Моя Индия

МОТИ

У Моти были изящные, точеные черты лица, свойственные всем представителям высших каст Индии.[25] Он был еще подростком, тело которого состояло, казалось, из одних рук и ног, когда умерли его отец и мать, оставив на попечение мальчика всю семью. К счастью, семья была невелика: только младший брат и сестра.

Моти было в то время четырнадцать лет, и он уже шесть лет был женат. Первое, что он сделал, неожиданно став главой семьи, — привез свою двенадцатилетнюю жену, которую не видел со дня свадьбы, из дома ее отца в Кота-Дан, примерно в двенадцати милях от Каладхунги.

Поскольку четыре подростка не могли своими силами обработать шесть акров земли, доставшихся Моти по наследству, он взял себе напарника, которого в этих местах называют «саджхи». Этот человек за свою работу получал бесплатную еду, жилье и половину собранного урожая. Чтобы построить общую хижину, надо было срезать в джунглях бамбук и траву, получив на это разрешение, и приносить их издалека на голове и плечах. В связи с сильными ветрами, бушевавшими в предгорье, приходилось постоянно заботиться о ремонте хижины. Все это ложилось тяжелым бременем на Моти и его помощников. Чтобы избавить их от забот, я построил им каменный дом на четырехфутовом фундаменте с тремя комнатами и широкой верандой. Нужно сказать, что все они, за исключением жены Моти, которая выросла более высоко в горах, страдали от малярии.

Для защиты урожая от случайно забредшего скота и диких животных обычно сооружали колючую изгородь вокруг всей деревни. Хотя на это дело уходили недели тяжелого труда, такая непрочная загородка мало помогала, и, когда урожай созревал, арендаторы со всеми членами семьи должны были ночи напролет караулить свои поля. Огнестрельного оружия почти не было. Сорока арендаторам нашей деревни английское правительство разрешило иметь одно одноствольное шомпольное ружье. В то время как один из крестьян в порядке очередности пользовался ружьем для защиты своего поля, остальные должны были обходиться жестянками, в которые они колотили всю ночь. Хотя из ружья убивали определенное количество кабанов и дикобразов, этих самых злостных вредителей посевов, все же каждую ночь урожаю наносился значительный ущерб, поскольку деревня стояла на отшибе и была окружена лесами. Поэтому, когда мне начали платить за работу в Мокамех-Гхате, я стал отдавать эти деньги на строительство каменной стены вокруг деревни. Законченная стена имела шесть футов в высоту и три мили в длину. Строительство продолжалось десять лет, поскольку мои доходы были невелики. Если вы поедете на автомобиле из Халдвани в Рамнагар через Каладхунги, то, не доезжая до Кабаньего моста и леса, увидите эту стену.

Однажды холодным декабрьским утром я шел по деревне со своей собакой Робином, которая бежала впереди, вспугивая один за другим выводки серых куропаток. (Никто, кроме Робина, не тревожит их, поскольку в деревне любят слушать, как куропатки перекликаются на рассвете и на закате.) В это время на мягкой почве, на краю одного из ирригационных каналов, я обнаружил следы кабана. Этот кабан с большими изогнутыми, злобно торчащими клыками был величиной с молодого буйвола, и его знала вся деревня. Он проделал дыру в колючей изгороди и разжирел, уничтожая урожай. Когда была построена стена, сначала она доставляла ему некоторое беспокойство, однако, пользуясь шероховатостью ее поверхности, кабан со временем научился взбираться на нее. Сторожа неоднократно стреляли в него, и не раз он, уходя, оставлял кровавый след, однако ни одна из ран не оказывалась смертельной, и кабан становился лишь более осторожным.

Этим декабрьским утром следы кабана привели меня к участку Моти. Приблизившись к дому, я увидел, что жена Моти стоит подбоченясь и осматривает то, что осталось от картофельных посадок.

Кабан поработал основательно, поскольку клубни еще не созрели, а он был голоден. В то время как Робин стал искать, в каком направлении удалился грабитель, женщина дала волю своим чувствам. «Во всем виноват отец Пунвы, — сказала она. — Прошлой ночью была его очередь сторожить с ружьем. Но вместо того чтобы остаться дома и охранять свои владения, он отправился на пшеничное поле Калу, надеясь подстрелить замбара. Пока его не было, вот что наделал этот шайтан». В нашем районе женщина никогда не упоминает имени своего мужа и не обращается к нему по имени. До появления детей она называет мужа хозяином дома, а затем обращается к нему как к отцу первого ребенка. У Моти теперь было трое детей, старшего назвали Пунва, поэтому для своей жены Моти являлся «отцом Пунвы», а ее все называли «мать Пунвы».

