Моя Индия

ЧАМАРИ

Чамари, как видно из его имени, принадлежал к самым низшим слоям шестидесяти миллионов «неприкасаемых», живущих в Индии. Он пришел ко мне просить работу вместе со своей женой, угловатой женщиной, на лице которой лежала печать многолетних страданий. За ее оборванную юбку цеплялись два малыша.

Чамари был низкорослым и слабым человеком, слишком слабым, чтобы работать на складах, и я направил его с женой на разгрузку угля. На следующее утро я дал им обоим лопаты и корзины, и они мужественно начали работать с прилежанием, намного превышавшим их силы. К вечеру мне пришлось направить других рабочих доделать норму Чамари и его жены, поскольку задержка в разгрузке одного из пятидесяти вагонов привела бы к простою нескольких сотен людей.

В течение двух дней Чамари и его жена трудились героически, но непроизводительно. Утром третьего дня, когда они ожидали назначения на работу со стертыми до крови руками, завязанными грязными тряпками, я спросил Чамари, может ли он читать и писать. Услышав, что он немного грамотен, я велел ему вернуть лопаты и корзины на склад и явиться ко мне в контору. За несколько дней до этого я уволил за пьянство десятника, руководившего разгрузкой угля. Он был единственным человеком, которого я уволил. Мне к тому же было совершенно ясно, что ни Чамари, ни его жена не смогут заработать на жизнь, занимаясь разгрузкой угля, и я решил испробовать Чамари на должности десятника.

Чамари думал, что его вызвали в контору для увольнения. Увидев, что это не так, он вздохнул с облегчением. Я дал ему новую учетную книгу и карандаш и поручил записывать номера разгружаемых угольных вагонов ширококолейной железной дороги, а также имена грузчиков — мужчин и женщин, разгружавших каждый вагон. Через полчаса он вернулся, собрав необходимые сведения, и аккуратно записал их в книгу. Проверив правильность записей, я вернул ему книгу и сказал, что назначаю его десятником бригады по погрузке угля, в которой работали двести мужчин и женщин. Я подробно объяснил ему его обязанности. Скромный человек, который всего лишь час назад трудился, испытывая на себе все отрицательные последствия низкого происхождения, вышел из моей конторы с высоко поднятой головой, с книгой под мышкой и карандашом за ухом.

Чамари был одним из самых добросовестных и трудолюбивых людей, работавших у меня. В бригаде, которой он руководил, были мужчины и женщины всех каст, включая браминов, чхаттри[57] и тхакуров. Не было случая, чтобы он оскорбил кого-либо из людей, принадлежавших к высшим кастам, отнесясь к ним с недостаточным уважением. Никто ни разу не оспаривал его власть. Он должен был записывать выработку всех грузчиков, работавших под его началом, и в течение двадцати лет, пока он работал у меня, правильность его записей ни разу не подвергалась сомнению.

Воскресными вечерами Чамари и я — он на циновке, а я на стуле — восседали около большой кучи медных пайсов, окруженные покрытыми угольной пылью мужчинами и женщинами, с нетерпением ожидавшими своего недельного заработка. Я получал от этих воскресных вечеров не меньшее удовольствие, чем простые трудолюбивые люди, сидевшие вокруг меня. Я испытывал такую же радость, давая им деньги, заработанные ими в поте лица своего, как и они, получая эти деньги. Всю неделю они работали на платформе длиной в полмили, и поскольку некоторые из них жили в домах, сооруженных мною, а другие в окрестных деревнях, у них было мало возможностей для общения. Они могли это делать лишь в воскресные вечера. Трудолюбивые и много работающие люди всегда веселы, потому что у них нет времени выдумывать несуществующие неприятности, которые всегда страшнее, чем действительные. Мои рабочие были, разумеется, бедняками и имели достаточно неприятностей. Тем не менее они были веселы, и поскольку я владел их языком не хуже их самих, я мог принимать участие в их добродушном подтрунивании друг над другом и понимать их шутки.

Администрация железной дороги платила мне в зависимости от количества прошедших грузов, а я платил своим рабочим, где бы они ни работали, за каждый разгруженный вагон. За работу на складах я платил десятникам, которые затем оплачивали своих подчиненных. Но мужчинам и женщинам, работавшим на разгрузке угля, я выдавал зарплату сам. Чамари менял полученные от меня банкноты на пайсы на базаре в Мокамех-Гхате. Затем, когда наступал воскресный вечер, мы усаживались возле кучи пайсов и он зачитывал имена мужчин и женщин, разгружавших вагоны на протяжении недели, а я, быстро подсчитывая в уме, платил каждому столько, сколько ему причиталось. Я платил 40 пайсов (10 анна) за разгрузку одного вагона. Когда причитающуюся сумму нельзя было разделить поровну между рабочими, разгружавшими тот или иной вагон, я давал кому-нибудь из них лишнюю пайсу, и этот человек потом покупал соль, которую делил со всеми. Такая система оплаты удовлетворила всех, и хотя труд был нелегким, он давал возможность заработать в три раза больше, чем на сельскохозяйственных работах. К тому же эта работа была не сезонной, а постоянной.

