Москва – Багдад

Потомки Зубова

Приезд Павла в Россию готовился не один день — он стал делом нескольких поколений Диляковых, начиная с Дария Глебовича, уехавшего из нее, и с Гордея Дарьевича, помнящего Россию и вожделевшего снова вернуться в ее пределы. Павел всегда это помнил, даже более того — ощущал всем сердцем, поэтому к своей поездке готовился тщательно не только в физическом смысле. Он готовил свою мать Сару к долгой разлуке — на годы. И наказывал сестрам — родной Като и выросшей в их семье двоюродной Маре — слушать мать, поддерживать ее во всем.

— Как только я закреплюсь в России, так сразу заберу вас к себе, — повторял, собираясь, словно старался накрепко вбить эту задачу в свои планы. — Бедная наша страна после потери государственности пошла по рукам то Сасанидов-зороастрийцев, то арабов-басурман... И хоть наиболее богатая и населенная часть нашего народа состоит из христиан, в нем все же проживает много иудеев. А они разрушают наши верования. Это по их вине, — продолжал Павел Емельянович, — мы никакие не христиане! Мы несториане, а это, с точки зрения Византии — ересь.

— После того как наша аристократия забыла свой язык и теперь говорит на арабском да на фарси, — поддерживала сына мама Сара, — надеяться нам на нее не стоит. Предатели за свой народ воевать не будут.

— Да, в то время как простые крестьяне, составляющие основную часть наших людей, говорят на арамейском. И они настроены настолько патриотически, что ради спасения отчизны согласились бы перенести любые трудности. Но вы правы, мама, — за интересы изменников они погибать не станут. Ассирийцы расколоты, так что свободы нам не видать. И мы правильно решили слиться с Россией. Нам на своей земле не найти приветливого уголка. Надо пробиваться к настоящим христианам. Тем более что во всех нас течет русская кровь!

— Главное, что в нас живет русский дух, сынок, — ответила мать. — Он важнее всего. Запомни: твой друг не тот, в ком течет родственная кровь, а тот, кто разделяет твои мысли. И еще. Ниточки, по которым следует идти, у тебя есть — корни Диляковых и потомки Зубова. Начни с их поиска.

— Так я и думаю, мама, — обещал Павел. — Заеду в Россию с юга и сразу отправлюсь в Екатеринослав, куда стремился Василий Григорьевич. Узнаю хотя бы, доехал он домой или нет... Ну, а потом отправлюсь в Москву.

Достаточно налаженный путь из Багдада в Екатеринослав в 1914 году уже не был таким тяжелым и долгим, как веком раньше. Протяженность его составляла чуть больше двух с половиной тысяч километров, но на их преодоление уходило гораздо меньше времени против того, что потратили Дарий Глебович и Гордей в 1829 году. Главное было найти перевозчика, чтобы не ехать на перекладных. Тогда можно было управиться за неделю.

Ехать через всю Грузию, Владикавказ и Пятигорск Павел Емельянович не захотел все из-за той же необходимости преодолевать на этом маршруте Главный Кавказский хребет по Военно-грузинской дороге. Всего 208 километров, но они совершенно отпугивали багдадского путешественника. В их семье остались столь жуткие легенды об этом маршруте, что решиться ехать по нему мог только до крайности отчаявшийся человек.

Поэтому Павел Емельянович выбрал поездку до Батума, оттуда морем до Керчи, где буквально в 1913 году открылся морской порт, а дальше сухопутным транспортом до места назначения. Поездка показалась ему приятной. И он понимал почему — потому что она не была связана ни с каким делом, кроме самой поездки. Ему не надо было думать о перевозке товара, чем всегда были отягощены его другие вояжи.

Наконец, он попал туда, куда стремился. Екатеринослав произвел на Павла Емельяновича умиротворяющее впечатление. Это был город-труженик, красивый и основательный, хотя намного меньше разогретого солнцем Багдада. И намного спокойнее.

На месте заморский путешественник поступил просто — купил «Справочную книгу Екатеринослава», где был раздел «Список жителей города Екатеринослава». В нем он сразу же нашел адрес Зубова А. Г., проживающего по улице Петроградской{31}, в доме № 1. Пошел по указанному адресу. Это оказался частный жилой дом, кирпичный, довольно большой, в два этажа.

На стук дверь открыл швейцар.

— Александра Григорьевича уже нет, — сообщил он. — Давно никого из Зубовых нет. Осталась только внучка, дочкина дочь. Но она вышла замуж в Александровск и сменила фамилию.

Павел Емельянович попросил помочь в поисках этой внучки Александра Григорьевича Зубова, изложив основные сведения о себе — что он из Багдада, что ему надо найти потомков Василия Григорьевича Зубова, и все прочее...

— Так Василий Григорьевич старшим братом Александру Григорьевичу будут! — обрадовано воскликнул швейцар. — Как же, мы знаем его! Между ними разница была четырнадцать годков. Жил он тут, возле родни. Во-он его окошко, — швейцар вывел Павла Емельяновича на улицу и показал на одно из окон второго этажа.

— Это воспитатель моего прадеда, деда и отца. Он жил в нашей семье...

— Господи, неужели вы из Диляковых будете?

— Именно из Диляковых, — улыбнулся молодой человек и отрекомендовался: — Павел Емельянович.

— Страсть из какого далека вы приехали! — хлопотал возле приезжего швейцар. — Да чего же, дам я вам адрес Клёпы... Только знаете, — он засмущался. — Не обессудьте, конечно, но Клёпа... Деликатное дело. Клеопатра, значит, родилась от дочери Александра Григорьевича. Калечной была та дочь, горбатой. Говорили, в детстве упала... Замуж, конечно, выйти не могла... Записали Клёпу на какого-то родственника, впрочем, тоже Зубова. Так что найдем ее, найдем... А об вас Василий Григорьевич много сказывал, с любовью. Все время вспоминал!

Покашливая, швейцар попросил прийти к нему через четверть часа и закрыл за посетителем дверь.

Так через четверть часа у Павла Емельяновича был на руках адрес Клеопатры Соломоновны Мейн, с указанием того, как к ней проехать. Все же швейцар перед прощанием еще поговорил с заморским посетителем, сообщил, что младший из братьев умер в 1893 году, в 68 лет. А старший — через год, когда ему исполнилось 83 года.

— Ах, полезный был человек! — все восклицал он. — На все пригожий.

Павел Емельянович очень тепло расстался с первым русским человеком, которого встретил на своем пути и который так душевно помог ему. Главное, он узнал то, за чем сюда приехал. Да, их дорогой Василий Григорьевич, казалось, неотделимый от них, почитай полстолетия жизни им посвятивший, благополучно добрался в родные края, нашел младшего брата, обрел семью. Он и тут успел памятный след оставить — прожив рядом с братом почитай 20 лет, воспитал братову внучку. Остальных же членов родни досмотрел до последнего часа и проводил в лучшую обитель. Теперь от него осталась только эта воспитанница, внучатая племянница.

Видеть ее после всего узнанного Павлу Емельяновичу надобности не было, ведь он даже могилку Василия Григорьевича нашел, положил на нее цветы, посетовал покойнику, что он рано уехал из Багдада — мог бы еще лет 12-15 с ними прожить, а уж потом ехать к своим на вечный покой... Впрочем, как знать — может, он тут нужнее был. Видишь, сказал разговорчивый швейцар, что старик не болел вовсе, а умер от тоски по тем, кого тут перехоронил: брата с женой и дочь их, горбунью.

И все же Павел Емельянович решил навестить последнюю воспитанницу их дорогого Василия Григорьевича — вдруг она захочет что-то узнать о своем двоюродном деде. Нельзя лишать ее возможности встретиться с человеком, который знал о ее экзотическом предке почти все.

Он ехал к этой женщине в глубокой и грустной задумчивости. Посматривая по сторонам дороги, размышлял о том, как сильно рвались сюда его предки — три поколения их жили одной только мыслью об этой поездке, которую не могли себе позволить. А их любимая Русь совсем не знала об этом, жила себе неспешно, спокойно, величаво.

Какая дорогая миссия ему досталась, какая выстраданная! И в то же время какая до огорчения простая... Берясь за нее, он полагал, что должен будет заплатить за успех той же монетой, которой платили предки, задумывая ее. Он готовился пережить тот же накал эмоций и приложить ту же силу напора, с которыми жили, грезили и мучились они, продвигаясь в будущее. Но все оказалось доступнее ожиданий. Вот это несоответствие надрывных стремлений трех его великих стариков добраться до России и беспроблемность, с которой он это осуществил — угнетало его. Зачем они посвятили жизни своим мечтам, зачем изводились, оставляли друг другу заветы? Почему сами не приехали сюда — ведь это оказалось нетрудным и даже приятным мероприятием?

