расстоянии несколько больше обычного сидели старшие князья и советники и высокие должностные лица в соответствии с чинами и милостью, какой они пользовались у государя. Против государя, за другим столом, сидели мы — я рядом с графом, а отделенные небольшим промежутком, где могли бы усесться двое, сидели наши друзья и все, пришедшие с нами. Мой родич фон Турн должен был занять место не рядом со мной, а несколько сзади.

«Было принято на подарки отвечать подарками»:

Иностранное посольство преподносит дары великому князю московскому　

Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Франкфурт-на-Майне, 1576 г.

Напротив них на другой стороне сидели по чину те, кто провожал нас из гостиницы во дворец. За последними же, стоящими друг против друга, столами сидели те, кого государь пригласил в знак особой милости: несколько юных сыновей татарского царя, бывших на службе у великого князя и крестившихся, а также и прочие, кого пригласил государь, среди них пушкари и другие лица того же рода; иногда к ним присоединяются наемники.

На нашем, как, без сомнения, и на всех остальных столах, расставлены были небольшие сосуды: одни с уксусом, другие с перцем, третьи с солью; они были расставлены и размещены вдоль стола с таким расчетом, что на каждых четверых гостей приходилось по одному набору из этих трех сосудов, кроме, разумеется, стола государева и его братьев. Они оставались на столе от начала обеда и до конца.

В мое посольство за столом присутствовал и царь Петр, крещеный татарский царь, женившийся на сестре великого князя. Во время обеда он сидел по правую руку от старшего брата государева.

Затем, когда все уселись, вошли стольники, наряженные в блестящее платье^{332}, и, обойдя вокруг поставца, стали против государя и против нас друг за другом. Они никак не приветствовали государя, а шли, вытянув шеи, как будто не замечая его, пока все приглашенные гости не сели и им не было приказано внести кушанья. Меж тем, когда все сели, государь позвал своего стольника или чашника, взял два длинных ломтя хлеба, лежавшего перед ним горкой, нарезанного и уложенного, положил его на ладонь чашнику и сказал: «Дай графу Леонарду, послу нашего брата, избранного римского императора и высшего короля, и Сигизмунду этот хлеб». Слуга, взяв с собой толмача, который все время находится близ стола, по порядку поднес хлеб нам обоим с такими словами: «Граф Леонард, великий господин Василий, Божией милостью царь и господин всея Руссии и великий князь, являет тебе свою милость и посылает тебе хлеб со своего стола». Толмач отчетливо переводил эти слова. Затем он подошел ко мне с теми же словами.

Мы стоя слушали милость государеву. Чтобы почтить нас, встали и другие, кроме братьев и свойственников государевых. На подобную милость и честь не требуется никакого другого ответа, кроме того, чтобы принять предложенный хлеб, положить его на стол и поблагодарить наклонением головы самого государя, а затем советников, сидевших за столом ближе всех к нему, потом в другую сторону и наконец тех, кто были против нас, точно так же и остальных советников его, поводя во все стороны головой и наклоняя ее. Таким хлебом государь выражает свою милость кому-нибудь, а солью — любовь. И он не может оказать кому-либо большей чести на своем пире, как посылая ему соль со своего стола. Кроме того, их прекрасные белые хлебы, имеющие вид лошадиного хомута, знаменуют, по моему мнению, для всех, их вкушающих, тяжкое иго^{333} и вечное рабство, которым они этот хлеб заслуживают.

Наконец стольники вышли за кушаньем, снова не оказав никакой чести государю, и принесли водку, которую они всегда пьют в начале обеда, а затем жареных лебедей, которых в мясные дни они почти всегда подают гостям в качестве первого блюда. Двух или трех из них поставили перед государем; он проколол их ножом, чтобы узнать, который лучше и предпочтительнее перед остальными, другие стольники в это время стояли со своими блюдами и лебедями в руках, после чего тут же велел их унести. Все сейчас же вышли за дверь. Возле двери в столовую стоял стол для разделки еды; там лебедя разрезали, положив на каждое блюдо по два крыла и по две ножки или прочее по их обыкновению. Затем стольники снова вносят блюда и ставят четыре или пять из них, не таких больших, перед государем, остальные же распределили по чину между его братьями, старейшими советниками, послами и другими. Грудки и гузки предназначаются для остальных, присутствующих в зале.

У стола государева стоит человек, который исполняет приказания: подает чашу; через него-то государь и посылает отдельным лицам хлеб и другие кушанья. Государь дает отведать предварительно кусочек стольнику или берет ломоть хлеба и кладет ему на ладонь попробовать; затем отрезает от разных кусков, пробует, ищет куски помягче, после чего посылает почетные угощения — блюдо, от которого кушал сам — брату, или какому-нибудь старейшему советнику, или послам. Послам подобные яства посылаются всегда с гораздо большей торжественностью (как это было сказано о хлебе); при получении их надлежит вставать не только тому, кому они посылаются, но всем и каждому, так что при неоднократном оказании государевой милости иной может немало утомиться от вставания, стояния, благодарения и частого наклонения головы во все стороны, особенно если стол его находится близко, так что уж и на ногах не стоишь.

В первое посольство, когда я был послом цесаря Максимилиана и меня пригласили на пир, я несколько раз вставал в знак уважения к братьям государевым, однако видя, что они не пользуются особым почтением, но в честь меня, такого значительного посла, не встают, не выражают мне никакой благодарности и ничем мне взаимно не отплачивают, я затем всякий раз, как замечал, что им назначается милость от государя, тоже не стал вставать в их честь. Я тотчас же заводил разговор с кем-нибудь, как бы ничего не замечая; и хотя некоторые из сидевших напротив подавали мне знаки и окликали меня, когда вставали братья государевы, я, якобы ничего не замечая, едва после третьего напоминания осведомлялся у них, чего они от меня хотят. А когда мне отвечали, что братья, мол, государевы стоят, то, прежде чем я успевал осмотреться и встать, процедура почти уже бывала закончена.

Затем, когда я несколько раз вставал позже, чем следовало^{334} бы, и тотчас садился снова, а сидевшие напротив меня начинали над этим смеяться, то я, как бы занятый другим делом, спрашивал, чему они смеются. Но когда никто не хотел открывать мне причины, я, в конце концов, как бы догадавшись о причине и приняв важный вид, говорил: «Я присутствую здесь не как частное лицо; право, кто пренебрегает моим господином, тем и я буду пренебрегать». Более того, если государь посылал кушанье кому-либо из младших или меньших, то я, хотя меня и предупреждали, что можно не вставать, отвечал: «Кто чтит моего государя, того и я стану чтить», — и все же вставал. Государь видел, как они смеялись и как я говорил с ними об этом, позвал одного из них, желая знать, о чем речь. Тот, конечно же, ему все рассказал, и государь тоже над этим смеялся.

Когда мы начали есть жареных лебедей, они приправляли их уксусом, добавляя к нему соль и перец (это у них употребляется как соус или подливка). Кроме того, для той же цели было поставлено кислое молоко, а также соленые огурцы, равно как и сливы, приготовленные таким же способом, которые они хранят в течение всего года. Это все стоит на столе в течение всего обеда. Тот же порядок соблюдается при внесении других блюд, за исключением того, что они не выносятся обратно, как жаркое. Подают разные напитки: мальвазию, греческое вино и разные меды. Государь, как правило, велит подать себе чашу (один или два раза) и, когда пьет из нее, подзывает к себе по очереди послов и говорит: «Леонард, ты прибыл от великого господина к великому господину по важному делу, проделав большой путь; и как ты видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе будет. Пей и выпей эту чашу, и ешь хорошенько досыта, а потом отдохнешь, чтобы вернуться, наконец, к своему господину». Потом то же самое он сказал и мне.

Вся без исключения посуда, в которой подавались кушанья, напитки, уксус, перец, соль и прочее, по их словам, сделаны из чистого золота, и, судя по весу, это, кажется, было действительно так. Я едал у великого князя и до и после того, когда поставец был уставлен серебром, да и на столах была серебряная посуда.

Есть четыре лица, каждое из которых стоит с одной из сторон поставца и держит по чаше; из них-то чаще всего и пьет государь, постоянно обращаясь к послам и приглашая их есть. Иногда он даже спрашивает у них что-нибудь, выказывая себя весьма любезным и обходительным. Среди, прочего он спрашивал меня, брил ли я бороду, что выразилось одним словом: «брил». Когда я так же односложно сознался в этом, он сказал: «И это по-нашему», то есть как бы говоря: «И мы брили». В самом деле, когда он женился вторично, то сбрил совершенно бороду, чего, как они уверяли, не делал никогда никто из государей.

Раньше стольники одевались в далматики, наподобие диаконов, прислуживающих при богослужениях у нас в больших храмах; но в тот раз были только подпоясаны; ныне же на них различные платья, похожие на военный камзол, называемые «терлик», обильно украшенные драгоценными камнями и жемчугом. Все это дается из княжеской казны.

Обед длится долго^{335} — иногда три, или четыре, или пять часов. В первое мое посольство однажды мы даже обедали до первого часа ночи. Ибо все дела они заканчивают до обеда; так что если идут переговоры о серьезном деле, то они не едят зачастую целый день, а расходятся только тогда, когда зрело все обсудят и решат, и расходятся только ночью. И наоборот, на пиршества и возлияния они употребляют иногда целый день и, наконец, расходятся только с наступлением темноты. Государь часто чтит пирующих кушаньями и напитками. После обеда он не занимается никакими важными делами; мало того, по окончании обеда он, как правило, говорит послам: «Теперь ступайте!»

После отпуска послов те самые лица, кто сопровождали их во дворец, отводят их обратно в гостиницу, говоря, что им поручено быть там и веселить послов. Приносят серебряные чаши и сосуды, каждый с определенным напитком. Приезжает повозка с серебряной посудой и одна или две небольшие повозки с напитками, а с ними секретари и прочие почтенные люди, и все стараются о том, чтобы сделать послов пьяными.

А они прекрасно умеют заставить человека пить^{336}. Когда у них уже не остается повода поднять чашу, они принимаются под конец пить за здоровье цесаря, брата его, государя, и напоследок за благополучие тех, кто обладает, по их мнению, каким-либо достоинством или почетом. Они рассчитывают, что никто не должен, да и не может отказаться от чаши в их честь, а выпить ее надо без остатка. Пьют же таким образом. Тот, кто начинает, берет чашу и выходит на середину комнаты; стоя с непокрытой головой, он велеречиво излагает, за чье здоровье пьет и чего ему желает: удачи, победы, здоровья или чтобы в его врагах осталось крови не больше, чем в этой чаше. Затем, осушив и опрокинув чашу, он касается ею макушки, чтобы все видели, что он выпил все, и желает здоровья тому господину, за кого пьют. Потом он идет на самое высокое место, велит наполнить несколько чаш, после чего подает каждому его чашу, называя имя того, за чье здоровье надлежит выпить.

Всем приходится выходить по одному на середину комнаты и, осушив чашу, возвращаться на свое место. Тот же, кто желает избегнуть более продолжительной выпивки, должен по необходимости притвориться пьяным или заснувшим или напоить их самих, или по крайней мере, осушив много кубков, уверять, что никоим образом не может больше пить, ибо они уверены, что хорошо принять гостей и прилично с ними обойтись — значит непременно напоить их. Этот обычай соблюдается вообще у знати и тех, кому позволяется пить мед и пиво. В первое посольство государь, когда по окончании дел отпускал меня после обеда, на который я был приглашен, — ведь у них принято угощать обедом как отъезжающих, так и прибывающих послов, — встал и, стоя у стола, велел подать себе чашу со словами: «Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую питаю к брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, и за его здоровье. Ее выпьешь и ты, и все другие по порядку, чтобы ты видел нашу любовь к брату нашему Максимилиану и проч., и рассказал ему, что ты видел». Затем он подает мне чашу и говорит: «Выпей за здоровье брата нашего Максимилиана, избранного римского императора и высшего короля». Он подавал ее всем другим участникам обеда и вообще всем там стоявшим и каждому говорил те же слова. Приняв чаши, мы отступали немного назад и, преклонив голову перед государем, выпивали. По окончании этого он подозвал меня к себе, протянул руку и сказал: «Теперь ступай».

С тем и уехали мы в гостиницу. Потом начались переговоры относительно мира с польским королем. Они ни за что не соглашались послать послов в какое-нибудь третье место, говоря: «Если король пришлет к нам послов о мире, как бывало раньше, то мы заключим с ним мир, какой сочтем подходящим». Мне пришлось отправлять гонцов к королю^{337}, чтобы он прислал свое посольство. Король сделал это, но одновременно по другой дороге отправил в Московию войско, чтобы московиты скорее со мной договорились. Войско прибыло поздно и ничего не добилось. Так мира мы и не заключили. Зато я часто и с литовскими послами, и без них обедал с государем.

Охота

Кроме того, у государя есть обыкновение по рассмотрении и решении некоторой части дел с послами приглашать их на охоту и забаву загород. Вблизи Москвы, в полумиле или миле от нее, есть место, заросшее кустарником и очень удобное для зайцев. В нем, будто в заячьем питомнике, водится великое множество зайцев, ловить которых, а также рубить там кустарник, никто не смеет из страха перед суровейшим наказанием. Огромное количество зайцев разводится также в специальных загонах, а также в садах и домах.

Всякий раз, как государь пожелает насладиться такой забавой, он велит свозить зайцев из разных мест, как можно больше в один лесок; из других лесков их сгоняют в один или два, которые огораживают сетями. Чем больше он их поймает, тем с большим, по его мнению, весельем и честью окончит дело. У него есть множество охотников, каждый из которых ведет по две собаки; одеты они в костюмы трех цветов. Когда они запускают собак в лесок, то идут рядом с громким криком; впереди держат быстрых собак, зовущихся у них «курцы». Когда он прибывает на поле, то отправляет за послами некоторых из своих советников вместе с известным числом придворных или рыцарей, веля проводить к нему послов.

Вечером 18 мая мне сообщили, что завтра утром мне надо быть с государем на охоте. Поутру прислали около сорока лошадей в сопровождении нескольких важных лиц, которые проводили меня к государю через реку Москву по плавающему мосту^{338}.

Приведя послов, советники, когда те уже приближаются к государю, заставляют их сойти с коней и несколько шагов к государю сделать пешком. Таким же образом провожали к нему на охоту и нас. Он ласково принял нас, сидя на разукрашенном коне, одетый в блестящие одежды, без рукавиц, но с покрытой головой. Он протянул нам голую руку и через толмача сказал: «Мы выехали на свою забаву и позвали и вас принять участие в нашей забаве, чтобы вы несколько развлеклись этим, и чтобы ты передал брату нашему Максимилиану, избранному римскому императору и высшему королю, что ты присутствовал на нашем празднике. Садитесь на коней и следуйте за нами».

Головным убором ему служил так называемый у них колпак, белый, с отворотами, у которого с обеих сторон, там, где отвороты имели разрезы, сзади и спереди, были драгоценные украшения, как бы ожерелья, из которых торчали вверх золотые пластинки, сделанные из золота, наподобие перьев. Они, сгибаясь в такт его движениям, раскачивались вверх и вниз. Платье на нем было вроде терлика — подобие боевого кафтана — и расшито золотыми нитями. На поясе, по отечественному обычаю, висели у него два продолговатых ножа и кинжал, также продолговатый, чтобы колоть или защищаться. Сзади за поясом у него был особый вид оружия, напоминающий древнеримский цест^{339}, которым обычно они пользуются в бою, на их языке называемый «кистень», а по-польски «басалык». Это палка, несколько длиннее локтя, в две-три пяди длиной, к которой прибит кожаный ремень длиной в две пяди; на конце ремня находится угловатый или круглый кусок железа или меди, которым и наносится удар. Однако у государя он был со всех сторон украшен золотом.

