Москва – Багдад

Пролог: След Махно Опасная гостья

Страшнее великого и страшного — так на Украине называли 1919 год.

И причины для этого были. Екатеринославский журналист З. Ю. Арбатов сообщил нам о происходившем в губернии в те дни такое: «Развил деятельность Махно; собрав свыше трех тысяч крестьян, он останавливал и грабил поезда; расстреливал всех носивших офицерские погоны; у нижних чинов забирал оружие и обмундирование; пассажиров сортировал и грабил по внешнему виду, и вся дорога от Александровска{1} до Екатеринослава была фактически в руках Махно… При всемерной поддержке крестьян Махно всегда и везде мог твердо рассчитывать на укрывательство, на провиант, на лошадей и даже на помощь боеспособными людьми».

Ну, отметим по ходу повествования, что помощь бандитам Махно со стороны крестьян была вынужденной, ибо те оказывали ее из страха смерти.

Дальше тот же журналист продолжает: «А губернатор екатеринославщины Сергей Сергеевич Щетинин объявил войну и открыл в своей губернии фронт военных действий против Махно, имея две-три пушки и около сотни конных стражников».

Таковы были обстановка и расклад сил в том регионе, где довелось в это время родиться Борису Павловичу, нашему герою.

Напуганные последними страшными событиями славгородцы боялись ночей. В пору разгула махновщины жизнь человеческая ничего не стоила и ни от кого не было ей защиты. Чуть ли не каждое утро приходили известия о грабежах. Налетая черной тучей, бандиты врывались в дома и забирали у людей все до последней нитки. А то и хуже случалось — ни за что убивали зажиточных мужиков. Конечно, не нарочно, просто те погибали при допросах с пристрастиями, где от них пытались выведать правду о «спрятанных сокровищах». Какие сокровища? Все давно уже было и найдено и отобрано. Но сдуревшим от алчности махновцам этого не докажешь!

Еще помнился славгородцам пожар на усадьбе Миргородского, безбожно сожженного в августе прошлого года, в день его рождения, самим бесноватым Нестором, которого не зря недавно объявили вне закона. Думалось нормальным людям, что лиходей после этого хоть на время присмиреет. А там, даст Бог, что-то на фронте переменится: укрепятся белые в своих позициях или красные придут и введут твердую власть. Какая разница, кто будет править? Власть — это погода, ни больше ни меньше. Лишь бы она установилась наконец да была надежной. А люди при любой погоде приспособятся жить. А вот без власти никак нельзя — без власти тут же нечисть заводится, “батьки” разные бесчинные появляются, самозванцы возникают — алчба пасть зубастую разевает. И все не на жизнь это. Так как же без власти?

Опасные это дорожки, если божественную данность ставить под сомнение. Чего только теперь ни говорят пустобрехи, каких глупостей от них ни наслушаешься! И речь не о митингах, на которых глотку дерут те, кому это велено за страх или за монету звонкую. Речь об обывателях. Далеко ходить не надо, размышляла Александра Сергеевна, работая иглой, взять Цетку баламутную, ее заказчицу и постоянную клиентку, а заодно и шлендру этого проклятого выродка — не дура, казалось бы... Так она считает, будто власть плодит паразитов, а потому ее надо истребить. Говорит, ее Махно надоумил, который с самим Троцким якшается — не шутка. Так вот, по мнению Нестора, ни белые и ни красные не имеют права существовать, потому что они за власть как таковую. Значит, опять же — за паразитов.

А он будто не за власть, со своими ружьями да бомбами, он вроде свои делишки мирно решает — смешно...

Недавно, по слухам, распинался на каком-то сборище в Большом Токмаке, агитировал мужиков вливаться в его отряды и среди населения сеял все ту же разрушительную смуту да анархию. Ну ясно, он стремится руки себе развязать, чтобы никто не удивлялся его выходкам, а не понимает того, что скоро люди догадаются о том, что тогда уж заодно и его власть надо послать коту под хвост.

Потом еще в Софиевке на крестьянском съезде воду мутил...

К сожалению, народец любит ухарей да забияк, полагая, что те к нему, с таким лопарским простодушием слушающему их, не доберутся, что других будут утеснять, а его — нет. Эхе-хе...

А сам-то он кто, этот Махно? Ведь он постоянно то к белым бежит, то к красным примыкает: то за сильных воюет, то против слабых сражается. Значит, чужой властью пользуется и свою пользу выколачивает. Известно, на уме у него одно — ободрать тот самый народ, который ему внимает с разинутым ртом, хапнуть побольше нажитого им добра-злата да вовремя слинять отсюда. Хоть бы его Господь скорее унес в нелегкие края!

Славгородцы давно знают не с лучшей стороны этого Нестора — смутьяна и самого никудышного человека. Но пусть они пристрастны, пусть... И пусть Нестор, сиживая в кандалах, поумнел ни с чего... но кто он есть перед остальным миром? Кто его просил о защите, кто передал ему такие права — Бог, царь или люди? Да никто его о том не просил и никто ему того не поручал!

Приперся домой, сдуру освобожденный революцией, ошалевшим от нечаянной радости, и начал бесчинствовать, вроде как свои порядки наводить. Ну чья корова мычала бы?! Бахвалится, что именно он защитит крестьян от деникинцев и не даст помещикам издеваться над ними, а о том помалкивает, как именно он это устроит. Разве не власть применит? Не силу?! Конечно, власть — только преступную, незаконную, насильственную, своевольную.

Интересно, кого он пытается обвести вокруг пальца и оставить с носом? Неужели люди не видят, что как раз он и есть — самый настоящий паразит и вредный элемент?

Диву даешься, некоторые активисты мечтают жить в безопасности и при этом не хотят власть над собой иметь. Чудеса! А кто же им обеспечит эту безопасность? И как — если без власти? Если толпу оставить без присмотра, то сразу появляются такие, как Махно — и не власть, но и не защитник, а грабитель и убийца, диктующий свою волю дурной силой. Ешьте его с маслом. Нет уж, власть нужна для порядка и мира.

Но куда там, кому что сейчас докажешь... А между тем в округе снова пошли беспредельные преступления.

Александра Сергеевна сокрушенно покачала головой от своих сбивчивых невеселых мыслей и насторожилась, что-то учуяв чутким ухом. Затем встала и направилась в залу, чтобы посмотреть в окно. Оттуда открывался вид на улицу, а ей послышалось, что к их воротам подъехал тарантас. Она отложила шитье, воткнула иголку в отворот блузки, обмотала вокруг нее нитку, чтобы закрепить и не потерять, и торопливо задвигалась. Действительно, за воротами стояла легкая на помин Цетка Володченчиха. Володченки — это было семейное прозвище ее родителей, образованное от имени ее отца — Владимир (по-украински Володимир). Одной рукой она вальяжно закрепляла на коновязи вожжи своей двуколки, а другой прижимала к груди объемистый пакет, видимо, с отрезами на наряды. Два норовистых коня нетерпеливо дергали головами, будто досадовали, что на короткой дистанции им не дали размяться, поиграть мускулами. Ну ничего, вот у Цетки случится хорошее настроение — побегают тогда они по селу, пыль поднимая. Это она любит... Еще гармониста с собой прихватит для вящего звона...

Поспешая от окна на свое место, Александра Сергеевна не удержалась и остановилась у зеркала, недавно подаренного мужем. Из дальних странствий привез, дорогое — в серебряной оправе. Она перевела взгляд с оправы на гладь зеркала, посмотрела на себя — ах, хороша! Хоть и четвертый десяток разменяла, второго ребенка только что родила, а не потеряла ни стройности, ни свежести.

Правда, очертаниями лица она больше азиатка, чем европейка... Но зато как бела кожей! Как чертами пригожа! Сколько резной тонкости и безупречности в форме носа, сколько сдержанности в мимике, изысканности во всем облике! А как подкупающе доверчиво открыт взгляд ее ореховых глаз под высокими бровями! Ничего, что покаты плечи, бедра тяжеловаты, ступня широкая... Кто это видит, если в целом она так благолепна — первая красавица на всю губернию!

— Кто там? — послышался голос Агриппины Фотиевны, которая, свешивая голову с печи, ждала ее возвращения в раскройную. — Не Павлуша ли? Ему обедать пора, Саша. Ты не забыла?

— Нет, мама, не забыла, — ответила Александра Сергеевна. — Скоро будем обедать. А Павлуша как приехал, так с тех пор в огороде и возится. И что он там делает? Рабочих позвать не хочет... Роет и роет...

— Кого же ты в окно увидела?

— А-а... Да это Цетка прибыла, — махнула рукой Александра Сергеевна, — баламутка.

— Опять новые наряды понадобились, — буркнула недомогавшая и привычно закашлялась. — Господи, доживу ли я до светлых дней? — запричитала она. — Что за время пришло, что за время...

Александра Сергеевна вышла из залы, пересекла коридор и заглянула в мастерскую, где работали модистки.

— Девчата! — крикнула, подойдя к двери и останавливаясь у порога. — Настя, ну-ка быстро встретить клиентку и провести в примерочную! Фекла, приготовь чаю из свежего привоза! Угощать будем. А ты, Уля, чего в доме сидишь? Бери детей и иди в сад, на воздух.

— Жарко там, — запричитала Ульяна, — будто здесь не воздух...

— В беседку иди, там сквознячки гуляют, — строго продолжала хозяйка. — И быстро мне!

Когда, выдержав приличное положению время, Александра Сергеевна зашла в примерочную, где принимала посетителей, Цетка уже была там и нервно вышагивала по комнате, держа в руках какие-то шуршащие бумаги. Время от времени она в них заглядывала, что-то прочитывала и капризно фыркала.

Цетка тоже была красивой, но что-то мешало назвать ее красавицей. Причем сразу и не поймешь, чего именно ей не хватает, подумала Александра Сергеевна, глядя на подругу своей юности и, видимо, непроизвольно сравнивая ту с собой. Цетка обладала одной редкой и неожиданной особенностью для людей незнатного происхождения — она была грациозна. На нее хотелось смотреть. Среднего роста, тонкая в кости, с правильными и приятными чертами лица, с гордо посаженной головой, она казалась высокой, спесиво глядящей на мир, копошащийся у ее ног. В остальном облик Цетки отличался мягкостью и светлостью, какой-то неизъяснимой тихостью, отчего человеку с грубым вкусом мог показаться сероватым, как у мышки.

