Часть 1. Аромат судьбы

1. Бегство от печали

Начало пути

Дарий Глебович Диляков и его сын Гордей сидели в удобной открытой повозке, катящейся на юг усилиями впряженных в нее волов дивного пепельного цвета с роскошными не очень закрученными, вернее, почти прямыми рогами. Говорят, эти волы — потомки южноамериканских бизонов, только в результате многих скрещиваний рога у них стали массивнее и выше; шерсть тоже претерпела изменения — по всему телу выровнялась по длине. Редкий их окрас эти подробности, однако, не объясняли. Ну и ладно. Главное, что смотреть на них, величаво и торжественно идущих впереди, не надоедало.

Идут волы истово, монотонно, безостановочно, трудно, с шумным дыханием. Так что иногда совестно становится сидеть на повозке, хочется встать и идти рядом, чтобы облегчить жизнь этим милым старательным животным. Да иногда господа Диляковы так и делают, разминаясь! И тогда Гордей смотрит себе под ноги и изучает следы, оставляемые волами и повозками на мягком после зимы теле дороги.

И обнаруживает, что идут волы неровно, качаются из стороны в сторону, как карбас на неспокойных волнах, отчего след их копыт похож не на прямую, а на зигзаг. Слышал Гордей от своей мамы выражение «как вол по дороге» — так она говорила, когда бывала недовольна его неровными строками в тетради по каллиграфии. Мама у него была необыкновенной, начитанной и интересной, проникнутой народными мотивами, сказками и сказаниями, каким-то волшебным русским духом, который нравился ей строгостью, богатством и простотой, хотя не всегда понимался теми, кто знал сии предметы хуже, чем она. А теперь вот он вспомнил эти мамины слова и все понял! Как часто он будет ее вспоминать и убеждаться, что была она с выдающейся душой, умной и много-много спешила передать знаний своему единственному ребенку.

Но теперь они опять едут. Медленная колышущаяся езда действует на них благотворно, успокаивает, навевает приятную меланхолию. И мысли их одолевают спокойные, умиротворенные, обнадеживающие, идущие не столько от них к миру, сколько от мира к ним. Кажется, что не они сетуют и жалуются в каждом своем взгляде и вздохе на постигшее их несчастье, потерю жены и матери, а внешний мир говорит с ними о ней. А в голосах того мира слышатся и ее отзвуки, ее тепло и ласка. И то им любо, они купаются в этих ощущениях, омываются, обновляются, избавляются от всяких ненужных движений души, как будто это она, их утрата, прикасается к ним очистительными касаниями.

Слышится скрип колес, такой же монотонный и даже заунывный, как и езда. У каждого колеса — свой голос, своя мелодия, а у каждой телеги — своя партия, желанная сердцу того, кто ее слышит. В ней приятно растворяться, тонуть, ибо эти звуки — почти единственные реальные свидетельства существования окружающего мира. Остальных нет, они растворились то в кружевной тонкости строгих черно-белых далей, то выцвели до полной прозрачности и стали невидимыми на ясном солнце. Скрипы отдельных телег сливаются в общую песню, сложную и богатую скромными ненавязчивыми фиоритурами. Прислушавшись, можно слышать хор друг за другом тянущихся телег, безостановочно исполняемый ими гимн пути, восхваление труда своего — движения вперед и вперед — как основы жизни.

«Шум обоза несравним ни с чем. Однообразный повторяющийся звук езды, отличается, например, от рокота моря не только тем, что определенные нотки в него вплетает дорога: то более ровная, то ухабистая, — думал Дарий Глебович. Хотя и там и тут в основе одно и то же явление — перемещение: то воды относительно, например, берега, куда так упорно бегут ее веселые или гневливые волны и где погибают бесследно; то грузов относительно дороги, над которой они плывут стараниями волов... Шум обоза несравним ни с гоготом огня, ни с шумом леса.

Люди любят слушать музыку стихий, когда стихии те кажутся им прирученными, подконтрольными. Это приятно, спокойно и даже как-то защищает от одиночества. А скрип колес изначально не несет в себе опасности, тем не менее слушать его — сердцу тревожнее и больнее, а одиночество кажется лишь пронзительнее — до сиротства. Почему? Возможно, потому что в стихиях нет места живому теплу, а тут все начинается с усердия этих доверчивых животных, что трудятся упорнее людей. Так болит сердце обо всем живом!»

Дарий Глебович глубоко вздохнул, посмотрел в горизонт и постарался думать о другом. Тонкая воздушная линия ровной формы, на которой кончается твердь земная и начинается небо, вдруг удивила его. Что бы там ни таилось, на ее черте, она всегда ровная и математически безупречна. Господи, это же лик мироздания! Силы, лежащие где-то в глубинах космоса, неистовые, невероятно могучие, что этого и представить себе невозможно, своим влиянием способствовали приданию земле такой правильной формы, которую мы легко и привычно наблюдаем в плоскости взгляда, будто это что-то простое и даже совсем не удивительное. Да, зачерствел в городе человек, где у него отняли горизонты, и отвыкает думать о вечном.

Смотрят оба путешественника по сторонам зачарованно и радуются, что вот они здесь, среди этих степей, в кругу этих горизонтов — заботливо кружащих, кружащих и никогда не покидающих путника.

Вокруг — начинался май, пел и бурлил!

Еще обнаженные рощицы со скелетиками крон были, тем не менее, многозначительно укутаны зеленым туманом, исходящим из разбухших и потрескавшихся почек. Туман распространял беспрепятственно миазмы весны и свежести. Почва на любом пятачке покрывалась молоденькой растительностью, совершенно по-детски нежной и светлой, тянущейся к солнцу в непреодолимой жажде жизни, и тоже пахла призывно и головокружительно. Вовсю пели птицы, а когда не пели, то деловито носились в воздухе и хором кричали, как на перекличке.

Такую красоту описать нельзя, ибо она не фиксируется памятью. Ведь тут главное не в видах и даже не в звуках и ароматах, а в солнечном просторе, пронизанном их сочетанием. А как запомнить простор, ширь широкую от края и до края? Она нематериальна, она просто становится состоянием человеческой души, летучим, как облака, и ускользающим, как свободная мысль.