Он собирал в горсти души своей жемчужины, о которых грезили его прадед, дед и отец. И делал это непринужденно, словно играясь. Обида душила Павла Емельяновича, когда он сравнивал отсутствие тягот в своей поездке с горением трех поколений его предшественников, одержимых этой поездкой. Обида жила за мученическую трудность их жизней и за легкость исполнения того, чего они от него ждали, что завещали совершить.

Нет, я не прав. Цена, заплаченная моими родными за мой приезд в Россию, — не выше России. А сделанное мной представляет мнимую незначительность, как завершающий этап хорошо подготовленного дела. Россия — это Бог. И если я чем-то огорчен, значит, еще не вник в самую суть. Это они, мои целеустремленные предки, вымостили удачей эту дорогу, они сделали ее ровной и гладкой. А еще... разве не чудо они сделали со мной?! Находясь в абсолютной изоляции от России, сами уже не будучи русскими, они сделали меня русским! В России мне дышится удивительно привольно, я не чувствую себя здесь чужаком, и свободно говорю со здешними людьми. Как будто я не родился и не вырос в других местах...

Вскоре Павел Емельянович был у Клеопатры Соломоновны, найдя у нее радушный прием и то, о чем говорила мать — единомыслие. Во многих суждениях этой женщины он чувствовал что-то родное, узнавал что-то давно утраченное, теплом разливающееся в его сердце... И понимал, что это — эхо вечности, духовное наследие Василия Григорьевича, которое жило в ней, как и в его давно ушедшем отце. Павел Емельянович, сын своего отца, и внучатая племянница Зубова, воспитателя его отца, были внутренне так подобны, словно статуи, изваянные одной рукой.

Клеопатра Соломоновна тоже чувствовала себя комфортно с чужестранцем и удивлялась этому. Им ничего не оставалось, как обсудить этот феномен и признать вслух свое странное родство — родство, взлелеянное миром Василия Григорьевича.

Встреча с Сашей

Александра Сергеевна росла невиданной красавицей. Сколько женихов на нее засматривалось, другим девушкам на зависть, сколько сваталось — не счесть! Да все ее мать Агриппина Фотиевна не могла сделать выбор. Ну не отдавать же дочь абы кому, лишь бы с рук стряхнуть! Тем более что она была девицей мастеровой, работящей, семью не обременяла, а наоборот.

Занимаясь дочкой, Агриппина Фотиевна часто вспоминала и лучше понимала заботу Марии Рудольфовны об ее замужестве. Очень та билась да старалась для дочкиной будущности... А видишь, вытащила не самую лучшую карту... Теперь вот незаметно и ее, Агриппины, черед пришел о дочери подумать.

Выдать замуж дочь-красавицу — это всегда представлялось делом сложным, да еще при смешанном сословном положении. С дурнушками получалось проще: отдавай за первого попавшегося — не прогадаешь. Нищий да дурак на такую семью, как у Мейнов, не больно-то зарился, так как денег настоящих за ними не водилось, да и чести большой не было. Зато мог по умственной скудости посвататься состоятельный человек, чтобы за расторопной женой не пропасть. А то еще провидение могло к порогу привести скромного молодца, ищущего своего надежного места, — такой именно и попался Екатерине, младшей сестре. Он взял в расчет положение Мейнов в обществе, чтобы опереться на него, а остальное сам себе заработал.

А нынче, когда все сословия порушены, так и не знаешь, на какого жениха рассчитывать. Вот так и получалось, что в отношении замужества Александры Агриппина Фотиевна была в явном замешательстве. Если бы не эти шатания в стране, не революции, не империалистическая война, прямо всё они смешали и изменили...

Рассматривая свою родительскую семью с дистанции времени и оценивая по новым меркам, Агриппина Фотиевна не то что находила странность ее сословности, нет, такие семьи встречались, однако они имели свои особенности. Глава семьи, ее фасад, был образованным человеком, можно сказать потомственным интеллигентом, не чуждым политике, где-то в душе разделяющим революционные настроения рабочих, короче, принадлежал разночинскому слою и был передовым элементом общества, а вот мать, представляющая внутреннюю жизнь семьи, — выходка из старорежимных мещан.

По сути, Марию Рудольфовну и ее родню не следовало бы причислять к эксплуататорам, ведь они сами много трудились, но кого это сегодня интересовало, когда все закачалось? Кому докажешь их принадлежность к ишачащим массам, если у них и собственное дело было, и тем более — наемные рабочие. Вот бич какой придумали!

А ее с Сергеем Кирилловичем... так она и не знала, куда отнести. Тоже паразиты да захребетники, наверное, коли труд работников использовали и учеников держали. Она-то себя больше к мещанам причисляла, по привычке... А на них, как на волков, передовые слои трудящихся начали охоту. И пойди докажи кому-то, что мещанин — это добропорядочный, законопослушный и работящий человек, самая многочисленная разновидность граждан. Но что поделаешь, если революционеры, сколько их ни есть, все хотят свергнуть царский строй. А сделать это, не сломав и не истребив наиболее распространенное сословие, невозможно. Именно поэтому сразу после революции 1905 года началось не только физическое, но и моральное уничтожение мещанства, как образа жизни и как тип мышления. Критикуют мещан, высмеивают...

Конечно, не последнюю роль в их уничижении играет то, что революционным движением в России руководят дворяне, коими есть те же Владимир Ульянов, Феликс Дзержинский, Георгий Плеханов и другие, гнушающиеся мещан. Все это люди знающие, прекрасно понимающие, кого надо корчевать, дабы порушить устои общества, весь старый строй. Увлечь революционным движением мещан, ценящих стабильность — задача для них нереальная. Вот они и злобствуют... мстят мещанам.

Какой была Александра в девичестве? Собственно, копией Агриппины Фотиевны, только выше ростом и покрасивее лицом, нежнее и тоньше в чертах. Да и характером, скорее всего, в мать пошла, бойкую и решительную, но пока что проявляла покладистость, старательность, послушание — для иных качеств срок еще не настал. Жалко было такого ребенка отдавать чужим людям без правильного расчета. Сама она активности не проявляла: мать-то хорошо ей внушила, что за рядового претендента не отдаст — только за знатного и богатого, чтобы нужды и тяжелой работы не знала. Скрывать нечего — стоял у нее перед глазами племянник Тишка, сестрин сын, выучившийся, выбивающийся в люди... Вот и для Александры Агриппина Фотиевна не худшей доли хотела. Но где в их кругу взять ученого? На заводах Александровска уже никто из их родни не работал... Даже Иванченко, Екатеринин муж, по болезни отошел от дел. Оно и понятно — дышать всякой грязью, что у них на заводах развелась, так не только чахотку схлопочешь, а что и похуже...

Валериан Семенович Миргородский, славгородский помещик, а заодно уездный предводитель и председатель дворянской опеки, коллежский асессор — не шутка! — тоже старался пособить Агриппине Фотиевне — сватал Александру за многих своих знакомых. И женихи, коих он рекомендовал, достойны похвалы были, под стать ему — именитые, имущие, знатные. Со всей губернии приезжали знакомиться, сватов засылали. Но что-то никак Агриппина Фотиевна выбрать себе из них зятя не решалась... Хотелось такого найти, чтобы Екатерина, сестра ее, перед ней нос задирать перестала.

Размышляла она да взвешивала, что эти женихи теперь значили, при шатаниях власти? Ох, чувствовало ее сердце недоброе! Страна бурлила, наполнялась конфликтами, возле царя происходили странные события. Царица там, эта немка с гнилой кровью — люди зря сказывать не будут, — командовать взялась, развела возле себя желтый дом... Родила царю порченого наследника, невест наплодила, которых никто брать не хочет — так хоть бы язык затянула поглубже и молчала.

Тишка-то Иванченко, племянничек, в рост пошел, не догнать его — что мужчина, а что в струю попал, да и женился не на простой девице. Знаться теперь даже с матерью не желает. Вот они, манеры нового времени!

А тут вдруг примчался к матери Павел, александровский сиделец, словно с привязи сорвался.

— Что такое? — всполошилась Агриппина Фотиевна. — Сто лет ты сюда не показывался.