Справа от него ехал изгнанный казанский царь, татарин, по имени Ших-Али, а слева — два молодых князя. Один из них держал в правой руке секиру из слоновой кости, называемую у них «топор», почти такой же формы, как на венгерских золотых; у другого же была булава, подобная венгерской, также из слоновой кости, которую русские называют «шестопер», то есть «шестиперая». Царь Ших-Али был, как у них принято, опоясан двойным колчаном: в одном были спрятаны стрелы, а в другом заключен лук, на боку же — сабля.

В поле находилось около трехсот всадников. Пока мы таким образом ехали по полю, государь несколько раз приказывал нам останавливаться то в одном, то в другом месте, а иногда ближе подъезжать к нему. Затем, прибыв на место охоты, государь обратился к нам, говоря, что у них существует обыкновение всякий раз, как он находится на охоте и забаве своей, ему и другим добрым людям самим собственноручно вести охотничьих собак; то же самое он советовал сделать и нам. К оговорке же этой он прибег потому, что собака считается у них животным нечистым, и касаться ее голой рукой для честного человека позорно. На это мы отвечали, что с благодарностью принимаем настоящую его милость, и что тот же самый обычай существует и у нас, и что знатные господа на охоте сами ведут собак. Затем он приставил к каждому из нас двух людей, каждый из которых вел собаку, чтобы мы пользовались ими для своей забавы.

Меж тем почти сто человек, пеших, выстроились в длинный ряд; половина из них была одета в черный, половина — в желтый цвет. Невдалеке от них остановились остальные всадники, загораживая зайцам путь к бегству. Вначале спустить охотничьих собак не дозволялось никому, кроме царя Ших-Али и нас. Государь первым закричал охотнику, приказывая начинать; тот немедленно полным галопом мчится к прочим охотникам, число которых было велико. Вслед за тем они все в один голос начинают кричать и спускают собак, молосских и ищеек. Большим удовольствием было слышать многоразличный лай столь великой своры. А собак у государя — огромное множество, и притом отличных. Одни, по имени «курцы», употребляются только для травли зайцев^{340}, очень красивые, с мохнатыми ушами и хвостами, как правило, смелые, но непригодные для преследования и бега на дальнее расстояние. У нас их называют турецкими собаками.

«У государя есть обыкновение приглашать послов на охоту и забаву»:

Тур

Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.

Когда появляется заяц, то гонятся не только вслед ему, но и с разных сторон одновременно пять, шесть или сколько найдется собак. Как только собаки схватят зайца, то охотники кричат «О-хо! хо! хо!» и громко рукоплещут, будто свалили большого и свирепого зверя. Если иногда зайцы долго не выбегают, то государь тотчас же обращается к кому-нибудь, кого он заметит в кустарнике с зайцем в мешке, и кричит ему: «Гуй, гуй!». Этим возгласом он дает знать, что пора выпустить зайца. Из-за этого зайцы выходят иногда будто сонные, не могут бежать и подпрыгивают среди собак, словно козлята или ягнята среди стада, так что на них тут же набрасываются собаки.

Чья собака поймает больше, тот считается в этот день свершившим выдающийся подвиг. Равным образом можно было видеть, как сам государь рукоплескал послу, собака которого поймала много зайцев. Так, когда одна из наших собак поймала что-то прежде других, государь был доволен и хвалил ее.

Меня поставили там, где должно было пробежать больше всего зайцев. Когда охота началась, я взял за повод одну собаку. Вот на меня выбежал заяц, и все закричали, чтобы я травил, чего я не сделал^{341}. Они спрашивали меня, отчего я не стал травить, я же отвечал: «Я не знаю, как оправдался бы перед своим господином, если бы затравил у себя под носом беднягу, за которым гналось так много собак!» На что они сильно смеялись. Зайца, который мне достался, я стал травить только тогда, когда он убежал достаточно далеко. Впрочем, я поймал их мало. Собаки не выдерживают долгой погони.

Наконец, по окончании охоты все собрались и снесли зайцев в одно место. Зайцев было поймано множество, и когда их снесли в кучу, то спросили меня: «Сколько их здесь?» Я ответил: «Больше тысячи», — чем они были очень довольны. Затем их сочли и насчитали около трехсот. На охоте присутствовали и три брата великого князя: Димитрий, Андрей и Семен, то есть Симеон, если говорить правильно.

Тогда там были лошади государя, хотя и не так много и не такие красивые. Ведь когда я участвовал в подобной забаве в первое посольство, то видел гораздо больше лошадей, сорок или пятьдесят, и красивее сравнительно с теми, каких я видывал; в особенности той породы, которую мы называем турецкой, а они — «аргамак». Было там также большое количество красивых соколов белого и пунцового цвета, отличавшихся своей величиной; которые называются у них «кречет»; с их помощью они обычно охотятся на лебедей, журавлей и других такого рода крупных птиц. Хотя кречеты птицы очень дерзкие^{342}, но они не настолько свирепы и ужасны, когда нападают, чтобы другие птицы, даже ястребы или иные хищные птицы падали и издыхали от одного их вида и приближения, как баснословил кое-кто, писавший о двух Сарматиях.

Правда, из опыта известно, что, если кто охотится с ястребами: тетеревятником или перепелятником или с обычными соколами, а тем временем прилетит кречет, полет которого они чувствуют издалека, то они не продолжают преследование добычи, а в страхе и садятся.

Достойные доверия и именитые мужи рассказывали нам, что когда кречетов, еще молодых, везут из мест, где они гнездятся, то запирают их иногда по четыре, по пять или по шесть вместе в особую повозку, специально для того устроенную — в корзинах или деревянных ящиках, — и они находятся там по несколько птиц вместе. Тогда подаваемую им пищу эти птицы принимают, соблюдая некий определенный порядок старшинства. Неизвестно, делают ли они это в силу разума или в силу своих природных свойств, или по какой-либо иной причине, но это слишком похоже на разум. Кроме того, насколько яростно кречеты нападают на других птиц и насколько они хищны, настолько ручными они оказываются среди сородичей, отнюдь не досаждая друг другу взаимными укусами. Они никогда не моются водой подобно прочим птицам, но употребляют один песок, при помощи которого вытряхивают вшей. Холод любят до такой степени, что стоят всегда или на льду или на камне.

Но возвращаюсь к начатому. С охоты государь отправился к одной деревянной башне, отстоящей от Москвы на пять миль. Там было разбито несколько шатров: один, большой, четвероугольный и просторный, как дом, в котором могло поместиться много народу, — для государя, второй для царя Ших-Али, третий для нас, и еще другие для других лиц, и для вещей, и для всяческих нужд государя. После того как нас проводили туда, чтобы мы переоделись, и государь тоже вошел в свой шатер, где переменил платье. После он тотчас позвал нас к себе. Когда мы вошли, он сидел на седалище из слоновой кости; справа от него был царь Ших-Али, а мы сели напротив, на месте, и в другое время назначенном для послов, когда их выслушивают или ведут с ними переговоры о делах. Вслед за царем сидели некоторые князья и старшие советники, а с левой стороны от него — младшие князья и прочие в этом роде, которым государь выражает особое благоволение и милость.

Итак, когда все расселись по местам, нам прежде всего подали варенья, как они его называют, из кориандра, аниса и очищенного миндаля, затем орехи, какие мы называем волошскими, уже очищенные, миндаль, также без скорлупы, и целую сахарную голову; все это держали слуги и подавали государю, преклоняя колена, а затем царю и нам, преклоняя колена. Равным образом по обычаю давали и напитки, и государь изъявлял свою милость, как он это обычно делает на обедах.

В первое посольство мы на том месте и обедали. Тогда случилось так, что посреди обеда шатер пошатнулся. И упал на землю подвешенный над государем хлеб, который они именуют хлебом Пресвятой Девы^{343}и который, особым образом освященный, они с почтением вкушают. Они хранят его в домах, как правило, на почетном, возвышенном, месте. Государь и все остальные были весьма поражены этим случаем и в ужасе вскочили. Немедленно позвали священника, который с величайшим тщанием и благоговейно стал собирать этот хлеб из травы. По окончании небольшого угощения и после того, как мы выпили предложенные нам государем напитки, он отпустил нас со словами: «Теперь ступайте».

Отпущенных, нас с почетом проводили до самых гостиниц.

Мы переезжали туда и обратно через Москву-реку. Мост лежит прямо на воде, состоя из больших связанных друг с другом настилов. Нескольких достаточно, чтобы протянуться от одного берега до другого. Когда на один такой настил ступают сразу несколько лошадей, то он погружается, и лошадь идет по воде; но как только с него съезжаешь, он снова всплывает, потому что один поддерживает другой, не давая ему утонуть совершенно.

Есть у государя и другой род забавы, на который, как я узнал, он имеет обыкновение приглашать кое-кого из послов. В некоем весьма просторном, нарочно для того построенном доме взаперти держат и откармливают медведей. В этом доме государь, взяв с собою послов, устраивает игры. У него есть несколько людей самого низкого звания, которые по приказу государя и на его глазах приступают с деревянными вилами к медведям и дразнят их, вызывая на бой. Наконец они схватываются, чтобы поймать медведя. Если рассвирепевший медведь в ярости ранит их и кто-либо из них будет задет, то бежит к государю с криком: «Господин, вот мы ранены! Окажи нам милость!

На это государь отвечает: «Идите, я окажу вам милость». Затем он велит лечить их, а сверх того, выдать им платья и несколько мер зерна.

А когда пора уже было нас отправить и отпустить, то нас, как и ранее, с почетом пригласили к обеду и проводили во дворец.

Но сначала принесли подарки^{344}. Именно: графу и мне дали каждому по шитому золотом платью, подбитому соболями, с широкими рукавами, просторными полами в противоположность покрою их платья. Их нам надо было надеть и так предстать перед государем. Когда мы вошли, то советник, которого у нас мы посчитали бы за гофмейстера, снова произнес громким голосом: «Великий господин, Леонард граф бьет тебе челом», — имеется в виду за честь; и еще раз: «Великий государь, Леонард бьет тебе челом», — это благодарность за оказанную милость. Потом он говорит то же самое, именуя меня, после чего нам разрешили сесть. Государь сказал: «Леонард и Зигмунд, вы видели, как поступили мы в ответ на просьбу нашего любезного брата Карла, избранного римского императора и высшего короля, и его брата Фердинанда; ты, Леонард, расскажешь об этом нашему брату, а ты, Зигмунд, — его брату».

«Золотое и соболье платье»:

Парадная русская одежда — подарок Герберштейну от Василия III в 1517 г.

Гравюра А. Хиршфогеля, 1547 г.

За обедом государь держался с нами, как было описано выше; и под конец тоже пили за здоровье, как опять-таки говорилось ранее. Наряду с золотым и собольим платьем государь добавил по два сорока собольих мехов, а горностаевых по триста и беличьих по полторы тысячи. В первое посольство он дал мне еще возок, то есть сани с крупной превосходной лошадью рыжей масти, кроме того, большой шкурой белого медведя и еще одним удобным покрывалом — отличным белым войлоком, покрывавшим все сани.

Наконец, он подарил мне много рыбьих балыков: белуги — она очень длинная и без костей; ее едят, не варя; осетра и стерляди — вяленых или копченых без дыма, просто на воздухе без соли, и отпустил меня весьма ласково.

Что же касается остальных церемоний, которые соблюдаются государем при отпуске послов, а равно и того, как принимают послов, пересекших границы его владений, и как обращаются с ними после их отпуска, когда их снова провожают к границе, и как их содержат, то это я подробно объяснил выше при описании отпуска литовских послов, хотя и не так подробно, как приемы в городе Москве.

ДОРОГИ В МОСКВУ

В 1516 году прибыли в Вену к цесарю Максимилиану Владислав и его сын Людовик, короли венгерский и чешский, и Сигизмунд, король польский. Здесь заключены были брачные договоры и союзы их сыновей и внуков и подтверждена была взаимная дружба. Между прочим цесарь обещал, что он отправит своих послов к князю московскому Василию для заключения мира между ним и королем польским. Для этого посольства цесарь назначил Христофора Раубера, епископа зеккауского и лайбахского, и Петра Мракси^{347}. Но епископ откладывал исполнение этого поручения, а меж тем секретарь короля Сигизмунда Иоанн Дантиск^{348}, впоследствии епископ варминский, не терпя промедления, настойчиво торопил с отправлением посольства; поэтому исполнение этой обязанности было возложено на меня, не так давно вернувшегося из Дании.

Итак, немедленно получив распоряжение от цесаря в эльзасском городе Хагенау, я отправился в путь.

Сперва я переправился через Рейн^{349} и, проехав через владения маркграфов баденских и города Раштатт (одна миля), Этлинген (две мили) и Пфорцах (еще две мили), прибыл в герцогство Вюртембергское, в Конштат, затем в имперский город Эслинген (одна миля), расположенный на Неккаре, который называется также Никром, а оттуда в Гёппинген и Гайслинген (две мили).

Затем, перебравшись через Дунай в Ульме, я через Гюнцбург и город Пу pray, от которого и ведет название маркграфство Пургауское, достиг Аугсбурга, на реке Лехе. Здесь ожидал меня^{350} московский посол Григорий Загряжский и секретарь Елизаветы, вдовы Иоанна Сфорца, герцога миланского и барийского, Хрисостом Колонна. Они сопровождали меня в путешествии. Господин Ганс барон фон Турн и цум Кройц был придан мне в качестве управляющего или эконома.

Покинув Аугсбург в декабре 1516 года, мы проехали за Лехом через города и городки Баварии: Фридберг (одна миля); Индерсдорф, 28 декабря (четыре мили); Фрайзинг, 29 декабря (четыре мили), то есть фрайзингенское епископство на реке Ампер; Ландсхут на реке Изаре, 30 декабря (четыре мили); Генгкофен, 31 декабря (четыре мили), Пфарркирхен, 1 января (три мили) и Шердинг-на-Инне.

Переправившись через Инн и держась берега Дуная, мы добрались до Австрии выше Эннса, то есть до Верхней Австрии, 2 января (четыре мили); попали в Энгельхартсцелль 3 января; а 5 января (четыре мили) вниз по Дунаю до Ашаха.

Въехав 6 января (три мили) в столицу этой земли город Линц, расположенный на берегу Дуная, и переправившись по устроенному там через Дунай мосту, мы проехали 12 января через города Гальнойкирхен (одна миля), Прегартен (еще одна миля), Пирпах, 13 января (две мили), Кёнигсвизен, 14 января (одна миля), Арбесбах (две мили) и Раппоттенштайн. 15 января прибыли в эрцгерцогство Австрийское, а именно в города Светлую Долину, именуемую обычно Цветль, 16 января (одна миля); потом три мили до Растенфельд (одна миля), Хорн, 17 января, и Рец, 18 января (пять миль).