Погружаясь в такое состояние, человек начинает жить полнокровным содержанием, и тогда ему до всего есть дело. Тогда он понимает, как трудно птице свить гнездо, вывести в нем детенышей и поставить на крыло — под открытым небом, без никакой защиты! И сочувствует растениям, привязанным к одному месту и обреченным на доверие к миру, который зачастую того не стоит. Окружающая благостность открывается другой стороной, откуда видно, что она не так уж умильна. Скорее, она опасна и жестока. Ее тяжело терпеть. И только понимая это, человек начинает ценить свое превосходство, состоящее в умении мыслить и жить в коллективе. А заодно научается беречь остальной живой мир, как свой дом — хрупкий и беззащитный.

Спешить путникам было некуда, их основная цель состояла в самом путешествии. Поэтому и выбран был такой тихоходный вид транспорта, как волы. Им они рассчитывали доехать до Воронежа, потому что этот участок пути наиболее страдал в непогоду, оставляющую на нем колдобины, глубокие колеи и кочки, труднопреодолимые на быстром ходу. Намечая маршрут, решили так: если имеется хоть малая возможность, не мешает поберечь свои бока. Воловий ход как раз такую возможность и предоставлял.

При всей мудрости такого решения все же из дому они выехали в конной коляске и догнали обоз только под Тулой, где кончались хорошие дороги. Прощание с родным городом было трогательным, как никогда, что объяснялось не длительностью разлуки, а тревожащей дальностью поездки. Остановившись у околицы, они вышли из коляски и долго смотрели на нагромождение зданий, на многажды виденные картины, на группы построек, на отдельные дома, окутанные теперь дымкой майского утра, и им казалось, что над Москвой был простелен охранный полог. Они испытывали невольную дрожь оттого, что сами-то из-под этого полога выехали, оставшись без его защиты.

Они словно посылали Москве благословение и наказ крепко стоять в днях и веках, чтобы уверенно встретить их возвращение. И вместе с тем брали с собой частицу ее невидимых материй, как залог их неразрывности и как опору свою на земле.

Это походило на укол ностальгии, на крик отрываемой от корня души, привыкшей к месту, на щекочущий страх перемен. Так играло с ними воображение, и игра эта была характерной для любого, кто вознамерился уехать от дома далеко-далеко.

Зато настроения они испытывали разные. Дарий Глебович изо всех сил подбадривал себя, хвалил за решимость, за оригинальность выдумки, за отвагу, что придумал это странствие, дабы избавиться от угнетающей тоски по жене. И вот как раз пуще всего жила в нем надежда на выздоровление, на воскрешение его души, на возрождение в нем увлеченности жизнью. А Гордей был исполнен энергии, горел любознательностью и жаждой познания, как малый щенок на прогулке по незнакомым местам.

— Как велика Россия, отец! И как разнообразна! — восклицал он, восторженно вертя головой по сторонам. — Как трудно привыкать к громадным расстояниям, к открытым просторам!

— Именно так и есть, — поддакивал отец. — Нам надлежит гордиться своей страной, дружок, и государями нашими, что собрали ее воедино.

— И как прекрасно, что я ее увижу. Хотя и не всю. А мы поедем после этого в Сибирь?

От Сибири Дарий Глебович отговаривался, объясняя, что этот суровый край для праздных поездок не приспособлен. Сибирь не зря манила Гордея: по семейному преданию, оттуда шли корни материнского рода. Доказательством служила фамилия ее родителя — Паратов{5}, которая, если переложить ее на русский манер, звучала бы как Быстров или Дюжев.

Знакомство с Пушкиным

Отец и сын Диляковы, проникшись всеобщим оживлением в природе, всю дорогу заинтересованно беседовали. Одно время вспоминали о Пушкине, которым до крайности был увлечен Гордей, а потом Дарий Глебович незаметно перевел празднословие на себя, как, собственно, и бывает, в пути. Путешественники ехали на юг, так что их единственным развлечением, кроме разглядывания и обсуждения разворачивающихся вдоль дороги окрестностей и событий, оставались беседы.

— Впервые я познакомился с Александром Сергеевичем, твоим, мой друг, кумиром, в ранней молодости, когда только начинал практиковать в медицине и ехал на Кавказские минеральные воды в поисках жизненного и профессионального опыта. Я тогда недавно окончил Московский университет, получил хорошую практику у профессора Эриха Липпса, проработав у него два года в качестве ассистента, и имел основание верить в собственные силы и надеяться на счастье. Мне шел двадцать седьмой год, и я хотел обзавестись интересными, перспективными и полезными знакомыми, с которых бы в будущем мог сформироваться круг моих московских пациентов. Жизнь казалась бесконечной и прекрасной. И все это было у меня впереди, — рассказчик замолчал и опустил голову, выдернул из подстилки сухую ароматную соломинку, начал мять ее в пальцах.

Соломинка будто этого и ждала — задышала сильнее запахами прошлого лета, долгой спячки в копне и нынешнего пробуждения в новой весне, на новых ветрах. Вот как, оказывается, пахнет прошлое! Так странны эти переплетения времен, так удивительно они выходят друг из друга, так нерасторжимы, что ни одно «сегодня» не бывает без «вчера». И ни одно «завтра» не становится каким-то независимо отдельным, непредсказуемым и неожиданным, ибо выплывет из «сегодня», из того, что мы сейчас делаем, что видим, ощущаем, о чем думаем. Выходит, мы сами формируем завтрашний день и сами же идем по его тропе, то обходя препятствия, то натыкаясь на них — и все-все тут зависит от меры мудрости, заложенной в нас. А мы об этом и не подозреваем.

Тревожила растроганные сердца еще молодая растертая в пальцах солома, тихой щемящей болью отдавалась в крови, недавним прошлым, к которому, казалось, можно прикоснуться, если бы удалось дотянуться. Неправда, обман этой иллюзии прогнал ноющую волну по мышцам людей, вдохнувших аромат прошлогодней соломы. Затем этот аромат взмахнул крылом и улетучился прочь в поисках своих собратьев, и легкое от него наваждение рассеялось, избавляя людей от внезапных натисков страдания.