— Берите Сашу, мама, и срочно езжайте к нам! У Клёпы жених наметился — заморский, богатый и молодой. А то, говорит Клёпа, другие его окрутят да перехватят.

— Кто такой? — спешно отдавая распоряжения дочери, допытывалась у сына Агриппина Фотиевна. — Откуда и чем кормится?

— Купчина из Багдада. Мне понравился.

— Басурманин? Не-ет, это нам не пойдет! Отбой переполоху!

— Да нет! Мама, он какой-то другой веры, похожей на нашу. Они, наоборот, в раздоре с магометанами.

— А откуда Клёпа взяла, что он жениться собирается?

— Ниоткуда не взяла. Просто он сказал, что есть у него русские корни и хочет он в России осесть. Завет ему такой предки оставили. Говорит, что Россия — это Бог. Ну а как осесть? Значит, надо жениться. Я так понимаю.

— А откуда его Клёпа знает?

— Вот это, мама, у нее спросите, — отмахнулся Павел. — А, вспомнил, что говорили... Он едет в Москву и в Муром, искать там родню. А у нас проездом. Тут живут потомки некоего Василия Григорьевича Зубова, воспитателя его прадедушки и дедушки. Вот он и заехал сюда, чтобы найти их.

— Да где же он их найдет? Господи, древность какая... — покачала головой Агриппина Фотиевна. — Прадедушка, дедушка... — и она истово перекрестилась.

— Это для нас древность, а для тех русских, что оказались за пределами России, каждый человек на счету и собрат по эпохе. Этот приезжий... как же его... короче, он тоже Павел, как и я. Так он имел Клёпын адрес. Точно по нему и приехал. Вот так-то! Наверное, тот воспитатель Василий Григорьевич — какой-то предок Клёпыного отца. Она-то по отцу тоже Зубова, русская.

— Это Соломоновна-то русская? — Агриппина Фотиевна рассмеялась. — Найди мне таких русских!

— Так попы же по святцам людям имена дают. Что можно было сделать?!

— Не пререкайся! — прикрикнула Агриппина Фотиевна. — Моду взял. Все равно она по матери черте кто... Клеопатра! Ну, хоть по отцу, слава Богу, русская.

— Кто бы говорил... — буркнул Павел, а затем прикусил язык, потому что его мать вполне серьезно считала себя русской. Даже если ее предки и были немцами или кем-то там еще, то это уже как легенда: то ли правда, то ли ложь — ничего не разберешь.

Агриппина Фотиевна метнула на сына острый взгляд, но тоже промолчала. Ей понравилось сравнение России с Богом, сделанное чужестранцем. Она сама так думала, только сказать не сумела бы, и сейчас не хотела выбивать себя из тихого блаженства, навеянного этими словами. Что-то в них напомнило ей отца, тоже преклонявшегося перед Россией, любящего ее беззаветно.

Всеми силами Агриппина Фотиевна старалась сохранить в себе ту грамотность, которую ей прививал отец. А он говорил, что грамотного человека, прежде всего, выделяют не знания, даже не манеры, а речь. Следовательно, язык надо знать в совершенстве, беречь его. Язык — это главное достояние человека. И она следовала тем советам — сколько ни жила по селам, старалась не поддаваться влиянию среды, не впускать в свой лексикон казацкие словечки из окружения мужа. И этот приехавший человек, так сильно дорожащий наследием предков, исполняющий их заветы, был ей, как она чувствовала, близким по нутру. Дело даже не в отношении к России, а в его благоговейном следовании наказам старших.

Стоп! Это что же получается? Ее отец ведь ученым был, интеллигентом, и она имеет полное основание ему соответствовать, помнить его культурные наставления, в частности относительно языка. «Моя Родина — русский язык» — говорил Фотий Юрьевич. Но этот приезжий?.. Неужели он тоже из образованных? Ведь так хорошо о России не каждый сказал бы — Бог...

Да-а, загорелась надеждами Агриппина Фотиевна, если Бог пошлет в мужья Александре завидного человека, это будет сюрприз для Катерины!

— А твоя тетка Катерина знает о ваших с Клёпой планах познакомить Александру с чужестранцем?

— Ну что вы, мама? — застеснялся Павел. — Неужели мы не понимаем вопросов деликатности? Тетя Катя вообще ни о каком заморском Павле не знает.

— Павел... — медленно проговорила Агриппина Фотиевна. — Православное имя, русское.

— Да все у него русское, — поспешил заверить Павел, — только внешность чуть-чуть чужая. Ну и говорит он, конечно, с сильным искажением языка.

А потом всю дорогу о чужеземце они старались не говорить, вообще больше помалкивали. Агриппина Фотиевна ушла в себя, придумывала, как бы ввернуть в разговоре с ним слова о своем случайном появлении у родственницы. Нехорошо слишком очевидно навязывать невесту.

Из-за стола навстречу вошедшим поднялся молоденький мужчина среднего роста, худощавый, но крепкий в кости, хорошего стройного телосложения, с темными волосами. Лицом — скорее округлым, чем вытянутым, — он не походил на европейца, хотя черты имел совсем не экзотические, а русские — почти рязанские. Только смуглость кожи да глаза — темные, быстрые, жаркие — выдавали в нем восточного человека.

— Моя свояченица Агриппина Фотиевна и ее дочь Александра, Саша, — отрекомендовала Клёпа родственниц, вошедших за горничной. И повернувшись к чужестранцу, который сидел за столом, назвала и его: — Павел Емельянович Диляков, багдадский коммерсант с русскими корнями. Прошу любить.

Гости расшаркались по этикету, бегло осматривая друг друга.

— Да, в детстве и в юности живали и мы в городе, — складывая перчатки в сумочку, затарахтела Агриппина Фотиевна. — А нынче располагаем имением, на вольных ветрах живем. Но в город тянет, — она мило улыбнулась, словно стеснялась такой слабости, — так что при случае привозим родственникам на угощение всякой сельской снеди. Правда, Клёпа?

Не успела Клёпа ввернуть словечко, как Агриппина Фотиевна продолжила:

— Но наш Александровск — не Багдад, конечно. Скажите, это очень большой город? Наверное, в нем легко заблудиться?

— Большой очен, — мягким баритоном ответил Павел Емельянович, действительно, странно произнося русские слова. — Мы тоже ест дом и живет на центр, река Тигр. Мы не блудится.

— Ну тогда расскажите, как вам это удается... Кстати, интересное у вас имя.

— Русский имя, — улыбнулся заморский гость.

— Так вы совсем-совсем русский?

— Душа — русский! — подняв руку, воскликнул Павел Емельянович. — А так... мало-мало русский.

— Кто же живет в Багдаде? И кто вы, если говорить о много-много?

— Араб живет Багдад, ислам такой. Мы — не араб. Ур Халдейский, Ассирия — это наш большой и умный древность.

В таком духе разговор продолжался еще долго. И обоим говорившим он нравился, потому что позволял Павлу Емельяновичу и Александре строить друг другу глазки. Нет, они делали это не из кокетства, это была их искренняя потребность, им ничего другого не хотелось — только рассматривать друг друга. Просто молодых тянет к молодым. Когда начали накрывать на стол, Павел Емельянович и Саша отошли к окну, и стало видно, как они подходят друг другу — стройные, статные, даже немного сходные формой лица и азиатским типом фигур.

Они о чем-то говорили, сверкая лучистыми глазами. Александра все время смущалась и наклоняла голову вниз, а чужестранец не сводил с нее горящего взгляда и всячески пытался разглядеть ее улыбку. Видно было, что молодые нравились друг другу.

После обеда Агриппина Фотиевна заторопилась.

— Хорошо у вас, однако нам пора, пора! Александра, собирайся домой.

— Домой? — испуганно округлила глаза Александра.

— Ну... Другие родственники нас ждут, двоюродные. Мы зачем сюда приехали? На людей взглянуть. Вечером у нас большая прогулка.

И поскольку разговор происходил при всех, то Павел Емельянович позволил себе отреагировать на него.

— Большая прогулка — это есть отдых, да? — спросил он, наклонившись к Клёпе. — Ходить на город?

— Да, — пояснила та, — не просто ходить по городу, а ходить по городу в нарядных одеждах. Себя показать да на других посмотреть.

— А, значит, кто показать, того можно посмотреть?

— Ну-у... конечно, гуляющие смотрят друг на друга.

