Мой путь в Скапа-Флоу

Первые боевые выстрелы

Осенью тысяча девятьсот тридцать восьмого года я получил свой первый экипаж.

В повседневном приказе значилось: обер-лейтенант цур зее Прин, прежняя служебная должность — вахтенный офицер флотилии подводных лодок, новая служебная должность — командир подводной лодки флотилии подводных лодок. Итак, наконец собственная лодка!

По этому приказу в начале декабря я отправился в Киль для представления командиру флотилии капитан-лейтенанту Зобе.

Он принял меня на плавбазе «Гамбург» в своей каюте:

— Ну что, вы уже были на верфи? Видели свою лодку?

— Ещё нет, господин капитан-лейтенант.

Он улыбался, но его острые серые глаза внимательно изучали меня.

— А ваших людей?

— Тоже нет, господин капитан-лейтенант.

— Тогда сначала познакомьтесь с тем и другим сразу.

Рукопожатие, скороговоркой «Очень рад, что вы прибыли к нам», взаимное немецкое приветствие, и вот я снова снаружи.

Лодка была ещё на верфи и наводила последний лоск. Узкая и элегантная, она была прекрасной.

Осматривая её, я прошёл через весь корпус, с удовольствием осознавая, что внутри мне всё знакомо до винтика.

Адъютант передал мне указание командира флотилии: на следующий день в десять утра построение моего экипажа на юте плавбазы «Гамбург».

Наступило завтра. Это был воскресный, ясный, солнечный декабрьский день.

Когда я поднимался на ют «Гамбурга», меня охватило волнение. Как перед решающей встречей. Наверху уже собрались тридцать восемь человек, с которыми мне предстояло в последующие годы разделить общую участь во всём: в добре и зле, в мире и — если это случится – войне.

При моём прибытии они построились в две шеренги: офицеры, унтер-офицеры, матросы.

Чёткая команда: «Для встречи командира — налево равняйсь! Смирно!»

Одновременный поворот головы. Подавший команду обер-лейтенант подходит ко мне: «Герр-обер-лейтенант! Экипаж построен! Обер-лейтенант-инженер Вессельс».

Рослый, широкоплечий офицер с тяжёлым подбородком и серьёзным выражением лица.

Я встал перед фронтом: «Хайль, экипаж!» — И, как из одной глотки, в ответ разом: «Хайль, герр обер-лейтенант!»

Раньше я часто думал о том, как много я скажу в своём первом обращении к своему первому экипажу. Но теперь, когда я уже стоял перед ним, я сказал только самое необходимое: «Через несколько дней мы станем новой боевой единицей Кригсмарине. Я надеюсь, что каждый из вас будет выполнять свой долг так же усердно, как намерен выполнять свой долг я. Если это осуществится, то мы будем хорошо понимать друг друга».

Затем я прошёл вдоль фронта и выслушал представление каждого члена экипажа по должности и фамилии. В основном это были одинаково молодые, свежие лица, ещё не тронутые невзгодами жизни. Но некоторые из них запомнились сразу: первый вахтенный офицер Эндрасс со стройной, жилистой, спортивного покроя фигурой; штурман Шпар, тяжеловесный и самоуверенно спокойный; машинист центрального поста, широкоскулый Густав Бём; унтер-офицер-машинист торпедного отсека Гольштайн, парень с задумчивым взглядом; Смычек, лукавый парень из Верхней Силезии; моложавый Людек...

Я поговорил с каждым из них, пытаясь понять, что они собой представляют. Однако сразу эта загадка не решалась. Ведь то, что действительно определяет человека и мужчину, проявляется лишь в работе и в опасности.

Весной мы ежедневно упражнялись в управлении лодкой — сначала в бухте, а затем в Балтийском море. Во время этих упражнений я изучил свой экипаж. Видит Бог, они не были парадными солдатами. Они были мужчинами с горячим сердцем в груди, полными жажды приключений, и с избытком темперамента, который находил себе выход при каждом удобном случае. Все они пришли служить на подводную лодку добровольно, так как надеялись, что испытают здесь больше, чем в будничной службе на линкорах.