Прошло всего два месяца со дня неожиданной смерти его жены Елизаветы, душа еще кричала и болела. Но сильно горюющий Дарий Глебович был просто необыкновенным молодцом, что с помощью ума сопротивлялся горю и нашел возможность путешествовать, причем — не по-барски, в праздности и с удобствами, а в полезных трудах и будничных тяготах, как путешествуют исследователи земель и нравов, этнологи и географы, археологи и первопроходцы. Эта неординарная поездка даст ему новые острые переживания, и они сотрут из его памяти тяжелые картины прошлой осени и зимы. Поистине, горе забывается не столько со временем, сколько в тяготах и в новых впечатлениях — и тут он их получит сполна.

Нетерпеливый Гордей, раздосадованный затянувшейся паузой, в ожидании продолжения рассказа невольно оглядывал новый костюм отца, специально приобретенный для этого путешествия, невольно вздыхал и молчал — боялся спугнуть в отце то редкое состояние, при котором раскрывается и поверяет себя душа. Исповедь отца сама по себе интересна, — думал он, — и стоит того, чтобы и говорить и слушать ее без спешки. Кроме того, она как очищающая процедура избавит его от страданий, вызванных смертью мамы, для чего, собственно, мы и едем в Багдад. Именно восстановлению души подчинено все в этой поездке, вот и надо этому следовать.

Тракт, ведущий из Москвы в город Ростов-на-Дону, основанный повелением императрицы Елизаветы Петровны в конце 1749 года, менее столетие назад, еще не был обустроен. Только недавно он окончательно освободился от снега и был еще влажным, но при этом довольно утрамбованным. Удачная пора, им с этим повезло. Ранняя майская поездка имела множество преимуществ: равное отсутствие жары и холода, а вместе с тем солнечную погоду, беспрерывное пение птиц, запах свежей травы, успевшей укрыть землю по долинам и холмам, и эту весьма приятную дорогу, когда из-под колес не вырываются облака пыли и не гонятся за телегой, оседая на ней. Лучшего желать нельзя. Парень тихо радовался, что уговорил отца взять его с собой, поэтому старался не надоедать, во всем слушаться, помогать и вообще все впечатления запоминать.

А впечатлений было море, начиная от тех московских, которые предшествовали поездке и тем самым невольной логикой событий были связаны с ней. В мыслях крутились строки из поэмы «Полтава», которую они слушали в исполнении автора перед своим отъездом, и ему трудно было удерживаться от того, чтобы не произносить их вслух. Конечно, ни время года, ни их теперешние настроения, ни текущие заботы, ни события поездки не были созвучны тем строкам, но они с отцом ехали на юг, скоро должны были попасть на исконные казачьи земли. Все это словно оживляло в воображении исторический фон поэмы. И вдохновляло Гордея вспоминать встречу с Пушкиным, наполняло его ощущением большой значимости той давней истории этого края, о которой Александр Сергеевич писал в своих стихах. В памяти Гордея не прекращал звучать тихий, немного хриплый голос гениального поэта, выразительные декламации, перед глазами возникала его хрупкая фигура, порывистые движения, характерные жесты, поза с отставленной назад ногой, вдохновенное лицо с горящим взглядом...

Дарию Глебовичу были понятны отроческие увлечения сына, потому что такова была его мать — интересующаяся не только корсетами и шляпками, но также умными и прекрасными проявлениями человеческого воображения. Особыми талантами создатель ее не наделил: не умела она выдающимся образом музицировать, не пела, не владела кистью, не лучше всех танцевала — но зато как ценила таланты в других! Как понимала она искусство, как проникала в душу творящего человека!

Да он и сам уважал литературу — основу всех искусств. Он охотно вспоминал свою молодость, где потерялась его неожиданная встреча с Пушкиным. Пушкин? Да он его тогда и не знал! Конечно, поэт вырос в Петербурге, а Дарий Глебович был москвичом. Ох, он с удовольствием разделил бы сейчас Гордеевы настроения, но пережитое недавно горе, такое неизбывное, не оставляло душу, угнетало и омрачало его мир, убивало в нем радость и легкость жизни. Никак ему не удавалось сбросить с себя тяжесть утраты, расправить плечи, вздохнуть с облегчением...


Была та смутная пора,

Когда Россия молодая,

В бореньях силы напрягая,

Мужала с гением Петра.


Гордей не заметил, как произнес эти строки вслух. Дарий Глебович даже качнулся от неожиданности, опамятовался от задумчивости и посмотрел на сына. В его сердце вспыхнул огонек нежности и гордости — вот какого умницу родила ему Елизавета. Тут же на глаза набежали слезы, но Дарий Глебович успел их вытереть еще до того, как в его сторону повернулся Гордей и продолжил читать стихи с беспечным видом:


Суровый был в науке славы

Ей дан учитель: не один

Урок нежданный и кровавый

Задал ей шведский паладин.

Но в искушеньях долгой кары,

Перетерпев судеб удары,

Окрепла Русь. Так тяжкий млат,

Дробя стекло, кует булат.


— Ну как, папа, хорошо я читаю из «Полтавы»? — Гордей деликатно отгонял от отца угрюмость, зная, что его игра в поддавки тоске может затянуться надолго и не только повредит здоровью, но и оторвет от Гордея время приятного общения с отцом. — Выучил! Но ты начал говорить о своей поездке на Кавказ, — напомнил парень Дарию Глебовичу. — Расскажешь дальше?

Дарий Глебович отошел от задумчивости

— Так вот я и говорю, что Александр Сергеевич тогда еще был бойким и озорным мальчишкой, — продолжил он. — Правда, только по настроениям, на самом деле он всего на пять лет моложе меня. Но в юности пять-шесть лет много значат.

— О, конечно, — с пониманием поддакнул сын. — Так где вы конкретно встретились?

— В Екатеринославе. Я там остановился на отдых, потому что торопиться меня ничто не вынуждало. Тогда, как и сейчас, бушевал май, был в самом разгаре. Но погода стояла влажная и прохладная. Еще и ветреная. А на тех ветрах сразу высохли продавленные в грязи колеи, комья превратилось в камень, что сделало дороги почти непроходимыми, по крайней мере очень тряскими. Кони падали от усталости, люди мяли бока в поездках, у них затекали ноги от долгого напряженного сиденья. Да. Значит, Пушкин, оказывается, тоже был в этом городе. В южной столице России он ждал конный поезд генерала Раевского, чтобы вместе с ним путешествовать на Кавказ. А тем временем развлекался местными невидалями и успел искупаться в Днепре. Конечно, заработал простуду.