Но только облик, ибо далеко не таков был нрав у этой «тихой мышки»! Закрутила голову Нестору, обирает его не хуже жены. С песнями и размахиваниями руками разъезжает по округе на тарантасах, аж пыль клубится следом. Гарцует по селу на лучших лошадях, дурачится, устраивает показательные купания в молоке, куда сбегаются мужики и ребятня со всей округи, а женщины разгоняют их лозинами, плюясь и понося беспутницу.

Но как ее заметил Нестор? Впрочем... понятно как — Александра Сергеевна все помнит.

Нестор в Славгороде

Все трое, Александра, Светлана и Нестор, были ровесниками, 1888 года рождения. И могли бы не встретиться, так как жили в разных концах села, но их свело одно общее дело: посещение усадьбы Миргородского. Саша приходила туда к матери Агриппине Фотиевне — учиться шитью и помогать ей, работавшей у барина портнихой по договору. Красивенькая Света, дочь одной из поварих, сызмалу приглашалась барином обслуживать столы во время балов и приема гостей, фактически она, как фея, украшала собой праздничный зал. А Нестор иногда забегал на барскую конюшню, чтобы поиграть с лошадьми. Ему нравилось купать их и водить в ночное. Так подростки и познакомились, то в одном, то в другом углу встречаясь.

Саша тогда даже мысли не допускала, что Нестор приезжий. Но оказалось, что он гостит тут у двоюродного деда, а сам — из Гуляйполя. Мальчишка еще в младенчестве остался без отца, родных дедов тоже рано лишился. А старшие братья что? Они не в счет — сами еще дети. Поэтому и тянуло его к деду Передерию — единственному в роду взрослому мужчине, материному дядьке. Нестор считал дом деда своим, потому что фактически вырос в нем — такую помощь дед Передерий оказал своей вдовой племяннице, поднимающей непосильными трудами ораву пацанов.

Особенно Нестору нравились дедовы рассказы о казаках, об их вольнице в Запорожской Сечи, о походах на всяких врагов поганых. Неизвестно, был ли рассказчик казацкого роду или нет, но мнить себя потомком этих забияк ему нравилось. Каждому человеку хочется быть наследником сильных людей, богатых традиций, широких просторов — это крепче держит его на земле. И в этом смысле дед Онуфрий, конечно, был прав, даже если сочинял для внука свои героические небылицы. Он утверждал, что его фамилия пошла оттуда, мол, его предок-казак был такой сильный, что со всеми передрался и всех победил.

Ненормально головастый подросток, отчего его тщедушная внешность казалась совсем худосочной и хилой, всем существом замирал, от стариковских побасенок, слышанных в изобилии, когда дед Онуфрий брал его с собой на мужские посиделки к Григорию Ивановичу Самусенко. Ему казалось, что, наслушавшись их, он сам становится сильнее и ловчее, непримиримее к врагам, неуязвимее. Но не так уж ему это и казалось! В определенном смысле так оно и было. Если телом от дедовых слов он и не укреплялся, то нрав в себе воспитывал неукротимый, вспыльчивый, злопамятный и жестокий. Не умел покоряться ни людям ни обстоятельствам, не хотел терпеть чужого превосходства. И сколько мать ни пыталась пристроить его на работу к купцам, служить в магазинах, из этого ничего не получалось. Нестора отовсюду выгоняли за непокорность, неумение приносить пользу людям, за ненависть к обучению и к учителям.

— Покорный теленок двух маток сосет, — однажды сказала ему мать с укором, когда Нестор остался без работы. — Надо уметь ладить с людьми.

— Я без покорности у маток молоко заберу! — выкрикнул ее неуживчивый сын и метнул на мать такой злобный взгляд, что той страшно стало, будто не человека она родила и растит, а дьявола ненавистного.

Вот и отправляла его к родственникам иногда, чтобы хоть там на него повлияли в лучшую сторону.

Старик Передерий, или просто — дед Онуфрий, местный шорник, жил на западной околице села. Со своим закадычным собеседником Григорием Ивановичем Самусенко, главным барским конюхом, человеком невиданной физической силы, был дружен с детства. Видя любовь Нестора к лошадям, он попросил друга позволить мальцу бывать на барской конюшне. Григорий Иванович согласился, так как был любимцем хозяина и иногда по пустякам своевольничал.

Героизм конюха

Дело было так. Однажды под вечер Валериан Семенович Миргородский вывел Вихря, своего любимого коня, во двор, чтобы размять перед прогулкой. Сам-то барин был слегка простужен, а тут ему показалось, что и конь не в порядке — нервничает и капризничает. Но мало-помалу Вихрь, вроде, разгулялся и повеселел. Впечатление это оказалось, однако, обманчивым: едва Валериан Семенович попытался оседлать Вихря, как тот словно взбесился — взбрыкнул, сбросил седока с себя и накинулся на него, поверженного, с поднятыми копытами. Выглядел Вихрь при этом страшно: глаза выпучены и налиты кровью, зубы ощерены, движения резкие и агрессивные. А как угрожающе он ржал — не передать! Он обязательно убил бы хозяина, кабы тут не случился Григорий Иванович. Конюх перехватил и натянул поводья, а потом так сильно оттолкнул коня в сторону, что тот упал на колени и как-то сразу захрипел и очнулся.

— Это героизм... героизм... — поднимаясь, шептал изумленный невиданной силой конюха Валериан Семенович. Напуганный конем до смерти, почти расставшийся в мыслях с жизнью, он, конечно, радовался спасению. Но в несказанно большей степени был впечатлен, потрясен, сражен богатырством человека, который так сильно от него зависел, которого он привык считать большим ребенком. А он, оказывается, вот какой — одним щелканом усмирил бы его гонор барский, если бы задумал подобное. — Героизм... Ты спас меня, Григорий. Ты настоящий герой.

— Не подходите к нему, барин! — закричал Григорий Иванович, прижимая голову коня к земле и не реагируя на похвалы. — Уходите!

Он отпустил коня только тогда, когда барин ушел далеко с территории конюшенного двора.

Все думали, что после этого от Вихря избавятся, и уже заранее оплакивали его, такого умного и чуткого коня, такого красавца. Но Валериан Семенович не спешил суд вершить. Он пригласил Колодного Назара Герасимовича, ветеринара, известного в селе и в округе своей ученостью и опытностью, и попросил дать заключение — что случилось с конем. Тот провел изучение вопроса: обследовал коня и его хозяина, выведывал все детали того злополучного периода, разузнал, что было в нем необычного и нового... Трое суток потратил на эту работу, на беседы и опросы. И оказалось, что Валериан Семенович в тот день употребил новый парфюм, который не понравился коню.

Конечно, парфюм пришлось выбросить, Вихря сначала лечить от стресса и определить на двухмесячный отдых на природе, а затем передать в пользование Григория Ивановича, к которому после происшествия конь начал относиться удивительно тепло. Как будто именно его считал своим спасителем от неминуемой расправы за посягательство на жизнь хозяина. А Григорий Иванович воспринял жест хозяина как подарок.

Конфликт с Миргородским

Вот по его-то, Григория Ивановича, попустительству и допускали неказистого и вредного отрока Нестора к лошадям, дабы подсластить сиротскую долю. Хотелось мужикам сообща сделать из мальца хорошего человека, ведь говорят же, что общение с животными делает человека мягче и благороднее.

Кстати, делая отступление, заметим, что тут же Нестор познакомился и с Назаром Герасимовичем, когда тот производил сезонные осмотры лошадей. Неулыбчивый, рассыпающийся шутками-прибаутками, острый на словцо ветеринар, которого как волшебника слушались кони и от острот которого по-конски ржали люди, хватаясь за животы, бесповоротно покорил парня. И эта симпатия со стороны Махно была одной из немногих в его жизни, отличающихся стойкостью и искренностью. А это значит, что Махно не требовал взаимности и не обязывал понравившегося ему человека принадлежать и служить ему одному. Назар Герасимович всегда оставался для Махно свободным человеком, вне понятий «преданность» и «измена». Диктатура под видом анархии — так жила «вольница» Махно. Но даже во времена самой жестокой его тирании Назара Герасимовича не преследовали за службу то белым, то красным. Других за это расстреливали, а Колодному все сходило с рук. Но это все было чуть позже...

И вот однажды Нестора увидел на конюшне Валериан Семенович, сам барин. Пожалуй, он бы не обратил на него внимания, мало ли тут ребятни крутится, и все — чьи-то дети. Но он ненароком услышал слова этого подростка, от которых буквально остолбенел — вычесывая щеткой коня, тот вроде в шутку крайне неуважительно отзывался о власти царя и о его божественной персоне, называл помещиков кровопийцами и врагами крестьян, обещал, что станет казаком и всех паразитов порубит саблей. Короче, вел разговоры хоть и детские, но опасные и попахивающие революцией. А вокруг разглагольствующего наглеца уже собирались любопытные слушатели, развешивали уши да обступали его вокруг, одобряюще подсмеивались.

— Чей это ребенок? — спросил Миргородский у одного из ездовых, увидев, что, отходя от компании, тот покровительственно потрепал нахаленка по вихрастой голове. Видно, что знал и опекал.

— Так я что? — начал оправдываться ездовой, словно пойманный на предосудительном поступке. — Это тот... его Самусенко привел, ваш герой, — продолжал с дерзостью в голосе.

— Как привел? Он кто ему такой?

— Этот? — переспросил ездовой, кивая в сторону Махно. — Ну... он ему Нестор, внук Передерия.

— Что ты мелешь? — возмутился Валериан Семенович. — Позови-ка мне обоих. И немедленно!

— Мелешь, мелешь... — бубнил ездовой, отдаляясь. — Может, конечно, и не внук...

Представшие перед Миргородским Самусенко и Нестор выглядели одинаково недоуменными, будто один был тут хозяином, а другой — невинной овцой.

— Так, — решительно сказал барин, — разбираться с вами я не буду. Недосуг. Но чтобы с сего дня на конюшне чужих людей не было. Обоим понятно?