В начале августа мы вышли на учения в Атлантику. В воздухе витала сильная напряжённость, и кое-кто полагал, что, когда мы вернёмся, мир уже будет нарушен.

Учение было великолепным. В эти ясные дни позднего лета стояла чудесная погода, лёгкое волнение покрывало зеленоватую поверхность моря, ночное небо сияло звёздами. В свободное время мы слушали по радио сообщения из Германии. Голос диктора, доносящийся сюда, за тысячу миль от Фатерлянда, вызывал тёплое чувство. Однако сами сообщения были наполнены тревогой и ощущением близости войны. Учение, которое мы начали с таким усердием, утратило смысл, и стало отчётливо заметно, как встревожены люди.

Свободные от вахты часто без сна лежали в койках и вели разговоры о политике. Особенно неутомимым был Густав Бём. Из него сквозило всезнание по всякому поводу.

Но в глубине души все мы не верили, что разразится война — по крайней мере, большая война. Потому что мысль о том, что большие народы могут позволить себе новую мясорубку, была слишком невероятной.

И всё-таки она началась…

Я отчётливо, как сегодня, помню тот час, когда мы узнали о войне. Это было третьего сентября в десять утра. Мы с Эндрассом стояли на мостике. Дул свежий северо-западный ветер и море покрывали пенистые волны, с шумом перекатываясь через носовую палубу. Лодка шла средним ходом. Со стороны кормы доносился успокаивающе равномерный стук дизелей.

Вдруг истошный крик снизу:

— Господин капитан-лейтенант! Господин капитан-лейтенант!

Из рубочного люка появляется Ханзель. Лицо его бледно и, задыхаясь, он выпаливает:

— Господин капитан-лейтенант! Внеочередное сообщение… Война с Англией!

Я камнем надаю по поручням вниз. В центральном перед приёмником стоят Шпар и ещё двое. Из приёмника гремит военный марш, будоражащий нервы. Они стоят молча.

— Ну, что? — спрашиваю я.

— Сейчас повторят, господин капитан-лейтенант! — шепчет Шпар.

Музыка прекращается, и голос диктора сообщает:

«Вы слушаете Всегерманское радио! Передаём экстренное сообщение радиослужбы. Британское правительство в своей ноте Германскому правительству выдвинуло требование возвратить немецкие войска, вошедшие на территорию Польши, в места их исходной дислокации. Сегодня, в девять часов утра, через английского посла в Берлине была передана вызывающая нота о том, что если до одиннадцати часов Лондон не получит удовлетворительный ответ, то Англия будет рассматривать себя в состоянии войны с Германией. На это британскому послу дан ответ, что Германское правительство и немецкий народ отклоняют ультимативные требования Британского правительства, не принимают их и, соответственно, отказываются выполнять».

Затем оглашается немецкий меморандум, и вновь гремит музыка военного марша.

Мы молчим. В моей голове возникает цепь рассуждений — быстрых и точных, как в машине…

Война объявлена! На море это означает войну по призовым правилам. Область ведения операций — по собственному выбору…

В лодке полная тишина. Её нарушают только звуки марша из приёмника. Все как будто задержали дыхание в ожидании нечто невероятного, что должно произойти. Эти трое тоже смотрят на меня, как заворожённые.

Я склоняюсь над картой и жестом подзываю Шпара.

— Курс двести двадцать градусов. Мы будем действовать здесь, — говорю я ему осипшим голосом и показываю маршрут.

В отдалении слышится чей-то голос:

— Боже, будь милостив к тем, кто виновен в этой войне…

Я медленно поднимаюсь на мостик. Эндрасс и оба сигнальщика смотрят на меня вопросительно.

— Да, Эндрасс, теперь дело зашло далеко…

— Ну, это не могло не случиться, — ответил он серьёзно.

Я отдаю распоряжения: «Верхней вахте наблюдение вести через бинокли. При обнаружении чего-либо немедленно докладывать мне. Особое внимание обратить на самолёты и перископы вражеских лодок!»