Мать Пунвы была самая работящая женщина в нашей деревне и вместе с тем самая острая на язык. Высказавшись без обиняков об отце Пунвы, ушедшем в прошлую ночь со своего поста, она взялась за меня и сказала, что я зря истратил деньги на постройку стены, через которую может перебраться кабан и съесть ее картошку. Она заявила также, что если я не могу пристрелить кабана, то должен надстроить стену на несколько футов, чтобы никакой кабан не мог через нее перелезть. К счастью, в разгар шторма, обрушившегося на мою голову, пришел Моти, и я, свистнув Робина, поспешно удалился, предоставив ему самому справляться с разбушевавшейся женой.

В этот вечер я заметил следы кабана у дальнего конца стены и на протяжении двух миль шел звериными тропами, а также вдоль берега Кабаньей реки до тех пор, пока следы не привели меня к густым зарослям колючих кустов и лантаны.[26]

Я занял позицию в зарослях. Вполне возможно, что кабан покинет укрытие еще засветло и я смогу выстрелить.

Вскоре после того, как я расположился за камнем на берегу реки, раздался крик самки замбара в дальнем конце джунглей. (Через несколько лет я застрелил здесь «Повальгарского холостяка».[27]) Этот крик предупреждал обитателей джунглей о присутствии тигра. Две недели назад в Каладхунги прибыла охотничья экспедиция, состоявшая из трех охотников с восемью слонами. Охотники намеревались убить тигра, обитавшего на том участке леса, где мне было разрешено охотиться. Кабанья река разграничивала два участка — мой и другой, где действовали прибывшие охотники. Они хотели заманить тигра на свой участок и для этого привязали четырнадцать буйволят на своей стороне реки. Двух буйволят тигр убил, а остальные погибли, оставленные без присмотра. Накануне, примерно в девять часов вечера, оттуда доносилась сильная ружейная стрельба.

Я просидел за камнем два часа, прислушиваясь к крикам самки замбара, но кабан не появлялся. Когда стемнело и стало невозможно стрелять, я перешел реку, вышел на дорогу, идущую в Кота, и стал быстро продвигаться по ней, замедляя шаг и двигаясь осторожно лишь около пещер, где жил большой питон и где Бил Бейли из лесного департамента за месяц до этого застрелил двенадцатифутовую гамадриаду. У входа в деревню я остановился и крикнул Моти, чтобы он был готов сопровождать меня на рассвете следующего дня.

В течение многих лет Моти постоянно ходил со мной в джунгли Каладхунги. Он был проницательным, умным и бесстрашным человеком, обладал хорошим зрением, острым слухом и способностью бесшумно передвигаться в джунглях. Он никогда не опаздывал на встречу со мной. Когда этим утром мы шли по мокрым от росы джунглям, прислушиваясь к различным звукам, издаваемым просыпающимися обитателями леса, я рассказал ему о том, что слышал крик самки замбара. Я подозревал, что она видела, как тигр убил ее детеныша, но не убежала при этом. Иначе я не мог объяснить, почему крики упорно продолжались. При мысли о том, что мы можем найти только что убитое животное, Моти приходил в восторг. На свои ограниченные средства он мог покупать мясо для семьи лишь раз в месяц, поэтому недавно убитый тигром или леопардом замбар, читал или кабан являлся для него божьим даром.

Накануне вечером, услышав крик самки замбара, я определил, что животное находится примерно в 1500 ярдах к северу от меня. Когда мы прибыли на это место и ничего не обнаружили, мы начали искать на земле следы крови, шерсти или отметины, оставленные тигром, тащившим свою добычу. Я все еще был убежден, что мы должны найти убитое животное и что его убил тигр. В этом месте сходились две неглубокие лощинки, начинавшиеся у подножия горы в нескольких сотнях ярдов от нас. Лощинки шли почти параллельно на протяжении примерно тридцати ярдов. Моти выразил желание пойти по правой лощинке, а мне предлагал осмотреть левую. Я согласился, поскольку лощинки разделялись лишь несколькими кустами и нам не надо было расходиться далеко, чтобы не терять друг друга из виду.