Григорий Иванович наклонил голову:

— Простите, барин.

— Ничего, Григорий, иди. А ты, — обратился барин к мальцу, — впредь схлопочешь порку, если язык не прикусишь.

— А что такое... — начал ерепениться непокорный малец.

— Вон! Я сказал, — крикнул Миргородский, багровея.

Эту обиду, нанесенную при свидетелях, Нестор запомнит на всю жизнь, и не простит ее Миргородскому. Как только появится удобный случай, он его ограбит и сожжет вместе с женой, детьми и домом.

Цетка устраняет Тину

Все это уже случилось, и все это хорошо помнила Александра Сергеевна. Теперь Цетка продолжает вовсю вертеть Нестором, а в политику и его дела не лезет. А он злится от этого, потому что ему каждый человек дорог. Но, как он ни пытается, не может приструнить ее и приспособить к пользе. Творит Цетка сумасбродства безвредные, словно специально насмехается над подарками Нестора, над его шутовской властью, кривляньями, игрой в политику и атаманство, над всем его комичным видом, над всей вольностью, которую она себе позволяет, а народ смеется над ней и все ей прощает. И даже то, что у Цетки всегда рот мокрый и при разговоре она здорово плюется слюной, к том же сильно картавит, никого не смущает, как будто так и надо.

А что ей остается? Легко ли в глазах серьезных и порядочных людей быть полюбовницей бандита? Но она же не знала, что он станет бандитом! Она честно и добросовестно в полные двадцать лет вышла замуж, почти десять лет жила замужней жизнью... Наконец муж взбунтовался, что детей у них нет, обвинил во всем Светлану и бросил, пристал к другой — детной и старой тетке.

Зато Нестор, с детства и ранней юности положивший на нее глаз, забывать свою Цетку не собирался. Как только освободила его Февральская революция из тюрьмы, так он сразу в марте и прилетел к ней. И нашел всю брошенную, обиженную и в слезах. Конечно, пригрел, хотя и сам нуждался в тепле и ласке, которых ему негде было взять.

К тому времени дед Онуфрий умер, а старая бабка, дедова жена, не искала себе хомут на шею. Приняла отсидевшего в тюрьме за душегубство «внука» с таким видом, что свежее молоко в доме прокисло. Старуха не столько стыдилась или боялась его, сколько по-христиански презирала. А это мало греет, как ни крути. Цетка же была его первой любовью, первой женщиной... волнующим символом его счастливых времен. Тут, как говорится, ни добавить, ни убавить...

Без предупреждения оставшись свободной и по-прежнему привлекательной, горюющая Светлана загуляла с Нестором — и теперь тому уж пошел не один год. Все он обещает жениться на ней. Но ему некогда, а Светке не очень-то теперь и надо! Во-первых, как оказалось, при такой его кривой дорожке... Во-вторых, говорят, у него в каждом селе жена есть. Каков малыш?! Там еще какая-то революционерка очкастая в самом Гуляйполе сидит, обжелалась вся без мужского внимания и уздечку на него набросить примеряется, зараза конская. Цетка все знает!

Пришлось Цетке самой лететь на тарантасе в эту паршивую Великомихайловку и разбираться с Валькой Андрющенко — Тиной. Насмешила: Тина... Ха! — с ее-то рожей неумытой. Телефонисточка кривомозгая...

Да не стала бы Цетка об нее глаз свой мозолить, но ей передали люди верные, что Тина понесла от Нестора. Ой-ой! Дети — это уже серьезно.

Цетка приехала в Великомихайловку в самое неподходящее для посещений время, когда все нормальные люди заняты работой. Зашла в помещение, где работала Андрющенко, культурно попросила ту выйти на минутку на улицу. Тина выбежала за угол здания раздетая, с накинутым на плечи клетчатым платком, прижалась к холодной стене — стоит, ждет. А у самой — ни кожи ни рожи, только и того, что дура набитая, которая пособничает бандитам да наводит их на богатых мужиков.

— Это правда, что ты тяжелая от Нестора? — огорошила благообразная Цетка свою соперницу резко изменившимся тоном и грубо схватила за волосы. — Говори, а то сейчас коленом в пузо садану!

Тина молча закивала, облизывая враз пересохшие губы. Глаза ее расширились, руки потянулись прикрыть живот.

— Значит так, — еще резче отчеканила Цетка. — Сегодня же идешь к бабке и прекращаешь с беременностью. Немедленно! Поняла? — Тина что-то замычала и замотала головой, выражая несогласие.

Как по заказу у нее тут же выступили слезы. Она жалобно жалась к стене, уклоняясь от пронизывающего зимнего ветерка, и даже не пыталась сопротивляться.

— Не поняла? Объясняю: от ребенка ты должна избавиться. Рожать не время! А увижу с пузом — убью без предупреждения. Теперь поняла?

Ответа не ждала, для пущей убедительности тут же развернулась и зашагала прочь. Когда Цетка, отдалившись на десяток метров, оглянулась и, вперив в Тину указательный палец, сказала: «Я не шучу», — та все еще не двигалась, как замороженная.

Может, Тина и пожаловалась бы Нестору на Цетку, может, он и защитил бы ее в этой ситуации, но ему в те дни было не до жен. Соединенными действиями частей Красной армии и махновцев только что был взят Екатеринослав, и ему пришлось решать там неотложные дела, задержавшись надолго. А тем временем перепуганная и покинутая любовником Тина так сильно перенервничала, так перетряслась, так перепеклась душой, что к вечеру вторых суток у нее начались боли внизу живота, затем рези. А в ходе открывшегося кровотечения вывалился из нее какой-то мешочек величиной с яйцо.

Она кинулась за помощью к местной повитухе. Та развела руками:

— Ушел из тебя ребеночек, — сказала, выслушав Тинку. — Не удержался. Попьешь отвар из трав, которые я дам, чтобы очиститься. И все пройдет. Да берегись теперь, не подпускай к себе мужиков... Эх... беда от них какая...

Приехавший через пару недель Нестор не встретил больше в Тинке понимания и с гадливостью бросил ее, никогда не вернувшись к их отношениям даже на словах, в разговорах. Ее для него больше не существовало.

Так что Цетка не унывала, хоть и не жена она этому клоуну, но зато женщина его — самая первая и самая любимая.

Нежданная беременность

— Смотри, Саша, — повернулась Цетка к вошедшей в комнату Александре Сергеевне, — что о моем Петрушке пишут.

— Он уже в книги попал?

— Нет, в листовки. Гляди, это беляки, — Светлана начала читать: — «Кто такие махновцы и чего они добиваются? ...Им нужно одно — погреть руки возле чужого добра, ведь это самый легкий промысел для тех, кто забыл Бога, забыл Родину, забыл честь, совесть и думает только о наживе. А добиваются они того, чтобы не было у нас никакого порядка, чтобы перевернуть решительно все вверх дном: ведь среди беспорядков и анархии им будет легче ловить рыбу в мутной воде и делать свои темные дела. Ведь ничего другого, кроме звериных призывов бить одних, бить других, бить третьих, мы от них не слышали и не услышим»{2}.

— Ты думаешь это неправда? — мягко улыбнулась Александра Сергеевна, дослушав до конца. — Или правда?

— Конечно, правда! — с возмущением сказала Цетка. — В том-то и дело. Вот что мне делать?

— Не знаю, Света, — Александра Сергеевна подошла к столу и показала на рядом стоящее кресло, приглашая подругу присаживаться и заодно выкладывать на стол свои отрезы. — Прежде всего, прекрати его Петрушкой называть. А то дойдет до него, так он тебе голову вместе с языком оторвет. Что касается остального... Думаю, он тебя не отпустит от себя. Так что ты выбрала правильное поведение. Фекла! — позвала громко, шагнув из комнаты. — Чай готов?

«Несу-у!» — донеслось откуда-то из глубины дома.

— А вот что о нем пишут красные, — Светлана с вожделением посмотрела на принесенный чай и потянула носом — она разбиралась в хороших напитках, избалована была. Не зря выросла в барских покоях. А теперь с этим так плохо! Затем снова взялась за листовки: — «Конец кулакам. Черное предательство изменников рабоче-крестьянского дела — Григорьева, Махно, Зеленого, Мазуренко и других предводителей кулацких шаек — сделало свое дело. Крестьянство должно само бороться с этими негодяями, потерявшими совесть и готовыми за гривенник продать не только крестьянина, но и своего родного отца. Крестьяне должны беспощадно уничтожать этих пособников офицерской банды и тайных друзей панов помещиков. На все их змеиные провокаторские речи крестьяне должны ответить: “Вон негодяи! Трудовое крестьянство знает, что за вашей спиной прячется морда жандарма и палача”»{3}. И что — это опять правда?

— Так ведь тебе-то виднее! А сам он что говорит?

Светлана хмыкнула и засунула листовки в сумку. Взяла чашку в руки ...

— Ты думаешь, у нас с ним есть время на разговоры? — засмеялась она, отпивая чай небольшими глотками. — Ой, как вкусно! Будешь опять мерки снимать? — спросила, заметив, что Александра Сергеевна потянулась к катушке ниток. — Мне раздеваться?

У Александры Сергеевны была своя система снятия мерок, перешедшая к ней от матери, — она снимала мерки на нитку, при каждом замере завязывая узелок в определенном месте. И ничего при этом не помечала на бумаге. Никто не мог прочитать эти ее узелковые записи!

— Обязательно раздеваться. Та-ак... — приступила к своему делу Александра Сергеевна, сразу посерьезнев.

— Откуда такой чай? — болтала Светлана. — Муж привез?

— Муж, конечно.

— Я сразу отметила, что у вас в доме появились новые запахи, едва вошла. Мне кажется, и корицей пахнет, и кориандром. Да?

Александра Сергеевна не ответила, только сильнее сдвинула брови и начала заново измерять окружности груди и талии.

— Света... — вдруг озадачено сказала она. — Ты беременна.

— Что-о? — Светлана застыла с разинутым ртом.

— Смотри, окружность шеи и бедер не изменились, а в груди и в талии ты стала шире. У тебя грудь наливается и талия растет. Понимаешь?

— Не может быть! — выдохнула Светлана и засияла глазами. — Вот так фокус! Вот так новость! Вот так спасибо тебе!