Затем прямой дорогой за рекой Дие, которая на большом протяжении отделяет Австрию от Моравии, мы 19 января через две мили достигли моравского города Зноймо.

Здесь я узнал, что мой товарищ Петр Мракси умер, прежде чем я успел до него добраться. Господин Файт Штрайн, назначенный на его место, заболел; потом не явился и Фридрих Штрассауер, и я все делал один. Я был далеко от императора, а потому послал в Вену к начальству просить совета, следует ли мне продолжать поездку в одиночку? Мне отвечали, что они-де ничего не знают о моем поручении, а потому и посоветовать мне ничего не могут. Я двинулся с Богом далее.

И таким образом я один принял на себя эту должность, как то угодно было цесарю. Из Зноймо я отправился в Вольферниц, 24 января (три мили), Брно, 25 января (три мили); между ними близ Прелас протекает река Йиглава. Оттуда в Вишков, по-моравски Вишова, три мили. Здесь, в Вишкове, я, сознаюсь, совершил глупость: заставил своего кузена Георга Раумшюссля слишком много выпить. Посол герцогини барийской, старый честный священник, ехавший со мной, имел обыкновение: если в гостинице ему попадалось на глаза что-либо особо замечательное или что-нибудь приходило в голову, то об этом он записывал афоризмы на стене. В тот раз он написал «Держи себя таким, каким ты хочешь, чтобы тебя считали». Тогда я на него рассердился, но потом понял, что он был прав, а я не прав. Я поблагодарил его за это от всего сердца, да и поныне благодарен.

28 января (две мили) до Простеёва и две мили до Оломоуца, лежащего на реке Мораве; эти три города: Зноймо, Брно и Оломоуц — первые в Моравском маркграфстве. Оттуда Липник, 30 января; через Бистршице я ехал три мили по лесу и довольно высоким горам, потом еще три мили до Границе по-моравски, а по-немецки Вайссенкирхен (полторы мили); Йичин, по-немецки Тицайн (еще полторы мили), в долине протекает река Бечва.

Острава, по-немецки город Остра (четыре мили), городок, принадлежащий епископам оломоуцким. Здесь переправились мы через реку, по-немецки называемую так же, как и город, а по-моравски Остравицу, омывающую город и отделяющую Силезию от Моравии.

Как только переедешь мост, ты уже в Силезии. Проехав добрую милю, встретишь плохонький монастырь, то есть аббатство по имени Орлова, хотя оно и начальствует над многими монастырями, даже и польскими. Кое-кто вознамерился устроить там солеварню. Одного из них вскоре убили, так дело и стало.

Затем в Силезии, 2 февраля (одна миля) до города герцогов цешинских Фрыштат, расположенный на реке Ольше.

Струмень, по-немецки Шварцвассер (две мили);

Пщина, по-немецки княжество Плес, 3 февраля (еще три мили); замок и городок; на расстоянии двух миль от него мост через Вислу, которая берет начало неподалеку от Цешина в горах Силезии. Все, что по сю сторону моста, принадлежит Чехии, а по ту сторону — хотя и тоже Силезия, но принадлежит уже королевству Польскому.

От моста через Вислу начинаются владения польские, и до княжества Освенцим, по-немецки Аушвиц, где река Сола впадает в Вислу, одна миля пути.

За Освенцимом мы переезжаем по мосту снова через Вислу и, сделав восемь миль, прибываем в столицу Польского королевства Краков; здесь мы поставили наши возки на полозья.

Между Краковом и Освенцимом находится замок Липовец, где содержатся в заключении провинившиеся священники. Рядом польские постоялые дворы. Оттуда пять миль до Кракова.

Краков — столица Польши; область вокруг него называется Малой Польшей; столица в Великой Польше — Познань. В то время король был в Литве. Некий немец, по имени Ганс Бонар^{351}, любимый слуга короля, посвященный в его тайны и секреты, очень хорошо принял меня и итальянца. Когда мы говорили о браке и показали портрет предполагавшейся невесты, то Бонар сказал: «Она не так румяна», потому что прежде ему уже доводилось видеть ее портрет. Тут Хрисостом говорит, что, мол, в тех странах такой обычай, хоть женщина и от природы не бледна, но все-таки прибегает к помощи румян. Я стал подавать ему знаки, тихонько толкая под столом, отчего он сильно покраснел, а потом спрашивал меня, зачем это я подавал ему знаки. Я отвечал, что в наших краях краситься — не обычай, а смешная привычка. Он просил у меня совета, что же ему теперь делать. Я посоветовал, пусть он скажет, что художник на портрете переложил красного. Этому совету он был очень рад.

Нам пришлось пересесть в сани^{352}. Итальянец послушался совета, что можно просто поставить возок на сани, как это делают. Я же, по рекомендации Бонара, оставил свой возок и перебрался в санки, снабдив их верхом, как у возка. Итальянский слуга Хрисостома, ни разу в жизни не правивший санями, дважды перевернул своего господина, не успев и выехать из города. Под городом я нашел его в большом смятении. Он сказал: «Я уже упал дважды, что же будет со мной в течение ста двадцати миль?» Я взял его к себе в сани, и с Божьей помощью мы двинулись. Я нанял у Бонара польского возницу с двумя лошадьми до самой Вильни всего лишь за восемь рейнских гульденов, а также за стол и корм для лошадей.

11 февраля мы выехали из Кракова.

На дальнейшем пути от Кракова:

Прошовице (четыре мили); Вислице (шесть миль), 12 февраля; Шидлув (пять миль), 13 февраля; Опатув (шесть миль), 14 февраля; Завихост (четыре мили), 15 февраля; здесь мы снова на лодках переправились через реку Вислу и оставили ее слева;

Ужендув (пять миль), 17 февраля;

Люблин (семь миль). Это воеводство и укрепленный стенами город. В этом месте в известное урочное время года, несколько раз в год устраивается знаменитая большая ярмарка, на которую стекается народ с разных стран света: московиты, литовцы, татары, ливонцы, пруссы, русские, немцы, венгры, армяне, турки, валахи и евреи.

Коцк (восемь миль), 18 февраля; 20-го — переправа через реку Вепш (так! — А. Н.). Не доезжая до этого места, течет на север река Вепш.

Мендзыжец (восемь миль). Проехав две мили до маленькой речушки, достигаем границы Польши.

Литовский город Мельник, замок и несколько домов; 21 февраля, на реке Буге (шесть миль).

Вельск, замок и обнесенное стенами местечко; 22 февраля (восемь миль).

Нарев, обнесенное стенами местечко; 23 февраля (четыре мили). Здесь река того же имени вытекает, как и Буг, из некоего озера и болот и устремляется на север.

Из Нарева, 24 февраля, надо ехать восемь миль лесом, вдоль дороги — ни одного дома, за ним — город Крынки, где в первый день Великого поста ожидали меня люди короля, доставлявшие мне продовольствие, — их называют приставами, — и провожали до самой Вильны.

Затем в Гродно, 26 февраля (шесть миль). Тамошнее княжество довольно плодородно, если принимать во внимание природу той страны. Это приличный город, построенный на туземный манер. Крепость с хорошим городом расположены на реке Немане, называемой по-немецки Мемелем и текущей также по Пруссии, которая некогда находилась под управлением великого магистра Тевтонского ордена; а ныне ею как наследственным герцогством владеет маркграф бранденбургский Альберт. Я считаю эту реку за Кронон, по сходству с названием города. Тут Иоанн Забе-резинский был захвачен Михаилом Глинским в том доме или, как они выражаются, дворе, в котором я останавливался. Здесь я расстался с московским послом, которому король запретил въезжать в Вильну. По выезде отсюда 27 февраля — Привалки; 28 февраля — Меркине, оттуда Перлоя, 1 марта (две мили);

Валькининкай, 2 марта (пять миль);

Руднинкай, 3 марта (четыре мили);

Вильна, 4 марта (также четыре мили).

Перед Вильной же, примерно за милю, нас ожидали^{353} посланный королевским наместником пропет, а также множество придворных, встретивших меня изысканным приветствием, сказанным Анджеем Кшицким, впоследствии архиепископом гнезненским.

Меня посадили в большие сани, то есть обширную повозку, устланную подушками, коврами, расшитыми золотом, и украшенные бархатом и шелком, запряженные прекрасными жеребцами; посол герцогини тоже сидел в санях напротив меня. При этом с того и другого бока от меня, на полозьях, держа санки, стояло множество знатных людей, королевских слуг, служивших мне, как будто ехал сам король.

Таким образом препроводили меня до самой гостиницы. За день до того прибыло турецкое посольство; меня провезли мимо их гостиницы, а затем привезли в мою почетную резиденцию, где было приготовлено все необходимое в лучшем виде.

Вскоре туда явился Петр Томицкий^{354}, тогда епископ перемышльский, вице-канцлер Польского королевства, а впоследствии — краковский; таких людей в мое время немного было среди польского духовенства. Он, муж, по всеобщему признанию, отличавшийся выдающейся доблестью и безупречной жизнью, и также от имени короля весьма любезно приветствовал и ветретил меня. Немного спустя он, в сопровождении большого числа придворных, проводил меня к королю, который принял меня с величайшим почетом в присутствии многих знатных мужей и вельмож Великого княжества Литовского. Что до переговоров в Москве, то тут король быстро отпустил меня по причине, которая будет ясна из последующего, чтобы ехать в Москву и постараться устроить мир.

Относительно брака король сказал: «Раз уж я однажды согласился жениться по совету императора, то пусть исполнится желание Его величества и на этот раз». Итак, я спросил у посла герцогини, исполнил ли я то, чего он от меня хотел, то есть устроил ли я вернейшим образом брак? Он признал это и дал мне в том расписку, так как в Линце он передал мне письмо своей госпожи с обещанием уплатить тысячу гульденов, если благодаря моим стараниям брак будет заключен.

В это время в Вильне был заключен между прочим при содействии цесаря, представителем которого был я, брачный договор и союз между королем и Боной, дочерью Иоанна Галеаццо Сфорца, герцога миланского.

Там находились в строгом заключении три московитских вождя, которым 8 сентября 1514 года вверено было под Оршей главное начальство, да и все московитское войско. Первым между ними был Иоанн Челяднин. 11 марта я встретился с ними с позволения короля и утешил, чем мог; ведь я ехал к их господину. Я одолжил им двадцать гульденов^{355}.

Вильна, столица Великого княжества Литовского, расположена между небольшими горами или холмами, в том месте, где соединяются реки Вилия и Вильна и впадают в Неман, то есть Кронон. Городские стены возведены недавно братом нынешнего короля Александром; там царит большое оживление.

Я недолго пробыл в этом городе и оставил здесь Хрисостома Колумна, который тяжело переносил местную пищу, питье и даже воздух. Он жаловался на желудок и говорил, что ему придется прибегнуть к моему лекарству, сознавшись, что оно ему весьма помогает: пить вермут, по поводу которого он много ворчал в дороге.

Я выехал из Вильны 14 марта, причем выбрал не одну из обычных дорог, одна из которых ведет в Москву через Смоленск, а другая — через Ливонию, но поехал прямо посредине между ними и через четыре мили прибыл в Неменчине, а оттуда через восемь миль и переправившись через реку Жеймене — в Швенчяны, 15 марта.

На следующий день, 16 марта, я через шесть миль приехал в Диснай, где есть озеро того же названия, и через четыре мили в Дрисвяты, куда прибыл 17 марта, где вернулся ко мне московский посол, которого я оставил в Гродно, а Георгий Раумшюссль здесь повернул назад.

В четырех милях далее находится Браслав, 18 марта, при озере Навер, простирающемся в длину на милю.

19 марта, проехав еще пять миль, мы достигли Дедины и реки Двины, которую ливонцы — а она протекает через их владения — называют Дуною; некоторые утверждают, что по-латыни это Турант, а согласно другим — Рубон.

Затем 20 марта мы поспешно направились в Дриссу (семь миль), и под городом Вята снова выехали на Двину. По ней, скованной льдом, мы ехали шестнадцать миль вверх по реке по обычаю того народа и нам встретились две наезженные дороги. Недоумевая, которую из них избрать, я сразу же послал своего повара-литвина на разведку в крестьянский дом, расположенный на берегу. Но так как около полудня лед стал сильно таять, то гонец возле берега провалился сквозь подтаявший подломившийся лед; мы вытащили его с большим трудом. Случилось также, что в одном месте лед на реке с обеих сторон совершенно растаял и исчез, а оставалась только та часть его, которая затвердела от непрерывной езды, шириной никак не больше того, чем захватывали полозья наших повозок. По ней мы переехали не без сильного страха и опасности, будто по мосту длиной около четырех-пяти шагов. Наш страх усиливался из-за всеобщей молвы, что-де незадолго перед тем шестьсот московитских разбойников все до одного потонули во время перехода через эту самую реку, покрытую льдом.

21 марта от Дриссы через шесть миль мы попали в Допороски, а оттуда 22 марта через шесть миль — в княжество Полоцкое, называемое у них воеводством и лежащее на реке Двине, которую ныне называют Рубоном. Это крепость и город при речке Полота; по местному обычаю, все построено из дерева; здесь нам был оказан почетный прием при огромном стечении встречавшего нас народу; нам было предложено великолепное угощение, а под конец нас проводили до ближайшей остановки. В Полоцке я был до 24 марта и оттуда послал письма. Прибыл туда 21 марта. От Полоцка до Великих Лук тридцать шесть миль, до Опочки — двадцать шесть миль.

Это граница с московитами. Меня весьма почтительно встретили и проводили. Однако я задержался на один день, так как, едучи из Вильны, я к ночи не раз оказывался на пустом постоялом дворе, да и дорога плоха: досюда пятьдесят миль, причем приходится объезжать много озер и болот, а сверх того, пространные леса и тому подобное. Хотя через некоторые леса меня и провожали, но потом проводники оставили меня. Мы выбрались на поляну, где ветром намело много снегу, по которому прошлись кони или какая-то другая скотина и люди, растоптали и избороздили снег. Сделалась ночь. Тут уже было не разобрать, кто господин, а кто слуга: каждый был занят самим собой, падая кто здесь, кто там, переворачиваясь со своим конем и санями. У меня был кучер-немец, взятый мной в Индерсдорфе в Баварии, — он правил тяжелыми санями. Оказавшись в таком отчаянном положении, он сказал, что не погрешил ни разу против кого-либо из своих господ, но тут сбежал бы, если бы только знал куда. Добравшись до каких-то заброшенных домов, в которых из-за войны никто не жил, мы хотя и развели большой огонь, но было у нас только то, что мы захватили с собой. Да и местоположение наше было неясно, так что на следующий день литовский пристав, не простившись, уехал от меня.

Между Вильной и Полоцком очень много озер, частые болота и неизмеримо длинные леса, простирающиеся на пятьдесят немецких миль, так что все время приходится ехать кружным путем, а не прямо, а то, как уверяют, не было бы так далеко.

Дальнейший путь близ границ королевства отнюдь не безопасен вследствие частых набегов с той и с другой стороны; постоялые дворы либо заброшены, либо вообще отсутствуют. Через большие болота и леса мы прибыли, наконец, через восемь миль после Полоцка, 24 марта, к пастушеским хижинам Горспля и оттуда через четыре мили в Миленки, в дом рыбака, 25 марта. На этом пути меня оставил литовский проводник.