Продвигаясь очень медленно, мы осмотрели каждый фут почвы на протяжении ста ярдов. Вдруг Моти как раз в тот момент, когда я повернул голову, чтобы взглянуть на него, с криком отпрянул назад, повернулся и изо всех сил пустился наутек, размахивая руками, как будто его преследовал рой пчел. Убегая, он продолжал кричать. Внезапный и пронзительный человеческий крик в джунглях, где только что царила полная тишина, наводит ужас и не поддается описанию. Я догадывался, что произошло. Разыскивая следы крови или остатки шерсти, Моти устремил взгляд на землю и, не замечая ничего вокруг, неожиданно набрел на тигра. Я не знал, ранен ли Моти и насколько серьезно, потому что над кустами виднелись только его голова и плечи. Я поднял ружье и приготовился при первой необходимости выстрелить в тигра. Не заметив какого-либо движения за спиной Моти, я вздохнул с облегчением. Когда Моти пробежал добрую сотню ярдов, я счел, что он находится в безопасности. Тогда я крикнул, чтобы он остановился, добавив, что иду к нему. Затем я вернулся немного назад, поскольку не знал, где находится тигр, а потом поспешил по ложбинке к Моти. Он стоял, прислонившись спиной к дереву. Ни на нем, ни на земле я не увидел крови, и у меня отлегло от сердца. Когда я подошел к нему, он спросил, не гнался ли за ним тигр, и, узнав, что нет, выразил величайшее изумление. Я сказал, что он сделал все возможное, чтобы заставить тигра погнаться за ним, и тогда Моти ответил: «Я знаю, господин. Я знаю, что не должен был кричать и убегать, но я не мог… удержаться…» Его голос вдруг стал стихать, и голова опустилась на грудь. Он начал оседать, я пытался удержать его за шею, но он выскользнул из моих рук и повалился на землю. В лице его не было ни кровинки. Одна бесконечно долгая минута проходила за другой, а он лежал без движения. Я начал опасаться, что он умер от шока.

В подобном положении в джунглях мало что можно сделать, но я сделал все, что мог. Уложив Моти на спину, я ослабил на нем одежду и начал делать массаж в области сердца. Когда я уже почти потерял надежду и собирался нести его домой, Моти открыл глаза.

Немного погодя, когда Моти уже сидел, прислонившись к дереву, я, докуривая сигарету, попросил его рассказать, что же все-таки произошло. «Расставшись с вами, — сказал он, — я прошел небольшое расстояние по ложбине, тщательно осматривая землю в поисках следов крови или шерсти. Заметив на листе пятно, напоминавшее высохшую кровь, я наклонился, чтобы получше рассмотреть его, а когда поднял голову, то прямо перед собой увидел морду тигра. Он лежал свернувшись на расстоянии трех или четырех шагов и смотрел на меня. Голова его была немного приподнята над землей, пасть широко открыта, на подбородке и груди виднелась кровь. Он, казалось, приготовился к прыжку. Я потерял голову, закричал и побежал прочь». Моти не видел убитого замбара. По его словам, место, где лежал тигр, было открытым, не заросшим кустарником, и никакого убитого животного поблизости не было.

Сказав Моти, чтобы он оставался на месте, я погасил сигарету и занялся поисками. Мне представлялось невероятным, чтобы тигр с разинутой пастью, с кровью на подбородке и груди позволил Моти приблизиться по открытому пространству на расстояние нескольких шагов и ничего не сделал, когда тот закричал так близко от него.

Подойдя с величайшими предосторожностями к тому месту, где находился Моти, когда он закричал, я увидел перед собой голый участок земли: по-видимому, тигр, катаясь с боку на бок, смел с него все листья. У ближайшего края этого участка виднелись расположенные полукругом следы запекшейся крови. Осторожно обходя место, где прежде лежал тигр, дабы не испортить следы, я заметил на противоположной стороне участка свежий кровавый след, который по непонятной причине зигзагообразно извивался в направлении горы, а затем тянулся несколько сотен ярдов вдоль ее подножия и исчезал в глубоком и узком ущелье, где протекал маленький ручеек. Тигр ушел по этому ущелью, ведущему в горы.

Я вновь подошел к оголенному участку земли и осмотрел следы запекшейся крови. В крови попадались осколки костей и зубов, они и объяснили мне все происшедшее. Выстрелами из ружья две ночи тому назад тигру раздробили нижнюю челюсть, и он скрылся в джунглях, где у него было логово. Сильная боль и потеря крови не дали возможности тигру уйти далеко. Он улегся в том месте, где вначале самка замбара заметила, как он катается с боку на бок, а потом, тридцатью часами позже, на него наткнулся Моти. Раздробленная нижняя челюсть (самая болезненная рана у животных), по всей видимости, вызвала у тигра сильный жар, и бедняга, вероятно, находился в полубессознательном состоянии, когда услышал крик Моти. Тигр тихо поднялся и ушел пошатываясь, стремясь во что бы то ни стало добраться до ущелья, где, как ему было известно, имелась вода.