— Чего он туда ехал, разве он был военным?

— Куда? — не понял Дарий Глебович, ибо мысль его летела стремительнее слова и уже успела опередить вспоминаемые события.

— На Кавказ.

— А-а... Нет, конечной целью Пушкина была Бессарабия, куда после посещения Северного Кавказа должен был отправиться и Раевский. Вот Пушкин и ехал с приятной оказией кружным путем, во-первых, ему было интереснее коротать время в дороге со своими хорошими знакомыми. Ведь он дружил с Николаем, младшим сыном генерала, и симпатизировал его красавице-дочке. А во-вторых, так было и надежнее и безопаснее.

— А в Бессарабии что ему надо было? Неужели ехал за материалом для своих произведений?

— И за материалом, конечно, но официально это выглядело как перемещение по делам службы. Хотя после событий с декабристами я лично понял, что это была самая настоящая ссылка.

— Но ведь ссылают в Сибирь! Так, кажется?

— Не только, как видишь, друг мой, в Сибирь, — Дарий Глебович засопел от недовольства тем, что нетерпеливый мальчишка все время его перебивает. А ему хотелось рассказать все по порядку, не спеша, чтобы еще раз восстановить в памяти стертые уже впечатления. Ведь это была его молодость, радостная пора — легкая и короткая, как аромат прошлогоднего сена, и сейчас надо было потрудиться, чтобы заглянуть в нее.

— Папа, прости, я тебя перебил, — Гордей словно услышал мысли отца. — Что было дальше?

— Сначала я ничего этого не знал — ни нового города, ни южной весны, ни путешествующих где-то рядом со мной людей. Просто меня вызвали ночью к больному. Делать нечего — пошел. Больной оказался совсем юным. Небритый, бледный и худой, он сидел на дощатой скамье в еврейской лачуге, весь в жару.

«Вы заболели? — спросил я. — Как давно?»

«Вчера. Видите ли, я опрометчиво искупался в Днепре», — ответил молодой человек, и тут я заметил, что перед ним на столе лежит лист бумаги, на котором что-то недавно писалось. Виднелся изрядный кусок текста, блестели еще не высохшие чернила.

Согласись, любое писание — занятие странное для больного человека. Обычно больные не сидят за столом, а лежат. Ну, еще читают...

«Чем вы здесь занимаетесь?»

«Пишу стихи».

«Нашел время и место», — подумал я, но вслух этого не сказал. Затем прописал ему на ночь теплое питье и пошел домой. Скажу тебе по секрету, полыхание его щек в большей степени объяснялось теми стихами, чем простудой. Это я понял тотчас же.

— Это все? — снова не выдержал Гордей. — Или позже ты еще его видел?

— Позже я тоже присоединился к поезду генерала Раевского и имел возможность всю дорогу, до самого Горячеводска, наслаждаться общением со своим необычным пациентом. Им оказался Александр Сергеевич Пушкин, молодой поэт из Петербурга, но уже известный при дворе. В дороге он продолжал болеть, потому что не любил лечиться. Пил микстуры как ребенок — с капризами. И конечно, шалил, не слушался рекомендаций. На остановках носился по степи раздетым, разогревался и снова простужался на молодых ветрах. Мы познакомились поближе, он мне читал стихи, рассказывал о своих лицейских проделках, о друзьях, много шутил.

— Даже не верится... — с грустью заметил мальчик. — Теперь он показался мне подавленным, раздражительным.

— Так это теперь... Побила его жизнь, конечно. А тогда он постоянно проказничал. Вот, например, приехали мы в Горячеводск. Там обязательно надо было зарегистрироваться в книге коменданта, как делали все посетители вод. За это взялся Александр Сергеевич, сказал, что всех запишет. Я видел, как он сидел во дворе на куче дров и с хохотом что-то писал. Но я ничего предосудительного заподозрить не мог. Оказывается, он записал в книге, что прибыли лейб-медик Диляков и недоросль Пушкин. Я едва убедил коменданта, что я не лейб-медик, а просто врач, и Пушкин не недоросль, а титулярный советник, что он вышел с этим чином из Царскосельского лицея.

— И что ты после этого сказал Александру Сергеевичу?

— Сказал, что исправил сделанную им запись.

— А он тебе?

— Ничего не сказал, немного подулся, не одобряя моей чрезмерной серьезности, и все. Но скоро мы расстались. Я погрузился в новую работу, а он спустя некоторое время поехал дальше. Однако эта встреча еще долго бередила мое воображение. Вскоре я достал «Руслана и Людмилу», перечитал и убедился, что имел честь познакомиться с гением и больше на него не обижался за опасные шутки.

Покачивание их легко нагруженной повозки, ласковое весеннее солнышко, усердно непрерывное гудение шмелей и всяких проснувшихся насекомых, готовящихся обслуживать цветение растений, сделали свое дело — путешественников склонило в сон. Дарий Глебович не сопротивлялся ему, закрыл глаза и вскоре сладко засопел.

А Гордей продолжил вспоминать «Полтаву», звучание неповторимого голоса поэта и мечтать о новой встрече с Пушкиным. Он хотел не просто присутствовать при авторском чтении стихов, не просто удостоиться вежливой беседы гения с поклонником, а персонально познакомиться с Александром Сергеевичем, высказать, как он восхищается его сочинениями, как любит его мир, героев, его летящие строки. К следующей их встрече он придумает такие слова, которые убедят Александра Сергеевича в необходимости гнать от себя лишние хлопоты, бытовые дела, различные придворные распри — ради новых свершений в творчестве. Все остальное — мелочь, не стоящий внимания мусор, пена жизни. Обо всем-всем остальном, что ныне, возможно, сильно задевает поэта, через десяток лет не только забудут, а даже знать не будут, что оно на свете существовало. А его творчество — вечно, его имя — бессмертно, его влияние на благородные души никогда не прекратится, сколько будет существовать род человеческий.


Украйна глухо волновалась.

Давно в ней искра разгоралась.