Кроме неудобства с гостиницами еще и сама дорога была трудна: нам приходилось ехать по таявшему снегу и льду между озерами и болотами, пока мы не прибыли 26 марта в город Ниша, расположенный у одноименного с ним озера, а через четыре мили оттуда 27 марта — в Квадасен. В этом месте мы с великим страхом и опасностью переправились через какое-то озеро, в котором поверх льда стояла вода на одну пядь, и через три мили добрались до крестьянской хижины. Стараниями спутника моего Георгия сюда было доставлено продовольствие из владений московита.

Заметить и различить в тех местах границы и разузнать о границах владений того и другого государя между Полоцком и теми местами мне не удалось. В этих краях народ признает обоих государей. Но каждый из сопровождавших приписывал эту землю своему государю.

Бесспорно, в московских пределах находится Корсула, куда мы прибыли 28 марта через одну милю.

Переправившись через две реки, Великую, истоки которой неподалеку, и Остерница, и сделав еще две мили, мы прибыли 29 марта к городу Опочке с деревянной крепостью, стоящей на высоком островерхом, как конус, холме. Под ним — большое количество домов; они называют это городом. Здесь я позавтракал и, начиная от этих мест, уже был снабжаем всем необходимым. Здесь я впервые видел лежащий на воде мост, по которому лошади переправляются по большей части по колено в воде. Причиной, почему меня повели этим путем, было то, что король готовился осадить эту крепость, пока я буду вести переговоры о мире, что и случилось. Эту крепость осаждал польский король, пока я в Москве вел переговоры о мире. Хотя в тех местах из-за частых болот, лесов и бесчисленных рек не найти, кажется, ни одного направления, удобного для движения войск, они тем не менее двигаются прямо, куда бы им ни было нужно, высылая вперед множество крестьян, которые обязаны удалить всякие препятствия: вырубить деревья и настлать мосты через болота и реки.

В тот раз король, впрочем, ничего не добился, ибо войско прибыло слишком поздно и из-за такого опоздания, а также из-за таяния снега должно было торопиться назад. В Москве мне сердито за то выговаривали, как, мол, это сообразуется, что я говорю о мире, и в одном месте едут послы короля, отправленные по моему письму, и они уже на пути в Смоленск, а в другом месте войско ведет враждебные действия. На эти упреки я ответил, что долго добивался того, чтобы советники и послы обоих государей встретились в третьем месте для переговоров о мире. Московиты же хотели проще — чтобы послы короля прибыли для того в Москву. Поэтому мне пришлось писать королю и от имени императора просить его прислать сюда своих послов; и ради императора король согласился на это. И так как пока еще о мире ничего не решено и не было никаких речей и переговоров о перемирии, то и вины моей нет, да и король может тем же извиниться. И вышло так, что оба войска стояли в поле друг против друга, а мирные посольства тем не менее двигались своей дорогой и шли переговоры. Московитам пришлось удовлетвориться этим ответом, но после того как король ничего не добился под Опочкой, московиты же не пожелали заключать перемирия, послы короля были отправлены ни с чем.

Затем 30 марта в восьми милях находится город и крепость Воронеч, расположенный на реке Сороти, которая, приняв в себя реку Воронеч, в полумиле ниже города впадает в реку Великую.

Выбор, 31 марта (пять миль).

Володимерец, город с укреплением (три с половиной мили).

Брод, крестьянское жилище (также три мили), а оттуда, через пять с половиной миль, настлав мост через реку Узу, которая впадает в Шелонь, 1 апреля мы прибыли в город Порхов с каменной крепостью, расположенный на реке Шелони, а через пять миль — в селение Опока на реке Шелони близ заброшенной крепости, под которым река Удоха впадает в Шелонь. Оттуда, переправившись через семь рек, также через пять миль — в селение Райцы, затем еще через пять миль в селение Деревяница. В полумиле ниже него река Пшог-жа, приняв в себя реку Струпин, вливается в Шелонь. Через нее мы переправились на лодке; в нее впадают еще четыре реки, через которые мы переправлялись в тот день.

В пяти милях отсюда находится жилище крестьянина Сутоки, а через четыре мили мы наконец достигли 4 апреля Великого Новгорода, переправившись в тот день через десять речек.

Итак, от Полоцка до Новгорода мы переезжали через столько болот, озер и рек, что имена и число их не могут привести даже местные жители; тем более не может упомнить и описать их кто-либо другой.

Новгород велик и некогда был столицей русских князей. Он был прежде весьма большим городом, но не окружен ни стеной, ни рвами. Несколько лет назад он выгорел^{356}, поэтому в мое время был не столь велик.

В Новгороде я вздохнул немного свободнее и отдыхал там семь дней. Сам наместник в Вербное воскресенье пригласил меня к обеду, был весьма предупредителен и любезен и дал мне любезный совет отдохнуть там несколько дней и оставить там слуг и лошадей, а в Москву ехать на расставленных или, как они обычно выражаются, почтовых лошадях. Он обеспечил меня почтовыми лошадьми. Потом я сообразил, что это было сделано для того, чтобы мирные переговоры начались пораньше: видимо, московиты разузнали что-либо о приготовлениях короля к осаде Опочки. Послушавшись его совета, я по выезде в первый день достиг сперва Бронницы (четыре мили), а затем весь тот день четыре мили ехал вдоль реки Меты, которая судоходна и берет начало из озера Замстинского. В этот день, когда мы скакали по полю, на котором снег уже стаял, под моим молодым слугой, родом литовцем, который вез мой гардероб, упала лошадка, так что вместе со слугой совершенно опрокинулась через голову, и, свернувшись колесом и упершись задними ногами, она очутилась сидящей на задних ногах, как собака; затем встала снова, так и не коснувшись земли боком, а потому не помяв слугу, распростертого под ней. С мальчишкой ничего не случилось: он вскочил и снова подбежал к лошади, хотя поначалу немного хромал. Все это я видел собственными глазами, хотя это прямо-таки невероятно.

Затем, 8 апреля, по прямой дороге шесть миль до Зайцева за рекой Ниша.

Крестцы (семь миль) за рекой Холова.

Оряд Яжелбицы при реке Полометь (семь миль). В этот день мы переправились через восемь рек и одно озеро, хотя и замерзшее, но наполненное водой поверх льда. В этот день была шестая смена лошадей.

Наконец в пятницу перед праздником Пасхи мы прибыли в яму, то есть на почтовую станцию, и переправились через три озера: первое — Валдай, которое простирается в ширину на одну милю, а в длину — на две, второе — Лютинец, не очень большое, третье — Едровское, при котором селение того же имени в восьми милях от Оряда, 10 апреля.

Право, путь наш в тот день, по этим озерам, еще замерзшим, но обильно переполненным водой от таявшего снега, был очень труден и опасен, хотя мы следовали наезженной дорогой и не осмеливались свернуть с большой проезжей дороги, как из-за глубокого снега, так и потому, что не было видно и следа какой-нибудь тропинки. Итак, совершив столь трудный и опасный путь, мы прибыли, проехав семь миль, в Хотилово, ниже которого переправились через две реки — Шлину и Цну в том месте, где они сливаются и впадают в реку Мету, и 11 апреля достигли Волочка. Там в день Пасхи, 12 апреля, мы отдохнули.

Я был с ними в церкви. Они ели там свои освященные куличи, стоя после службы.

Затем, сделав семь миль и пересекши реку Тверцу, мы прибыли в довольно большой городок Выдропужск, расположенный на берегу Тверды, и спустившись оттуда вниз по реке на семь миль, достигли города Торжка, в двух милях ниже которого переправились на рыбачьей лодке через реку Шаногу и отдыхали один день в городке Осуге. Через реку Осугу мы переправились на плоту.

На следующий день, проплыв семь миль по реке Тверде, мы пристали к Медному. Отобедав здесь, мы опять сели на наше суденышко и через семь миль, 14 апреля, достигли славнейшей реки Волги, а также княжества Тверь. Некогда это было славное княжество, да и теперь тоже, но все принадлежит великому князю московскому. Хотя это только деревянная крепость и некоторое количество домов по обоим берегам.

Там стояло несколько больших кораблей, на которых возят купеческие товары до моря, называемого московитами Хвалынским, по-латыни — Каспийским и Гирканским, и обратно.

Здесь мы взяли судно побольше, намереваясь из-за дурной дороги проплыть несколько миль. Но не проплыв и полумили по Волге, там, где река поворачивает направо, — потому-то мы и заметили это слишком поздно, — мы увидели, что в этом месте река замерзла и была заполнена обломками льда. С величайшим трудом, обливаясь потом, мы пристали в одном месте. Лед смерзся высокой кучей, и мы едва выбрались на берег. Оттуда сухим путем пешком добрались мы до крестьянского дома, там ждали, пока приведут несколько плохоньких крестьянских лошадей, и на них я с немногими сопровождающими прибыл к монастырю Святого Илии, куда с ближайшей почтовой станции доставили лошадей лучших и в большем числе. Пристав, приставленный ко мне для обеспечения продовольствием и для иных надобностей, обращался с монахами как с простонародьем. Когда они не поторопились исполнить то, что он им приказал, то есть доставить лошадей, он пригрозил им плетью, и все было быстро сделано. Все монахи в тех краях принадлежат к ордену Святого Василия и одеты в черное, почему их и называют не монахами, а чернецами, то есть «черными». Они никогда не едят мяса. В монастырь не принимают юношей.

Переменив здесь лошадей, мы добрались 15 апреля до городка Городни, расположенного на Волге, в трех милях от монастыря. Откуда прямо в Шошу — это весьма судоходная река (три мили);

Шорново, почтовую станцию (три мили), 16 апреля, городок Клин, расположенный на реке Януге (шесть миль);

Пешки, почтовую станцию (еще шесть миль).

17 апреля — Черную Грязь на реке того же имени (шесть миль), и наконец 18 апреля в Москву, три мили.

Как меня здесь приветствовали и принимали, я изложил с достаточной подробностью в настоящей книге, когда говорил о приеме послов и обхождении с ними выше.

Но скажу о том, о чем не говорилось. Когда я услыхал, что толмач говорит по-латыни, я заговорил с ним при въезде в город. Я был рад, что могу поговорить с ним, так как страна их у нас неизвестна и мне хотелось разузнать о ней. У меня же были карты всех наших стран, о них я хотел рассказать ему. Пристав вскоре стал спрашивать, о чем я говорю. Этим, а также тем, что при мне был юноша-литвин, я навлек на себя большие подозрения. Из-за того-то меня так стерегли, никого ко мне не пуская; соглядатаи являлись по двое и по трое смотреть и слушать, что я говорю и что делаю.

Они вообще очень недоверчивы. Со мной случилось, как с тем, кто необдуманно сразу же заговаривает о важном для него деле. Архиепископ Матвей Ланг, кардинал зальцбургский, просил меня осведомляться о быте, нравах и обычаях этой страны, вот почему я и поспешил с исполнением этого поручения. С большими околичностями мне пришлось узнавать о каждой интересовавшей меня вещи по отдельности.

После того как московит отказался начать переговоры с литовцами, пока те не пришлют своих послов в Москву, я послал господина Ганса фон Турна к королю в Вильну, прося его от имени императора прислать сюда послов; я сделал это, чтобы почтить короля. Король отвечал мне, что готов прислать послов, если я обеспечу им безопасность и охранные грамоты великого князя. Я сделал это и снова отправил фон Турна. Тем временем король посылает свое войско к Опочке. Фон Турн прибыл с литовскими послами, захватив с собой Вольфа фон Ламберга, в то время пажа польского короля, родича нас обоих, поглядеть на эту страну. Фон Турн прибыл примерно на два дня раньше послов. Когда он под городом переезжал через реку Москву, то фон Ламберга не хотели пускать с ним как слугу короля. Ему пришлось остаться там, пока не приехали литовские, то есть королевские послы, с которыми его пустили, разместив в монастыре вне города, сразу после переправы через реку Москву. Этот фон Ламберг впоследствии стал управляющим церковными землями в Крайне, бароном в Ортенегге и Ортенштайне.

Прибыв на переговоры, литовские послы Ян Щит и Михаил Ботуш стали горячо упрекать назначенных для переговоров московитских советников, что-де вопреки клятвенным заверениям, или, как они это именуют, крестоцелованию, а также вопреки грамоте и печати без всякой уважительной причины ведется война; при заключении брака между королем Александром и сестрой великого князя было договорено, что для нее построят русскую церковь, дабы она могла отправлять богослужение по своей вере. На самом деле такая церковь стоит на несколько шагов дальше, чем договаривались — эта вот причина и была заявлена при объявлении войны.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я сказал вначале, что был послан блаженной памяти императором Максимилианом в Москву для примирения государей польского и московского, но вернулся оттуда без успеха. Ибо, пока я хлопотал в Москве в присутствии и польских послов о мире и соглашении, король, собрав войско, осадил крепость Опочку, однако безрезультатно, ибо из-за зимы не мог долго оставаться в поле. После того как войско польского короля ничего не добилось под Опочкой, — а рассчитывалось, что если эта крепость будет захвачена, то можно будет достичь более выгодного мира, — великий князь сделался высокомерен, не захотел принять мира на равных условиях, так что литовцы вынуждены были уехать ни с чем. Ко двору для переговоров с литовцами я был зван утром накануне Симона и Иуды. Было очень сыро и грязно, но когда мы возвращались в гостиницу, все так крепко замерзло, что ехали совершенно посуху.

Государь московский наотрез отказался заключать перемирие с королем. Переговоры были прерваны, но меня он отпустил все же с почетом. Хотя мои лошади и многие слуги находились в Новгороде, великий князь назначил мне дорогу через Смоленск, и наряду с прочими почетными дарами дал мне отличные санки со шкурой белого медведя, длинный красивый белый войлок, чтобы мне укрыться вместе с санями, и к саням — высокую лошадь рыжей масти; таких высоких лошадей я в их краях не встречал, лошади у них, как правило, низкорослые.

Итак, покинув Москву, где я пробыл тридцать одну неделю^{357}, я прибыл прямо в Можайск (восемнадцать миль);

Вязьму (двадцать шесть миль);

Дорогобуж (восемнадцать миль);

потом в Смоленск (восемнадцать миль). От Смоленска и до границы в течение двух дневных переходов меня с почетом провожало двести всадников. Затем мы отдыхали там две ночи под открытым небом среди глубоких снегов и в лютый мороз. В первый день вечером я был приглашен моими провожатыми на ужин, и они почтили меня щедрым угощением. Накидав длинные и довольно высокие кучи сена, положив на них древесную кору и постлав скатерти, мы сидели за столом на земле с поджатыми ногами, вроде турок или татар, вкушая таким манером пищу и затягивая ужин несколько чрезмерными возлияниями. Угощали меня изрядно, а пить заставляли более, чем мне того хотелось.

На другую ночь мы подъехали к какой-то реке, тогда еще совсем не замерзшей. Это была граница. Я послал вперед одного из своих слуг с двумя собаками, подаренными мне великим князем. После полуночи от сильной стужи река покрылась таким льдом, что по нему перевели более десяти саней, да еще и груженых. Я велел выкатить на него свои тяжелые сани, а московит, со мной снова посланный к императору, — свои, и, хотя с помощью одних только слуг, мы быстро с ними переправились. Лошади же, согнанные вместе, переходили не здесь, а в узком месте, где лед сломался, и река текла быстрее и с большей силой.