— Наш Павел, — он показал на себя, — тоже идет большая прогулка и посмотреть Саша. А потом говорить. Можно так?

Клёпа и Агриппина Фотиевна дружно рассмеялись.

— Ах, хитрец какой! — погрозила гостю пальчиком Клёпа.

— Павел Емельянович, — воскликнула Агриппина Фотиевна, — непонятно мне: то ли вы собираетесь преследовать мою дочь, то ли хотите назначить ей свидание?

— Как это сказать... Наш Павел чуть-чуть послушает русский речь и поговорит правильно, — зарделся чужестранец. — Наш хотель видеть эта дочь. Очень нравица!

— Учтите, дорогой Павел Емельянович, что мы с Сашей занимаемся швейным делом, и нам непременно надо видеть публику и знать, что ее интересует. Это наша работа, а не просто так. Понимаете?

— Понимаете, да, — осмелел чужестранец. — Нельзя ходить прогулка без мужчина! Это есть нехорошо.

— А кто вам сказал, что мы будем без мужчины? — опешила Агриппина Фотиевна, почувствовав в чужеземце восточный взгляд на обывательский образ жизни. — С нами будет Павел, мой сын.

— Павел?! Он имеет своя... Клёпа, бросать не может! Женщин нельзя быть одна! Зачем Павел? С вами пойдет я! На сопровождать... Нет, для сопровождать. Прошу вас.

Вот так они познакомились, Павел Емельянович и Александра Сергеевна.

Женитьба

Павел Емельянович проявлял живейший интерес ко всему русскому, даже славянскому, обо всем расспрашивал и старался запомнить все объяснения. Многое было ему в диковинку, особенно, что касалось общественного этикета, отношения к женщине. Он вроде бы был и начитанным человеком, европейцем по взглядам, но жизнь в среде магометан наложила на него свой отпечаток. И он на многое реагировал бурно.

— Много свобода у вас! — говорил он о женщинах. — Мой впервые видит. Это сказка. Багдада женщин много нельзя. Закрыть дома, без солнца и света, без люди. Знай мужа, дети. Мой не хотел быть женщин! Это не жизнь.

В долгих непринужденных разговорах, которые вела с ним Агриппина Фотиевна, выяснилось, что он, хоть и христианин, но принадлежит церкви, отличной от Православной, зато весьма подобной иудаизму.

Например, при крещении новорожденного на него надевают корону, к которой пришивают три кисточки — чисто по-иудейски. Одна, черного цвета, свешивается над лбом крещаемого и символизирует смерть, которая всегда будет перед его глазами. С правой стороны — белая кисточка, символизирующая Крещение. С левой стороны — красная, символизирующая мученичество. Ну к чему это, такие страхи на дитя навлекать, едва пустив его на свет? У них вообще Крещение трактуют иначе — не как возрождение в жизнь духовную, а как обрезание, жертвование богу своей плоти.

Короче, в его религии на все случаи жизни тоже были свои обычаи и ритуалы, но слишком озабоченные плотью, ее жаждою. У нас же в религии говорилось только о духе — божественной данности человеку!

— Мне не нужна религия айсоров, — говорил Павел Емельянович, если перевести его речи на нормальный русский язык, — ее моим дедам и отцу навязали обстоятельства, причем несчастные. Я хочу вернуться в Россию прежде всего умом и душой — своим духом, верованиями, взглядами на жизнь, правилами и пониманием жизни. Хочу быть истинно русским, широким и прекрасным, какими старались быть мои предки. В Багдаде им это трудно удавалось осуществлять — окружение не позволяло, косилось.

— Значит, придется вам, дорогой мой, — перешла Агриппина Фотиевна на более легкий тон, — принимать наше крещение, Православное.

— Затем и приехал!

— Не боитесь против своего бога идти?

— Бог один, и Он простит меня. Как простил моих предков, которые вынуждены были в чужой земле принять другую веру. Я уже понимаю, за что они так сильно любили Россию!

— Эх, в неудачное время вы приехали сюда, — вздыхала Агриппина Фотиевна. — Неспокойно нынче в России, война началась... Что теперь с нами будет, неизвестно.

— Уж как получится...

На несколько недель Павел Емельянович съездил в Москву, а там, наверное, и в Муром попал... Поиски его увенчались успехом! Причем он нашел не только свою древнюю родню, но также потомков некоего Петра Алексеевича Моссаля — человека, долгое время служившего его предкам связующим звеном с Москвой, с Россией, их русской опорой.

Возвратился в Александровск в сопровождении двух таких же молодых парней, как и сам. Одного, который был его родней, прервавшей мужскую линию, звали Родионом Ильичом Орешниковым, а другого — Виктором Ивановичем Моссалем. Новые друзья Павла Емельяновича оказались отличными парнями, представителями новых слоев русского народа: образованными, серьезными, общественно активными. Они уже были устроены в жизни (Орешников служил по железнодорожной части, а Моссаль продолжал родовое занятие), но прервали свои дела ради столь редкого гостя и пустились за ним с единственной целью — чтобы помочь влиться в русскую жизнь. Конечно, раньше они не знали друг друга, но теперь им нравилось приключение, в котором они участвовали. Тем более что об этом экзотическом восточном родственнике и просто знакомом оба слышали от своих отцов и дедов.

Павел Емельянович привез их в Александровск не просто так, не ради знакомства, скрепленного маленьким путешествием, а для того, чтобы они посватали за него Александру Сергеевну Феленко. Он хотел, чтобы они все сделали правильно, по православному канону.

— По канону не будет, пока ты не выкрестишься из своей ереси, — сказал Родион Ильич. — Уж извини, конечно, но наш батюшка тебя венчать не станет, нехристя.

— До венчания дело даже не дойдет. Прежде всего, — предположил Виктор Иванович, — невеста согласия не даст идти за басурмана.

— Значит, надо креститься? — окончательно уточнил Павел Емельянович.

— Надо, только... — Виктор Иванович не знал, продолжать ли.

— Что?

— Да долгое это дело! Канительное, — признался Виктор Иванович. — Это же не делается с бухты-барахты. К крещению долго готовиться надо: пойти в храм и столковаться с батюшкой, пройти собеседования, купить все для обряда, молитвы выучить. Говорю же — замаешься. А у нас... свободного времени не так много...

— Еще надо крестных найти, — вставил Родион Ильич. — Ну допустим, я по-родственному, соглашусь усыновить тебя в духе, — засмеялся он, — но еще и крестная мать нужна.

На совете присутствовал также Павел Сергеевич, брат Александры Сергеевны, с тревогой переводящий взгляд с одного говорящего на другого.

— Да Клёпу матерью берите. Клёпу! Куда она денется? Согласится! — встрял он в разговор.

— Да, понимаю, — наклонил голову Павел Емельянович. — Чтобы вас недолго тут держать, можно креститься в Москве...

— И что, Клёпу в Москву везти? — опять оживился Павел Сергеевич. — Сидеть там с нею? Придумать такое... Тогда уж лучше в Славгород ехать. А что? — он оглядел притихших собеседников, обрадованный своей неожиданной придумкой. — Там тебя, Павел, с утра выкрестят, а после обеда пойдете свататься — свои же люди кругом, понимающие.

— Хорошо бы, если так быстро. А это будет по канону? — забеспокоился Павел Емельянович.

— Во! Конечно! — Павел Сергеевич подскочил на стуле от нетерпения. — Пойми, в больших церквях существуют очереди, а в селе — благодать. Знаешь, сколько людей придет в церковь? Все село сбежится. Шутка ли сказать — заморский еврей выкрещивается!

— Я не еврей!

— Да какая разница! — махнул рукой Павел Сергеевич. — Все равно людям интересно будет.

— Ну зачем ты его людьми пугаешь? — вступился за родственника Родион Ильич. — Мы договоримся с попом сделать это при закрытых дверях.

— Ну и при закрытых можно...

На переговоры насчет крестной матери для Павла Емельяновича к Клёпе послали Родиона Ильича — красивого и разбитного человека. Он расписал ей все прелести поездки в Славгород, где она ни разу не была. И Клёпа всплакнула.

— Знал бы Иван, что я поеду к его сестре Агриппине... побываю в ее доме... — вытирая слезы, говорила она, — наверное, одобрил бы меня. Он любил ее... Вот и Павлика у нее забрал... на воспитание.

— А вечером Александру Сергеевну засватаем, — соблазнял женщину дальше ушлый молодец. — Красивая она у вас?