Друзья кровавой старины

Народной чаяли войны,

Роптали, требуя кичливо,

Чтоб гетман узы их расторг,

И Карла ждал нетерпеливо

Их легкомысленный восторг.


Гордея от неопределенного воодушевления пробирал озноб, словно он имел ко всему этому причастность. Он посмотрел на отца, и вдруг острое сожаление резануло сердце — он заметил у отца и седину, и морщины под глазами, и серый цвет кожи — черты, отпечатавшиеся на его внешности от пережитого недавно горя. Мальчишка тоже тосковал по маме, скорбел, что она рано покинула их. Но разве весна, солнце, новые впечатления и мечты об этом путешествии не способны были вытеснить из отроческого сердца любую грусть или хотя бы заглушить ее? Способны! И не потому ли способны в наибольшей мере, что этого добивалась оптимистическая и жизнелюбивая природа, что он не оставлял воспоминаний о встрече с Пушкиным, все время оставался в плену своего восхищения им? Да еще и мамочка этого бы хотела.

Поиск утешения

Так же и Дарий Глебович изначально после потери жены искал себе утешения в новых впечатлениях, встречах, в новой работе. Случайно он узнал, что Соломон Нестерович Конт, известный владелец модных московских магазинов, купец и богач, снаряжает поездку своих людей в Багдад за новым товаром, «за тканями да шелками — заморскими чудесами», как он говорил, и ищет врача для сопровождения обоза.

— В начале мая на юг пойдет большой обоз с товарами, поставляемыми из России на Кавказ и в Персию. Ну... в основном мы торгуем ситцем, миткалем, шерстяными и шелковыми изделиями и бархатом — это так называемый «красный товар». Правда, я знаю только то, чем загружаю свои телеги. Об остальных могу сказать, что их товары не обязательно относятся к «красному» перечню, а принадлежат к главным категориям, таким как хлопчатобумажные ткани, соль, сахар, чай, нефть и нефтепродукты. А также перец, каучук, швейные машины... Да, кстати, там наши швейные машины идут нарасхват!

— Внушительный список, — огорошено прокомментировал Диляков, подрядившийся ехать вместе с обозом. Путешественники часто прибегали к таким вариантам, чтобы попасть в нужное им место. Другое дело, что самих путешественников брали не всех, поэтому их присутствие в обозе воспринималось как исключение.

— Да, — усмехнулся Соломон Нестерович. — Но я говорю, что там будет груз еще нескольких купцов, поэтому и возов будет много, — рассказывал он дальше о своем предприятии. — Но не волнуйтесь, это почти приятный вояж. Смею заверить, что дорога окажется легкой и наши люди не отяготят вас своими болезнями. Просто, посылая их в долгий путь, мы обязаны позаботиться об оказании им лекарских услуг. Об этом нашим сообществом поручено позаботиться мне. Следите за режимом передвижения, за питанием наших подопечных, извините, за их стулом, ибо они, аки дети... знаете ли... Да и за погодой поглядывайте, дабы путешественники учитывали эти факторы в дороге и оставались живыми-здоровыми. Впрочем, об этом также будут заботиться обозные, это их парафия.

— Только бы погода была хорошей, Соломон Нестерович. Уповаю... — сказал Дарий Глебович.

— Голубчик, холода точно не будет — лето ведь, юг... А если дождь да непогодь какая, так шатры натяните, у вас для этого будут накидки. И на скотинку тоже. А как же — мы ее бережем. Волы на трассе используются умные, проверенные, знающие дорогу, хотя они и сменные. Ну остановитесь в укромном месте, конечно, постоите. Но ведь раскисшая дорога при первом же ветерке и солнце опять наладится. Так же и в случае сильного палящего солнца — у вас будут условия обеспечить себе и скотинке тень.

Диляков кивал головой, представляя себя уже в пути и прикидывая, что он такие тяготы в состоянии будет вынести. Ему бы сейчас только дома не оставаться, не видеть привычных вещей, прежней обстановки... Бежать, бежать и бежать!

— Сколько же продлится поездка? — поинтересовался он, плохо, тем не менее, представляя столь грандиозное мероприятие. — Немаловажно знать.

— Извольте, друг мой, — Соломон Нестерович отодвинул занавеску и открыл висящую на стене карту дорог Российской империи, где ярким цветом выделены были те маршруты, куда он снаряжал свои экспедиции. — Пути вам предстоит 3 200 верст. Добираться будете воловьей упряжью, а это медленнее, нежели конной, — в среднем пять-семь верст в час. Правда, хорошо, что по тракту из Москвы на Кавказ есть ямы, где налажена смена тягла. Но не будем брать лучшее значение скорости, допустим, она будет шесть верст в час.

— Ну-ну, — заинтересованно следил Дарий Глебович за подсчетами Соломона Нестеровича, по студенческой привычке теребя левое ухо.

— Тогда чистого хода в одну сторону у вас будет 534 часа. Все учтено, голубчик, — Соломон Нестерович улыбнулся и поднял вверх указательный палец, призывая не ослаблять внимания. — Далее. Хоть сейчас день нарастает и долгота дня составляет свыше 17-ти часов, но всему живому нужны отдых и сон. Так что будут у вас остановки. Давайте думать, что идти вы будете не больше 14-ти часов в сутки. Так?

— Да, давайте.

— Тогда вам потребуется около сорока суток. Если честно, то я беру два месяца. Мало ли что?!

— Да, запас времени нужен, — согласился Дарий Глебович. — А безопасность гарантирована? Ведь туда мы повезем не только товар, но и деньги или драгоценности, да и оттуда — то же самое. Так ведь?

— Конечно! — удивленно округлил глаза Соломон Нестерович. — Видите ли, раз в два года я пополняю свои запасы изысканными и экзотическими товарами с востока. Редко, согласен, надо бы чаще. Но это дорогие вояжи и долговременные. В Европу мы наведываемся чаще. Так вот, до Кавказа мы едем со своими караулами, а дальше дополнительно нанимаем казаков, которые лучше знают местные условия, язык, текущую обстановку. Они сопровождают обозы до Багдада. Дорога домой в обратном порядке: до Кавказа охрану ведут казаки, а затем остаются только наши стражники. Еще что-то интересует?