Чтобы удостовериться в правильности моих выводов, мы с Моти перешли через реку в соседний охотничий квадрат и осмотрели место, где были привязаны четырнадцать буйволят. Здесь высоко на дереве мы обнаружили махан и увидели убитое животное, которое тигр пожирал, когда в него стреляли. Широкий кровавый след тянулся от убитого животного к реке. По обеим сторонам от него виднелись следы слонов. Оставив Моти на правом берегу реки, я вновь вернулся на мой охотничий участок, отыскал следы тигра и слонов и шел по ним пятьсот — шестьсот ярдов до того места, где кровавый след скрывался в густой чаще. У края чащи слоны остановились, постояли некоторое время, затем повернули направо и ушли в направлении Каладхунги. Я вспомнил, что накануне вечером, отправляясь на охоту за старым кабаном, повстречал охотников на слонах. Один охотник спросил, куда я иду, и, когда я ответил, мне показалось, что он хочет что-то сказать, но товарищи остановили его. Таким образом, в то время как три охотника на слонах направлялись к дому лесничего, где они остановились, я пошел в джунгли, и они не предупредили меня, что оставили там раненого тигра.

На обратный путь до деревни мы с Моти затратили почти три часа, хотя расстояние не превышало трех миль. По непонятной причине Моти испытывал ужасную слабость и должен был часто отдыхать. Оставив его дома, я направился прямо в домик лесничего, где обнаружил, что охотники уже сложили свои вещи и собирались в путь, чтобы успеть на вечерний поезд в Халдвани. Мы поговорили на ступенях веранды. Из этого разговора мне стало ясно, почему они не добили раненого тигра: они спешили на вечеринку. Тогда я сказал им, что, если Моти умрет от шока или тигр убьет кого-либо из моих арендаторов, им будет предъявлено обвинение в убийстве.

Охотники все же отправились в путь, а на следующее утро, вооружившись крупнокалиберной винтовкой, я направился в ущелье, по которому ушел тигр. Я не собирался добывать трофей для других. Мои намерения состояли в том, чтобы положить конец страданиям тигра и сжечь его шкуру. Я знал каждый фут ущелья. Оно было местом до крайности неудобным для поисков раненого тигра. Тем не менее я облазил все ущелье, а также близлежащие горы. Потратив на поиски целый день, я не обнаружил никаких следов тигра, так как следы крови исчезли вскоре после того, как он вошел в ущелье.

Через десять дней объездчики нашли остатки тигра, съеденного хищниками. Летом этого года правительство издало постановление, запрещающее устраивать засады на тигров в период между заходом и восходом солнца и предписывающее охотникам-спортсменам, ранившим тигра, делать все от них зависящее, чтобы добить его, а также немедленно сообщить о случившемся в ближайшее лесничество или в полицейский участок.

Случай с Моти произошел в декабре, а когда в апреле я покидал Каладхунги, он, по-видимому, вполне оправился от шока. Однако счастью его пришел конец. Через месяц его сильно покалечил леопард, которого он как-то ночью ранил на своем поле, а на следующее утро преследовал в густой чаще. Не успел он оправиться от ран, как с ним случилось новое несчастье: он оказался виновным в смерти коровы, что является тягчайшим преступлением для индуса. Старая и дряхлая корова из соседней деревни забрела на поле Моти. Когда он пытался прогнать ее, корова, ступив в глубокую крысиную нору, сломала ногу. В течение нескольких недель Моти усердно ухаживал за коровой, лежавшей у него на поле, однако она все же околела. Дело было слишком серьезным: деревенский жрец не мог разрешить его сам. Он велел Моти совершить паломничество в Хардвар. Заняв деньги, необходимые на поездку, Моти отправился в путь. Прибыв туда, Моти признался в своем преступлении старшему жрецу главного храма. Рассмотрев должным образом содеянный поступок, эта высокая персона приказала Моти сделать пожертвование в пользу храма, за это ему будут отпущены грехи. Однако в доказательство своего раскаяния Моти должен был к тому же дать обет воздержания. Жрец спросил его, от чего он получает самое большое удовольствие, и тот, будучи человеком бесхитростным, ответил, что от охоты и мясной пищи. После этого жрец сказал, что в будущем он должен будет отказаться от этих удовольствий.

Моти вернулся из паломничества очищенным от содеянного греха, но отягченным пожизненным наказанием. Он всегда имел мало возможностей для охоты. Он мог пользоваться шомпольным ружьем лишь по очереди, да и право на охоту имел только в пределах деревни, ибо никому из людей, подобных Моти, не разрешалось охотиться в государственных лесах. Несмотря на это, Моти испытывал большое удовольствие, стреляя из старого ружья, а иногда с моего разрешения он пользовался моим ружьем, что, конечно, делалось вопреки всяким правилам. Отказ от охоты был тяжелым лишением, но еще тяжелее было исполнять другую часть обета, которая к тому же имела вредные последствия для здоровья. При своих скромных средствах Моти мог купить себе немного мяса только раз в месяц. Однако кругом было много диких кабанов и дикобразов, и иногда ночью на его поле забегал олень. Кроме того, в нашей деревне существовал обычай, которому я также следовал: делить мясо животного, добытого кем-нибудь на охоте, между всеми. Таким образом, Моти получал не только то мясо, которое он мог купить.