Вначале заработная плата Чамари составляла пятнадцать рупий в месяц, но постепенно я довел ее до сорока рупий, что превышало заработок большинства клерков, служивших на железной дороге. Кроме того, я разрешил ему нанять бригаду из десяти человек для работы на складе. В Индии достоинство человека определяется в значительной мере размером его доходов и тем, на что он их расходует. Чамари пользовался уважением среди всех прослоек рабочих, потому что он много зарабатывал. Однако еще большее уважение он заслужил своей скромностью в расходовании денег. Изведав, что такое голод, он считал своим долгом не допускать, чтобы люди, которым он может помочь, страдали, как некогда страдал он. Его дом был открыт для всех нуждающихся. Представителей низшей касты он приглашал разделить трапезу с ним, а тем, кому кастовая принадлежность не позволяла есть приготовленную его женой пищу, Чамари давал продукты, чтобы они могли сами приготовить себе еду. Когда по просьбе жены Чамари я беседовал с ним относительно того, что он держит открытый дом, он неизменно отвечал, что его семье вполне достаточно пятнадцати рупий, которые я первоначально платил ему, а давать жене больше этой суммы было бы равносильно поощрению ее склонностей к излишествам. На мой вопрос, в чем могут заключаться эти излишества, он ответил, что жена все время говорит, что он должен одеваться лучше, чем его подчиненные. Сам же он считал, что следует использовать деньги на пищу для бедных. И в подтверждение своих доводов он говорил: «Посмотри на себя, махараджа, — он величал меня этим титулом с первого и до последнего дня, — ты носишь этот костюм годами. Если ты можешь поступать таким образом, почему я не могу?» В отношении моей одежды он ошибался. У меня было два одинаковых костюма, и пока один очищался от угольной пыли, я носил другой.

Я проработал в Мокамех-Гхате уже шестнадцать лет, когда кайзер Вильгельм развязал войну. Администрация железной дороги была против моего ухода в армию, но не стала возражать, когда я согласился сохранить за собой подряд. Я собрал рабочих, но не смог объяснить им, что такое война. Однако они все до одного были готовы продолжать работать в мое отсутствие. И только благодаря их преданности и самоотверженности грузы проходили через Мокамех-Гхат без единой задержки в течение всех лет моей военной службы сначала во Франции, а затем в Вазиристане. Во время моего отсутствия Рам Саран исполнял обязанности инспектора по транзитным перевозкам. Через четыре года я вернулся к своим людям с приятным ощущением, будто мы не виделись всего один день. Мое благополучное возвращение они объясняли тем, что денно и нощно молились о моем здравии в храмах, мечетях и домашних молельнях.

В то лето, когда я вернулся, по всей Бенгалии свирепствовала холера. Однажды две женщины и один мужчина из бригады, разгружавшей уголь, заболели холерой. Чамари и я по очереди ухаживали за больными, вселяя в них уверенность, и лишь сила воли победила болезнь. Как-то ночью вскоре после этого случая я услышал, что кто-то ходит у меня на веранде. Я жил в бунгало один, поскольку Сторрар, получив повышение, уехал. На мой вопрос, кто это, голос из темноты ответил: «Я — жена Чамари и пришла сказать вам, что он заболел холерой». Я попросил ее подождать, быстро набросил на себя кое-какую одежду, зажег фонарь, и мы отправились в путь, захватив с собой палку, поскольку Мокамех-Гхат кишел ядовитыми змеями.

В тот день Чамари работал часов до четырех, а потом сопровождал меня в близлежащую деревню, где, как нам стало известно, серьезно заболела женщина-грузчица по имени Парбатти из его угольной бригады. Вдова с тремя детьми, она первой вызвалась работать у меня, когда я прибыл в Мокамех-Гхат, и в течение двадцати лет работала не покладая рук. Всегда веселая и довольная, готовая оказать помощь каждому, кто в ней нуждался, она была душой наших воскресных собраний. Будучи вдовой, она могла болтать со всеми о чем угодно, не боясь людской молвы. Мальчик, принесший весть о болезни этой женщины, не знал, что с ней случилось, но был убежден, что она умирает. Захватив с собой простые лекарства и пригласив по пути Чамари, я поспешил в деревню. Мы нашли Парбатти лежащей на полу в ее хижине. Голова женщины покоилась на коленях ее седовласой матери. Это был первый и, я надеюсь, последний случай столбняка, который мне пришлось увидеть. Зубы Парбатти, которые принесли бы целое состояние кинозвезде, были поломаны при попытке разжать их, чтобы напоить больную водой. Она была в сознании, но не могла говорить, и у меня не хватает слов описать страдания, выпавшие на ее долю. Единственное, что я мог сделать для облегчения ее страданий, — это помассировать сведенные судорогой мышцы гортани, чтобы ей легче дышалось. В то время как я делал массаж, ее тело содрогалось от страшных конвульсий, как будто через нее пропускали электрический ток. К счастью, ее сердце перестало биться и страдания окончились. Чамари и я молча возвращались из убогой хижины, где уже начались приготовления к кремации. Несмотря на то что между этой женщиной из высшей касты и нами лежал целый океан предрассудков, мы очень любили ее. Оба мы знали, что этой веселой трудолюбивой маленькой женщины нам будет недоставать в большей мере, чем мы в этом признавались себе. В тот вечер я уже не видел Чамари, поскольку мне пришлось уехать по делам в Самариа-Гхат. И вот приходит его жена и сообщает, что он заболел холерой.