— Ой, красивая! — отмахнулась двумя ручками Клёпа. — А уж мастерица какая — не сказать. Все умеет. Портная!

— Значит, вы согласны быть крестной матерью Павлу Емельяновичу?

— Ну... выходит, что согласна. Я и Павлика нашего крестила. Они же почти ровесники.

Нет необходимости описывать поездку в Славгород, крещение Павла Емельяновича и его сватовство к Александре Сергеевне. Все произошло в назначенный день и протекало ровно, тихо, аккуратно — как и любое тщательно подготовленное дело.

Заканчивался апрель 1914 года, весна продолжалась. Свадьбу назначили на 20 июля (по старому стилю это было 7 июля).

Дабы не надоедать будущей родне, Павел Емельянович до самой свадьбы странствовал по России: вернулся со своими новыми друзьями, Орешниковым и Моссалем, в Москву, осмотрел ее, потом поехал в Петербург, а оттуда — на кавказские воды. Короче, гулял и отдыхал.

Медовый месяц молодые провели за границей. В августе отдыхали в Италии, а в сентябре, когда начались модные салоны в Париже, поехали туда. Александра Сергеевна не упускала случая соединять приятное с полезным.

Спасительный Багдад

С побега молодой семьи Диляковых в Багдад началась данная книга. Повторно описывать его нет надобности, а лучше с того места продолжить рассказ, напомнив, что в июле 1915 года у молодоженов родилась дочь, которую Павел Емельянович, помня отцовские легенды о Пушкине, назвал Людмилой — в честь одной из героинь русского гения. А 2 августа 1919 года (20 июля по ст. стилю) родился сын, названный Борисом в честь первого русского святого — Бориса Владимировича. Собственно, Глеб Гордеевич, дед Павла Емельяновича, тоже был назван в честь первого русского святого — Глеба Владимировича, брата Бориса.

Пока чета Диляковых с детками добиралась до Багдада, помня страшную бессонную ночь, когда им пришлось отбиваться от банды махновцев, они радовались, что остались целыми да невредимыми. В них еще бурлили те эмоции, те проблемы, которые с каждым шагом отдалялись от них. Им жалко было оставшегося в Славгороде товара... Но потом они подумали, что товар не на улице брошен, а сложен в доме. Это их успокоило. Вдруг Агриппина Фотиевна сможет продать его — если не непосредственным заказчикам по оптовой цене, так малыми порциями на местном рынке. Это еще и лучше будет. Товар долгосрочный, может годами храниться, так что перепадет ей копейка для прожитья. Вот она чуток отойдет от своей очередной простуды, поднимется... Авось до родни в Александровск достанет... Не одна ведь осталась, а с Порфирием, а он все-таки парень, на девушек уже засматривается.

Постепенно они успокаивались, от них уходила тревожная атмосфера опасного этапа жизни, переговоренного и перетертого в мыслях, отодвигающегося в бездонное прошлое. Павел Емельянович всеми своими ощущениями возвращался домой, а на Александру Сергеевну накатывал новый мир — цепкий и жаркий, оранжевый по цвету, овитый флердоранжевым ароматом. Почему-то с первого раза, как она заметила и осознала его отличия, он показался ей непрозрачным, слишком пряным и ярким, огненным, лишенным русской синевы.

— Ой, Павел, не по мне эти пылающие краски, — вытирая лицо, проговорила Александра Сергеевна на подъезде к Багдаду.

— Это цитрусовые отсвечивают, Саша. Очень ароматные.

— Душно тут.

— Дома легче будет, — пообещал Павел Емельянович, — там Тигр рядом, большая река.

Конечно, дома их не ждали. Не будь старая Сара и ее дочери так привычны к огорчениям, так просто впали бы в ступор от неприятной неожиданности. Ведь появление Павла тут, да еще со всей семьей, означало одно — что его не приняла Россия. Неужели завещанное ее мужем дело, которым питались два поколения его предков, которому он посвятил свои помыслы, которое было смыслом жизни самого Павла, не будет исполнено?! Это невозможно! Этого не должно быть никогда! Мужчины их рода не брались за непосильные для них дела.

— Сынок, почему я вижу тебя здесь? — подняв руки с намерением обнять его за лицо, пошла навстречу мать. — Что случилось? Где ты ошибся?

— Здравствуй мама, — Павел дал себя обнять и поцеловать. — Не волнуйся. Я не ошибся. История ошиблась — она напустила на Россию революцию.

— Революцию... — растерянно произнесла мама Сара, когда они зашли в дом и присели друг против друга. — У нас тоже все поменялось, сынок. Эта война привела к такой буче... Ты уезжал, так она уже разгоралась. Помнишь?

— Как не помнить, мама?! Конечно, помню...

— Так вот Германия и Англия спорили, спорили, кто будет тут хозяйничать, да так миром и не договорились. Теперь Англия нас оккупировала! Прямо взяла да и устроила из нас свою колонию. Всю власть забрала себе, арабов выбросила из кресел. Но радоваться нечему, она подмазывается к местным богатеям, чтобы те ее поддерживали. Вот для этого англичане провели земельную реформу. Теперь всем жить стало хуже.

— Да, я читал про это в русских газетах... — наклонил голову Павел Емельянович, — нас это пока не затрагивает...

— Как же нет?! Люди уже не хотят лечиться. У них нет денег, им выгоднее тихо умирать... Разве это не затрагивает?

— Там какая-то возня с землями крестьянских общин... — сказал Павел Емельянович. — Никак не договорятся, за кем их закрепить, — он по-восточному вскинул руки вверх, выражая возмущение. — Я это имел в виду. А то, что усилилась эксплуатация крестьян и ухудшилось положение горожан, это, ты права, скажется на нас.

— Ай, какую дочку ты мне привез... Это Саша? — Сара распростерла руки, повернувшись к невестке, которая все это время тихо сидела в углу комнаты, покачивая на руках младенца: — Дочка, эта вилла твоя! Положи младенца на диван, пусть руки твои отдохнут. И внуки мои, ай да радость какая...

Александра Сергеевна оглянулась на входную дверь комнаты — то ли дворца, то ли замка, то ли особняка, хотя свекровь назвала жилище виллой — и вдруг ее пронзила мысль, что Павел Емельянович стремился к ним, ибо хотел слиться с Россией. А она совсем не мечтала, даже не предполагала оказаться здесь, так далеко от дома. Зачем ей эти невиданные места? Сколько она выдержит в этом плену, где воздух не обнимает человека ветерком, а сковывает пеленами? То, что ее пребывание в Багдаде будет временным, она уже не сомневалась.

Экзотика била по глазам. Сплошной камень домов в сочетании с зеленой бедностью и необычностью пальм, утомлял. Здесь не шелестели кроны деревьев, не летали скворцы или дрозды. От этих картин хотелось спрятаться, хотелось думать, что это наваждение пройдет, и завтра за стенами дома ее встретит спокойная ширь родных просторов, живых — от трав под ногами до птичьего гомона в небе.

Свекровь вышла из комнаты, позвав за собой сына, — надо было отдать распоряжения в связи с изменениями, вызванными его приездом. А Александру Сергеевну горничная провела в одну из комнат второго этажа.

— Что это за комната? — повернулась Александра Сергеевна к вошедшему через полчаса мужу. Она стояла у открытого окна, забранного деревянными решетками — красивыми, но странными. — Что это такое?

— Это твоя комната. Раньше в ней жила Като. Теперь она будет жить в одной комнате с мамой. Люда будет жить с Марго, та займется ее воспитанием. А Борис со мной, — терпеливо объяснил Павел Емельянович. — А это... это машрабия, решетка. Такие решетки обязательно ставятся на окна женских комнат.

Александра Сергеевна оперлась о створку раскрытого окна и заинтересованно осмотрелась. В дальнем правом углу комнаты, куда с двух сторон подходили окна, располагался столик на ажурных металлических ножках. К нему был приставлен стул, больше похожий на кресло. На столе стояла лампа. Дальше, по другую сторону окна, одиноко пустовало маленькое аккуратное кресло с деревянными подлокотниками, а за ним часть стены занимал комод. Рядом с окном другой стены нашла пристанище двуспальная кровать, развернутая изголовьем к стене. Она была застелена красивым блестящим покрывалом. В изножье приткнулся довольно большой овальный столик, стоящий не на ножках, а на деревянном ящике с красивыми узорами по бокам. С другой стороны кровати к ней примыкала тумбочка. Ближний правый угол комнаты отгораживался от нее уже знакомой ажурной решеткой. Смотрелось это приятно, уютно... Но что это было, за ней? То ли раздевалка, то ли гардероб, то ли место для постели и подушек. Всю длину стены, что была напротив кровати, занимали зеркала и дверцы шкафов, причудливо перемежающиеся с машрабиями, узоры которых гармонировали друг с другом. Трудно было понять, что это такое, возможно, там где-то скрывались гардеробы.