— А если придется путешествовать не только сушей, но и морем? Кто должен позаботиться о грузчиках? — с сомнением, правильные ли он задает вопросы, произнес Дарий Глебович. — И потом, как быть с толмачами?

— Ну, на море мы не рассчитываем... Разве что случится что-то неожиданное, изменяющее маршрут... А при нормальном ходе, если потребуется, грузовые работы будут выполнять наши стражники. А как вы думали? — отреагировал Конт на удивленный взгляд слушателя. — Работа есть работа. А если сами не смогут, то возьмут на месте дополнительную силу. Да вы не волнуйтесь, голубчик, у нас все давно налажено, — похлопал Соломон Нестерович по плечу своего собеседника. — Это же не ваши вопросы! И с толмачами все в порядке. Нас уже ждут и на Кавказе, и в Багдаде. Каждому хочется свой гешефт иметь.

С этим Дарий Глебович спорить не мог. Втайне он тоже затевал кое-что, чтобы из поездки в Багдад извлечь свою профессиональную пользу, — планировал привезти оттуда новые лекарства, чудодейственные восточные снадобья, редкие целебные коренья и травы. Для этого тоже брал в дорогу драгоценности, из-за чего беспокоился и заботился о безопасности поездки. Долго он искал по Москве человека, способного вывести его на нужных людей в Багдаде, у которых можно произвести задуманные им закупки.

Поиски были кропотливыми, потому что усложнялись осторожностью. Ведь он не хотел оглашать о своих намерениях случайных людей, чтобы лихой человек не понял, что он поедет туда не с пустыми руками. Наконец, хвала Богу, некий аптекарь с Мясницкой, Петр Алексеевич Моссаль, дал ему нужный адрес, даже записочку написал, говоря, что уважаемый Раман Бар-Азиз, знает его почерк и поверит этой рекомендации. Он также от руки нарисовал схему городского квартала, где располагалась аптека Бар-Азиза. Это было в самом-самом центре этого восточного мегаполиса, на берегу Тигра.

Несмотря на невероятную молодость Петра Алексеевича, коему едва исполнилось восемнадцать лет, он уже не единожды бывал в Багдаде, знал там все закоулки. Правда, прежние поездки совершил со своим дядей — престарелым бездетным родственником, желающим воспитать себе помощника и наследника. А последний раз уже сам ездил. Но с осторожностью, при минимальных деньгах — только чтобы, что называется, пробить маршрут, утвердиться в своих силах и самостоятельно произвести все торговые операции, повторяя своего учителя.

Такая пора в человеке, когда он еще ребенок повадками, но уже находится при серьезном занятии, чрезвычайно привлекательна. Люди рядом со взрослым ребенком натурально расцветают душой, набираются сил и молодеют, сбрасывая с себя усталость и груз лет. А если еще прибавить внешнюю пригожесть и энергичную шутливость, чем Бог щедро одарил Петра Алексеевича, то и вовсе не останется сомнений, что в него влюблялись все, кто его знал.

— Достопочтенный Раман тоже молод, — описывал он Дарию Глебовичу того, кого рекомендовал для багдадского сотрудничества. — Пожалуй, он даже моложе вас. Но солнце там старит людей, запекает им лица, прорезает на них морщины...

— С чего же вы заключили, что он моложе меня?

— Так он сам говорил, что рано женился, а дочка у него едва ли такая как ваш Гордей, — тут Петр Алексеевич покровительственно погладил Гордея по голове, — нет, она младше лет на несколько. Или старше? Ах, чего гадать? Главное, что она хороша собой, смугленькая, реснички длинные, глазки жгучие. Чистый тебе сказочный Восток! Короче, — рассказчик прыснул смехом, — Раман зовет меня стать его зятем, так сильно я ему понравился. Представляете?

— Уже присматривает жениха?

— У них это обычное дело — сызмалу детей определить, чтобы баловства не допускать.

— Так вас можно поздравить с обретением невесты?

— Девочка хороша, — еще раз крякнул Петр Алексеевич, — ничего не скажу. Красавица! Но нет, для меня там слишком жарко.

Конечно, там, на месте, надо будет решить вопрос с доставкой закупок в Россию, между тем размышлял Дарий Глебович, но это будет несложно, потому что его груз не займет много места.

— На окраинах там беспокойно, я бы не рекомендовал туда забираться. А в центре сравнительно тихо, — продолжал делиться опытом Петр Алексеевич. — Но все же не забывайте, что это Багдад, кипящий котел. Будьте везде бдительны и осторожны.

Так что речи Конта о наличии своего гешефта у каждого, причастного к поездке, Дария Глебовича убедили в безопасности его затеи. Оставалось выяснить чисто технические детали. На вопрос о продолжительности поездки купец в заключении сказал, что ждет их домой самое позднее в конце сентября.

— Вернетесь вместе с первыми прохладами и ранними сумерками, по летней еще дороге, — а я рассчитываю на будущий осенний сезон иметь обновленный ассортимент товара.

Договорились о взаиморасчетах, о других вопросах более-менее деликатного характера.

На следующий день Дарий Глебович дал объявление в газете, что временно прекращает частную практику и продолжит ее в октябре. Он собирался вызвать в Москву бывшую няню Гордея, которая, отойдя от дел, проживала в Муроме, у его младшего брата. Обычно летом она все же присматривала за сыном, когда тот отдыхал в родовом имении. Ну а сейчас надо будет договориться с нею о приезде в Москву, когда мальчику наступит время продолжать обучение в гимназии.

Отвлекающий маневр

Но Гордей заупрямился:

— Возьми меня с собой, не оставляй одного, — просил отца. — Я тоже хочу путешествовать, увидеть южную Россию, восточные страны.

— Это трудная и опасная поездка, — отбивался от мальчишки отец, но это его только подзадоривало.

— Тем более. Как же ты будешь один, без меня? Вдвоем мы — сила!

И никакие уговоры на упрямца не действовали. Тогда Дарий Глебович решил пойти на хитрость — увлечь сына чем-нибудь таким, что заставило бы его остаться дома. Выбор был невелик. Отец попытался воспользоваться тем, что сын увлекается стихами, книгами, причем в свои четырнадцать лет уже и разбирается, где массовые издания — неинтересные, наивные, — а где для образованных людей. Он и в руки не возьмет что-то вроде «Ивана Ивановича Вижигина» или «Димитрия Самозванца»{6}, его притягивали не косность и застой авторов для народа, которые писали примитивно-поучительные выдумки, а книги проблемные, содержательные, которые были написаны на языке новом, понятном, притягательном. Гордей даже «Московский телеграф» иногда читал.