Оставив там, в двенадцати милях от Смоленска, своих провожатых, я направился в Литву и в восьми милях от границы прибыл к Дубровно на Днепре; надлежащим количеством всего необходимого я запасся в Московии, гостиница же была литовская. Я вез с собой живых белок и горностая. Ночью у меня под кроватью горностай насмерть загрыз троих белок и выгрыз у них мясо на затылке.

Отсюда к Орше (четыре мили). Между Дубровно и Оршей протекает река Кропивна. Здесь, ближе к Орше, и произошла та битва, о которой сказано выше. От Вязьмы и до этого места Борисфен был у нас справа, и близ Орши мы вынуждены были переправляться через него на небольшом расстоянии ниже Смоленска. Оставив реку около Орши, мы прибыли прямо в Друцк (восемь миль), Гродно (так! — А. Н.), одиннадцать миль;

Борисов (шесть миль), на реке Березине, истоки которой Птолемей приписывает Днепру,

Логойск (восемь миль),

Радошковичи (семь миль),

Красное Село (две мили), Молодечно (две мили), городок Крево с заброшенной крепостью (шесть миль),

Меднинкай, тоже городок с покинутой крепостью (семь миль), а оттуда достигли наконец Вильны^{358}. После отъезда короля^{359} в Краков в Польшу я задержался там на несколько дней, ожидая возвращения через Ливонию из Новгорода слуг с моими лошадьми. Встретив их, я затем 30 декабря свернул на четыре мили с дороги в Троки — это два замка, обнесенных стеной, чтобы посмотреть там на заключенных за оградой в саду бизонов, которых иные называют буйволами.

Никлас Нипшиц, слуга короля, ожидал меня в Вильне, чтобы ехать со мной в Краков. Когда мы подъезжали к Трокам, воевода господин Григорий Радзивилл^{360} прислал к Нипшицу человека, обижаясь, что тот везет к нему чужих гостей без его приглашения и против его воли. Нипшиц извинился так: он-де не мог удержать меня, когда я туда поехал. Воевода был несколько задет моим неожиданным и нечаянным прибытием, однако, после долгих переговоров, когда я прибыл в гостиницу, прислал ко мне приглашение на следующий день на обед. Я дважды отказывался, но на третий раз Нипшиц уговорил меня согласиться. За столом присутствовал татарин, заволжский царь Ших-Ахмет. Его с почетом содержали там, как бы под домашним арестом в двух замках, обнесенных стенами и выстроенных промеж озер. За обедом он толковал со мной через толмача о всевозможных делах, именуя цесаря своим братом и говоря, что все государи и цари — братья между собой.

Окончив обед и получив от воеводы по литовскому обыкновению подарок, ибо после стола они всегда одаряют тех, кого пригласили, мы двинулись сперва в город Мороч, 2 января, а затем, 4 января, в Гродно (пятнадцать миль),

Крынки, 5 января (шесть миль). Затем, проехав лес, в Нарев, 6 января (восемь миль), и потом, 7 января, в городок Вельск. Здесь я застал воеводу Виленского и верховного канцлера литовского Николая Радзивил-ла, которому уже ранее, на пути в Москву, передал грамоту от цесаря, именовавшего его «сиятельным». Хотя он тогда еще одарил меня конем-иноходцем^{361}и двумя другими под возок, а также большим количеством рыбы, однако и на этот раз снова дал мне хорошего холощеного коня, а кроме того, заставил принять несколько венгерских золотых дукатов, убеждая сделать из них кольцо, чтобы, надевая его и ежедневно смотря на него, тем легче вспоминать дарителя, в особенности же в присутствии цесаря.

Из Вельска мы направились в крепость Брест с деревянным городком на реке Буге, в который впадает Мухавец, потом в город Ломазы; оставив здесь Литву, я прибыл 17 января в первый город Польши Парчев, несколько выше которого течет река Ясоница, отделяющая Литву от Польши. Затем в

Люблин (девять миль), 18 января,

Рубин,

Ужендув, 20 января,

Завихост, где переправа через Вислу,

21 января город Сандомир с каменной крепостью, расположенный на Висле и отстоящий от Люблина на восемнадцать миль,

22 января Поланец, городок на реке Чарна, в которой водится превосходная рыба, именуемая в просторечии у нас лосось. Ее высушивают на воздухе без использования дыма и соли и так едят, не жаря и не варя, она очень вкусна.

Далее, 23 января, новый город, называемый Корчин (Новы Корчин), хороший польский городок с обнесенной стенами добротно построенной крепостью.

Это место напоминает мне о чудесном и почти невероятном происшествии, не сказать о котором, по-моему, никак нельзя. Когда я однажды возвращался из Литвы через эти края, я встретился со знатным поляком Мартином Зворовским, который неотступно приглашал меня к себе и, приведя в свой дом, устроил роскошное угощение. И пока мы, как водится, дружески толковали о разных вещах, он рассказал мне, что, когда король Сигизмунд вел войну около Борисфена, некий дворянин, по имени Перстинский, облаченный до самых колен в тяжелое конное вооружение, въехал между Смоленском и Дубровно в Днепр, видимо, чтобы напоить лошадь; там лошадь его взбесилась, унесла его на середину реки и сбросила. Так как он выплывал трижды, но потом больше не появлялся, его сочли определенно погибшим и оплакивали, но вдруг он вышел из воды на берег на глазах у самого короля Сигизмунда и его войска, всего почти трех тысяч человек. Хотя веродостойность этого человека заставляла меня полагаться на его слова, все же, казалось, он говорит невероятные вещи.

Однако вышло так, что в тот же день в сопровождении Мартина мы добрались сюда, в Новы Корчин, где жил тогда человек, пользовавшийся у поляков величайшим почтением, Христофор Шидловецкий, кастелян краковский и тамошний староста. Он устроил для меня и многих других весьма знатных людей блистательнейшее пиршество. Там мне пришел на память этот рассказ о Перстинском, и я не мог удержаться, чтобы не упомянуть о нем, и весьма кстати, потому что это подтвердили не только гости, ссылаясь как на очевидца на самого короля, но и сам Перстинский, который присутствовал на том пиршестве собственной персоной и изложил это свое приключение так, что оно выглядит правдоподобным.

Он рассказал, что будучи сброшен лошадью, он трижды выплывал на поверхность, и тут ему вспомнилось поверье, слышанное им когда-то, что следует считать погибшим того, кто, выплыв в третий раз, не получил помощи. И вот тогда он открыл глаза, что поначалу было трудно, и пошел вперед, в сторону берега; видно было довольно хорошо; правую руку он держал над собой на случай, если набредет на мель, чтобы тогда его увидели и подали помощь, и так вышел совсем.

На вопрос, хлебнул ли он воды, он отвечал, что хлебнул дважды или трижды.

Я передаю это другим в том виде как слышал сам, а теперь возвращаюсь к продолжению рассказа о моем путешествии.

24 января Прошовице, где варят отличное, славящееся в Польше пиво. Оттуда, 25 января, мы приехали в Краков, столицу королевства, местопребывание короля. Он расположен на Висле в восемнадцати милях от Сандомира. Этот многолюдный город славен множеством духовенства, студентов и купцов. Получив подарок от самого короля, который одобрил мои труды, я был отпущен отсюда с величайшим почетом. От Москвы до Кракова я ни разу не сел на коня.

6 февраля со всеми своими санями, которые вывез из Москвы, я затем двинулся прямо к крепости Липовец, темнице для священников, провинившихся в чем-нибудь тяжком.

В трех милях оттуда — Освенцим. Хотя это силезский городок, однако находится во владениях Польши; расположен на Висле. В этом месте в Вислу впадает река Сола, вытекающая из гор, которые отделяют Силезию от Венгрии. Недалеко от городка находится река Пшемша, разграничивающая Силезию и польские и чешские владения; она впадает в Вислу с другой стороны.

Пщина, по-немецки Плес, княжество в Силезии, во владениях Чехии (три мили).

Струмень, по-немецки Шварцвассер (две мили),

Фрыштат, город герцогов цешинских, мимо которого протекает река Олыпе, вливающаяся в Одру.

Затем, 11 февраля, моравский город Острава, который омывает река Остравице, отделяющая Силезию от Моравии.

Городок Йичин, по-немецки Тицайн (четыре мили).

Городок Границе, по-немецки Вайсенкирхен, мимо которого протекает река Бечва (одна миля).

Липник (одна миля).

Оттуда до Оломоуца около полутора миль.

Обоз у меня был велик: тяжелые сани, запряженные четверкой лошадей, еще одни сани с московитскими детьми (так! — А. Н.), одни с собаками, у московитского посла тоже было несколько саней. Снег был глубок, лошадям по брюхо. В то время путешествовать по Моравии, да и Австрии было небезопасно На одном холме напротив нас показались трое всадников, постояли, а потом двинулись к нам, доставая свои ружья. Поэтому я приказал своим людям быть настороже. Мы поехали, выстроившись по двое, московит — рядом со мной. Когда те трое приблизились, я приказал уступить им половину дороги, что мои и сделали, но те трое не поехали по ней, а остановились в снегу, и первый из них сердито наблюдал за нами, не говоря ни слова. Мы тоже молчали. Как только мы, сколько нас было верхом, проехали, они снова выехали на дорогу и стали оттеснять с дороги маленькие сани. Тяжелые сани не поддавались, из-за чего между моими людьми и ними вышла ссора. Татарин, присланный мне герцогом Константином Острожским и везший моих собак, начал громко кричать. Обернувшись, я увидел, что один из незнакомцев тыкал в кого-то через повозку своим обнаженным мечом. Я приказал своим людям разворачиваться, подъехал к нему и спросил, почему он мешает мне на свободной дороге. Он не отвечал, был совершенно пьян, а может быть, и не понимал по-немецки.

Так мы стояли друг против друга с обнаженным оружием. Я счел это не безрассудством, а скорее следствием опьянения, и немедленно отдал распоряжение слугам при встрече с ним уступить ему середину дороги. Но он не обратил никакого внимания на эту вежливую уступку.

Тем временем фон Турн с самопалом, подскакав к нему вплотную, дал осечку и промчался мимо, а тот развернулся и нанес фон Турну удар сзади, попав между телом и правой рукой; поднялся смех, и один из наших выстрелил из арбалета, попав ему в левое плечо, так что стрела сломалась; его красивая белая лошадь была ранена сзади. Один из его спутников тоже обнажил клинок и много кричал; его фон Турн сшиб с лошади ударом меча.

Больше всего следовало опасаться, не прячется ли за холмом более многочисленная засада. Поэтому я двинулся оттуда к Оломоуцу, а раненый добрался до города еще раньше меня. Как человек, известный в тех краях, он тут же собрал толпу людей, которые нанимаются для копания и насыпания прудов, желая ото-мстить за себя. Однако заблаговременными мерами я пресек его замысел. Я немедленно послал к бургомистру, прося прислать ко мне двух или трех из городского совета; им я рассказал эту историю, требуя обеспечить мне в городе безопасность. Они были любезны и сказали, что это, вероятно, Никлас Чаплиц, выехавший недавно из города совершенно пьяным. Я послал также за охранной грамотой к господину Яну из Пернштейна^{362}, бывшему тогда земским начальником. На мою просьбу он ответил, что-де невероятно, чтобы двое или трое осмелились напасть на нас, которых было тридцать человек. Я же написал ему на это, что было бы противно здравому смыслу и если бы мы, тридцать человек, дали бы побить себя им троим.

Кроме того, я послал к господину Ласло из Черногор, в то время тамошнему земскому казначею; я знал, что он в хороших отношениях с императором. Ему я тоже описал это происшествие и ответ земского начальника, прося у него совета и поддержки. Тот послал одного из своих дворян, по имени Пюхлер, к начальнику и ко мне, написал мне и несколько строк: я могу довериться Пюхлеру, как ему самому. Пюхлер сказал, что по поручению своего господина он был у начальника; дело в том, что здесь нет обычая давать письменных охранных грамот, а одного из своих дворян он прислал, он поедет вместе со мной и проводит меня; если же я ему, присланному от начальника, не доверяю, то у него есть повеление от своего господина сопровождать меня, а уж он-то сумеет доставить меня в безопасности.

Я взял вместо охранной грамоты слугу начальника, но тем не менее нанял у города сани со стрелками и панцири для меня и моих людей.

Из Оломоуца, с сопровождением, которого я добился, я прибыл 19 февраля в городок Вишков (четыре мили).

На следующий день я отпустил стрелков и до Бистршице ехал пять миль; утром сопровождавший уехал обратно, а я двинулся

20 февраля в Микулов (четыре мили), где великолепный замок и город. Хотя он расположен в одной миле за рекой Дие, которая во многих местах разграничивает Австрию и Моравию, однако относится к Моравии и состоит в ее подданстве. Я прибыл туда к завтраку: тогда я был убежден, что он принадлежит Австрии. Там я встретил Альбрехта Пенкера из Хайде с пятью вооруженными всадниками. Он обрадовался моему приезду, а я — его присутствию. Он был хорошо вооружен, ехал с пятью всадниками, и тоже в Вену. Там среди его сопровождавших было несколько рыцарей, которые почти в каждой деревне утоляли свою жажду и не несли никакой службы: один рыцарь из семейства фон Рос, Длинный Якоб и еще другой. Мы направились вдвоем в Мистельбах на ночевку. Ночью к постоялому двору приходили какие-то люди, хотели войти, но слуга был сообразителен, начал добиваться, кто они; те долго препирались и бранились, не желая назвать себя, и уехали.

Наутро, когда мы ехали в Ульрихскирхен, несколько таких субъектов, хотя и без оружия, явились, чтобы понаблюдать, с каким обозом мы едем.

В Вене я сообщил о событиях правительству и просил конной охраны, все это — ради московитского посольства. Господин Георг фон Ратталь рассказал мне, что этой ночью в доме фон Лихтенштейнов, что напротив него, очень часто закрывались и открывались двери и въезжало и выезжало много народу. Я отправился в Нойштадт, оттуда меня сопровождал господин Мельхиор фон Мансмюнстер, тамошний начальник, до Венедских гор^{363}; так я добрался до Шотвина. В это время путешествовать по Австрии и прилегающим странам было небезопасно.

От Микулова вплоть до Вены нас сопровождали верхом какие-то подозрительные личности; в Вене их тоже можно было видеть в кое-каких домах. Поэтому до Нойштадта и Нойнкирхена я ехал с предосторожностями, а в Шотвине приказал запереть рыночные ворота, через которые выехал в горы в марте^{364}.

Отсюда в австрийский городок Мистельбах (три мили),

Ульрихскирхен (три мили) и, наконец,

20 января, проехав также три мили, в Вену, расположенную на Дунае, город, прославленный многими писателями. Вплоть досюда я довез из Москвы в целости двое саней. Из Вены я через восемь миль проехал в Винер-Нойштадт. Оттуда через гору Земмеринг и между горами Штирии добрался я до Зальцбурга. В Зальцбурге, говорят, совсем недавно у одного купца на дороге отняли двести гульденов. Здесь я купил себе кирасу и, двинувшись через Баварию: Альтершам и Розенхайм, затем графство Тирольское, к Инну, на Куфштайн, Раттенберг, Швац, Халль в долине Инна и 22 марта прибыл в Иннсбрук. Затем в городе Тирольского графства Иннсбруке я нашел цесаря. Его величеству не только было приятно, что я исполнил согласно его поручениям, но он с большим удовольствием слушал также мой рассказ об обрядах и обычаях московитов долее урочного времени, пока им не овладел сон.