Не зря ее донимали всякие запахи, особенно острые или непривычные...

***

В начале октября между махновцами и деникинцами шли повсеместные бои за Александровск. Но все же Нестор успевал прилетать к Цетке — в сложное время, при нервном напряжении ему необходимо было покрасоваться перед ней, строя из себя героя и рисуясь, как на сцене. Это его как-то облегчало. Или настраивало на нужный лад. При этом его левый глаз, прищуренный от природы, еще больше сужался и перекашивал все лицо. А тонкий голос становился совсем похожим на женский, ну... или на петушиный. Цетка с трудом выносила подобные сцены и старалась переключиться разговорами на что-то другое, что не так занимало Нестора.

А вот в этот день ей не надо было долго искать предмет разговора, хотя сама она нервничала и не знала с чего начать. Поэтому, едва ее возлюбленный появился, заливаясь песнями, она сразу брякнула, что была у портнихи.

— Что у них нового? — спросил Махно.

— Павел вернулся из поездки и привез всякого-превсякого добра, такого что наполнило дом приятными заморскими ароматами.

— Что именно он привез?

— Ну пряности разные, чай, сахар, кажется.

Упоминание о Диляковых не должно было носить характер новостного сообщения, оно всего лишь облегчало Цетке переход к разговору о беременности и детях. Дело в том, что Павел Емельянович уехал за новым товаром, когда беременная Александра Сергеевна сообщила ему, что ребенок начал подавать признаки жизни, — забился. А приехав, нашел в доме сына, уже обретшего имя Борис и счастливо дрыгавшего ножками на своем втором месяце жизни.

— Вот ты тоже уезжаешь, уезжаешь... А однажды вернешься и найдешь меня с сыном, — наконец выпалила она самое главное.

— С чьим? — обнимая ее за плечи, беспечно спросил Нестор. — Тебя разве взяли крестной матерью?

— О, это ты кстати подсказал! — воскликнула Цетка. — Нет, меня не взяли, но я обязательно возьму Сашу крестной для нашего мальчика. Она мудрая...

Когда Нестор понял, о чем говорит Цетка, он не удивился, не обрадовался, не сник, а сказал нечто странное:

— Это хорошо, моя ласточка, что у нас будет сын. Обязательно назовем его Телесиком. И возьмем Павла. Он богатый.

— Да, — лепетала счастливая Цетка, имея в виду крестное родительство. — Он перед венчанием с Сашей выкрестился, так что можно и его взять.

Уродец от Махно

Здесь мы надолго расстаемся с Цеткой. Поэтому есть смысл сказать, что в начале лета 1920 года родила она Нестору сына Ивана, оставив ему от завещанного отцом имени сказочного персонажа — Ивасик-Телесик — только первую часть. Но Нестору, чувствовавшему, что Гражданская война близится к завершению и что приходит конец его вольнице, было не до сына. Как раз в это время он всеми силами цеплялся за возможность продлить свое легальное существование, причем — в силе и власти. Для этой цели где-то в Харьковской губернии в жалких потугах устроил очередной цирк: собрал общее собрание повстанцев-махновцев. Оно должно было подтвердить факт восстановления потрепанной и раздробленной на отдельные неуправляемые банды Революционной повстанческой армии Украины, для чего избрало Совет революционных повстанцев, ее высший военно-политический орган, во главе с Нестором Махно. Однако эти декларации и символы уже не работали, ибо время мутных потоков уходило в историю.

Это была далеко не та судьба, которую желала для себя Цетка. Она погрузилась в заботы о долгожданном ребенке и просто была счастлива, что Нестор о нем знал и несколько раз держал на руках, целуя в животик. Ведь прикосновение к ребенку отцовских рук — это касания Творца! Это высшее благословение на жизнь.

К несчастью, у вроде бы нормального малыша довольно скоро начал обозначаться порок развития — горб. У Цетки от горя разрывалось сердце и это принудило ее уклоняться от дальнейших встреч с Махно, прятать от него ребенка, которым она еще недавно так гордилась. Неизвестно на что она надеялась, но ей до невыразимой жути было стыдно выглядеть в глазах Махно матерью уродца. Бесспорно, это потрясло бы и Нестора. А в таком состоянии он способен был на любой взрыв с маханием саблями и с пальбой из наганов, потому что только оружием и преданием смерти тех, кто делал его несчастным, он решал проблемы и облегчал свою душу.

Чтобы батька Махно, гроза всея Украины, прослыл отцом горбатого сына, врожденного калеки, убогого дитяти? Да никогда бы он этого не допустил! Понимать это Цетке было страшно! В замешательстве и в слезах, мотивируя свои поступки необходимостью лечиться у знахарок после тяжелых родов, уезжала она из Славгорода в забитые хутора, пряталась от знакомых, от махновцев, от всех, кто мог бы увидеть ребенка и сказать Нестору правду о нем. И там искала костоправов и знахарей для Ивана, истово веря, что нежные и податливые детские кости можно исправить. Она меняла места пребывания и путала следы, чтобы ее не нашли посыльные Нестора.

Но так вечно продолжаться не могло. И отчаявшаяся Цетка придумала выход...

Ради спасения всех, кто стал заложником этой ситуации, она готовилась отдать Ивана в чужие руки, записать на чужое имя, а Нестору объявить, что ребенок умер от младенческого. Внутренне она легко настроилась на это, оставалось найти людей, согласных пойти на сделку. Конечно, умная и расчетливая Цетка была крепко обеспечена Нестором и могла долгие-долгие годы безбедно жить и тайно содержать несчастного Ивана.

Но долго ей прятаться от своего невенчанного мужа не пришлось. Едва их сыну исполнился годик, как Нестор, поджавши хвост, бежал из страны, чтобы умереть на чужбине в грязи и бесславии от своих преступлений — никогда не прощаемых пострадавшими и их потомками.

Отдавать Ивана в чужие руки надобность отпала. При крещении сына и регистрации к церковной книге она даже его отчество написала по истинному отцу — Нестерович.

Вырос Иван, как все горбуны, очень добрым, тихим и печальным. Цетка истово заботилась о нем, вырастила, дала среднее образование, побеспокоилась о профессии, выстроила ему дом рядом со своим.

Сама же после бегства Махно за рубеж присмирела и несколько лет по нему тосковала. А потом вышла замуж за некоего Тищенко, тоже махрового махновца, ибо таков был круг ее знакомых. О детях, конечно, уже не думала, но в 1937 году неожиданно родила дочь Эмилию, Милу. И все повторилось сначала, словно рок висел над ней: как только появился ребенок, так сразу она осталась одна — мужа в конце того же года арестовали и больше она его не видела. О том, что его через несколько дней после ареста расстреляли, она совершенно без удивления и с великим пониманием узнала десятилетия спустя. Однако это не мешало ей пользоваться не только сокровищами от Махно, но и тем, что награбил второй бандит, отец ее дочери.

Мила была красивой девушкой. Окончила школу без больших успехов. Но разве это имело значение, если на ее жизнь и жизнь ее детей было вдоволь припасено добра? Надо было только уйти с глаз тех людей, которые понимали, за счет чего она живет. Поэтому Эмилия сразу же уехала в город и там хорошо устроилась. Первое время, пока жива была Цетка, она приезжала в Славгород, пышная и благополучная, а после смерти матери ее приезды стали редкими и короткими. С Иваном она практически не поддерживала родственных отношений. Была ли у нее семья, неизвестно...

Не скоро горбатый Иван женился, зато — по страстной любви, на молоденькой и приятной внешне женщине. Жили они в ладу друг с другом. Иван жалел жену, на работу не посылал, а сам работал рабочим на местном металлообрабатывающем заводе, особенно не надрываясь. Году, наверное, в 1950-м жена родила ему сына. И тут...

Тут надо сказать, что память о Несторе, — оторванная от его кровавой сущности и чистыми душами очищенная от преступлений, — всегда трепетно хранилась в этой семье. Наверное, даже такой, проклятый всеми земляками и к тому времени уже давно умерший, он был нужен несчастному его отпрыску. В доказательство преданности и признательности отцу за обеспеченную и беспроблемную жизнь Иван назвал сына Телесием. Это было счастливое время.

Но, как говорят, жизнь идет полосами — пришла и к Ивану черная полоса, если не считать, что вся его жизнь была такой полосой, — от оторвавшегося после родов тромба умерла любимая жена, и Телесия взялась поднимать на ноги Цетка, дабы оградить от неласковых забот возможной мачехи.

Внук Махно не блистал талантами, в школе учился посредственно, но был тихим и послушным мальчиком, к тому же физически здоровым. И это привлекало к нему симпатии. Потом Телесия призвали в армию. А после демобилизации он в Славгород не вернулся, остался где-то среди чужих людей, унеся с собой правду о прошлом своих предков и о своем происхождении.

Спустя несколько лет после тяжелой потери жены совсем постаревший Иван Несторович женился вторично и опять взял в жены молодую женщину, без детей и предыстории. Звали ее Марией. Мария родила ему дочь, которая, скорее всего, там же и проживает. Известно только, что Иван не увидел ее взрослой — умер в 1965 году. Цетка надолго пережила сына и упокоилась только в 1980 году, когда Телесий Иванович, сын Ивана, в дальних краях давным-давно устроился в жизни и взял в свои руки владение бабушкиными богатствами.

История о первом сыне

Вообще-то, это не вся история отношений Цетки и Нестора, а только та ее часть, которую Цетка не то, что не смогла скрыть от людей, а просто сама признавала и озвучивала. Но есть и тайная часть их отношений, о которой тоже все знают, но как-то с самого начала негласно постановили не говорить о ней, потому что так хотела Цетка, так ей было... ну, удобнее, что ли. И люди ей подыгрывали. Хотя ничего сверхъестественного в ней нет, даже наоборот.

Суть в чем? Суть в том, что освободившийся в результате Февральской революции Нестор недели через две примчался к Цетке — первая любовь все-таки. Встреча была жаркой и Цетка сразу же забеременела. Дело житейское. Казалось бы, в ее положении надо было радоваться. Но нет, тогда для молодой женщины это явилось ударом.