Решение это пришло спонтанно. Как-то Дарий Глебович мысленно готовился к путешествию и попутно вспоминал свои прежние странствия на Кавказ в молодые годы, вспомнил о тогдашних знакомствах и приключениях и наткнулся в памяти на встречу с Пушкиным. Да, как-то все у него тогда нескладно получилось...

Конечно, сразу после встречи Дарий Глебович следил за молодым дарованием, отмечал сияние звезды Пушкина, наблюдал за ее восхождением, чувствуя какую-то призрачную причастность к нему. Даже в 1826 году, когда Пушкин приезжал в Москву, где Дарий Глебович уже давно, возвратившись с кавказских минеральных вод, развернул частную практику, он постарался попасть в число приглашенных в одно партикулярное собрание, организованное в честь знаменитого гостя. Там они при встрече поздоровались, а поговорить им не удалось.

А потом Дария Глебовича незаметно поглотила собственная работа, семья, сын, и он понял, что не успевает за этим гением. Александр Сергеевич так стремительно летел в будущее, так напряженно спешил навстречу грядущим поколениям, так безвозвратно удалялся от современников, снисходительно поглядывая на них с невероятной высоты чистого духа, что успеть за ним было невозможно.

И вот недавно, что сейчас показалось ему судьбоносно своевременным и справедливым, Дарий Глебович прочитал «Бориса Годунова», последние главы «Евгения Онегина», поэму «Братья разбойники» и понял, что Александр Сергеевич на глазах у своих современников погружается в вечность, тем более что в его произведениях появились мотивы «вожделенной смерти». Это было страшно, этого не хотелось допустить. Но как помочь тому, кто уже давно распрощался с человечеством, ушел от него вперед, кому оно надоело как сборище безрассудных детей, которые только раздражают, а не вызывают умиление? Раздражают полностью и навсегда.

Как бы там ни было, а это был последний шанс оставить Гордея дома, привязать к книгам, к местным интересам!

Ради такого дела Дарий Глебович решился даже на поездку в Петербург. И то сказать — давно уж пора была познакомить сына со столицей. С новой столицей! А там он подгадал события так, чтобы попасть с ним в общество, посещаемое Пушкиным, где удалось бы послушать, как он читает свои произведения. Пусть парень посмотрит на настоящий придворный блеск, на известных людей, получит и пользу, и сильные впечатления, и вдохновение заниматься науками, лишь бы не просился в поездку в Багдад.

Говорят, что любой бродяга может попасть на беседу, например, к губернатору в семь шагов. Надо только найти подходящих знакомых, которые могут быть как высокими чиновниками, так и челядью, прислугой или холопами. Загоревшись идеей встретиться с Пушкиным, Дарий Глебович задействовал свои возможности, и благодаря давнему знакомому и коллеге доктору Сатлеру ему хватило не семи, а только трех шагов, чтобы добраться до цели.

Петербург и Пушкин

И вот — Петербург, встреча с Пушкиным! Это был замечательный вечер! Александр Сергеевич после нескольких слов, сказанных Дарием Глебовичем, узнал его и, раскинув руки, подошел поближе с обязательной шуткой:

— Любезный друг, как вы себя чувствуете? Помощь поэта врачу не нужна?

— А ведь не помешает, — признался Дарий Глебович. — Вот, — при этих словах он кивнул, чтобы Гордей подошел ближе, — мой сын, Гордей. Ваш поклонник. Горит стремлением послушать ваши стихи.

Гордей быстро, насколько позволял этикет, приблизился, поздоровался, посмотрел в глаза поэту и, вытянувшись почти по-военному, низко склонил перед ним голову.

— Приветствую в вашем лице младое племя, юноша, — Александр Сергеевич повел взгляд вниз, отвечая тем на поклон почитателя. — Какие имеете планы на будущее? — спросил вежливо.

— Закончить обучение в гимназии и поступить в университет, — ответил Гордей. — Пойду по стопам отца, хочу быть врачом.

Александр Сергеевич начал отговаривать мальчишку от поступления в университет, уверяя, что от отца он научится всем премудростям, а университет ему ничего не даст.

— Я не только хочу получить знания, но и познать людей, — скромно отвечал Гордей.

Пушкин рассмеялся.

— В университете людей не познаешь, их вряд ли можно изучить в течение всей жизни. Все, что можно приобрести в университете, это привыкнуть к жизни среди людей, и это много. Если вы так смотрите на вещи, то поступайте, но вряд ли вы после этого не раскаетесь.

В нервозности, какой сопровождались эти слова, звучало разочарование, и было видно, что великий человек говорит это не для своих собеседников, а для себя. Что он в себе пересматривал, что переценивал?

— Но позвольте, как же в медицине без образования...

— Молодец! Человек стойких убеждений! — перебил говорящего Александр Сергеевич и широким жестом указал на него. — Вот что важно, молодой человек, — продолжал поэт, — читайте Святое Писание, читайте Ветхий и Новый Завет. Там есть все, поверьте мне. Это и успокоит, и добавит мудрости, и поможет смиренно перенести потери, — Александр Сергеевич улыбкой и пожатием руки благословил Гордея на путь свершений и отошел от них.

Но если бы он знал, как вовремя сказал свои прекрасные слова! С какой благодарностью откликнулось на них сердце самого Дария Глебовича! Он бы понял, что без всяких шуток оказал своему врачу исцеляющую помощь.

Скоро Пушкина попросили читать. И он выбрал поэму «Полтава», хотя она уже почти год большими кусками читалась в обществе. Может, кто-то из присутствующих ее заказал заранее, хотел еще раз услышать, а может, у самого Пушкина была такая потребность. Кто знает.