Поэтому кардинал зальцбургский Матвей Ланг, очень любимый цесарем, князь деятельный и в делах весьма опытный, заявил даже в шутку перед цесарем, чтобы тот не слушал и не расспрашивал меня об остальных обрядах в его отсутствие. Так и было: все время, когда я рассказывал, кардинал стоял при императоре. После этого, когда мы вышли от императора, кардинал усадил меня рядом с собой, сказав: «Император к вам милостив; я укажу вам пути и средства остаться и впредь в такой же милости и добиться еще большей». Он говорил, что желает быть моим другом. Тогда же мне была пожалована должность управителя в Кламе^{365}.

Заслушав посла московитов накануне Вербного воскресенья 27 марта, император хотел было, чтобы прибывший со мной московитский посол в Вербное воскресенье был в церкви и посмотрел на богослужение. С тем он послал меня к бывшему тогда в Иннсбруке епископу бриксенскому — им был один из рода Шроффенштайн, — но тот по совещании со своими учеными мужами не разрешил этого, так как московиты не подчиняются римской церкви. Потому император спустился в Халль в долине Инна, приказав доставить туда и московита, и привести его на торжественную мессу, которую император приказал певчим в своей капелле петь вполголоса, что пришлось по нраву московиту, который сказал: «Это по-нашему», разумея, что у них в обычае отправлять богослужение низким и тихим голосом.

У посла был приказ нанимать пушкарей^{366}, чего он не мог делать открыто. Поэтому, хотя московиты не обращают внимания на женщин, он давал своим слугам деньги, чтобы они по вечерам ходили к подлым девкам, ездящим вслед за двором, чтобы навести справки об оружейниках. Они и в самом деле нашли пятерых, согласившихся отправиться в Москву. У посла было также письмо его господина, в котором обещалось, что всякий, кто не захочет более служить, будет отпущен. Этих пятерых он снабдил деньгами, чтобы они купили лошадей и отправились в Любек, откуда их кораблем доставили в Лифляндию, до Ревеля, а уже оттуда — в страну московитов. Среди них был один, которого уговорил его брат, прежде тоже бывший оружейником в Москве и очень хорошо там содержавшийся; все. же он хотел уехать оттуда, и это ему удалось, что позволяется немногим. Чтобы он уговорил его брата и не беспокоился относительно его возвращения, посол предъявил настоящие письменные охранные грамоты. Они снова вернулись в Германию, только оружейники не вернулись^{367}, кроме одного, который ослеп.

Затем, 20 апреля, когда цесарь выслушал и отпустил московитского посла, я, будучи назначен около этого времени послом в Венгрию к королю Людовику, куда со мной ехали господин Файт Штрайн и Ульрих Вернеггер, проводил московита по Инну и Дунаю до Вены. Оставив его там, мы сели на венгерские возки, в которые, как правило, запрягается четверка лошадей, и за один день и ночь проехали тридцать две мили до Буды. Такая быстрота объясняется тем, что лошади вовремя отдыхают и сменяются через надлежащие промежутки. Первая перемена лошадей происходит в Бруке, городке, расположенном на реке Лейта, являющейся границей между Австрией и Венгрией в шести милях от Вены. Вторая — через пять миль в крепости и городке Мошонмадьяровар, по-немецки Альтенбург. Третья — где кормили лошадей, в городе Дьёр, местопребывании епископа; это место венгры называют Дьер, а немцы Раб, от реки Рабы, омывающей город и впадающей в Дунай, в этом-то месте, в пяти милях от Мошонмадьяровара, и меняют лошадей.

Четвертая — в шести милях ниже Дьёра, там снова кормежка, в селении Коч, от которого получили название кучера этих возков. Последняя — в селении Варк, в пяти милях от Коч, где осматривают подковы лошадей: не шатается или не выпал ли какой-либо гвоздь, и чинят возки и упряжь. Исправив все это, через пять миль въезжают в местопребывание короля — Буду.

В Буде король проводил сейм, который называется «ракош» по месту близ Пешта, лежащего по ту сторону Дуная напротив Буды: там-то, в открытом поле, всегда и происходит сейм. В качестве главного вопроса на этом сейме обсуждалось, что к королю по его малолетству надо приставить правителя, которым должен был стать граф Иоанн Запольяи: о нем говорилось выше. Поэтому император и польский король Зигмунд прислали сюда свои посольства, чтобы воспрепятствовать этому. Господин Андрей Тенчинский был одним из польских послов, умный, честный человек, которому и всему его роду я доставил потом графский титул.

От папы Льва на сейм прибыл Никлас Шёнбергер^{368}, майссенский дворянин, монах Доминиканского ордена. Он был одним из ближайших слуг кардинала Медичи, управлявшего тогда и папой, и папским престолом, а после Льва сделавшегося тоже папой. Монах изложил свои предложения публично, да к тому же так, что господин Тенчинский сказал: «Сам Бог послал нам этого монаха. Оба наших государя, император и король, и все их советники не смогли бы распорядиться лучше, чем это сделал монах, поведя дело в нашу пользу». Монах вел себя смиренно, ни в коем случае не хотел стоять впереди нас, послов императора и польского короля, приходил к нам в гостиницы, и мы, как с доверенным лицом, обсуждали и советовались с ним о многих вещах.

Было одно дело, требовавшее секретности, а поляк говорит: «Мы должны рассказать об этом папскому монаху». Я был против. Он спросил: «Почему? Ведь он же по рождению дворянин, да и к тому же духовное лицо». Я отвечал, что не всякому немцу и не всякому духовному лицу следует так доверяться. «Но ведь он посол такого государя!» — говорит поляк. «Я не спорю, но нужно пуд соли съесть, прежде чем доверять человеку», — сказал я.

В итоге мы доверили-таки ему секрет, и через несколько дней к вечеру поляк прислал ко мне, веля передать, что ему необходимо переговорить со мной о важных делах; сейчас-де он уже собрался в постель и просит меня назначить завтра время, сколь угодно раннее, для его визита. Я быстро отправился к нему и нашел его сидящим за столом, охающим, так что я три или четыре раза вынужден был переспрашивать его, что же случилось, и едва заставил его говорить. Он сказал, что у него был монах и заявил, будто устроил все дела согласно нашим желаниям. Поляк спросил: «Как же именно?»

Оказывается, папа хочет посадить в Венгрии наместника, который должен вести все дела в интересах короля и государства. Поляк возразил, что это сделано вовсе не согласно желаниям наших государей, императора и короля: «Кому будет подчиняться этот наместник?». «Без сомнения, — отвечал монах, — тому, кто его назначил и содержит». «Но это не соответствует целям нас обоих», — говорит поляк. А монах на это: «Мы же все это вместе решили» — и сослался на меня.

Когда он назвал мое имя, поляк очень огорчился, так как опасался, что и я нарушил доверие. Он спросил меня, осведомлен ли я о таком решении? На это я ответил, помнит ли он о моем предостережении, что нужно пуд соли съесть с человеком, прежде чем довериться ему совершенно. Услыхав, что монах действовал без моего и других ведома, поляк повеселел и сказал: «Признаюсь вам, что в душе я решил, что если я обманут вами, никогда более не верить ни одному немцу».

Мы решили встретиться завтра. Когда мы сошлись в нашей гостинице для императорских послов, явился и монах и осмелился заявить в присутствии всех нас, что так было решено нами всеми. Я отвечал, что меня крайне удивляет, как это он столь решительно представляет нас лжецами, более того, неверными слугами своих государей, действующими совершенно вразрез с их повелениями и инструкциями. Монах остался при своем, утверждая, что действовал честно. После этого я был у него в гостинице; он начал снова говорить о делах, и имел смелость сказать мне, что он-де хорошо понимает, что я думаю об этом деле так, как он говорил, но раз все это пришлось не по нраву поляку, в которого я так влюблен, то ради него я не дал повести себя по правильному пути. Я отвечал ему, что пусть он поостережется, иначе мне поневоле придется дать надлежащий ответ на столь неосновательные речи. Кроме того, он просил меня не раздувать это дело перед императором более, чем оно есть в действительности.

На это я согласился, но с тем, что согласно своим обязанностям без утайки сообщу Его величеству, как все произошло. После первого заявления монаха и его первых действий я написал императору, что, как мы считали, монах прекрасно ведет дело. Император явился к столу с моим письмом в руке и сказал: «У меня добрые вести о том, что монах, перед которым меня остерегали из Рима, оказался благоверен». Но когда прибыла другая моя депеша, император сказал: «Увы, монах отпал от веры и своей доброй славы».

После того как монах потом снова вернулся ко двору императора, кардиналу зальцбургскому стоило больших трудов уговорить императора подать ему руку. В Польше он был нежеланным гостем; его и его брата, служившего прусскому великому магистру, подозревали в том, что именно они были причиной войны между Польшей и Пруссией. Тем не менее монах все-таки получил от императора Карла архиепископство капуанское. Отчего зачастую случаются такие вещи, пусть судят мудрецы.

Когда мы все в то время были во дворце в Буде, принесли карту и меня расспрашивали о московитских делах. Гофмейстер Петр Корлацкий спрашивал, какие из стран, в которых я побывал, кажутся мне наилучшими. Я отвечал, что нашел в Венгрии, Италии, Франции и Испании большое могущество, множество серебра, золота и обилие прочих благ, а сверх того, великие искусство и науку в сочетании с большой свободой; в Польше, Литве и Москве — бедность и тяжкое рабство; но в немецких землях каждая обладает тем или иным видом мудрости, искусства, храбрости, богатства и благ; это, кажется мне, дает возможность выбирать. Ответом был общий смех, и кто-то из присутствовавших сказал: «Он каждому дал свое, себе же оставил лучшее». На сейме не был решен ни один из вопросов, ради которых он был созван.

Изложив в местопребывании короля Буде причину своего посольства и доведя его до конца, я с большим почетом был отпущен королем по закрытии сейма, и вернулся к цесарю, который в следующем январе, то есть в 1519 г. по Рождестве Христовом, скончался. Я прибавил здесь описание этой поездки в Венгрию потому, что она была продолжением московской и составила с ней как бы одно непрерывное путешествие.

Королевство Венгерское

Но раз я упомянул про королевство Венгерское, то не могу со стенанием и глубочайшей скорбью не вспомнить, как это королевство, раньше весьма цветущее и могущественное, вроде бы на виду у всех и так внезапно пришло в самое плачевное состояние. Конечно, как всему прочему, так и королевствам и империям положен известный предел, но благороднейшее королевство Венгерское совершенно очевидно доведено было до полной гибели не столько волею судеб, сколько вследствие дурного и несправедливого управления. Король Матвей^{369}, не рожденный от королевской крови и не славившийся древним происхождением от герцогов или князей, был королем не только по имени, но явил себя таковым и на деле; он и оказал сопротивление государю турецкому, и остался непобедим, устояв под его сильнейшим напором, а кроме того, причинял беспокойство и самому римскому императору, а также королям Чехии и Польши, быв грозой всех своих соседей.

Но как благодаря доблести этого короля и его славным подвигам Венгерское королевство при жизни его достигло высшего могущества, так с его кончиной оно стало клониться к падению, как бы изнемогая под собственной тяжестью. Преемник Матвея Владислав^{370}, король чешский, старший сын Казимира, польского короля, был, правда, государем благочестивым, набожным и отличался непорочной жизнью, однако он отнюдь не был способен управлять столь воинственным народом, в особенности по соседству с таким сильным врагом. Ведь после стольких удач венгры сделались жестоки и надменны сверх меры, злоупотребляя добротой и милосердием короля ради своеволия, распутства, лености и высокомерия. Эти пороки распространились в конце концов до такой степени, что и сам король стал служить им предметом презрения. С кончиной Владислава, при сыне его Людовике, эти пороки продолжали усугубляться; если ранее и оставалась хоть какая-то воинская дисциплина, то теперь она пропала совершенно. Отрок-король и по своему возрасту не мог бороться с этими бедствиями, и вообще не был воспитан для той строгости, которая была необходима.

Хотя император Максимилиан и польский король Зигмунд были по завещанию отца назначены опекунами Людовика, однако венгры действовали по собственной воле. Вельможи королевства, в особенности прелаты, предаваясь почти невероятным излишествам, будто в каком-то соперничестве состязались то между собой, то с баронами, кто кого превзойдет расточительностью и блеском. Эти же люди отчасти благодаря своему покровительству и подаркам, отчасти силой и запугиванием держали в своих руках дворянство, чтобы иметь побольше приверженцев, усилия и голоса которых помогали бы им на общественных собраниях. Я сам неоднократно, будучи послом, наблюдал эту процедуру и эту беззастенчивую практику.

Надо удивляться тому, с какой пышностью, с какой роскошью, с какими полчищами всадников, и так и этак вооруженных, въезжали они в Буду, предшествуемые трубными звуками, будто во время триумфа.

Затем, когда они отправлялись во дворец или возвращались оттуда, то шествовали окруженные со всех сторон такой несметной свитой провожатых и телохранителей, что улицы и переулки едва могли вместить такую толпу. А когда приходило время обеда, то по всему городу у палат каждого из них звучали трубы не иначе, как в лагере; обеды затягивались на многие часы и сменялись сном и отдохновением; а вокруг короля, наоборот, было нечто вроде пустыни. Меж тем границы королевства, лишенные необходимой охраны, подвергались безнаказанному опустошению со стороны неприятелей. Епископский сан и все главные должности раздавались без разбора и не сообразуясь с заслугами. И кто был более могуществен, тот и считался имеющим больше прав. Таким образом правосудие страдало, и более слабые подвергались притеснениям.

При уничтожении и низвержении всякого доброго порядка то и дело появлялись какие-нибудь нововведения, расшатывавшие и далее государство, а народу приносившие разорение. К таковым нововведениям относился произвол в обновлении серебряной монеты, в силу которого прежние хорошие деньги переплавлялись и чеканились кое-как другие, худшие. Эти в свою очередь были уничтожены, и стали делать другие, лучшие, которые, однако, не могли удержать за собой надлежащей стоимости, а ценились то дороже, то дешевле в зависимости от алчного произвола богачей; к тому же иные частные лица почти открыто безнаказанно подделывали эти деньги.

Словом, во всей Венгрии был такой упадок, или, вернее, замешательство во всех делах, что всякий сколько-нибудь опытный человек мог бы предвидеть, что это королевство, подверженное стольким бедствиям, вскоре должно погибнуть, если бы даже у него и не было по соседству никакого врага. Конечно, когда я был в Буде послом от моего государя, то не усомнился, как бы мимоходом, предостеречь светлейшую королеву венгерскую Марию, чтобы она подумала о будущем и приготовила и отложила для себя кое-какие средства, не полагаясь слишком ни на власть и молодость своего государя и мужа, ни на богатства своих братьев, ибо все это подвержено смерти и бесчисленным случайностям. Я предлагал ей вспомнить о старинной пословице, в которой говорится: «Хорошо иметь друзей, но несчастны те, кто вынуждены прибегать к ним».