Эндрасс молча отдаёт честь. Я снова спускаюсь вниз. В моей каюте — маленькой выгородке, где я отдыхаю и работаю с документами, я начинаю вести дневник боевых действий. Сделав начальную запись, я откидываюсь на койку…

«Итак, война, — думаю я, — наступил час испытания на прочность». И так как я знаю, что скоро мне могут потребоваться все мои силы, я должен поспать. И действительно вскоре засыпаю…

Меня будит крик с мостика:

— Командиру: справа, по пеленгу двести облако дыма на горизонте.

Я срываю фуражку с крючка и поднимаюсь наверх.

— Где?

В бледном послеполуденном небе на горизонте виден слабый дымок. Я рассматриваю его в бинокль. По линии горизонта медленно движется нечто крохотное и чёрное. Мы подворачиваем на него. Я увеличиваю ход. Возникший носовой бурун заливает палубу.

Объект постепенно приближается. По моим прикидкам, это грузовое судно — от пяти до шести тысяч тонн.

Когда становится различимым неуклюжее сооружение мостика, мы ныряем. Дизеля смолкают. Вода с шумом заполняет цистерны, и на высоких тонах поют электромоторы.

Я веду наблюдение через перископ из боевой рубки. По зелёной поверхности моря к нам медленно приближается судно.

Снизу в боевую рубку смотрит Эндрасс:

— Один из них? — полушёпотом спрашивает он.

— Спокойствие, Эндрасс, — отвечаю я. — Папа должен сначала рассмотреть.

Мы вышли на его курс, и теперь мы следуем навстречу друг другу. Вот уже я могу определить его национальность: это грек, старое, грязное грузовое судно, которое, астматически пыхтя, с трудом несёт на себе свой груз.

— Грек! — объявляю я в центральный; и затем: — Приготовиться к артиллерийскому бою! Приготовить сигнальные флаги! По готовности всплываем!

Топот ног внизу. С металлическим звуком извлекаются из своих ячеек снаряды. Доклад:

— К артиллерийскому бою готовы!

Всплываем. Сжатый воздух устремляется в цистерны. Отдраен рубочный люк. Вслед за мной на мостик поднимаются артиллеристы. На рубке сигнальщик с помощью лебёдки поднимает в вертикальное положение мачту с флажным сигналом.

— Предупредительный выстрел! — командую я.

Сразу раздаётся громкий голос Эндрасса:

— Огонь!

Лающий звук выстрела. Снаряд падает в сотне метров впереди по курсу грека, подняв фонтан воды. Эндрасс вновь громко командует:

— Орудие зарядить! Поставить на предохранитель!

Палуба грека напоминает потревоженный муравейник. Все бегают сломя голову. Полная неразбериха! В бинокль хорошо видно каждого в отдельности. Совершенно очевидно, что наше появление вызвало там панику.

Они замедляют ход, а затем останавливаются. И вот уже судно лежит в дрейфе, покачиваясь на волнах, и стравливает пар.

На мачте грека поднимается опознавательный сигнал и флаг страны. В ответ мы подаём флажный сигнал: «Пришлите шлюпку с документами».

Мы осторожно приближаемся. Орудие в полной готовности к выстрелу. Когда подходим на дальность голосовой связи, я через мегафон повторяю команду: «Пришлите шлюпку с документами!»

Мы видим, как на борту грека несколько человек прячется за спасательными шлюпками. Видны только их руки, поднятые в немецком приветствии.

Через некоторое время с судна доносится: «О’кей, сэр», сопровождаемое лихорадочными действиями. Обе спасательные шлюпки спускаются за борт. Команды с обезьяньим проворством забираются внутрь. Крышки люков, кранцы и доски летят за борт. Едва шлюпки коснулись водной поверхности, началась бешеная гребля, прочь от нас и от собственного судна. Они гребут так, что гнутся вёсла. Как на регате.