На следующую зиму после паломничества в Хардвар у Моти появился сухой кашель. Поскольку домашние средства не помогали, я пригласил знакомого доктора, проезжавшего через Каладхунги, осмотреть Моти, и, к моему ужасу, выяснилось, что у него туберкулез. По рекомендации доктора я направил Моти в санаторий Бховали в тридцати милях от нас. Через пять дней он вернулся с письмом директора санатория, в котором говорилось, что положение Моти безнадежно и поэтому директор, к сожалению, не может его принять. Гостивший у нас сотрудник медицинской миссии, который много лет проработал в санатории, посоветовал Моти спать на открытом воздухе и каждое утро выпивать по кварте молока с добавлением нескольких капель парафина. Остаток зимы Моти спал на открытом воздухе и каждое утро, сидя у нас на веранде, куря и беседуя со мной, выпивал кварту свежего молока от наших коров.

Бедняки Индии — фаталисты и к тому же не обладают большим запасом жизненных сил, необходимых для борьбы с болезнью. Когда мы переехали в наш летний дом, Моти, лишившись нашего общества, но не нашей помощи, потерял надежду и через месяц умер.

Женщины наших гор — самые работящие во всей Индии, а из них наиболее работящей была вдова Моти, мать Пунвы. Эта маленькая плотная женщина, твердая как кремень, работящая как бобер, была достаточно молода, чтобы вторично выйти замуж, однако не сделала этого из-за обычаев своей касты. Она смело и решительно смотрела в лицо будущему, прекрасно справлялась со своими обязанностями, в чем ей помогали ее дети.

Старшему из троих детей, Пунве, было двенадцать лет, и он с помощью соседей мог пахать и выполнять другие полевые работы. Десятилетняя девочка Кунти была замужем и помогала матери до тех пор, пока через пять лет не переехала к своему мужу в другую деревню. Она вместе с матерью готовила еду, мыла посуду, стирала и чинила одежду. Мать Пунвы тщательно следила за своей и детской одеждой, и какими бы старыми и залатанными ни были их вещи, они всегда были чистыми. Надо было таскать воду из оросительного канала или Кабаньей реки для нужд дома, приносить из джунглей дрова, траву и нежные молодые побеги для дойных коров и их телят; заниматься прополкой и уборкой урожая; толочь в каменной ступе рис таким тяжелым, обитым железом пестом, что от него устали бы даже мужские руки; веять пшеницу, которую Пунва возил потом на водяную мельницу, где ее мололи и превращали в атта. Приходилось часто ходить за две мили на базар и ужасно торговаться, чтобы купить то немногое из продуктов питания и одежды, что семья могла себе позволить.

Младшему из детей, Шер Сингху, было восемь лет. С того момента как он открывал глаза на рассвете и до того как закрывал их после ужина, он непрерывно занимался работой, которую мог выполнить мальчик. Он даже помогал Пунве пахать, хотя ему приходилось в конце каждой борозды самому обращаться за помощью, поскольку у него не хватало сил поворачивать плуг.

Не зная печали, Шер Сингх был самым счастливым ребенком в деревне. Если его и не было видно, то всегда было слышно, поскольку он очень любил петь. На его особом попечении находились четыре вола, двенадцать коров, восемь телят и бычок Лалу. Каждое утро, подоив коров, Шер Сингх отвязывал скот от кольев, к которым привязал его накануне вечером, выгонял из загона в поле через ворота в стене, окружавшей деревню, а сам принимался за чистку загона. Затем наступало время завтрака. Услышав, что его зовет мать или Кунти, он спешил домой через поле, захватив с собой бидон с молоком. Скромный завтрак состоял из свежих горячих чапати[28] и дала, приготовленных на горчичном масле и щедро посыпанных зеленым перцем и солью. Позавтракав и выполнив свои обязанности по дому, Шер Сингх принимался за свою основную работу. Он должен был пасти скот в джунглях, следить, чтобы скотина не разбрелась, и охранять ее от леопардов и тигров. Собрав волов и коров, которые лежали за деревенской оградой и грелись на солнце, он оставлял телят под присмотром Кунти. Затем этот маленький мальчик с взъерошенными волосами, положив на плечо топор и сопровождаемый бычком Лалу, гнал своих подопечных через Кабаний мост в густые джунгли, расположенные за рекой, окликая при этом каждое животное по имени.