Венгерский народ дерзок, беспокоен, мятежен и буен, несправедлив и недружествен к пришельцам и чужеземцам. Венгрии грозит весьма могущественный враг, который ни к чему так не стремится, как покорить ее своей власти. Итак, я говорил, чтобы она приберегла некоторую сумму, что ей надо бы ежегодно откладывать сколько-то денег и ни в коем случае не тратить их, считая, будто их и нет вовсе, — сумму, которая могла бы поддержать ее и ее сторонников, если случится какая-нибудь беда, так как, вообще говоря, королям более свойственно помогать другим, чем нуждаться в чужой помощи.

Хотя, согласно обычаю королей, это предостережение было благосклонно выслушано, и мне была выражена благодарность, однако, к великому нашему несчастью, добрые и верные наставники и советчики ничего не достигли, и случилось то, что мне тогда вещало сердце и чего я боялся; впрочем, эта трагедия еще не окончилась. Двор остался таким, каким был, и до самого конца своего не изменил пышности, высокомерия, кичливости и распутства. Один придворный удачно сказал тогда, что никогда не видел и не слышал, чтобы какое-нибудь королевство погибало среди большей радости и ликования, чем Венгрия.

Хотя дела венгров пребывали в совершенно отчаянном положении, кичливость их была столь велика, что они не поколебались не только выражать гордое презрение к своему могущественному врагу и соседу — туркам, но даже и воздвигнуть его против себя обидами и оскорблениями. Когда нынешний властелин турок Сулейман по смерти своего отца заявил, по обычаю, соседям, что он овладел отцовским троном и врата его государства открыты для всех, как желающих мира, так и войны, то через своих послов дал понять это в особенности венграм. И не было недостатка в лицах, убеждавших венгров, что они с поляками должны, как и раньше, просить мира у Сулеймана.

Как и прежде, когда венгры и поляки, будучи соседями и под властью королей-братьев, отправляли совместные посольства, прося мира у могущественных турок, так и теперь польское посольство, проезжая через Венгрию, уговаривало венгров ехать вместе с ним. Однако венгры не только отвергли эти спасительные советы, но даже задержали в плену самих турецких послов. Разгневанный этим оскорблением Сулейман пошел войной на Венгрию и в первую очередь взял Белград, крепчайший оплот не только Венгрии, но и всего христианского мира. Продолжив поход для захвата других местностей, он достиг того, что овладел королевской резиденцией Будой, всеми главными и наиболее укрепленными замками, да и лучшей и самой цветущей частью королевства. Отсюда ныне он грозит остаткам королевства, и можно считать, что они уже практически побеждены и повержены.

Венгры утверждают, что виной тому папа и его подарки, так как он опасается, что турки повернут свои походы против Италии. Правда, венгры воображали, что имеют некоторый повод к задержанию послов Сулеймана, так как отец его задержал некогда присланного к нему венгерского посла Варнаву Бела, взяв его с собой в поход, предпринятый им против султана, однако по окончании этой войны он отпустил Бела со щедрыми подарками. Но венграм надо было бы помалкивать об этом, ибо, как гласит пословица, вздорен бессильный гнев, а не призывать на себя погибели, беспомощным мщением дразня слишком могущественного врага, и не навлекать ту же опасность на соседей.

Король с небольшой свитой и двадцатью тысячами необученного и неопытного войска выступил против могучего, удачливого и искушенного врага, насчитывавшего двести тысяч. Король был молод, у него не было главнокомандующего, не было начальника артиллерии; у графа Иоанна Запольяи, воеводы трансильванского, было отдельное войско, стоявшее на другом берегу Дуная; поэтому король был разбит и утонул. Граф же Иоанн, против присяги всех венгров, приказал избрать себя королем.

Эрцгерцог Фердинанд был избран королем чешским и коронован. Вдовой Людовика вместе с великим графом, канцлером и множеством знати он был избран и королем венгерским в соответствии с государственным порядком и древним обычаем. Он двинулся вниз по Дунаю, изгнал пришельцев, взял королевскую резиденцию Буду и официально короновался в Секешфехерваре. Затем он послал свое войско с графом Никласом фон Зальм вдогонку врагу, который был разбит под Токаем. После этого Иоанн Запольяи выступил снова, но господин Ганс Кацианер еще раз разбил его близ Сины, совершенно изгнав из страны в Польшу.

Тем временем и после этого произошло много событий, Иоанн снова вернулся в Венгрию, а потом умер. В конце концов, его сын и вдова были осаждены в Буде. Турецкий султан послал им подмогу и сам лично выступил вслед со своим войском. Римский император послал господина Иоанна Томаса графа Пико де Мирандола, а римский король — меня со всеми полномочиями, чтобы любыми христианскими средствами убедить королеву не отдавать Буду во власть турок. Но нас не пожелали и слушать.

Кроме того, надолго задул сильнейший ветер, разрушавший мосты, сколько их ни строили, из-за чего множество христиан, бесчисленное количество орудий, снаряжения и провианта осталось в руках турок, и они овладели Будой, которую занимают и по сей день. Меня посылали к турку с графом Никласом фон Зальмом, так как он был в лагере под Будой. Нас провели до самого города и замка, чтобы мы посмотрели на бедственное положение наших брошенных кораблей, пушек и прочего. Это произошло в 1541 году. В последующие годы турки заняли Секешфехервар, Эстергом и другие города.

Взяв Буду в первый раз, Сулейман отдал ее Иоанну Запольяи; затем он снова разбил наше войско, осаждавшее по смерти Иоанна этот город, и еще раз занял его. Когда я с сиятельным графом Николаем фон Зальм явился к нему послом от имени своего государя, то ради мира должен был облобызать десницу тирана. В то время речь шла, казалось, не только о всей Венгрии, но и о смежных с ней областях.

Далее, слишком общеизвестно, сколь плохо был подготовлен король Людовик к битве с Сулейманом, чтобы мне говорить об этом. Юный король, не сведущий в ратной службе и не бывший до тех пор ни на одной войне, с немногими, по большей части трусами, противостоял коварнейшему врагу, торжествовавшему после многих недавних побед и ведущему за собой сильное войско, с которым он покорил восток и большую часть Европы. Те силы венгров, на которые можно было бы более всего положиться, задержал при себе трансильванский воевода Иоанн Запольяи, не позволив им прийти на помощь своему королю. Он же после гибели короля захватил и скипетр, которого давно уже жаждал и который отец его, Стефан Запольяи, предназначал ему еще в отрочестве. Помню, я слышал от Иоанна Лаского, бывшего секретарем польского короля Казимира, а впоследствии архиепископом гнезненским, что когда после смерти короля Матвея зашла речь о выборе нового короля, то Стефан Запольяи, пользовавшийся весьма большим влиянием при покойном короле, обнял своего сына Иоанна, тогда еще ребенка, и сказал: «Сын мой, будь ты хоть крошечку побольше, — при этом он показал, сколько роста ему не хватало, — то ты был бы сейчас королем венгерским».

И пока между нами велись переговоры о заключении мира между моим государем и Иоанном, архиепископ все время выставлял этот случай как настоящее предзнаменование, будто бы имевшее силу предвидения. Так оно и вышло; благодаря Сулейману Иоанн получил королевское звание и престол вместе с определенной частью Венгрии; а ныне того же самого, вопреки всем правдам и договорам, домогается его сын или, вернее, те, в чьей власти он находится; их нисколько не заботит то, как вероломно обошелся с ними тиран прежде, выгнав их из Буды. Но умы, ослепленные властолюбием, несутся к своей гибели, увлекая туда же и соседей.

В Венгрии обитают различные народы: половцы, которых венгры называют кунами, говорящие на языке, похожем на татарский; филистени, называемые ясами; по городам — саксонцы; секеи сохранили древний венгерский язык; многие говорят на славянском языке; живущих по реке Вагу мы, немцы, называем ваагвиндами, живущих по Саве они именуют посавцы, затем хорваты, сербы и жители Рашки — почти все они говорят на славянском языке; валахов тоже много и во многих местах вне Молдавии и той части Великой Валахии, которую называют «заальпийской».

В Рашке было двое братьев Якшичей^{371}, которые долго воздерживались от подчинения как туркам, так и венграм, и кормились и от тех, и от других. В конце концов они отдались под власть венгерского короля Матьяша, пославшего одного из них с посольством к туркам. Тот предупреждал короля, что не вернется живым. Когда турецкий государь уже отпустил его, какой-то турок на скаку отрубил ему голову. Это было подстроено, и убийце обещана безнаказанность. Тем не менее, чтобы показать, что император турок-де здесь ни при чем, его вскоре зарубили.

Если бы даже Венгрия не представляла собой никакой защиты для христианского мира, — а что она была сильнейшей, свидетельствуют ежедневный опыт и поражения, следующие за поражениями, — то все же не только самим венграм, но и всем христианам следовало бы потрудиться ради ее спасения, словно общего отечества, уже ради одних тех богатств, которыми Всеблагой и Всемогущий Господь весьма щедро снабдил Венгрию, а через нее и соседние народы. В самом деле, найдется ли где-нибудь в природе благо или сокровище, которого не было бы в Венгрии? Если тебе нужны металлы, то какая часть света более, чем Венгрия, изобилует золотом, серебром, медью, сталью и железом? Свинца в ней мало, а олова, говорят, нет вовсе, хотя это значит только: до сих пор не найдено. Есть в ней и самая лучшая, самая чистая каменная соль, которую добывают в каменоломнях как простые камни.

И что в самом деле дивно, в Венгрии есть места, где воды изменяют вид металлов и железо превращают в медь. Вина Венгрия производит различные, сообразно разнообразию местностей, но в большинстве случаев, даже если не брать утраченного нами Срема, славящегося обилием и вкусом вина, вина настолько благородны и превосходны, что могут сойти за критские. Я не говорю уже о безграничном обилии хлеба и всякого рода отличнейших фруктов.

Нужно ли, далее, упоминать о зверях и всем том, что добывается охотой или птицеловством? Ведь Венгрия изобилует этим в таком количестве, что запрещать крестьянам охотиться или ловить птиц считается вещью из ряда вон выходящей, и у простолюдинов, почти так же как и у дворян, кушаньем служат зайцы, дикие козы, олени, катаны, дрозды, куропатки, фазаны, буйволы и прочее тому подобное, что в иных странах подается на стол как деликатес.

Скота там такое обилие, что поистине можно подивиться, откуда берется столько многочисленных стад быков и овец, которые отправляет Венгрия в другие страны: Италию, Германию и Чехию. И хотя по Моравии, Австрии, Штирии, Славонии и по другим землям, соседним с Венгрией, проложено множество дорог, по которым стадами гонят скот, подсчитано, что по одной только Венской дороге за один год перегоняется в Германию более восьмидесяти тысяч быков.

А что мне сказать об изобилии всякого рода рыбы? Как в Дунае, Драве, Саве и других меньших реках, так и в Тиссе, текущей с северо-востока почти посредине Венгрии, рыба водится в столь огромном количестве, что ее отдают обыкновенно за самую дешевую цену, только что не даром, а зачастую не берут ее, даже даром предлагаемую. И эти многочисленные богатства имеются в Венгрии не только почти в невероятном изобилии, но и отличаются столь превосходными качествами, что подобные произведения других местностей никоим образом не идут в сравнение с венгерскими.

Тем большим позором и тем печальнее отмечен будет этот век в памяти потомства за то, что он не приложил всех своих сил для сохранения королевства, так богатого и так удобного для удержания главного врага христовой веры.

ПУТЬ ВТОРОГО ПОСОЛЬСТВА В МОСКВУ

«Мы ехали через многие города»:

Карта Московии

Дж. Гастальдо из издания «Известий о делах Московитских», Венеция, 1550 г.

По смерти, 12 января 1519 года, цесаря Максимилиана я был отправлен послом от штирийцев к королю Испаний и эрцгерцогу австрийскому Карлу, избранному тогда римским императором. К Его величеству, узнав о коронации его, внука императора Максимилиана, римским королем и избранным римским императором, впоследствии отправил своих послов — князя Ивана Посечня и секретаря Симеона Трофимова — и московит, чтобы снова скрепить договоры, заключенные прежде с императором Максимилианом против польского короля Зигмунда, когда он был во вражде с королем польским.

Желая в свою очередь сделать любезность московиту, император дал поручение своему брату господину эрцгерцогу Фердинанду склонить венгерского короля Людовика повлиять на своего дядю Сигизмунда, короля польского, чтобы тот согласился на справедливые условия мира или перемирия с московитом. Итак, граф Леонард Нугарола от имени римского императора Карла, а я от имени Фердинанда, брата Его величества, инфанта испанского, эрцгерцога австрийского и проч., сели в Австрии, в Вене, на паннонские возки и поспешили к Людовику, королю венгерскому.

Приехав в Буду 14 декабря, мы изложили здесь наши поручения и, окончив дела, как того желали, были отпущены. Вернувшись в Вену 5 января, мы вскоре, 12 января, выехали с московитскими послами, которые к тому времени вернулись из Испании от цесаря. Со мной были: господин Рупрехт, сын моего брата, господина Георга, Кристоф Раумшюссль, Ганс Вухрер, Франц Фицин, Никлас Штрахвиц, Эразм Прантнер и Матиас Целлер, а кроме того, прочие слуги.

Мы ехали через следующие города:

Ульрихскирхен, три мили;

Мистельбах, шесть миль;

Микулов, три мили;

Бистршице, четыре мили;

Шарадиц, три мили;

Вишков, пять миль;

Простеев, две мили;

Оломоуц, четыре мили;

Штернберк, две мили;

Парк, железные рудники, две мили.

В двух милях отсюда мы переправились по мосту через реку Малую Мораву и, оставив Моравию, въехали в городок и княжество Силезии

Ягерндорф, три мили.

Затем через:

Любшиц, две мили;

Глогув Малый, две мили;

Кшепице, две мили,

а затем, за Одрой,

Ополе, город и крепость, расположенные на реке Одре, где было местопребывание последнего князя опольского, три мили;

Олешно, по-немецки Розенберг, за рекой Малапане, которая тогда на удивление разлилась, семь миль;

польский город Кшепице Старая, почти две мили, она на полмили в, глубине Польши; это приличный замок и польский городок.

Здесь мы узнали, что польский король находится в городе Пётркуве, в котором жители королевства

обычно устраивают сеймы, и тотчас отправили туда слугу. Когда он сообщил по возвращении, что оттуда король поедет уже прямо в Краков, то и мы тоже направились туда из Кшепице.

Оттуда на Брешнице, пять миль;

до Камеско — пять и до Пётркува — четыре.

Мы избрали дорогу на Пётркув, так как король, по обычаю, собрал там сейм. Но нам сообщили, что сейм уже завершился, и король едет в Краков. Туда мы и послали наших гонцов с письмом. Поэтому и мы решили ехать в Краков и прежде всего прибыли в Клобуцко, две мили,

монастырь Ченстохово, куда на поклонение образу Пресвятой Девы стекается огромное количество народа, преимущественно русского, три мили;

Жарки, пять миль;

Кромолув, три мили;

Олькуш, знаменитые свинцовые рудники, четыре мили.

Проехав оттуда пять миль, мы 2 февраля прибыли в Краков. Нам не было оказано тогда никакого почета, нас никто не встречал, нам не было даже назначено и указано гостиниц, и никто из придворных не приветствовал и не принял нас по долгу учтивости, как будто они совершенно ничего не знали о нашем приезде. Когда мы впоследствии, 8 февраля, испросили доступ к королю, он пренебрежительно отнесся к причине нашего посольства и стал порицать предприятие наших государей как несвоевременное; а уж когда он узнал, что с нами из Испаний возвращаются послы московита, то стал даже подозревать, не замышляет ли тот чего-либо. Он полагал, может быть, что мы заключили с московитами новый договор.