Малым ходом мы идём следом и спустя несколько минут догоняем их. Гребцы сразу убирают вёсла внутрь и поднимают руки над головой.

— Где капитан? — спрашиваю я.

С гребной банки поднимается рослый блондин.

— Ваши документы?!

Рука, которой он передаёт нам кожаную коричневую сумку, дрожит.

Я подробно изучаю документы. Всё в порядке. Нейтральное судно с грузом только для Германии. Нет ни малейшего повода для вмешательства.

— All right, — говорю я, возвращая сумку. — Можете следовать дальше!

Капитан смотрит на меня недоверчиво.

— Вы не должны сообщать о нашей встрече по радио, — говорю я. — Иначе я буду вынужден воспринять ваши действия, как враждебный акт.

Он поспешно кивает и поднимает руку в немецком приветствии. Мы оставляем шлюпки и уходим. Но люди в шлюпках всё ещё сидят неподвижно, как окаменевшие. И только когда мы удаляемся почти на милю, обе шлюпки поспешно возвращаются к своему судну.

— А если бы он выстрелил по нам, господин капитан-лейтенант? — задумчиво покачал головой Густав Бём.

На его круглом лице выражение искренней озабоченности.

В ответ я мягко внушаю ему:

— Дорогой Густав, во-первых, я как старый торговый шкипер способен увидеть это даже без очков. И, во-вторых, моряк-христианин, подобно тебе, должен основываться на недоверии только в исключительных случаях.

Позади на горизонте грек выбрасывает первое облако дыма…

А мы вновь движемся дальше, вдоль обычного маршрута больших пароходов.

Создаётся впечатление, что неудача первой охоты преследует нас, и в течение последующих двух суток мы не встречаем ни одной живой души.

Наконец ранним утром пятого сентября мы вновь обнаруживаем на нашем курсе облако дыма.

Утро пасмурное, дымка. Сквозь серое покрывало низкой облачности восходит кроваво-красное солнце. При таком освещении нелегко обнаружить что-либо на достаточном расстоянии. И мы увидели облако дыма только тогда, когда из-за горизонта уже появилось и само судно. Оно шло зигзагом, периодически изменяя курс подобно стрекозе над водоёмом. Эндрасс многозначительно заметил:

— Нечистая совесть любит кривую дорожку.

Мы погружаемся. Я стою у перископа и наблюдаю за приближающимся судном. Это короткий, приземистый грузовой пароход с причудливой окраской. Дымовая труба выкрашена в ярко-красный, мачта в чёрный, а днище — в зелёный цвет. На носу большими буквами красуется: «Босния».

Англичанин! Очевидно, он уже предупреждён о подводной опасности. Было бы ошибочно появиться сейчас прямо перед ним. Вероятно, он вооружён; вероятно также, что он попытается таранить нас.

Я позволяю ему пройти мимо. Сразу вслед за этим мы всплываем и производим выстрел ему по носу. Он отворачивает, показывая нам корму, и я вижу, как за кормой вырастает бурун от полного хода. Он пытается оторваться.

Второй выстрел! На этот раз снаряд ложится вплотную с его форштевнем — так, что столб воды частично обрушивается на палубу. Но и это его не останавливает.

Одновременно снизу из лодки доклад радиста:

— Командиру: противник радирует!

Посыльный передает мне текст радиопередачи: «Меня преследует и обстреливает германская подводная лодка. Просьба о помощи»! Далее следуют координаты места и непрекращающийся предсмертный вопль: «SOS… SOS… SOS…»

Теперь нужно действовать решительно: мы должны стрелять прицельно. Я подаю знак Эндрассу.

Артиллеристы действуют быстро и точно, как на учениях. Команда Эндрасса: «Огонь!».

Короткий, резкий щелчок. Попадание! Там, на «Боснии», возникает и поднимается вверх синее облако дыма. Но «Босния» продолжает двигаться дальше…

— Пять выстрелов! Огонь беглый!

И снова, это видно отчётливо, второе попадание, за которым следует и третье.