Ну, во-первых, потому что она еще не освоилась с ролью ветреницы, непутевой гулены. И тем более не была готова к роли женщины, рожающей незаконнорожденных детей от залетного ухажера, да еще с сомнительной биографией. Для нее это казалось непереносимым позором! И она сразу же решила скрыть свой позор от посторонних. Открылась только родителям.

Конечно, мать ее поддержала!

— Доченька, — сказала мудрая женщина. — Мужья — дело временное, а дети останутся с тобой навсегда. Как же без них? Я уж испереживалась за тебя...

— Стыдно мне, — кривила губы и плакала Цетка. — Люди осудят, клеймо на мне поставят...

— Скроем! — пообещала старая Кристина. — Не мы первые...

И второе, что испугало Цетку и заставило утаивать свое положение, — опасение потерять Нестора. Она обладала умной природой и понимала, что Нестор совсем не настроен на размеренную жизнь обыкновенного сельского мужика. Исходя из этого она рассудила так: ее возлюбленный — человек не тутошнего мира, он рвется к другой жизни, где все кипит и меняется, все непостоянно и зыбко. Он не откажется от своих устремлений ни за что, если уж терпел из-за них каторгу. Значит, дети станут ему обузой. Само знание о них будет сковывать его. И он начнет уклоняться от встреч с Цеткой, даже если ничего откровенно не скажет ей. А она этого не хотела!

Все в этих рассуждениях учтено или нет, все ли в полноте изложено или что-то осталось упущенным — не важно. Важно то, что случилось дальше. А именно об этом и речь.

А дальше было так... Через девять месяцев Цетка решила рожать не у себя дома и не у матери, а в доме Ефросиньи Алексеевны Сотник, местной повивальной бабки. Так иногда поступали по селам, когда предполагались тяжелые роды. Но у немолодой как для первородки Цетки роды прошли благополучно, и на свет появился крепенький веселый мальчик, названный Семеном. В первые дни он оставался в доме повитухи, жившей, кстати, на соседней улице от роженицы. Затем Ефросинья Алексеевна объявила батюшке, что в одну из ночей к ее порогу был подброшен ребенок мужского пола. И она, как законная и опытная повивальная бабка, в соответствии с долгом, подобрала его и тут же провела работу по поиску для мальчика приемных родителей. Таковые нашлись. Ими стали престарелые супруги Владимир и Кристина Григорьевы — ее знакомые с соседней улицы, отчаявшиеся иметь внуков от дочери своей Светланы Владимировны. За этих людей она ручается, зная их многие годы. В своем устном обращении к батюшке Ефросинья Алексеевна просила зарегистрировать рождение мальчика с именем Семен по всем церковным канонам. Отчество записали материно, то есть по имени деда со стороны матери — Владимир. Тогда так всегда делали в отношении подкидышей и байстрюков.

Такой была традиция по приданию законного статуса детям. И внебрачным в том числе, если их правильно вписать в схему ритуала. И после этого можно было сколько угодно говорить о своих подозрениях, обсуждать и предполагать, кто настоящие родители ребенка, кто подкинул его повитухе, но это все было прахом и суетой. Ребенок обретал жизнь как чистокровный гражданин, и плевать на всех хотел.

Кстати, немного о чистокровности, чтобы не путали это понятие с генетикой, этнической чистотой или династичностью. Понятие о чистокровности сложилось еще в средние века, и было аналогично тому, что наши деды называли благонадежностью, а мы называем законопослушностью. Чтобы считаться чистокровным (или благонадежным, законопослушным) гражданином, надо было соответствовать всего трем требованиям: родиться в законном браке (не быть байстрюком); не иметь преследования со стороны властей (не иметь судимости); вглубь до седьмого колена не иметь родственников, поменявших вероисповедание (быть крепким в убеждениях).

Батюшка уже готов был внести имя новорожденного Семена в свои книги учета, как тут во всеуслышание подняла голос Цетка! Она заявила, что в деле воспитания приемного ребенка не доверяет своим родителям из-за их преклонного возраста. И что, мол, коль так получилось с подкидышем, то уж лучше она запишет его на себя, и пусть тогда ее родители возятся с ним, сколько хотят, как со своим внуком. Так был разыгран спектакль, в результате которого Семен принял на себя девичью фамилию матери на правах ее законного сына. А уж кто был записан отцом, догадаться не трудно — тут Цетка нарушать сложившиеся каноны не стала.

Приличия были соблюдены. А Нестор что же? А ничего. Откуда ему было знать, что пишется где-то в церковных книгах? Время было неспокойное, жизнь — бурная, времени на пустяки не хватало. Тем более, что мальчик, действительно, жил у стариков Григорьевых и на глаза ему никогда не попадался.

Почему нам все это известно? Потому что сельская повивальная бабка Ефросинья Алексеевна Сотник — это бабушка Прасковьи Яковлевны, жены Бориса Павловича, по матери. Вот так. Прожила она долго и рассказала своим потомкам многие местные тайны, которые любила вспоминать на досуге, потому что время вышло и все тайны стали уже не тайнами, а ценными подробностями местной истории.

— Негоже уносить в могилу правду, в которой кто-то будет нуждаться в будущем, — любила повторять бабушка Ефросинья. — Надо ее оставлять людям, как только появится возможность.

Но не только поэтому нам все это известно. А еще и потому, что позже Прасковья Яковлевна породнилась этим Семеном Владимировичем, сыном Махно. Какой мерой? А вот какой.

Муж этой самой повитухи Ефросиньи Алексеевны Сотник был женат на ней вторым браком. От первого брака у него осталось много детей, которых Ефросинья Алексеевна воспитала как своих родных. Они приходились Прасковье Яковлевне родными дядьями и тетками. Была среди них Мария, впоследствии ставшая женой Никифора Сиромахи.

В семье Марии и Никифора родилась дочь Оксана. Повзрослев и проявив свой характер, она получила от односельчан прозвище Майорша. Вот эта-то Оксана (далее идут слова Прасковьи Яковлевны») «...вышла замуж за Семена — первого сына бабы Цетки от Махно, старшего брата горбатого Ивана — и родила двойню: мальчика и девочку. Опять же их моя бабушка Фрося на свет принимала. Дети были слабенькие, поэтому девочка вскоре умерла, а сын Александр выжил. Это известный в Славгороде Сашка Заяц. Позже Оксана родила Майю, девушку слегка странную... сельскую простушку... С детским умом она была. Несчастная наследственность от Махно на Семене сказаться не успела, он погиб на войне в 23 года. А дети его... сама знаешь».

Получается, если Мария была Прасковье Яковлевне родной теткой, то Оксана — двоюродной сестрой. Значит, дети Оксаны приходились ей двоюродными племянниками. Да, иногда в их отношениях чувствовалось родство.

Александр Семенович, за которым закрепилось прозвище Заяц, всю жизнь страдал больной печенью, женатым не был, впрочем, как не был и бабником, детей не оставил. Был он замечательно привлекательным внешне, высоким, стройным, гибким и очень умным, начитанным. А еще он был очень юморным — рядом с ним все покатывались от хохота. Добродушный его характер, незлобивость привлекали к нему симпатии, земляки его любили.

Будучи в выпускном классе, младшая дочь Прасковьи Яковлевны перенесла тяжелую болезнь печени, после чего обязана была раз в полгода являться в больницу для обязательного диспансерного осмотра. Однажды она встретились там с Александром Семеновичем, и он очень участливо отнесся к своей троюродной сестричке, долго делился опытом болезни, учил, как с этой нею жить, как соблюдать диету. Говорил мягко, убедительно, подбадривающе.

Характерно, что Александр Семенович по причине слабого здоровья всю жизнь работал весьма умеренно, щадяще, словно для вида, а жил безбедно и припеваючи: постоянно лечится на водных курортах, хорошо одевался, ездил по театрам, разборчиво питался, что тоже стоило денег, вообще многое позволял себе. Например, он не стригся у местного парикмахера, а ездил для этого в город, к особенным мастерам, и те из его прекрасных вьющихся волос делали просто загляденье, а не прическу. Он работал на заводе, как и Борис Павлович — вот откуда нам известны эти детали. Борис Павлович рассказывал дома, что в трудовом коллективе образ жизни «этого чудака Зайца» вызывал разговоры. И объяснял их тем, что «хоть и негоже считать чужие деньги, но очень небезынтересно всем знать, где они у Зайца берутся».

Конечно, люди, и Борис Павлович в том числе, знали, кем являются и Александр Семенович, и горбатый Иван, и догадывались об источнике их доходов... Но Александр Семенович за всю жизнь не купил себе даже велосипеда. Он доживал с матерью в старой хате — иными словами, был в такой большой степени скромен и симпатичен, настолько аккуратно жил, так неукоснительно соблюдал во всем меру, так продуманно говорил и поступал, что ему все прощали и ничего не ставили в укор. А горбатого Ивана недолюбливали, хоть тот вообще молчал.

Борис Павлович с большой охотой рассказывал о Сашке Зайце, как неизменно его в Славгороде называли, передавал его прибаутки, анекдоты, розыгрыши, побасенки, потому что тот ежедневно придумывал что-то новое, просто искрился заражающим жизнелюбием, доброй шуткой, незлобивой подначкой. Александр Семенович был заядлым читателем прессы, особенно интересовался политикой, всегда знал основные новости в стране и за рубежом и обязательно комментировал их в коллективе, причем делал это со вкусом, в меру остро и очень смешно. Борис Павлович говорил о нем с теплом и снисходительностью, что было не характерно для него, далеко не простодушного человека.

Умер Александр Семенович лет пятидесяти от роду.

Помнят в Славгороде и Майю — красивую простушку-хохотушку. Пока она взрослела, брат Александр очень опекал ее, оберегал от обидчиков. Потом она уехала жить в Запорожье. К кому поехала и что там делала, не известно. Изредка на выходные она приезжала в домой, а с годами стали поговаривать люди, что на самом деле Майю сдали в дом инвалидов, из которого она имела право выходить в город и навещать родных. Затем ей стало хуже, и она попала в психиатрическую лечебницу, из которой не вышла ... Так и пропала где-то... Это случилось еще при жизни ее брата.

Так что Цетка очень лукавила перед Александрой Сергеевной, когда изображала невинность при обнаружившейся беременности будущим Иваном. И обе они прекрасно знали об этом. Ну... это у них были такие женские игры — в порядочность...