Мебель была темного дерева, как и решетки, стены голубые, пол темно-синий в голубых узорах, шторы синие в светлую полоску. Комната поражала высотой. Печки или камина в ней не было.

— Зачем такая высокая комната? — Александра Сергеевна понимала, что задавала не самые животрепещущие вопросы, но ей надо было освоиться, просто понять логику того мира, в который она попала.

— Чтобы не жарко было, — Павел Емельянович взмахнул руками. — В высокой комнате нагретый воздух уходит вверх, а внизу остается прохлада.

— Почему от меня забрали детей?

— Это восток, Саша. Ты привыкнешь. Тут так полагается.

К слову сказать, время, проведенное Людмилой с воспитательницей, сделало свое дело — девочка навсегда осталась чужой всем остальным. Она необъяснимо ненавидела мать, никогда ничем не помогла ей и никогда ее не жалела.

Наутро Александра Сергеевна рассмотрела дом и двор. Дом был в два этажа, он стоял тылом к соседской усадьбе и ничем не выделялся из принятой здесь архитектуры. Фасад, обращенный ко двору, состоял из трех частей. Главной была выступающая средняя часть в три окна, причем на первом этаже этой части окон не было, их место занимала большая входная дверь. Средняя часть с двух сторон имела продолжения, в каждом из которых тоже было по три окна. На этом симметрия заканчивалась. Дальше шли отличия: в одном продолжении второй этаж окаймлял балкон, а во втором балкона не было, зато первый этаж имел открытую веранду, отгороженную от двора колоннами, увитыми вьющимися растениями.

Недалеко от дома, растянувшись во всю его длину, располагался бассейн с сине-зеленой водой, огороженный невысоким каменным заборчиком. Кажется, в нем никто не плескался, а главным его предназначением было освежать воздух перед открытыми окнами. Дальше за бассейном зеленели лужайки с беседками и фруктовыми деревьями. Возможно, тут начинался их знаменитый сад, шедший до самого Тигра. О нем много рассказывал Павел Емельянович. Между деревьями лежали красивые валуны, перемежаемые скамеечками.

В той стороне двора, что шла вдоль улицы, за деревьями, виднелось старинное здание с темными стенами, пожалуй, не меньше площадью, чем новое, и тоже двухэтажное. Во всем его облике чувствовался солидный возраст и усталость. Оба здания, стоящие под прямым углом, делили общий двор, но не соединялись, а существовали отдельно.

— Старое здание — это историческая ценность, первая аптека на востоке. — рассказывал Павел Емельянович. — Оно наше, но мы не имеем права его перестраивать или разрушать. Мы там работаем. Это до сих пор наша аптека. Уже больше двух веков. Когда-то мы его купили.

— Я хочу полюбить восток, Павлуша, — склонилась к нему не плечо Александра Сергеевна, — но пока что мне очень трудно. Тут все другое...

— Я знаю, дорогая, — прижал жену Павел Емельянович. — Мы все победим. Старайся не раскисать, а я тебе помогу держаться.

Александра Сергеевна промолчала о том, что не понимает — ради чего ей держаться и тут жить. Она с каждым днем все больше теряла почву под ногами, свой внутренний стержень. Она не видела здесь будущего. Кем вырастут ее дети? Что она оставит им в наследство, какие рассказы и легенды, какую историю рода? Они здесь будут изгоями.

— Я не могу без работы, Павлуша. Мне нельзя терять свое ремесло.

— Но ты не можешь шить, как простая швея. Наш статус не позволяет этого.

— А если сделать мастерскую?

— Вот над этим я подумаю.

Жизнь в Багдаде очень медленно налаживалась.

Грозный недуг

Создавать пошивочную мастерскую так, чтобы самой не работать в ней — это нелепица. Любой мастер — если это мастер, а не просто человек, вкладывающий деньги ради прироста, — хочет постоянно развиваться профессионально, создавать новое, обучаться и расти. А для этого надо чувствовать дело руками, самому работать. Деньги не приносят прибыли, если возле них нет творческого человека. Павел Емельянович отказывался понимать это и, выделив на своих площадях помещения под швейное ателье (швейный цех и примерочную), категорически был против того, чтобы его жена мелькала там в качестве работающей собственницы.

Почему-то в обслуживании покупателей за прилавком аптеки он не видел унижения или недостойного занятия, а изготовление одежды считал зазорным для лиц своего круга. Возможно, оказание услуг, к чему относится торговля, он считал более благородной деятельностью, чем ремесленничество, изготовление предметов своими руками? Александра Сергеевна понимала ситуацию так, что аптечное поприще Павлу казалось чистым, основанным на многих знаниях, как бы мы сейчас сказали, более интеллектуальным, а шитье — примитивным пыльным трудом, плебейским.

— Если бы ты в отрочестве сам не стоял за прилавком, то не смог бы впоследствии вести оптовую торговлю, — убеждала мужа Александра Сергеевна. — Вспомни, как ты вел первые консультации с покупателями и как потом этот опыт переносил на тех, к кому ездил за товаром. Вспомни, как вы с Емельяном Глебовичем, твоим отцом, принимали от местных сборщиков заготовленные травы или от крестьян выращенные пряности, а потом ты использовал их слова и доводы в работе со своими потребителями. Было такое?

— Ну, да, было такое, — подумав, соглашался Павел Емельянович.

— И свое дело ты сам контролируешь и ведешь, иначе работники начнут тебя обманывать. Правильно?

— Как это говорят в России — доверяй, но проверяй, — улыбнулся Павел Емельянович. — Правильно говоришь, конечно. Я же хозяин.

— В моей работе происходит то же самое. Если я не буду работать сама, то содержание ателье теряет смысл. Я просто стану надсмотрщицей, контролирующей прохождение заказов. Но даже и для этого необходимо присутствовать в мастерской.

— Русская душа тесно соединяется с православием, а православие — это неустанный труд. В этом есть русский дух. А сила этого духа держится на свободе человека, — сказал муж Александры Сергеевны в ответ. — Я все понял — ты хочешь свободы...

Он был не таким непонятливым, каким иногда прикидывался. И упирался, надеясь, что жена причудничает. Но вот она отдохнет от работы и перестанет думать о ней. Ну не принято у них было женам работать при живом муже! Не мог же он идти против всех традиций. У них в роду и так многое было заимствовано от русского образа жизни, так еще со времен Дария Глебовича, первого основателя, повелось. Теперь и он, узнав Россию изнутри, с радостью укрепил хранимый предками русский дух. Но ведь это в семье, в доме. А то — на виду.

— В конце концов, ты привез европейскую жену, — продолжала убеждать его Александра Сергеевна. — Твои знакомые это знают и будут ждать от тебя чего-то нового, интересного. Скучно им станет, если я заживу по-вашему, словно курица... А потом... к нам ведь пойдут не те тетки, что ходят в чадре, а культурные люди. Тут есть такие?

В конце концов она настояла на своем. Павел Емельянович согласился организовать для нее раскройную комнату и отдельную пошивочную. Только поставил одно условие — чтобы с заказчиками общалась другая работница: обмеряла их, видела раздетыми, прикасалась к их неидеальному телу, проводила примерки, выслушивала пожелания при приеме заказов и прочее.

— Люди не должны видеть тебя в рабочем платье и в переднике, с иголками на отворотах и нагрудных карманах. Сможешь так?

— Конечно смогу, буду переодеваться. Вот только...

— Что еще?

— Мне кажется, что тут у меня будет больше заказов от мужчин... А для них нужны отдельные швеи и отдельный цех. Пока я таких наберу да научу кое-чему... надо бы еще комнату...

Так было организовано крупное ателье индивидуального пошива одежды. Назвали его красноречиво «Русский остров».

— Руссос, Руссос, — сокращали местные жители это название, показывая пальцами на новенькую вывеску и на окна с манекенами в модных одеждах.