Теперь, наконец, англичанин останавливается. Он лежит в дрейфе, как подраненный зверь. Из его люков поднимается тяжёлый сине-жёлтый чад. По-видимому, он загружен серой, иначе это не объяснить.

Мы приближаемся к судну, и я вижу, как команда поспешно садится в спасательные шлюпки и спускает их на воду.

Ханзель, продолжающий вести наблюдение, кричит:

— Вижу дым!

Я поворачиваюсь в указанном направлении. Действительно, там на северо-западе появляется чёрное облако дыма. Мне приходит в голову мысль, что это может быть помощью для англичанина… Эсминец или лёгкий крейсер…

— Ведите за ним наблюдение непрерывно, — говорю я Ханзелю, — и как только опознаете, доложите мне.

Люди на «Боснии» в спешке совершают оплошность. Одна из шлюпок заполняется водой. На них жалко смотреть, так они беспомощны. Некоторые кричат, другие машут нам руками.

Мы подходим к тонущей шлюпке. Замманн и Дитмер легли на палубу и свесились на правый борт, чтобы принимать людей с тонущей шлюпки. Их руки почти достают до воды.

Спасательная шлюпка наполняется водой до краёв. Очередная волна накрывает её полностью. Люди оказываются в воде. Волны рассеивают их. Они держатся поодиночке. Там и тут видны их головы. События развиваются очень быстро. Кто-то, не умеющий плавать, бешено молотит перед собой руками. Остальные плывут ко второй спасательной шлюпке с «Боснии», которая спешит к ним на помощь.

Замманн и Дитмер рывком поднимают барахтающегося человека на палубу лодки. Это маленький, рыжеволосый парнишка. Пожалуй, это бой из кают-компании.

Он сидит, прерывисто дыша. Вода струями сбегает с его головы и одежды.

Ханзель докладывает:

— Господин капитан-лейтенант, это грузовое судно!

Я поворачиваюсь и рассматриваю его в бинокль. Корпус судна, следующего к нам с зюйд-веста, высоко поднят из воды. По-видимому, идёт в порожняке.

— Это хорошо, Ханзель, — говорю я и облегчённо вздыхаю.

Встреча с эсминцем прежде, чем мы закончим с «Боснией», была бы неприятна.

Между тем бой в сопровождении Замманна и Дитмера подошёл к поручням рубки. В своей мокрой одежде он дрожит от холода. Жестом руки приглашаю его подняться наверх.

— Ты работал в кают-компании? — спрашиваю я его.

— Да, сэр.

— Что у вас за груз?

— Сера.

— И куда вы должны были идти?

— В Глазго.

Он говорит на ужасном английском диалекте, характерном для «cockney»[23], обитателей Лондонских трущоб.

Его ничем не удивишь, и ведёт себя совершенно независимо.

— Ты дрожишь от пережитого страха?

Он отрицательно качает головой:

— Нет, я мёрзну, сэр.

— Хочешь глоток коньяку?

Он делает маленький поклон и, по-видимому, в знак своей благодарности доверительно рассказывает:

— Конечно, в воде мы все очень испугались, сэр. Вы не можете этого себе представить. Смотришь вокруг и ничего не видишь, кроме неба и волн. И вдруг появляется такая серая громадина. Она колышется и сопит совершенно как животное. Я думаю, что и при встрече со змеёй из Лох-Несс я не испытал бы такого страха, сэр, какого натерпелся здесь.

Мы приблизились вплотную ко второй шлюпке с «Боснии».

— Где капитан? — кричу я.

В лодке встаёт офицер и показывает на «Боснию»:

— На борту!

Я смотрю на судно. Оно постепенно погружается, как плавающий вулкан. Надстройка пылает в огне и окутана дымом.

— Что он там делает?

— Сжигает бумаги.

Я мысленно представляю себе эту ситуацию. Там, на горящем судне, без спасательных средств, в сотнях миль от своей страны, он стоит в огне и чаде, уничтожает судовые документы, чтобы они не попали в руки врага. Почёт и уважение!