Жизнь после Махно

Конечно, власти Цетку дергали, несколько раз вызывали в КГБ на беседы — в Синельниково и даже в Днепропетровск. Не все вопросы она помнила, потому что сидела там растерянная и напуганная. О каких-то, возможно, не хотела рассказывать спустя годы подругам. Но отвечала искренне, без утайки.

Сначала спрашивали, знала ли она Нестора вообще. Этого факта отрицать она не могла.

— Вы знали, чем этот человек занимается? — вкрадчиво намекал хозяин областного кабинета, где Цетку допрашивали, на ее причастность к бесчинствам бандита.

— Знала, — отвечала она, — он любил купать лошадей помещика Миргородского и водить их в ночное.

— А позже?

— Позже мы стали подростками и полюбили друг друга.

— Что вас связывало с гражданином Махно в зрелом возрасте?

— Больше ничего, — призналась Цетка. — Только любовь.

— А на эксы вы с ним ходили?

— Куда? — испугалась Цетка незнакомого слова.

— На экспроприации, — пояснил хозяин кабинета.

— Может, и ходили. Я не знаю... — Цетка от волнения сдвинула с головы косынку и вытерла ею помокревшие губы. — А что это такое?

— Это налеты на усадьбы граждан. Грабежи и убийства. В таких акциях вы участвовали?

Цетка истово перекрестилась.

— Какие страшные вещи вы говорите... Нет, в таком я не участвовала!

А тот, что допрашивал Цетку в Синельниково, все интересовался, звал ли ее Нестор с собой за границу и почему она с ним не уехала.

— Звать-то он звал, но кто меня там ждал с сыном-инвалидом? Да и не сделала я ничего такого, чтобы бежать.

— А он сделал?

— Он что заработал, то и получил, — Цетка опять перекрестилась, неразборчиво зашептала молитву.

— Не жалко было его другой отдавать? — допекал следователь. — Муж все-таки...

— Нет, — простодушно призналась Цетка. — Он терял силы, болел. Ему не жена нужна была, а кормилица и нянька. Вот поехала с ним эта дылда, которой он до подмышек доставал, — и ладно. Я знаю, что в молодости он любил одну меня.

Даже Бараненко Александру Федоровну, соседку Цеткину, вызывали и допрашивали на предмет того, была ли Светлана Владимировна Тищенко (в девичестве Григорьева) причастна к махновской деятельности. Наверное, не у нее одной этим интересовались. Но предъявить Цетке таких обвинений никто не мог. Ну гуляла она с Махно, так, может, не по своей воле. И уж точно не по политическим мотивам! Не только она искала судьбы в мужиках, запутавшихся в политике, — жизнь-то одна. Чья вина, что пришлось им жить в такое расхристанное время?

Единственные люди, которых Цетка по своей глупости по-настоящему предала, на то время жили за границей. Это была семья Диляковых, семья ее подруги детства. Но по возвращении на Родину Александра Сергеевна быстро сменила фамилию, и сама остерегалась высовываться, не то что других обвинять. Так что насчет этого случая Цетка была спокойна — он не всплывет на допросах.

Цетку в КГБ выпотрошили так, что она уже и не помнила, было ли что такое, чего бы она им не рассказала. С тем ее отпустили, предупредив, чтобы не болтала, не зажиралась на глазах у людей и вообще жила тихо и незаметно.

— Так я всегда тихо... — попыталась сказать Цетка, но ее перебили с всезнающей ухмылочкой.

— Наслышаны, наслышаны, как вы «всегда тихо». И про ваши молочные ванны, и про тачанки с музыкой и про сынов нагулянных...

— Да теперь уж не то... — Цетка с непритворным смирением наклонила голову.

Сразу после окончания Гражданской войны во всех населенных пунктах, зараженных махновщиной, постоянно работали уполномоченные КГБ. В Славгороде тоже были такие сотрудники. Фамилию последнего люди помнят — Тарасенко. На их недремлющем оке и находилось те лица, кого не привлекали к ответственности, но кто оставался под наблюдением.

Так вот этот Тарасенко вроде беззлобный, никого зря не трогал, а тут как-то в 1954 году решил произвести у Цетки обыск, потрясти ее на предмет выявления махновских сокровищ. Но... репрессии репрессиями, а свои люди у махновцев везде оставались, причем сидели на всех уровнях. И Цетка знала, к кому обратиться. Поэтому молчать не стала! После этого сам Тарасенко, так ничего с Цетки не вытрясши, исчез из Славгорода, а на его место приехал другой. Но вскорости должность эту упразднили, всех преступников выпустили на свободу и Цетка вздохнула свободнее.

Симпатичная и любимая славгородцами Бараненко Александра Федоровна, жена родного дяди Прасковьи Яковлевны, хорошо знавшая героев этого повествования и детали их жизни, начиная от Цетки и Махно и кончая детьми горбатого Ивана Владимировича, и много-много с большим мастерством рассказывавшая о них, в 1972 году уехала из Славгорода к дочери. И получать дальнейшие достоверные сведения стало не от кого.

Светлану Владимировну Тищенко (в девичестве Григорьеву), по-уличному Володчинчиху от украинского Володимир, до конца ее дней называли Цеткой, а потом уж молодежь забыла обо всех ее прозвищах. Хоть и жила Цетка, ни от кого не скрываясь, на виду у людей, а тайны ее по ней прочесть никто не мог. Только подругам своим, Александре Сергеевне и Александре Федоровне, которых, кстати, пережила, поверяла Светлана Владимировна все без утайки — в старости, после долгих десятилетий молчания, очень нуждалась в том, чтобы излить душу.

Была она хорошо сложенной, очень аккуратной, чистенькой, довольно приятной старушкой, с мелкими правильными чертами лица. Белая, слишком нежная кожа ее в старости истончилась, взялась морщинами и покрылась чуть заметными пятнами коричневого цвета, как будто на нее падала тень лиственных крон. Фигурой она казалась мельче коренастой Александры Сергеевны и ниже высокой и статной Александры Федоровны. Со временем, возможно, потому, что жила с повинно склоненной головой, Цетка слегка сутулилась, ходила с палочкой, хотя походка была ровной и собранной. Голос имела приятный, тихий. Говорила совершенно бесстрастно и, действительно, сильно грассировала и плевалась при этом. Впрочем, зная эту свою особенность, вытирала рот неизменно имеющимся у нее платочком.

Не помнится, чтобы кто-то относился к ней плохо, попрекал ее или поминал старое... Конечно, люди ее и последующих поколений знали, кем была Цетка в молодости, но относились к ней чуть ли не бережно, как к олицетворению местной истории, как к символу прошлых лет или как к уникальной достопримечательности. Можно было наблюдать заинтересованные и оживленные взгляды, бросаемые в ее сторону, на которые она умела не реагировать. Но враждебности к ней не было — так сумела она себя поставить. Или что-то еще непонятное стояло за этим...

Сказанное не относилось к Александре Сергеевне — так и не простившей подруге детства предательства, перевернувшего и искривившего линию ее жизни. Александра Сергеевна обвиняла Цетку в сломанной судьбе, в том, что ее дети, выросшие в чужой среде и не знавшие родного языка, по возвращении на Родину не смогли преодолеть этот барьер, вовремя получить образование и выбиться в люди. Не раз Цетка винилась перед старой подругой, целовалась с ней при этом, а та вроде бы из вежливости и прощала ее, а после этого отворачивалась и плевалась, словно прикоснулась губами к гадине.

Иногда Цетка приходила к Александре Сергеевне на посиделки, долго рассказывала о своих горестях, жаловалась на несчастье с горбатым сыном. Опять та вежливо выслушивала ее, угощала чаем с рафинадом, который они кололи, зажимая грудку в руке и ударяя по ней тупой стороной ножа, но ничто не могло растопить душу Александры Сергеевны. Она твердо знала, что по вине этой женщины стала нищей, потеряла мужа и все свои богатства, нажитые честным трудом... И не смогла обеспечить своим детям достойного будущего. А сама Цетка сохранила и то, что припас ей Нестор, и то, что оставил муж Тищенко, тоже награбивший немало. Александре Сергеевне пришлось до глубокой старости не выпускать иглы из пальцев, работать и работать. А Цетка никогда не утруждалась, даже на собственном огороде ни разу не наклонилась — у нее всегда находились помощники.

Все это было правдой. Не оставь Махно свой след в судьбе Александры Сергеевны, Борис Павлович мог бы выучиться и прожить более интересную и складную жизнь, чем прожил. А значит, и его дети стартовали бы в свои профессии с более выгодных позиций и могли бы достичь большего, чем теперь, ибо решение задач определяют начальные и граничные условия — этот закон математики еще никто не отменил.

Это всеобъемлющий закон... Он работает в любой причинно-следственной связи. Кто знает, не оттого ли стал горбатым Иван, что на него перешло проклятие отца, — кривляющегося урода и бандита, — в чистом младенчестве к нему прикасавшегося? И не потому ли не смогла Цетка исправить порок своего сына, что предала ту добрую душу, которая первой известила о его приходе в жизнь?

Выходит, права была Александра Сергеевна.

Так вот, не меньше, а то и больше остальных могла рассказать о Цетке и Махно она, Александра Сергеевна. Но живописать и вообще распространяться про это она не любила по очень простой причине: от нее, жестоко от них пострадавшей, любая правда могла бы восприниматься слушателями как навет и поношение, или как злорадство. А Александра Сергеевна не хотела быть неправильно понятой. Жившая с необыкновенным достоинством, она была далека от того и другого, ей чужды были бесчестные поступки и по-бабски пустая или безответственная болтовня. Да, она оставила внукам свое жизнеописание, но изложила его в строгих и взвешенных фразах — исключительно для истории. А не в виде забавных бывальщин для беспечного времяпрепровождения.

А в чем было дело — об этом речь дальше.

Бандитский наскок

После ухода Цетки, узнавшей о своей беременности, у Александры Сергеевны появились тревожные предчувствия. Рассказать мужу или матери о них она не могла, потому что сама не понимала, в чем они состоят. Конечно, прежде всего подумалось о Несторе Махно. Ведь понятно же, что он — бандит и убийца и что очень опасно находиться в его поле зрения, но к себе исходящую от него опасность Александра Сергеевна не относила. Ведь они были знакомы и очень дружили ровно с тех лет, с каких себя помнили. Неужели он мог бы с этим не посчитаться?