Мы в Индии ненавидим холеру и боимся ее, но нас не пугает опасность заразиться этой болезнью, может быть, потому, что мы — фаталисты. И поэтому я не удивился, увидев несколько человек, сидящих на полу вокруг кровати Чамари. В комнате было темно, но он узнал меня при свете фонаря, принесенного мною, и сказал: «Прости эту женщину за то, что она позвала тебя в такой поздний час, — было два часа ночи, — я приказал не беспокоить тебя до утра, но она не послушалась». Всего лишь десять часов назад я расстался с Чамари, и он был совершенно здоров. Теперь я был поражен изменениями, происшедшими в нем всего за несколько часов. Чамари всегда был худым и слабым, но теперь казалось, что он уменьшился вдвое. Глаза его глубоко запали, и голос превратился почти что в шепот. В комнате стояла удушающая жара, и я, прикрыв полуголое тело больного простыней, заставил присутствующих мужчин вынести его вместе с кроватью во двор, где ему было легче дышать.

Чамари и я выходили многих холерных больных, и он лучше, чем кто-либо другой, осознавал, как опасно проявление паники и как необходима безграничная вера в простые лекарства, которыми я располагал. Он героически сражался с этой ужасной болезнью, никогда не терял надежды и принимал все лекарства, чтобы побороть болезнь и подкрепить организм. Несмотря на жару, ему было холодно. Единственный способ поддержать тепло в его организме заключался в том, что я поместил жаровню с тлеющими углями под его кровать и заставил своих помощников втирать толченый имбирь в ладони его рук и ступни ног. Борьба продолжалась в течение сорока восьми часов, причем в любую минуту могла наступить смерть. Затем этот мужественный человек впал в состояние прострации, пульс почти пропал, а дыхание стало прерывистым. С полуночи и почти до четырех часов утра Чамари продолжал оставаться в таком состоянии. Я знал, что мой друг не поправится. В течение всех этих долгих часов ухаживавшие вместе со мной за больным люди молча сидели на земле или стояли вокруг Чамари. Внезапно он привстал и взволнованным, но совершенно естественным голосом сказал: «Махараджа, махараджа. Где вы?» Я стоял у изголовья кровати, и, когда нагнувшись положил руку ему на плечо, он схватил ее обеими руками и промолвил: «Махараджа, Парамешвар зовет меня, и я должен идти». Затем, сложив руки вместе и склонив голову, он сказал: «Парамешвар, я иду». Когда я опустил его на кровать, он был уже мертв.

Около сотни людей всех каст присутствовали при кончине Чамари и слышали его последние слова. Среди них был незнакомец с сандаловым знаком на лбу, говорящим о его принадлежности к касте браминов. Когда я опустил на кровать исхудавшее тело, незнакомец спросил, кто это. Узнав, что это был Чамари, он сказал: «Я нашел того, кого долго искал. Я жрец большого храма Вишну в Каши.[58] Мой господин, главный жрец, узнав о добрых делах этого человека, послал меня разыскать его и привести в храм с тем, чтобы увидеть его. Теперь я вернусь к своему господину и сообщу, что Чамари умер. Я повторю ему слова, сказанные Чамари». Затем, положив сверток, который он держал в руках, на землю и сняв сандалии, этот жрец-брамин приблизился к ногам покойного и выразил почтение умершему из касты «неприкасаемых».

Никогда не увидит Мокамех-Гхат похорон, подобных похоронам Чамари. Все жители — богатые и бедные, индусы, и среди них брамины и «неприкасаемые», мусульмане и христиане — пришли, чтобы отдать последний долг человеку, который прибыл сюда, придавленный своим низким происхождением. Тогда у него не было друзей. Ушел он от нас уважаемый всеми и любимый многими.

С точки зрения нашей христианской веры Чамари был язычником. Он принадлежал к самому низшему слою «неприкасаемых» Индии, но если после смерти мне отведут то же место, что занял он, я буду доволен.