При первых звуках пушкинского голоса, декламирующего свое великое произведение, Гордей замер. Ему хотелось прикрыть глаза, чтобы лучше представлять картины, разворачивающиеся в стихах, но и на Пушкина хотелось смотреть. Весь облик этого необычного с виду гения, его голос и смысл читаемого создавали одно невероятное явление, нечто мировое, что следовало видеть, впитывать всеми центрами восприятий, чтобы запомнить на всю жизнь. Он обязательно воспроизведет этот миг своим детям и внукам! Надо все-все запомнить, все складки пушкинского костюма... А главное — его горение, интонации, логические ударения. И эти молнии в глазах — для них надо найти слова, чтобы описать предельно точно и в этих фразах пронести через века.

Улавливая в поэме переливы народных песен, сказочных мотивов, известных еще от мамы, Гордей интуитивно, пребывая сознанием где-то в стороне, замечал, что Пушкин использовал тут молдавские предания, народные украинские песни и думы. Сущность молодого слушателя составлял восторг: вот к чему был причастен отец, в молодую пору видевший Пушкина! Вот что носил в себе выдающийся поэт, когда болел и говорил о купании в Днепре при встрече с лекарем Дарием Глебовичем. Вот что зрело в нем, когда он носился по цветущим лугам и проказничал, когда запредельно шутил и простужался на свежих ветрах! Это чудо какое-то, чудо вселенское — и он, маленький Гордей, его вдыхает и им проникается всем умом, всей разросшейся до гигантских размеров душой.

Потом Александр Сергеевич читал новые куски «Евгения Онегина», которым не заслушаться было нельзя. Но все же впечатление от этого произведения было скорее умильным, чем очень сильным. Похождениям Онегина, его физическому пресыщению, а позже прозрениям ума сочувствовать не хотелось — просто это была не та тема для подростка. С гораздо большим вниманием он слушал стихотворение «Пророк», особенно потрясало окончание, слова Бога, сказанные поэту:


"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей."


Завороженно Гордей повторил про себя последнюю строку, и мороз прошел от нее по всей коже. Он посмотрел на свою руку и отметил, что кожа на ней изменилась, взялась бугорками, словно его сковал настоящий мороз. Сколько страсти Пушкин вложил в эти сроки, являющиеся ответом на неожиданно суровые события, последовавшие за восстанием декабристов, многие из которых были его друзьями. Так много времени прошло с тех пор, а он все еще кипит и переосмысливает тот свой опыт, тот отрезок жизни — думал Гордей. И тут его проняло настоящее сочувствие к Александру Сергеевичу, потому что жить все время на пике таких волнений было невозможно. А он жил!

Гордей сказал об этом отцу, незаметно прошептав на ухо, потому что терпеть наплыв эмоций не мог.

— Тебе кажется, что четыре года — это большой срок, — ответил отец. — Это свойство отрочества. На самом деле... для взрослого человека прошли мгновения.

— Но разве можно было не отреагировать на другие события. Они ведь были после восстания?

— Были, конечно. Таков поэт! Нам, дружок, не понять.

Далее Пушкин читал отрывки из романа «Арап Петра Великого», и это произвело неизгладимое впечатление на притихших слушателей. Это была какая-то новая проза, великолепная, умная, строгая. Неизвестно было, что преодолел в себе великий поэт, какой переворот совершил с русским языком, но заговорил он тут не замшелым, салонным и манерным слогом. Его язык в романе был просветителем и бойцом, ведущим тех, кто им владеет, в новое время, к новым берегам, в жизнь с новыми идеалами. Время, казалось, остановилось, и всем хотелось, чтобы замечательный момент, который они переживали, продолжался долго-долго.

Но пора пришла дать покой душе великого творца. И общество обратилось к танцам.

Все он правильно сделал, — думал Дарий Глебович, итожа поездку в Петербург, попав после этих событий домой, — действительно, Гордей увлекся творчеством Пушкина, начал изучать его, да и он сам как бы заново открыл для себя великого поэта, в чем, конечно, сказалось их личное знакомство. Но от мысли о поездке с отцом парень не отказался. Даже наоборот!

Хорошо взвесив риск, поговорив о предыдущих поездках с теми, кто в них участвовал, Дарий Глебович решил взять сына с собой, на самом деле он ведь не ребенок уже, а вдумчивый отрок, почти юноша. Вон Петр Алексеевич Моссаль тоже, поди, первый раз отроком ездил с дядей. И ничего! В конце концов, целью поездки является то, чтобы развеяться, а не дела; дела он себе придумал. А зато их с сыном на свете только двое родных людей, так что не стоит расставаться хотя бы на неделю, не то, что на семь месяцев. А если, даст Бог, они успеют возвратиться раньше, то и в гимназии все прекрасно устроится.

Верный гувернер

С тем и поехали, в последнюю минуту догадавшись взять с собой в качестве помощника некоего Василия Григорьевича Зубова, молодого человека всего лет восемнадцати от роду — Гордеевого гувернера, шустренького и любознательного, готового к любым подвигам.

Им Дарий Глебович теперь, после потери жены, особенно дорожил, потому что тот был ее находкой и протеже. Незабвенная Елизавета Кирилловна любила молодежь и помогала ей в добрых делах, а потому достойных ее представителей пыталась вытащить наверх, сколько могла по своим силам. Познакомилась она с Зубовым без рекомендаций — просто открыла его, как открывают новые планеты, где-то в университетских аудиториях, куда хаживала иногда на диспуты и просветительские лекции, пользуясь той благоприятной традицией отечественного образования, в силу которой его внутренняя доминанта крепко привязывалась к общественной жизни России. А к последней проблематике Елизавета Кирилловна имела особенный интерес, чем и славилась в обществе как великолепная чудачка.

Чем-то юноша Зубов, выходец из малороссийских разночинных кругов, сиротливо чувствующий себя в туманных пределах столицы, ей приметился и понравился — значит, стоил того, ибо талантливая Елизавета Кирилловна на людей чутье имела верное. Возможно, определяющим стало то, что он был начинен теми ценностями, знаниями и стремлениями, которые разделяла и она сама и которые стремилась привить своему чаду.

Со своей стороны, юноша стремился учиться, стать студентом, показать себя в науках. И ему совсем не помешала бы преподавательская практика, как и знакомства в высших московских кругах, где не на последнем месте пребывала семья известного потомственного лекаря Дария Глебовича Дилякова, унаследовавшего науку свою от отца и деда и в личном плане зарекомендовавшего себя почти волшебником.

Загрузка...