Правда, с тех безгрешных пор он очень изменился, обагрил руки человеческой кровью, долго сидел в тюрьме, озлобился... Он и до этого-то был взрывного, какого-то дикого нрава, как будто мстил всему свету за свое сиротство, бедную жизнь в многодетной семье, необходимость трудиться и подчиняться тому, кто платит за труд. Но ведь все так живут. Кто же внушил ему мысли об исключительности и о другом порядке вещей? И зачем? Зачем этот «кто-то» отравил несчастному, нелепому человеку жизнь, изломал его, сделал душу его страшно уродливой?

Александре Сергеевне стало жалко Нестора.

Несколько дней спустя, возможно неделю, к ним в темный вечер пришел Григорий Никифорович Пиваков. Странно пришел — не с улицы, а с огорода, выходящего в балку с обрывистыми глинистыми склонами. Чтобы никто его не увидел, значит. Заходить в дом не стал, вызвал хозяина во двор.

— Только что узнал, браток, извини, если опоздал, — горячим шепотом сообщил он Павлу Емельяновичу.

— А что случилось?

— В эту ночь к тебе явятся махновцы — грабить. Бегите, а? Убьют ведь...

— Куда-а бега-аль... — растерялся от неожиданности Павел Емельянович. — Это есть поздно.

— Тогда возьми это, — Григорий протянул Павлу Емельяновичу наган и патроны. — Понимаю, этого мало. Но сейчас, если ты не против и ничего мне не помешает, принесу что-нибудь посерьезнее.

— Моя не против! Давай неси!

Пока Григорий Никифорович Пиваков ходил за оружием, Павел Емельянович времени не терял — мобилизовал всех женщин, включая жениных учениц и прислугу, выносить из погреба мешки с сахаром, недавно привезенные для продажи, и ими закладывать изнутри окна, двери, укреплять стены, баррикадировать возможные входы с улицы на чердак, задраивать все уязвимые места... Оставил только щели в окнах для обзора и отстреливания.

Григорий Никифорович не обманул, прибыл с охапкой винтовок и боеприпасов. Даже несколько гранат принес.

— Я не брошу вас, — сказал он, — останусь.

— Оставайся, как тебе можно, — согласился Диляков. — А потом уйдешь. Моя есть выход в карьер глины. Я дам тебе науку...

— Ну ты успел... — удивился Григорий. — Выход прорыл?

— Такая времья, — с ошибками и сильным акцентом от волнения сказал чужестранный муж Александры Сергеевны. — Моя готовилась...

После этого они забаррикадировали входную дверь и разошлись по намеченным местам: Агриппина Фотиевна осталась на печи. Туда же взобралась Александра Сергеевна и разместила рядом спящих детей: четырехлетнюю дочь Людмилу и двухмесячного сына Бориса. Ее ученицы и прислуга остались внизу, чтобы посматривать в окна и докладывать мужчинам о виденном.

— Ты стрелять умеешь? — перешел Григорий Никифорович к делу, когда они заняли оборонительные позиции.

— Так, мало-мало могу убит.

— Лучше, конечно, не убивать. Но если они начнут, тогда уж не жалей пуль.

— Карашье, — пообещал Павел Емельянович. — А тебе мы надо? Ты же сам махновца. Помстят они тебья.

— Разберемся, — неопределенно ответил Григорий Никифорович. — Главное, что жечь они сразу не станут, им же твой товар нужен. Это Цетка, сучка, Нестору проболталась, что ты недавно приехал с деньгами, а также чай привез, специи...

— Цетка? А-а... эта. Была она у нас, да.

— Сейчас Нестор злой и голодный, — продолжал Григорий Никифорович, — недавно из окружения вырвался. Ему деньги нужны, продовольствие, а тут ты под руку попался со своим сахаром, с пряностями...

— Моя не виноват, меня товар был для заказ, — смиренно объяснял ситуацию Павел Емельянович. — Махно воюет, а люди живут, кушают, работают. И что ваш Махно, он тоже тут придет?

— Ну, к тебе он вряд ли прибудет, но он тут, да, — у Цетки. И этот налет организовал наверняка он.

— Может, не он, а местные махновцы шалят?

— Не-е... в Славгороде, как и в Гуляйполе, они не посмели бы. Это батьковы огороды.

Шайка махновцев состояла из четырех-пяти человек, при ограниченной видимости посчитать их было трудно. Появились около полуночи. Спешились во дворе, встав кучным образом. Потолкались боками, затем не спеша, по-хозяйски отвели лошадей далеко в сад, затаптывая вскопанные под зиму грядки и ломая на куртинах алеющие астры и багровеющие георгины. Размялись, походили, осваиваясь и изучая место. Некоторые приникли к деревьям, пометили их мочой, другие закурили, словно хотели пропитать здешний воздух дымом и своими миазмами.

Оказывается, они поджидали телегу! Когда та приехала, прогромыхав пустой коробкой, и остановилась у ворот, махновцы приободрились и рассредоточились, изучили обстановку на улице, тенями рассыпались вокруг дома — их ведь вместе с ездовым и его спутниками стало больше. И тут те, кто был у входной двери, приступили к делу — попытались взять хозяев на испуг криками.

— Выходи, халдейское отродье, не отсидишься! — заорали они.

— Не видишь, кто к тебе пожаловал?!

— Сдавай товар бесплатно, тогда живым останешься!

Залегшие в доме люди чутко прислушивались к крикам, стараясь по их интонации определить настроение и намерения бандитов.

— Зачем халдейское{4}? — шепотом возмутился Павел Емельянович, обращаясь к Григорию Никифоровичу. — Моя ассириец. Притом русский корень. Моя уже не халдей, я же крестился! Я православный!

— У нас этих тонкостей не понимают, — пояснил Григорий Никифорович. — Да плюнь на них!

Поскольку на крики никто не отвечал, махновцы озадачились. Такого у них еще не бывало. Обычно люди просыпались и начинали если не выходить во двор, то пускаться в переговоры, беспокоиться. А тут тишина какая-то глухая... И вроде даже зловещая.

Посовещавшись, открыли стрельбу. Стреляли по окнам, шумно радуясь звону разбитых стекол, по дверям, по стенам, по крыше. От дома летели щепки, отваливались куски кирпичей, звенела и трещала черепичная крыша. Палили с час. Наконец убедились, что это не приведет к цели, потому что дом укреплен изнутри и пули в него не проникают, и остыли. Собравшись с духом, попытались взобраться на крышу. Оборонявшиеся какое-то время отпугивали их от стен выстрелами. Все же полностью контролировать то, что делалось вокруг дома, они не могли. Некоторые махновцы изловчились и попали наверх, затеяли там возню, начали бить по кровле, видимо, пытались разобрать ее. В итоге поняли, что и оттуда проникнуть внутрь не удастся.

— Черт, сидят, как под панцирем!

— Может, их там нет? — в звонкой ночной прохладе отчетливо слышались переговоры махновцев.

— Кто же тогда отстреливается?

— А... Ну да.

— Эй, купчишка, выходи! Пока мы добрые! — закричали махновцы в два голоса.

На печи закашлялась Агриппина Фотиевна, попытавшись что-то произнести. Она прикрывала рот рукой, била себя в грудь, чтобы прекратить приступ и не разбудить внуков. При этом выговаривала отдельные слоги и опять кашляла, так что понять ничего нельзя было. Павел Емельянович быстро метнулся и подал ей воды.

— Попейте, мама!

Женщина посмотрела на зятя светлым ласковым взглядом.

— Спасибо! — прошептала.

— Что вы хотеля сказаль?

— Да то, что никого не узнаю по голосам, — отдышавшись, сказала она. — Хорошо ли вы с Гришей разглядели этих бандитов? Это наши люди или чужие?

За Дилякова ответил Григорий Никифорович.

— Нет, не наши, — сказал он. — Махновцы теперь умные стали, боятся, что когда-то с них спросится за все. Вот и подставляют чужаков.

— Это хорошо...

— Это очень опасно, тетя Груня, — возразил Григорий Никифорович. — Если раньше они ограбленных не трогали, то теперь стремятся не оставлять свидетелей — убивают.

Тем временем во дворе наступило затишье. Озадаченный этим, Павел Емельянович побежал к окну, на свой пост. Он увидел застывших махновцев, как будто к чему-то прислушивающихся, а один из них стоял посреди двора с широко расставленными руками, как дирижер, призывающий держать паузу.

— Вот интересно, — вдруг сказал этот «дирижер». — От кого они закрылись?

Послышалось дружное ржание, бодрые прибаутки:

— Наверное, от трясцы болотной!

— Ага, от кикимор нечесаных.

— Заразиться чумой боятся!

— Ага, от лешего они закрылись, но не от нас, не-е... — и бандиты взорвались хохотом. — Мы хорошие!

— Да я не о том, мерины вы малохольные! Только ржать и умеете, — сказал, тот, который заинтересовался ситуацией. — Ведь это же неспроста они так спрятались. Или они каждую ночь строят баррикады и из бойниц по воронам стреляют?!

Бандиты, наконец, уразумели сказанное и поежились, словно холодный ветерок у них по спинам прошел.

— Ты хочешь сказать... они знали, что мы придем?

— Ну наконец! Дошло до тебя с третьего раза.

— Предатель, что ли, есть среди нас?

— А чего гадать? Вот выкурим их оттуда и обо всем поспрашиваем!

— Да как бы не получилось так, что они откуда-то подмогу ждут. Видишь, затаились...

— Эй, пархатые, сейчас мы вас гранатами забросаем! — заорал очередной махновец и грязно выругался.

— Лучше по-доброму выходите!

— Басурман заморский, сейчас мы твоих детей и жену-портисточку на куски порубим!

Ответом им опять было молчание.

— Ничего они не сделают, — между тем продолжал комментировать Пиваков, морально поддерживая своих подопечных. — Может под утро, когда поймут, что вашего сахара им не видать, и подожгут... Но не сейчас.