Лалу был маленьким бычком. Позднее, когда он превратится в вола, на нем будут пахать. В описываемое мной время он еще не ходил в упряжке и был гордостью Шер Сингха, его «молочного брата»: оба были вскормлены молоком матери Лалу. Шер Сингх назвал своего «молочного брата» Лалу, что означает «красный». Но Лалу не был красным. Он был светлого серовато-коричневого цвета с темными подпалинами на лопатках и с темной, почти черной полосой вдоль всей спины. У него были короткие, острые и сильные рога, окрашенные в светлые и темные тона, напоминающие рожки для обуви, украшавшие туалетные столики того времени.

Когда люди и животные постоянно находятся вместе, подвергаясь при этом общим опасностям, они придают друг другу храбрости и уверенности. Шер Сингх, отец и дед которого чувствовали себя в джунглях свободнее, чем среди людей, не испытывал страха ни перед одним живым существом. Лалу, молодой и бойкий, обладал безграничной уверенностью в своих силах. Таким образом, Шер Сингх наделял Лалу своей храбростью, а бычок мальчика — своей уверенностью.

В результате скот Шер Сингха пасся там, куда другие боялись заходить, и он справедливо гордился тем, что у него животные были лучше, чем у других жителей деревни, и что никакой леопард или тигр не поживился его скотиной.

В четырех милях от нашей деревни расположена долина, протянувшаяся с севера на юг примерно на пять миль. По красоте и богатству дикой природы она не имеет равных в лесном массиве Соединенных провинций площадью пять тысяч квадратных миль. В верхнем конце долины, из пещеры, где живет питон, из-под корней старого дерева джамун выбивается ручеек, который ниже по течению становится более полноводным. Он кристально чист, его заводи и стремнины богаты разнообразной мелкой рыбой, которой питаются зимородки не менее пяти разновидностей. В долине растут деревья и кусты, которые привлекают множество птиц и животных, питающихся цветочным нектаром и плодами. А они, в свою очередь, служат приманкой для хищных птиц и зверей, находящих прекрасное укрытие в густых кустах и зарослях камыша. В некоторых местах, где ручей подмыл берега, образовались небольшие оползни, заросшие впоследствии тростником с широкими сочными листьями, которые очень любят замбары и каркеры.

Эта долина была моим излюбленным местом. Однажды зимним вечером, вскоре после того, как мы переехали в Каладхунги из нашего летнего дома в горах, я стоял в таком месте, откуда хорошо просматривалась вся долина. На крутом склоне левее меня я заметил какое-то движение. Хорошенько присмотревшись, я решил, что это животное, пасущееся в сочной траве. Для замбара оно было слишком маленьким, а для каркера слишком большим. Я начал подкрадываться к нему. В это время в нескольких сотнях ярдов от меня ниже по долине послышался рев тигра. Животное, за которым я наблюдал, также услышало этот рев, и когда оно подняло голову, я с удивлением узнал в нем Лалу. Нагнув голову, он замер, прислушиваясь к рычанию. Когда тигр замолчал, Лалу с беззаботным видом стал снова щипать траву. Лалу не должен был находиться здесь, поскольку пасти скот в охраняемых государственных лесах было запрещено и, кроме того, ему угрожала опасность со стороны тигра. Я позвал бычка по имени, и после небольшого колебания он поднялся по крутому берегу ручья и мы вместе вернулись в деревню. Когда мы появились, Шер Сингх привязывал скот в загоне. Узнав, где я нашел Лалу, он только рассмеялся: «Не беспокойтесь о нем, господин. Лесной объездчик — мой друг, и он не заберет моего Лалу. Что касается тигра, то Лалу вполне сможет постоять за себя».

Вскоре после этого случая в Каладхунги прибыл главный лесничий Смитис с женой. Они сидели у нас на веранде и пили кофе, когда прибыли погонщики верблюдов, которые сообщили, что прямо перед ними на дороге возле Кабаньего моста тигр задрал корову. Люди подняли шум, и тигр, оставив корову, скрылся в джунглях.

Миссис Смитис очень хотелось подстрелить тигра. Я отправился с двумя ее слугами соорудить махан, но обнаружил, что тигр тем временем вернулся и уволок корову на двадцать ярдов в джунгли. Когда махан был готов, я послал за миссис Смитис. Поместив ее на махане и оставив около нее лесника, я вскарабкался на дерево у края дороги в надежде сфотографировать тигра.