— А вы кто? — спрашиваю я офицера.

Он козыряет:

— Первый помощник капитана «Боснии»!

— Поднимитесь к нам на борт!

Он карабкается на борт лодки, и Дитмер помогает ему. Собственно, он вовсе не выглядит как моряк. Толстый и рыхлый; очевидно, слабый физически. Когда он стоя выпрямляется на палубе, то, повернувшись к рубке, снова подносит руку к козырьку.

Между тем мы передаём боя на вторую спасательную шлюпку «Боснии», а сами направляемся к подошедшему судну. Большой норвежец, высоко сидящий в воде.

Попутно мы обнаруживаем в воде ещё одного потерпевшего. Мы останавливаемся, и Замманн с Дитмером поднимают его на палубу.

Я спускаюсь с рубки и смотрю на выловленного. Он не подаёт признаков жизни. Маленький, худощавый, ещё довольно молодой, но загнанный, как старая кляча. В порах кожи на лице — чёрная угольная пыль. Повидимому, кочегар с «Боснии».

Замманн стянул с него куртку и рубашку, вместе с Дитмером делают искусственное дыхание. Рёбра парня выпирают, как решетчатые прутья клетки.

Рядом со мной на всю эту процедуру смотрит первый помощник с «Боснии». Внезапно он поворачивается ко мне и говорит:

— Немцы, однако, великодушный народ, сэр.

Я смотрю на него, упитанного, ухоженного и, очевидно, довольного проявленной им раболепской хитростью. И, не сдерживаясь, грубо отвечаю:

— Кормили бы вы получше беднягу…

Снова поднимаюсь на мостик. Норвежец совсем близко. На фок-мачте хорошо различим национальный флаг. Чёрный корпус, как скала, круто возвышается над водой.

Мы семафорим: «Примите, пожалуйста, людей с английского судна». С борта отвечают «Ясно» и спускают на воду спасательную шлюпку.

Когда она подходит к нам, первым передают маленького кочегара. Он всё ещё без сознания. Затем в спасательную шлюпку переходит первый помощник. Он приветствует нас ещё раз.

Я говорю со старшим норвежской спасательной лодки и объясняю ему ситуацию. Показываю на шлюпки с людьми с «Боснии»…

Как раз в этот момент с борта «Боснии» в воду прыгает человек. Это, должно быть, капитан. По-видимому, он покончил со своими бумагами.

— Его тоже нужно спасти, — говорю я.

Норвежец кивает, и шлюпка отходит.

Затем мы ждём, пока не закончится спасательная операция. Это продолжается довольно долго.

Наши наблюдатели непрерывно следят за горизонтом. Ситуация напряжённая, поскольку «Босния» подала сигнал «SOS», а облако дыма над ней видно на сотни миль вокруг.

Наконец норвежец салютует флагом и поворачивает на зюйд. Чтобы побыстрее завершить дело, мы должны пожертвовать торпедой.

Перед выстрелом на палубе собирается почти весь экипаж. Это наш первый боевой выстрел торпедой в этой войне, и каждый хочет наблюдать её действие. Все мы видели картины прошлой войны — как после попадания торпедой пароход сначала погружается носом, затем встаёт на дыбы, и как затем, высоко задрав корму, скользит вниз, на грунт.

Но здесь всё совершенно иначе. Лишено патетики, по-деловому и, вероятно, именно потому ещё более страшно. Глухой удар… Столб воды от взрыва вздымается на высоту мачт. Затем столб обрушивается в воду, судно разламывается посередине на две части, которые, как огромные скалы, в считанные секунды исчезают в глубине. Качающиеся на волнах куски древесины, ящики, пустые шлюпки — это всё, что остаётся от судна.

Полным ходом мы уходим на норд. Следующее судно мы встречаем только через два дня. Снова англичанин. «Гартавон» — значится большими белыми буквами на его корпусе. Грузовое судно, которое я оцениваю в три тысячи тонн.

Мы всплываем за его кормой и даём предупредительный выстрел.