«Что же, — спрашивал он, — соседство или кровное родство ваших государей с московитом побудило их добровольно предлагать себя в посредники?»

Тем более что он не просил наших государей ни о чем подобном и мог бы без труда заставить своего врага принять справедливые условия мира. Мы же уверяли его в благочестивых христианских намерениях наших государей и их искренности, говоря, что они ничего более не желают от всей души, ничего иного всеми силами не добиваются, как мира, взаимной дружбы и согласия между христианскими государями. Мы прибавили также: «Если королю неугодно, чтобы мы исполняли наши поручения, то мы или вернемся, не окончив дела, или сообщим о том нашим государям и будем ждать их ответа по этому делу».

Услышав это, они стали обращаться с нами несколько вежливее, и даже в гостиницах мы стали получать больше. Король разрешил нам продолжать путь и, так как, по их обычаю, мы не слишком щедро содержались в наших гостиницах, выдал каждому из нас по пятидесяти золотых монет.

В это время мне представился удобный случай испросить тысячу флоринов, которые распиской обещала мне мать королевы Боны за то, что ранее я устроил по поручению цесаря Максимилиана этот брак ее дочери. Добрые друзья посоветовали мне отдать расписку королю с просьбой быть моим ходатаем в этом деле. Я так и сделал.

Король милостиво принял от меня расписку^{372}, сохранил ее до моего возвращения, а когда я вернулся из Московии, распорядился удовлетворить меня в хороших венгерских золотых, как честный король.

14 февраля мы покинули Краков, и тогда только по-настоящему пошел снег; поэтому мы сели на сани и по довольно удобному пути поехали через польские города:

Новы Корчин,

Поланец, десять миль; отсюда до Сандомира восемнадцать миль. Оттуда до Завихвоста вниз по Висле. Там мы переправились через нее и оставили ее слева,

Осек,

Проковица,

Сандомир,

через Завихост,

Ужендув,

Люблин, тоже восемнадцать миль от Сандомира,

Парчев, находится еще в Польше, но уже на самой границе. На расстоянии менее одной итальянской мили от него протекает речка Ясонка, это — граница, оттуда на Ломазы. Затем, в трех милях от Парчева, мы добрались до литовского города Половитца, где на многих дорогах нам из-за обилия болот приходилось ехать по гатям, оттуда в Ростовше, две мили,

Пишчац, три мили,

Брест, четыре мили. Это большой город с крепостью на реке Буге, в который впадает Мухавец.

В тот день, когда мы выехали из лесу на равнину перед Брестом, был такой жестокий ветер и снегопад, что за метелью не было видно лошадей. Я стал обдумывать способы, как мне укрыться от ветра и стужи, так как понял, что придется заночевать в поле. Поставили сани против ветра, и как только к ним наметало снегу, выкатывали их выше, под образовавшейся таким образом стеной я разместился с кучером и лошадью. Бог миловал, и мы все же добрались до Бреста.

От Люблина досюда — шестнадцать миль; это точно посредине между Краковом и Вильной.

Каменец, городок с каменной башней в деревянном замке, пять миль; переправившись потом через две реки, Ошна и Бешна, мы через пять миль прибыли в Шерешев, недавно выстроенный в большом лесу городок, расположенный на реке Лесне, которая протекает и под Каменцом,

Новый двор, пять миль,

Порозово, две мили,

Волковыск, четыре мили. От Бреста досюда три дня пути.

Во все путешествие у нас не было гостиницы, удобнее здешней.

Здесь дорога на Вильну разделяется. Одна, по которой мы ехали и по которой до Вильны двадцать семь миль, на Пески, городок на реке Зельва, которая вытекает уже из русской области Волыни и впадает в Неман.

Мосты, городок, расположенный в одной миле далее, на реке Немане; название свое он получил от моста, проложенного через Неман.

Щучин, три мили,

Василишки, три мили,

Радунь, пять миль,

Ейшишки, две мили,

Руднинкай, пять миль,

Вильна, четыре мили. Впрочем, тогда мы ехали в Вильну не через местности, здесь перечисленные, начиная с Волковыска, а повернув направо к востоку, проезжали через

Зельву,

Слоним.

Рядом мы видели Новогрудок, построенный великим Витовтом. Замок — пуст.

Молчады,

Церин,

Оберно,

Оттмут,

Кайданов,

Минск, городок, отстоящий от Волковыска на тридцать пять миль; кроме того, начиная отсюда, все реки впадают в Днепр, тогда как другие, виденные нами, текут в Неман.

От Бреста досюда шестьдесят миль. От Минска до Вильны двадцать семь миль. По тамошним масштабам это большой город и замок.

Борисов, городок, расположенный на реке Березине. Эта река впадает в Днепр ниже Бобруйска, восемнадцать миль. О нем сказано выше.

Орешковичи, ради удобства гостиницы, сорок миль. В этих местах из-за совершеннейшей пустыни мы ехали не кратчайшей, а обычной дорогой, и, оставив городок Могилев в четырех милях правее, через

Шклов, шесть миль,

Оршу, шесть миль, здесь, ниже крепости, узкий брод через Днепр; если не попадешь точно на него, то помогай Бог! Отсюда по реке в

Дубровно, четыре мили, и другие места, указанные в первом дорожнике, прибыли, наконец, в Москву.

Здесь, несмотря на долгие переговоры, мы не смогли добиться ничего, кроме следующего: «Если польский король хочет мира с нами, то пусть, как водится, пришлет к нам своих послов, и мы заключим с ним мир, какой нас устраивает». Наконец, мы послали своих людей к королю польскому^{373}, который тогда был в городе Гданьске, и по нашей просьбе тот назначил двух послов: Петра Кишку, воеводу полоцкого, и Михаила Богуша, литовского казначея.

Узнав, что литовские послы уже недалеко от Москвы, государь внезапно под предлогом охоты и отдыха, хотя время для охоты было совсем неудобное, отправился в Можайск, где у него имеется огромное множество зайцев, и позвал нас к себе, — может быть, для того, чтобы литовцы не въезжали в город. Добившись перемирия и скрепив его, мы получили отпуск 11 ноября, и государь спрашивал нас, какой дорогой мы собираемся вернуться, так как он узнал, что турки были в Буде, а чем дело кончилось, того он не знал. Мы сказали, что через Вильну, Краков и Вену. Мы возвращались по той же самой дороге, по которой и приехали.

Мы выехали 11 ноября в сильную метель, 14-го прибыли в Вязьму, 17-го — в Дорогобуж, 19-го — в монастырь Шмеркалки, в тот же день переправились через Днепр. 20-го — до церкви Козьмы и Демьяна, 22-го прибыли в Смоленск, откуда выехали 25-го и до 27-го ночевали под открытым небом. Так вплоть до Дубровно, куда прибыли 28 ноября, получили там нашу поклажу, которую из Вязьмы отправили по Бори-сфену, а также нашли ожидавшего нас там литовского пристава, от которого впервые услышали о поражении и гибели венгерского короля Людовика.

Через четыре мили от Дубровно мы 30 ноября приехали в Оршу. Отсюда тем же путем, каким я возвращался в предыдущий раз.

Здесь мы отдыхали один день. 2 декабря — Друцк, восемь миль. 3-го — какая-то деревня, еще восемь миль. 4-го — Гродно, три мили. Потом опять деревня, три мили, и три мили до Борисова на Березине. 7-го — Логойск, восемь миль, а 9-го — до Радошковичи, пять миль. Потом две мили до Красного и еще две до Молодечно, куда мы ехали днем.

12-го — Крево, шесть миль — пустой каменный замок рядом с местечком. 13-го — Меднинкай, семь миль; здесь тоже каменный замок, совершенно пустой, рядом с местечком.

14-го — Вильна, столица Литвы. Там протекает большая река по имени Вилия, впадает в Неман, берущий начало у Ковно, которое в четырнадцати милях от Вильны по суше и в восемнадцати — по реке. И маленькая речушка впадает там же, по имени Вильна, как и город называется местными жителями. Здесь мне сообщили, что король Людовик венгерский погиб в битве с турками при Могаче 29 августа и что мой господин стал королем чешским.

Здесь мы встретили ласковый прием и обильное угощение у побочного сына короля, виленского епископа Иоанна.

От Вильны до Кенигсберга — шестьдесят, до Риги — пятьдесят, до Киева — двести, до Львова — сто, до Кракова — сто девять, до Варшавы — шестьдесят четыре, до Гданьска — восемьдесят немецких миль.

27 декабря мы выехали из Вильны через Руднин-кай, в четырех милях далее,

Валькининкай, три мили, здесь два охотничьих двора короля,

Меркине, городок, получивший имя от текущей здесь реки с тем же названием, семь миль, 29 декабря,

Ожа, шесть миль,

Гродно, в последний день декабря, княжество на реке Немане, семь миль,

пустынный край вплоть до Крынки, шесть миль.

Когда мы двинулись сюда 1 января, то сделался жестокий мороз, и порывистый восточный ветер вихрем крутил и разбрасывал снег, так что от столь сильного и лютого холода, замерзнув, отмирали и отваливались шулята у лошадей и иногда сосцы у собак. Я сам чуть было не лишился носа, да пристав вовремя предупредил меня.

Как только мы прибыли в гостиницу, я обнаружил вместо бороды большой ком льда. Пристав спросил, как у меня с носом; я пощупал его, но никакой боли не почувствовал. Пристав настойчиво остерегал меня. Когда же я подошел к огню, чтобы растопить лед на бороде, и тепло пробрало меня, тогда только я почувствовал, что нос болит. Я спросил у пристава, что теперь делать. Он велел хорошенько растереть снегом кончик носа. Я занимался этим, пока не устал; после этого у меня образовалась на носу корка толщиной с тыльную сторону ножа, под которой он со временем зажил.

Мои люди взяли в Москве молодого петушка, выросшего во взрослого петуха с толстым гребнем; он сидел у нас, по немецкому обычаю, на санях. Он чуть не умер от холода. В гостинице он повесил голову, но слуга сразу же отрезал ему гребень, этим не только спас петуха, но и добился того, что тот, вытянув шею, на удивление нам немедленно принялся петь. Я рассмотрел гребешок: он был весь набит льдом. Мартин Гилиг, портье Его королевского величества, испанец, раздобыл в Москве суку, которая только что ощенилась, поэтому ее задние соски были еще полны. Они почернели прямо как черное сукно и отвалились. У Матиаса Целлера два пальца на руке застыли так, что он до самого Кракова не мог согнуть их и пользоваться ими; он забрался в один крестьянский домик, и его вынесли оттуда насильно, посадили в сани и так увезли; Франц Фицин, сын моей сестры, был уже белый и замерз бы, если бы Мартин Гилиг не взял его с лошади к себе в сани и не укутал в свой волчий мех. У одной из лошадей в упряжке графа от мороза отвалилось несколько кусков от мошонки, как будто отрезали. Нам пришлось подождать здесь один день, так как кое-кто заблудился и в гостиницу явились очень уставшие.

От Крынок, 3 января, через большой лес в Нарев, восемь миль. Здесь река того же названия;

на другой день Вельск, четыре мили; крепкий замок близ местечка,

Миленец, четыре мили, деревня,

Мельник, три или четыре мили; замок при местечке на реке Буге,

Лошицы, семь миль.

Здесь — граница.

Через восемь миль далее, 8 января, польский город Лукув, расположенный на реке Окшея. Это старостничество. Начальник этой местности называется староста, что значит «старейший»; говорят, под его властью состоят три тысячи дворян. Там есть несколько селений и деревень, в которых число дворян до такой степени возросло, что нет ни одного крестьянина. Очевидно, отцы с течением времени так разделили землю среди своих сыновей, и еще в то время у каждого отца было шесть, восемь, а то и десять сыновей без обеспечения.

На другой день Окшея, городок на реке того же имени, пять миль,

Стежица, 10 января, городок на Днепре, под которым река Вепш впадает в Вислу, пять миль,

Зволень, 11 января, городок, пять миль; здесь мы переправились через реку Вепш и Вислу;

Сенно, пять миль,

Польки, шесть миль,

Шидлув, городок, окруженный стеной, шесть миль, Вислица, городок, обнесенный стеной на некоем озере, пять миль,

Прошовице, шесть миль; через четыре мили отсюда мы наконец вернулись в

Краков. Здесь мы застали короля, который благосклонно нас принял.

Здесь я говорил с королем о многом, что, как я был уверен, будет принято с благодарностью моим государем и послужит к его выгоде, ибо он только что был избран королем чешским. Я знал также, что его по праву должны избрать и королем венгерским. Тут прибыло в Краков посольство от моего господина: господин Ян Мракси для переговоров по вопросам, иные из которых я уже обсудил. Мракси был болен, и я исполнил и его поручения. В Кракове, по приезде из Москвы, нас принимали иначе, чем в первый раз, и даже весьма хорошо, так как в результате наших переговоров выявились постоянство и верная дружба наших государей.

Из Кракова мы в последний день января направились в Прагу через

Кобилагора, пять миль,

Олькуш, 1 февраля, свинцовые рудники, две мили, городок Бендзин, пять миль, немного ниже которого река Пиелца разграничивает Польшу и Силезию, силезский городок Писковице, пять миль, городок Козле, обнесенный стеной и расположенный на реке Одре, которую называют Виагром, четыре мили,

Бяла, пять миль,

городок Ниса, шесть миль, местопребывание вроцлавских епископов; здесь весьма любезно принял нас и угостил епископ Иаков,

Отмухув, 8 февраля, епископский замок, одна миля. Епископ отправился сюда вместе с нами,

Варта, три мили,

чешский город Глац, графство, две мили, 9 февраля,

Наход, пять миль,

Яромерж, тоже почти пять миль,

Быджов, четыре мили,

Нимбурк, четыре мили, город на реке Лабе.

Наконец через шесть миль далее я прибыл 13 февраля в Прагу, столицу Чешского королевства, расположенную на реке Влтаве, и нашел там своего государя, уже избранного чешским королем и приглашенного туда для коронации, на которой я и присутствовал 24 февраля. На следующий день короновалась королева.

Между тем следовавшие за мной московские послы, к которым я по долгу и ради почтения выезжал навстречу, увидев, как велики крепость и город, сказали, что это не крепость и не город, а скорее целое королевство и что приобретение его без крови — весьма великое дело.

А благочестивый и милостивый король, выслушав меня и ознакомившись с моим докладом, посовещался со мною о неотложных делах и изъявил мне благоволение за все, что я делал, а именно: как за тщательное исполнение его поручений, так и за то полезное, что я сделал сверх порученного. Собственными устами обещал он мне милость и за то, что, хотя и больной, я предложил свои услуги для исполнения возможных новых поручений и за готовность ехать, куда необходимо.

Раз всем этим я угодил королю, то и мне это было чрезвычайно приятно.

После отъезда московитского посольства мне было позволено отправиться домой.

«Мне было позволено отправиться домой»:

Герберштейн уезжает из Московии

Гравюра из издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1556 г.

Титульный лист издания «Известий о делах Московитских», Базель, 1571 г.