— А что он сказал про жену? — спросил Диляков. — Какое слово?

— Шутят так, — ответил Григорий Никифорович. — Соединили два слова «портная» и «модисточка», им кажется это забавным.

— Это не ругание?

— Не-ет... Это зависть, браток.

Потом опять была пальба, от которой даже деревья вздрагивали. Все это длилось не минутами, а часами. Уже из-за восточной части горизонта выткнулся Орион и приподнялся над землей, уже проехал он по ней своими нижними звездочками и присел на западе, а тут попытки захватить дом продолжались.

Вдруг возник ветерок, следом появилось приглушенное, вялое шелестение пожелтевшей листы. Незаметно небо начало терять черноту. Откуда-то из глубин безбрежной пропасти на него упала тонкая полоса прозрачности, мягким крылом охватывая восток, — наступал рассвет. Словно ему салютуя, возникли посланники света, давшие о себе знать дальними выстрелами, глухими еще, но приближающимися.

— Это стреляют скачущие всадники, — со знанием дела сказал Пиваков. — К нам кто-то приближается. На помощь, что ли, спешит?

— Значит, что? Мы пан или пропал?

— Скорее мы пан, — преодолевая сомнения, сказал Пиваков. — Так себя ведут атакующие. Значит, это белые, деникинцы.

— Откуда здесь?

— Не знаю, вчера была стычка на нашей станции, кто-то туда прорывался со стороны Синельниково. Может, это было наступление, и деникинцы закрепились там. А может, это их разведчики прочесывают территорию.

На самом деле в отряде, спешащем господину Дилякову на выручку, были не только деникинцы, но и члены резерва екатеринославской стражи. Вот что писал о них все тот же З. Ю. Арбатов — знаток текущего момента: «Екатеринославский губернатор С. С. Щетинин додумался до простого и верного средства... Он создал в тылу Добровольческой армии особые части под названием "резерв екатеринославской стражи"»... По причине своей малочисленности этот резерв часто привлекал для караулов бойцов регулярных войск.

Григорий Никифорович, опытный участник боев, не ошибся — сюда спешили конники. Махновцы тоже насторожились и вскоре побежали в сад к лошадям, откуда размазанной черной нечистью мелькнули вон и исчезли.

— Теперь и ты уходи, Григорий, — сказал Диляков, непрестанно стреляя в воздух, чтобы приближающиеся всадники понимали, куда ехать. — Тебе пора. Ты спас нас — спасибо!

— Может, я...

— Нет-нет! Уходи! Вот сюда, — Павел Емельянович отбросил несколько мешков и открыл вход в подполье. — Лезь и ищи влево очень узкий щель. Это специально — для обмана. Надо по щель сильно протиснуться. А потом иди-иди. Выйдешь в глина. Тоже опять узкий щель. Дальше — свобода.

— В глинище выйду, к речке?

— Да. Спеши, браток! — произнес непривычное слово Диляков, и мужчины обнялись, прощаясь навеки.

— Спаси вас Бог! — перекрестил Григорий Никифорович тех, кого спас и оставлял на милость творца.

Григорий Никифорович Пиваков

О дальнейшей судьбе Григория Никифоровича Пивакова младшая дочь Прасковьи Яковлевны и Бориса Павловича не раз писала в воспоминаниях, в частности в книгах «Славгород в истории Отечества» (глава «Нестор Махно в Славгороде») и «С историей на плечах» (глава «Оттепель ли?»). Там приведен рассказ Анны Сергеевны Ермак (Сидоренко) о своей жизни, где есть такие слова: «Григорий Никифорович Пиваков отсидел полученный срок и вернулся домой. Перед многими людьми он повинился, многих благодарил, что не пошли против совести, не побоялись в суде свидетельствовать на его пользу. Жил он тихо и скромно до конца своих дней, а в начале 60-х годов отошел от мира. Его сын Александр Григорьевич Пиваков стал учителем истории в местной школе, и никто никогда не упрекнул его за непутевого отца».

А также А. Г. Пиваков стал основным автором очерка о Славгороде в энциклопедии «История городов и сел Украинской ССР, Днепропетровская область».

Так вот попутно хочется сказать несколько слов о таком явлении, как продолжение махновства в Славгороде, характерным примером которого как раз и являлся Александр Григорьевич.

Эх... было-было за что Григорию Никифоровичу Пивакову сидеть в тюрьме! Отсидел безропотно, а правдами-неправдами нажитое добро, видимо, не отдал, сумел сохранить.

Семью Бориса Павловича многое связывает с Александром Григорьевичем: он был классным руководителем Любови Борисовны в 5-8-х классах, а ныне возле него спит вечным сном сама Прасковья Яковлевна, жена нашего героя. Поэтому в этой семье часто о нем думают, вспоминают, возрождают в мыслях его внешний облик, повадки. Был он у своего отца единственным сыном и очень походил на него внешне: чуть ниже среднего роста, худенький и стройный, за счет чего в зрительном восприятии со стороны казался высоконьким. Отличался довольно проворной походкой, узнаваемой издалека. Волосы имел прямые, негустые, светло-русые; глаза — серые и очень холодные, неулыбчивые, с проницательным остро-сверлящим взглядом; кожу лица — светлую; руки холеные, не знавшие тяжелого труда. Жил он очень характерной для махновских детей жизнью — тихо-тихо, незаметненько, но зато в шикарном по нашим меркам кирпичном доме и в неброском, скрываемом богатстве.

Интересно махновцы строили свои жилища — в палисад, отделяющий их от улицы, выходил торец дома с тремя-четырьмя окнами, а остальная громадина строения шла вглубь усадьбы и скрывалась в саду, за высоченными деревьями и всяческими хозяйственными пристройками, верандами-мансардами да сараями. Что за ними было — ни с какой стороны разглядеть не удавалось. Конечно, не многоэтажные хоромы, но и не тесноты скудных халуп. В воображении рисовались почти замки с весьма запутанными ходами и таинственными уголками. Были там, скорее всего, и потайные комнаты. Потому что подземелья у всех были, это правда: погреба, склады, кладовые и даже укрытия для людей — все пряталось там. Такой дом был не только у Пиваковых, но и у Карасей, а также у других славгородцев, фамилии которых современному человеку ни о чем не скажут.

Махновские потомки жили тихой семейной жизнью, в крепких отношениях, с малым количеством детей, которых по достижению совершеннолетия обязательно выталкивали в города, где можно было пользоваться достатком не таясь. Так и у Александра Григорьевича была одна дочь, незаметно поднявшаяся и навсегда уехавшая из Славгорода. Многие его ученики о ней только слышали, а то и вовсе не знали. Жена его была из местных, ее родителей хорошо знала Прасковья Яковлевна, и даже много рассказывала о них Любови Борисовне... Но в памяти Любови Борисовны осталось только облако, окутывающее мамины рассказы, ощущение чужой стойкой благополучности, опять же — скрываемой от любопытных глаз ... Жена Александра Григорьевича никогда не работала, имела несельский вид — ходила с непокрытой головой и носила высокие прически на светлых жидковатых, как и у мужа, волосах. Правда, она шила на дому. Шила не всем и брала за свою работу недешево, но это не определяло их материальную основу. Обшивала она, в частности и Прасковью Яковлевну с Любовью Борисовной.

Спасители от Бога

Так вот семью Диляковых, подвергшуюся ранней осенью 1919 года нападению махновцев, действительно вынул из-под обстрела разведывательный отряд деникинских частей. Но подняли их все же люди из резерва екатеринославской стражи. Услышав в гулкой осенней ночи пальбу и поняв, что происходит, караульные стражники поспешили к белогвардейцам, а затем совместно с ними отправились на выручку к несчастным, несмотря на то что для этого требовалось углубиться в тыл противника почти на пять километров и действовать там на свой страх и риск.

— Живы? — спросил деникинский офицер, когда к нему вышел улыбающийся Павел Емельянович.

— Спасибо, — ответил тот и низко поклонился. — Спасибо!

— Едем с нами, быстро! — распорядился офицер и, повернувшись к своим бойцам, крикнул: — Не спешиваться! Не терять бдительности!

— Девушки, вас махновцы не тронут, оставайтесь, — собираясь в дорогу, тем временем отдавала последние распоряжения Александра Сергеевна. — Утром идите к Порфирию Сергеевичу, скажите, чтобы возвращался жить в родительский дом, к матери.

В сопровождении этого отряда, решительного и быстрого, крылатого и легкого, какими кажутся любые посланники добра, молодая семья Диляковых отбыла из Славгорода и отправилась в долгий путь, в далекий край, за горы и долы, за моря-окияны, где жили родители Павла Емельяновича, в Багдад, только что избавленный от турок и перешедший под протекторат Великобритании.

При таких обстоятельствах Диляков Борис Павлович, родившийся на Илью — 2 августа (20 июля по ст. ст.) 1919 года, еще младенцем покинул Родину.

Ну, и два слова о странном создателе резерва екатеринославской стражи, старания которого помогли уцелеть главному герою данной книги.

Сергей Сергеевич Щетинин сегодня мало кому известен, но в действительности сыграл немаловажную роль в Гражданской войне. Ведь это именно он помог генералу Михаилу Васильевичу Алексееву перебраться на Дон и организовать там белогвардейское сопротивление новому строю, превратившееся в Белое движение на юге России. Естественно, без помощи екатеринославского губернатора Белое движение могло и не состояться в том виде, в каком осталось в памяти людей.

До революции Сергей Сергеевич был далек от политики, да и вообще от наших краев. Он занимался авиаспортом, был совладельцем небольшой авиационной мастерской в Новой Деревне под Петербургом и мечтал о создании авиационного завода.

А еще в июле 1909 года вместе с инженером Я. М. Гаккелем и при поддержке купца М. А. Щербакова он создал «Первое российское товарищество воздухоплавания».

Ничего странного в его резких превращениях нет, он вообще отличался инициативностью и любовью к новизне.

Так что, если бы не революция и не гражданская война, то мы бы вспоминали Сергея Сергеевича Щетинина как храброго летчика и одного из основоположников русской авиационной промышленности.

И еще немало будет пройдено,

Коль зовут в грядущее пути.

Но светлей и чище чувства Родины

Людям никогда не обрести.

Владимир Фирсов