Было четыре часа пополудни. Через полчаса после того, как мы заняли позиции, в районе, где, по нашим сведениям, залег тигр, «залаял» каркер. В это время на дороге показался Лалу. Дойдя до места, где была убита корова, он весьма тщательно обнюхал землю и большую лужу крови, затем повернулся к краю дороги и с высоко поднятой головой двинулся по следам тигра. Приблизившись к корове, он обошел вокруг нее и начал в ярости рыть землю копытами. Привязав фотоаппарат к ветке, я слез с дерева и отвел рассвирепевшего и сопротивлявшегося Лалу на окраину деревни. Не успел я вновь занять позицию на дереве, как на дороге опять показался Лалу, намереваясь повторить свою демонстрацию вокруг мертвой коровы. На этот раз миссис Смитис послала лесного объездчика увести Лалу. Когда этот человек проходил мимо меня, я сказал ему, чтобы он отвел бычка за Кабаний мост и через некоторое время привел слона, который должен был увезти миссис Смитис. Незадолго до этого каркер перестал «лаять», и выводок лесных птиц поднял кудахтанье в нескольких ярдах от махана. Подготовив фотоаппарат к съемке, я посмотрел на миссис Смитис и увидел, что она держит ружье наготове. В этот момент Лалу появился в третий раз. (Впоследствии мы узнали, что, после того как его отвели за мост, он сделал круг, перешел реку ниже по течению и скрылся в джунглях.) На этот раз Лалу подбежал рысцой к трупу коровы и, не то увидев, не то почуяв тигра, наклонил голову и стал бодать кусты, громко мыча. Он повторил этот маневр трижды, каждый раз возвращаясь назад к исходному положению и вскидывая рога вверх.

Раньше мне приходилось наблюдать, как буйволы отгоняли тигров и леопардов от убитых ими животных. Однако я никогда прежде не видел, чтобы одинокое животное, да к тому же бычок, отогнало тигра от его добычи.

Каким бы храбрым ни был Лалу, он не мог противостоять тигру, который начинал терять терпение и отвечал на мычание сердитым ревом.

Помня о маленьком мальчике в деревне, сердце которого будет разбито, если что-нибудь случится с его любимым товарищем, я уже собирался прийти на помощь Лалу. В этот момент миссис Смитис весьма великодушно отказалась от возможности застрелить тигра, и я велел погонщику привести слона. Лалу покорно пошел за мной к загону, где его поджидал Шер Сингх. Я думаю, что он, так же как и я, был доволен тем, что тигр не принял его вызов, когда он защищал мертвую корову.

Этой ночью, а также вечером следующего дня тигр приходил поесть говядины. В то время как миссис Смитис вновь безуспешно пыталась подстрелить тигра, я заснял его на кинопленку. Тигр заснят в тот момент, когда он спускается по крутому берегу и пьет воду из маленькой заводи.

Все развлечения и игры Шер Сингха, точно так же как когда-то мои, были связаны с джунглями. Из всех моих знакомых только он получал такое же удовольствие от джунглей, как я. Умный и наблюдательный мальчик, он знал о джунглях невероятно много интересного. Ничто не ускользало от его внимания, и он был таким же бесстрашным, как зверь, чье имя он носил.[29]

По вечерам мы больше всего любили гулять по одной из трех дорог, сходящихся у дальнего конца Кабаньего моста: по заброшенной магистрали на Морадабад, дороге на Кота или лесной дороге, ведущей в Рамнагар. Почти каждый вечер на закате мы слышали голос Шер Сингха еще до того, как видели его самого. Он гнал скот домой и самозабвенно пел чистым дискантом, разносившимся далеко вокруг. Шер Сингх всегда с улыбкой приветствовал нас и рассказывал что-либо интересное.

«Утром я видел на дороге следы большого тигра, которые шли из района Кота в сторону Найя-Гаон, а в полдень я слышал, как тигр ревел в конце камышовых зарослей в районе Дхунигада. Около Сарьяпани раздавался какой-то стук. Забравшись на дерево, я увидел, как бьются два читала. У одного из них очень большие рога, господин, и он очень толстый, а я не ел мяса уже много дней».

«Что я несу? (Он нес на голове что-то, завернутое в большие зеленые листья и перевязанное лыком.) Я несу кабанью ногу. Я увидел нескольких хищных птиц на дереве, пошел посмотреть, в чем дело, и в кустах нашел частично съеденного кабана, убитого в прошлую ночь леопардом. Если господин пожелает застрелить леопарда, я провожу его к месту, где лежит убитый кабан».