Александра Сергеевна ушла в свои заботы. Ей срочно надо было изучать языки: фарси — самый распространенный среди низших слоев населения, затем арабский и иврит. Кстати, об иврите. Она попала в Ирак тогда, когда там активизировались многочисленные сионистские организации, открыто пропагандировавшие свои идеи, обучающие ивриту, организующие молодежные кружки и объединения. В один из таких кружков она каким-то чудом и записалась, что помогло быстро заговорить по-еврейски, а больше ей ничего и не надо было. Правда, заодно она узнала много такого, из-за чего на всю жизнь отвернулась от евреев. Странная у них была этика, отличная от православной — злодейская какая-то.

Дома Александра Сергеевна продолжала осваиваться и изучать незнакомые предметы. Так, она с поварихой закрывалась в кухне и училась готовить блюда из риса, баклажан, сладкого перца, неизвестных в России. И во все бросала петрушку — неведомую ранее пряную траву, которая ей очень нравилась. На Ближнем Востоке основным продуктом питания был рис, самым распространенным блюдом — плов. И ей предстояло этому научиться.

В жарком климате есть не хотелось, и все же она скучала по свинине и уже не могла смотреть на баранину, казавшуюся ей приторной. К тому же от баранины у нее случались расстройства желудка. Выручало куриное мясо. Александра Сергеевна бросала в казан целую курицу, отваривала, а затем, не вынимая ее, на том бульоне готовила украинский борщ. О, как его уплетала вся семья!

А еще тут не ели сметаны, просто не знали ее. Когда же Александра Сергеевна сделала домашнюю сметану и подала к вареникам с творогом, то назвали ее кислыми сливками и в целом одобрили.

В их семье также любили рыбу, особенно форель. Рыбу хорошо прожаривали и подавали с большим количеством перца и помидор. Заливную рыбу они не ели, вообще не ели заливные блюда. Но заливной судак и студень из курицы, приготовленные Александрой Сергеевной, всем понравились.

Хлеб там предпочитали белый, основной горячий напиток — чай.

Чтобы не упустить эту деталь, скажу к месту, что даже в послевоенные годы в Славгороде еще не знали баклажан, перца и петрушки. Их выращивала на своем огородике только Александра Сергеевна. Борщ с петрушкой, которым она угощала подруг на вечерних посиделках, им очень нравился, но они понятия не имели, за счет чего у него такой приятный вкус. Они расхваливали Александру Сергеевну как отличную кулинарку, создали ей славу невиданного знатока экзотических блюд, так что без ее консультаций во всей округе не обходились готовки свадебных и поминальных столов — она знала обряд, ритуальные яства... ну и восточные секреты вкусного приготовления пищи.

Так вот за всеми новыми хлопотами, которые настигли ее в Багдаде, Александра Сергеевна немного отдалилась от мужа, тем более что тут у них не было общей спальни и она могла видеть его только тогда, когда он сам появлялся у нее. Отношения начали меняться.

Кто знает, как и когда это случилось, и каковы тому были причины, но она начала замечать, что муж часто возвращается домой поздно, а днем ходит с озабоченным видом. У свекрови, знавшей состояние дел с аптекой и прочих дел, касающихся семейного благополучия, она выяснила, что проблем у них нет. Что же тогда заботит ее мужа?

Мало-помалу стало известно, что он играет в карты, иногда проигрывает...

Поначалу она не придала этому значения, не насторожилась. Мало ли? Дома, в Славгороде и Запорожье, где она вращалась, люди тоже играли в карты, в дурака например. Бывало, что и на интерес… Но это не вырастало до угрожающих размеров, а служило простым обывательским развлечением, особенно зимой, в долгие скучные вечера.

Двусмысленная новость о Павле совпала с периодом, когда ее деятельность начала быстро подниматься, набирать обороты. Она сумела навести хорошие отношения с ремесленниками ближайшего района. Теперь мясники и колбасники, пекари и кондитеры, сыровары и мебельщики, люди разных профессий ее хорошо знали, уважали и раскланивались при встречах в городе. Все они были ее заказчиками. Ателье «Русский остров» процветало и начало приносить солидный доход. Пошли настоящие заработки.

Убедившись со временем, что муж за карточным столом утрачивает контроль над собой, она первые большие деньги в семейную кассу не отдала, впрочем, как и последующие. А потом так и повелось…

Шли годы. Надо было учить подросших детей. Александра Сергеевна настояла, чтобы Люду тоже обучали приходящие учителя, и когда девочка прошла курс начальной подготовки, ее записали на экзамены, принимаемые специальной комиссией, которая выдавала официальный документ об образовательном уровне ребенка.

Надо сказать, что начальное обучение в Ираке было обязательным для всех детей, начиная с шести лет. Продолжительность обучения в начальной школе составляла шесть лет. После истечения срока учебы нужно было сдать экзамены. Именно они и позволяли ребенку поступить в среднюю школу. Среднее образование состояло из двух ступеней, по три года каждый. По-нашему это средние классы и старшие классы школы. В средней школе детей готовили к поступлению в институты и рабочие училища. Что это означало, что «готовили»? Это означало, что им давали более серьезный материал, не только такой, что может понадобиться в жизни, но нужный для дальнейшей учебы.

Экзамены Люда сдала на «отлично»! Не зря предварительно целый год изучала английский язык и ислам. Люду благополучно рекомендовали на обучение в средней школе.

Боре уже терять год не пришлось, он и язык, и Коран осилил сам, наблюдая за уроками сестры. Более того, курс начальной школы дома он прошел за пять лет (так получилось стараниями Александры Сергеевны) и тоже отлично сдал экзамены на подтверждение своего уровня знаний. Он получил рекомендации на учебу в средней школе, в которых был отдельно отмечен, как одаренный ученик.

Ислам Александру Сергеевну убивал, но деваться было некуда. Дети просто его знали, как один из предметов, и никак не смешивали со своей Православной верой. Это было счастьем, что они умели разграничивать эти две религии.

Все было хорошо, если бы не усиливающийся «недуг» Павла Емельяновича, приобретающий грозные масштабы. Когда Александра Сергеевна попыталась вмешаться в него и вытащить мужа из омута, уже было поздно — его пристрастие превратилось в неистребимую порочную страсть.

— Павлуша, я не пропаду без тебя или без твоих денег, — говорила она ему. — Ты знаешь, что я на твои деньги никогда не зарилась, всегда жила своими заработками — и у себя дома, и тут. Так вот, если ты не прекратишь играть в карты и проигрывать свое состояние, я от тебя уйду.

— Куда ты уйдешь? — посмеивался Павел Емельянович. — Кругом Вавилон. Без меня ты не выберешься отсюда.

Александра Сергеевна спорить не стала, затаилась. Но лишь окрепла в намерении прекратить этот брак, прежде всего опасный для детей. Исподволь она начала строить планы переезда, если не в Россию, где утвердилась совершенно непонятная ей советская власть, то поближе к России. Надо было уговорить на переезд Павла Емельяновича — вдруг на новом месте он перестанет играть. Хотя она понимала, что это иллюзия — вырваться из плена порока еще никому не удавалось. Она вспоминала своего отца, «сгоревшего» от водки — та же история. Но переехать лучше всего вместе, а там видно будет. Она все настойчивее продумывала, как это сделать. Конечно, мужу надо предложить уже готовый план. А если он заупрямиться, тогда уж бежать без него.

В качестве нового места жительства одно время она серьезно рассматривала Кавказ — Грузию и Армению, понимая, что туда ей проникнуть будет легче всего, потому что там горы... аулы... Советская власть там будет устанавливаться долго. Но потом отбросила этот вариант, решив, что с нее хватит восточной экзотики. Ее уже тошнило от нее.

Разговоры с мужем, раздоры набирали остроту...

Побег из Багдада

Отъезд из Багдада Александра Сергеевна в разговорах с мужем не связывала с его несчастным пристрастием. Она вообще прекратила затрагивать эту тему, чтобы не настораживать его. Основных мотивов, которыми она оперировала, было три: жаркий климат, который с годами ею все труднее переносился; невероятная тоска по родине, тоже губительно отражающаяся на ее здоровье; и завет предков Павла Емельяновича ехать в Россию и слиться с нею, ибо она — Бог.

Каждый раз, когда она пыталась побеседовать с ним об отъезде, Павел Емельянович кривился, как от зеленой алычи. Не находя резонов для возражения, он повышал голос, бегал по комнате, размахивал руками и однажды дошел до рукоприкладства. Дальше — больше, между супругами начали происходить драки.