Судно не останавливается. Радирует о помощи.

Тогда следует второй выстрел прямо над ним.

Теперь он останавливается, и радиопередатчик умолкает. Команда спускает спасательные шлюпки. Удивительно, с какой ловкостью они это делают. Ни замешательства, ни ошибочных действий. Дело ладится, как при тренировке.

«Хорошая подготовка экипажа», — признаю я невольно.

Как только шлюпки спускаются на воду, начинается посадка команды. Затем шлюпки удаляются от судна. Вёсла движутся согласованно, гребки короткие и быстрые. Через некоторое время они ставят паруса. Тоже чётко, согласованно и быстро.

Я перевожу бинокль на покинутое судно. Меня пронизывает ужас… «Гартавон», оставшийся без экипажа, дал ход и разворачивается на лодку!

Вот оно что: при оставлении судна они запустили двигатель и переложили руль на нас…

— Обе машины самый полный вперёд! — кричу я вниз.

Мучительно долгие секунды… «Гартавон» подходит всё ближе. Тут от бешеного вращения винтов за кормой лодки вскипает вода, и мы буквально пулей вылетаем из-под его форштевня. Пароход проходит так близко, что его носовой бурун обрушивается на корму лодки…

Холодная ярость охватывает меня.

Я приказываю догнать спасательные лодки с англичанина. Они следуют под парусами и вёслами одновременно. Очевидно, пытаются уйти от нас.

«Не забывай, что это — потерпевшие кораблекрушение», — вдалбливаю я самому себе, пытаясь успокоить взбешённое сознание.

Недалеко от шлюпки с капитаном «Гартавона» мы замедляем ход и останавливаемся. Расстояние около десяти метров. Я склоняюсь через поручень:

— Кто капитан?

На корме шлюпки встаёт стройный белокурый моряк. Капитан «Гартавона», это сразу видно, такой он ухоженный, джентльмен с головы до ног. Рядом с ним на вёсельной банке — старший механик. Как он ухмыляется! Издевательский оскал белых зубов сквозь густую бороду. Конечно, это именно он запустил судно на нас! И лицемерный капитан знал об этом!

— Остались ли ещё люди на борту? — кричу я.

Капитан, сложив руки рупором:

— Нет, сэр.

— Так как вы совершили воинственный акт, я не буду радировать о вас, — кричу я, — но я пошлю к вам нейтральное судно, если я его встречу.

Капитан даёт знак, что он понял. И затем, после короткой паузы, спрашивает:

— Могу я теперь продолжить путь?

— Да, уходите! — заканчиваю я переговоры.

Он приветствует ещё раз. Я отвечаю.

Мы вежливы и внимательны друг к другу, поистине благородные противники, как из школьной книги для чтения. Но за этой вежливостью прячется взаимная ненависть двух народов, которые сошлись в последнем, решающем поединке, решая вопрос, быть или не быть им в этом мире…

Мы возвращаемся назад, к «Гартавону». Он продолжает описывать громадную циркуляцию, как ослепшая овца.

Для экономии торпед мы делаем несколько артиллерийских выстрелов в корпус. Борт раскраивается, и оттуда вырывается облако пара.

«Гартавон» медленно погружается.

Слишком медленно! Ещё выстрел!

Судно заваливается набок, как подстреленный зверь, и переворачивается. На мгновение появляются зелёное днище и киль, обросшие ракушкой и водорослями, и судно исчезает в морской пучине…

Война с каждым днём становится всё более ожесточённой. Англичане вооружают свои торговые суда артиллерией и, кроме того, собирают их в конвои.

Нас уведомляют об этом и дают указание: «Каждое судно во вражеском конвое должно торпедироваться сразу и без предупреждения». И у подводников рождается поговорка: «Кто следует в конвое, тот с ним и гибнет».

Я ещё не имел контакта ни с одним из конвоев. К сожалению.

Но вот однажды зимним вечером мы видим на горизонте облако дыма. Затем мачты большого судна. Вот и ещё одно. И, наконец, вырастает целый лес мачт! Мы насчитываем двенадцать пароходов в сопровождении пяти эсминцев.