Шила в мешке не утаишь. Павлу стало известно, что Александра Сергеевна втайне пытается продать ателье. Наконец, до него дошло, что она весьма серьезно настроена и от задуманного не отступится. Тем не менее он пытался настаивать на своем и любыми путями оставаться с нею в Багдаде. Слыша то одну, то другую подробность о жене, он прибегал домой в невменяемом состоянии и избивал ее.

Однажды драка затянулась, так что Александре Сергеевне пришлось спасаться от разъяренного мужа бегством. Если бы не ателье, куда она укрылась, он бы ее убил. Потом, конечно, он успокоился и вернул жену домой.

— Никуда не поедешь! — тем не менее продолжал кричать Павел, плача и валяясь у нее в ногах. — Я люблю тебя! Не отпущу! Я все для тебя сделаю, только не бросай меня, Саша.

— Прекрати! Я не пытаюсь уехать без тебя. И не выясняй отношения, это низкое поведение.

Теперь Александра Сергеевна пошла ва-банк. Она видела, что нервы мужа уже не выносят сваливающихся на него нагрузок. Он то и дело проигрывал крупные суммы денег и страшно переживал из-за этого. Но остановиться не мог. Давно убедившись, что ее свекровь — умная и порядочная женщина, Александра Сергеевна решилась на откровенный разговор с нею.

— Мама Сара, надо спасать его деньги, аптеку, наш дом, другие здания, и все остальное добро... Иначе он их проиграет.

— Я уже думала об этом, дочка. Это ведь наследство твоих детей. Ты имеешь право вмешаться. Так что надо делать? Скажи.

— Уговорите его отправиться к врачам для лечения нервов. А на это время возьмите от него документ на право управления семейными делами. Если его деньги будут у вас, их никто не отберет.

— У меня есть документ на право полного распоряжения собственностью семьи. Павел мне его выдал, когда уезжал в Россию.

— Тогда...

— Если он проиграет и эти деньги, то ко мне все равно придут... И к тебе придут... Бежать нам надо, дочка. Детей надо увозить. Плохи дела с нашим Павлом...

— Значит, вы знаете, что надо делать — надо продавать имущество и аптеку. И просто силой увозить его отсюда.

— А куда? Я же ничего в этом не понимаю.

— Уедем в Румынию. Это рядом с Россией. А там видно будет, — решила Саша.

Но женщины поздно открылись друг другу. Павел Емельянович успел проиграть некоему Ронику (Иерониму) Гелбу такую сумму, которая делала их нищими. Короче, он только их самих не проиграл, но оставил без нитки. Конечно, дома он сказать об этом не мог. И отдать проигранное не мог.

Он все оттягивал срок уплаты, обещал выигравшему картежнику, что собирает деньги, несколько раз просил отсрочки. Наконец тому надоело ждать. Последний разговор между враждующими сторонами возник случайно. Иероним Гелб встретил Павла Емельяновича в одном из игорных заведений и грубо заговорил с ним, угрожая расправой, если он не отдаст выигрыш. Кажется, он говорил серьезно.

— Ты водишь меня за нос! Я это быстро прекращу! — кричал Роник. — Я доберусь до твоих детей!

— Мы договаривались поговорить об этом на следующей неделе, — скрывая ярость, сказал Павел. — Зачем ты сегодня ко мне подошел? И не смей угрожать моим детям. Попридержи язык!

Рассвирепев от такой смелости и не находя новых методов для устрашения должника, Гелб разогнался и набросился на него. Зная свою недюжинную силу, Павел Емельянович отбиваться не стал, а лишь выставил вперед руку, предупреждая наскок на себя. Как получилось дальше, никто толком не разобрал: то ли нападавший споткнулся, когда бежал; то ли его оттолкнул назад вытянутый кулак защищающегося, то ли все вместе... — но получилось так, что Гелб потерял равновесие и со всего разбега упал, ударившись виском об игральный стол. Тело его оставалось неподвижным, не подающим признаков жизни, сколько его ни тормошили. Из раны потекла кровь, заструилась и остановить ее не удавалось. Испуганному Павлу Емельяновичу, который не собирался драться со своим противником, показалось, что тот уже мертв.

Все произошло настолько неожиданно и быстро, что даже не запомнилось во всех подробностях. Пока ошарашенные и недоумевающие присутствующие сгрудились возле Роника, а некоторые наклонились, пытаясь помочь ему, Павел Емельянович незаметно скрылся с места происшествия.

Тем временем в то утро Александра Сергеевна продала свое ателье и помогала новым владельцам оформлять документы на аренду помещения. С этими хлопотами они вместе пришли к маме Саре, поскольку именно она, согласно доверенности сына, решала эти вопросы. Но мама Сара была занята, и попросила посетителей подождать. У нее как раз сидел серьезный человек, долгожданный, — покупатель на все имущество — и торговался за каждую копейку. Видно было, что от сделки он не откажется, но голову наморочит изрядно. Разговор предстоял нудный и долгий.

Расслабившись после удачной сделки, Александра Сергеевна сидела в приемной свекрови в свободной позе и лениво уговаривала новых покупателей «Русского острова» не волноваться и прийти сюда завтра. Наконец, они успокоились и ушли. Следом за этим в приемную заскочил бледный Павел Емельянович. Увидев жену, неожиданно для него оказавшуюся тут, он растерялся и остановился.

— К маме нельзя! — встала ему навстречу Александра Сергеевна. — Что случилось?

Павел Емельянович махнул рукой, дескать, так тому и быть.

— Только что я убил человека. Надо нам срочно бежать, Саша.

— Сейчас, — спокойно сказала Александра Сергеевна, немедленно ему поверив и ничего не уточняя. — Сиди здесь.

От ее уверенного тона Павел Емельянович как-то враз изменился в лице, затих и как будто в самом деле унялся.

— Ты расслышала, что я тебе сказал? — садясь, уточнил он.

— Расслышала. Сиди и не дергайся. Понял?

— Да, — с детским послушанием ответил тот.

Александра Сергеевна вошла в кабинет свекрови, извинилась, склонилась к ее уху.

— Павел только что убил человека. Собирается немедленно бежать. Он сидит в вашей приемной. У меня к побегу все готово, — тихо прошептала она.

— Прекрасно! — улыбнулась мама Сара, явно играя на публику, — подождите меня. — Итак, — с этим словом она снова повернулась к покупателю...

В течение часа все имущество клана Диляковых, накапливаемое неизвестно с какой древности, было продано этому покупателю с большой уступкой. Тот просто цвел от удовольствия, не понимая, почему хозяйка вдруг сама предложила ему хорошую скидку, если договор будет оформлен тотчас. Конечно, он согласился!

Пока длилось оформление сделки и получение денег, горничные по просьбе Александры Сергеевны собрали своих господ в дорогу, не предполагая, что больше никогда не встретятся с ними. Все указывало на обычную поездку куда-нибудь на отдых или лечение...

— Мы едем в Мосул. Надо нашего Павла Емельяновича показать известному врачу, — собираясь, говорила горничным Александра Сергеевна. — Нехорошо с ним.

К вечеру одного из дней августа 1931 года семьи Павла Емельяновича, а с ней мамы Сары, Като и Марго, в Багдаде, и вообще в Вавилоне, уже не было.

Привыкание к Кишиневу

Краткий эпилог

Приблизительно так все и случится, как наказывал Павел Емельянович — его мать, правда, останется жить одна в просторном кишиневском доме, но будет опекаема Като и Марой. Она будет мерзнуть тут и болеть, будет проситься домой, в свой оранжевый Багдад. А дочери будут твердить ей, что там больше нет их роскошного дома и им некуда возвращаться.

У Като и Марго создадутся хорошие семьи. Только Като Бог не даст детей, а у Мары родятся сын Йоганнес{40} и дочь Екатерина... Возможно, мы еще встретимся с ними на страницах этой книги...

Незадолго до войны мама Сара тихо скончается, так и не побывав больше на Востоке, на родине души своей, никогда не встретится со своим любимым Багдадом. Навеки останется она в Кишиневе, где жизнь ее разбили на две части и разлучили с прошлым, пропитанным флердоранжевой нежностью. Со временем земля с холмиком ее могилы войдет в состав СССР, так что мечта Павлуши о том, чтобы перевезти ее в Россию, осуществится, только слишком поздно.

На постоянное жительство в Багдад больше не вернется никто из разлетевшихся его птенцов, увлекаемых русской кровью в синие неведомые дали.

07.06.2013 – 17.07.2018

Алушта – Днепропетровск