Мы погружаемся… Противолодочный манёвр вынуждает большие суда периодически изменять курс. Юркие, быстрые эсминцы мечутся вокруг них на зигзаге.

Мы следуем встречными курсами. Снова и снова я командую об изменении курса и хода. И снова и снова осторожно, как антенны улитки, поднимается над волной и опускается в зелёную воду труба перископа. Это нелегко — отслеживать манёвр противника. Порядочная волна. Серая мгла плотно нависла над водой. Ветер — норд-вест, точно нам навстречу. Кроме того, постепенно уменьшается освещённость.

Когда, наконец, наступает вечер, небо и море сливаются в неразличимую серую пелену. По правилам настоящей охоты в такой мгле стрелять уже нельзя. Это было бы нерасчётливо. Но в нашей охоте действуют другие правила.

Я удерживаю всё «стадо» в поле зрения. И одновременно выбираю жертву. Это широкий танкер, третий в ряду. Он больше по размерам и тяжелее, чем другие суда, а кроме того, танкер особенно ценен. Мне памятны слова Джеллико[24], что «союзники однажды приплыли к победе на волне нефти». Но на этот раз «волна» не достигнет морского берега…

Мы сближаемся настолько, что я вынужден снизить ход. Под водой совершенно отчётливо слышен тяжёлый, ритмичный шум работы машин танкера. В поле зрения перископа вырастает его носовая часть. Огромная чёрная стена поднимается перед глазами и заполняет собой всё видимое пространство.

— Аппарат, пли! — командую я.

Сила отдачи сотрясает корпус лодки. Внизу, в центральном посту, Шпар монотонным голосом отсчитывает «… пятнадцать…»

Уже пятнадцать секунд, и никакого взрыва! Это невозможно! Неужели промах? На таком коротком расстоянии?!

Ах, какая нелепая ошибка! Смешно, но я забыл переключить приближение в окуляре перископа… В этот момент глухой удар… взрыв! Ура! Попадание!

Осторожно поднимаем перископ. Яркий, слепящий свет! Из корпуса танкера вверх поднимается громадный столб огня. На глаз его высота метров сто пятьдесят.

В нашем направлении спешат два эсминца.

— Внимание, эсминцы! — реву я в лодку.

И уже взрываются первые глубинные бомбы. Лодку сотрясает от жестоких ударов по корпусу…

Эсминцы проходят мимо. Томительная пауза… И затем снова, во второй раз, ещё ближе, ещё резче звуки разрывов серий глубинных бомб. Такое впечатление, что лодку схватил в свои лапы великан и встряхивает её, как погремушку.

Снова затишье. И снова грохочущий шум винтов эсминца, рвущий нервы. Третья серия глубинных бомб… На этот раз взрывы ложатся совсем рядом. Страшные удары по корпусу. Лодка подпрыгивает. Звон разбитых плафонов, хлопки лопающихся лампочек. Лодка погружается в полумрак. Прыгают стрелки глубиномеров, и вдребезги разлетаются их стёкла…

И среди этой какофонии вдруг совершенно спокойный голос Весселя:

— Осмотреться в отсеках. Доложить в центральный.

Следуют доклады: «Кормовой. Разбиты три плафона освещения…», «Носовой. Разбито несколько плафонов, вышли из строя два манометра…», «Радиорубка. Вышло из строя освещение. Включено аварийное …».

И тишина… Её нарушает голос Весселя:

— Вот, что натворили, свиньи…

Мы оторвались. Взрывы последующих бомб уже далеко от нас.

Внезапно издалека доносится треск… грохот… Поднимаем перископ. Наверху теперь ночь. И на фоне тёмного неба высится огромный, по всей длине танкера, столб огня высотой свыше ста метров. Это взорвался и выплеснул всё своё содержимое танкер…

На секунду я мысленно представляю себе людей в этом огненном аду. И меня охватывает дрожь…