«Сегодня я нашел пчелиный улей в дупле дерева халду, — сказал он однажды, с гордостью показывая большой поднос из листьев, скрепленных длинными шипами, на котором лежали белоснежные соты. — Я принес мед вам». Затем, бросив взгляд на ружье, которое я держал в руках, он добавил: «Я сам принесу мед к вам в дом, когда закончу работу, потому что вы, возможно, встретите кабана или каркера и, если ваши руки будут заняты, не сможете их подстрелить». Для того чтобы вынуть улей из дупла дерева халду с помощью его маленького топора, потребовалось, вероятно, часа два или даже больше. Его сильно искусали пчелы — руки распухли, а один глаз почти закрылся, но он ни словом не обмолвился об этом. Если бы я обратил на это внимание, он бы очень смутился. Позднее, вечером, когда мы обедали, Шер Сингх бесшумно проскользнул в комнату и поставил на стол начищенный до блеска медный поднос, на котором лежали соты. При этом он прикоснулся пальцами левой руки к локтю правой — старинный и отмирающий обычай горцев отдавать дань уважения.

Оставив свой дар на столе, Шер Сингх задержался у дверей. Опустив глаза и водя пальцем ноги по ковру, он сказал: «Если вы завтра отправитесь охотиться на птиц, я пошлю Кунти пасти скот, а сам пойду с вами, так как знаю место, где очень много птиц». Он всегда робел в доме и говорил срывающимся голосом, как будто во рту у него было слишком много слов и он с трудом проглатывал лишние, мешающие ему. Охота на птиц была подлинной стихией Шер Сингха. Все деревенские мальчишки любили это занятие, да и я сам не меньше их. Охота на птиц была не только волнующим событием, но и сулила возможность в конце дня принести домой дичь. Кроме того, в полдень всегда устраивался привал в заранее условленном месте, куда мой слуга заблаговременно приносил для всех нас свежие сладости и жареный грэм.[30]

Когда я занимал позицию, Шер Сингх, разместив своих товарищей цепочкой на избранном участке лесной чащи, начинал двигаться ко мне, крича громче всех и продираясь через самые густые заросли. Птица взлетала, и он кричал: «Вот она, господин! Летит, летит!» Когда же через кусты с треском продиралось крупное животное, что случалось нередко, он кричал своим товарищам, чтобы они не убегали, уверяя их, что это только замбар, читал или, возможно, большой кабан. За день мы прочесывали, таким образом, десять — двенадцать участков зарослей, добывая с дюжину лесных птиц, двух-трех зайцев, а иногда маленького кабана или дикобраза. В конце охоты добыча делилась между загонщиками и охотником, а если дичи оказывалось мало, то только между загонщиками. Самым счастливым моментом для Шер Сингха был тот, когда он в конце дня направлялся домой, гордо неся на плече павлина в полном оперении.

К этому времени Пунва уже женился, и быстро приближался день, когда Шер Сингху придется покинуть дом, поскольку шесть акров земли не могут прокормить двух братьев. Зная, что сердце Шер Сингха будет разбито, если ему придется покинуть деревню и свои любимые джунгли, я решил устроить его учеником к своему другу, имевшему гараж в Катгодаме, откуда его машины совершали рейсы в Найни-Тал. После того как Шер Сингх пройдет курс обучения, я собирался взять его к себе шофером, а в зимние месяцы использовать на охоте в качестве помощника. Летом, пока мы находимся в Найни-Тале, он мог бы присматривать за нашим домом и садом в Каладхунги. Когда я сообщил ему о своих планах, дававших ему возможность постоянно жить в деревне совсем рядом с домом, который он не покидал со дня рождения, Шер Сингх онемел от восторга.

На протяжении нашей жизни мы составляем множество планов, и я не уверен, стоит ли огорчаться, когда некоторые из них не выполняются. Шер Сингх должен был начать работать учеником после нашего возвращения в Каладхунги в ноябре. В октябре он заболел тропической малярией, затем воспалением легких и за несколько дней до нашего приезда умер. В детстве он был счастлив и целыми днями пел, но кто знает, была бы его жизнь в нашем вечно изменяющемся мире такой же счастливой и беззаботной, как в первые годы его короткой жизни?

Прежде чем покинуть на время наш дом, с тем чтобы восстановить здоровье, подорванное на войне против гитлеровской Германии, я собрал своих арендаторов и их семьи и в третий раз сказал им, что настало время стать хозяевами земли и самим управлять деревней. На этот раз от имени арендаторов выступила мать Пунвы. После того как я кончил говорить, она поднялась и сказала с присущей ей практичностью:

«Вы зря оторвали нас от работы. Мы уже говорили вам и сейчас опять повторяем, что не возьмем вашей земли, ибо, если мы ее возьмем, это будет означать, что мы больше не ваши люди. А теперь, господин, как насчет того кабана, сына шайтана, который перелез через построенную вами стену и поел мой картофель? Пунва и другие не могут подстрелить его, а мне надоело сидеть всю ночь и бить в жестянку».

Как-то вечером Мэгги и я шли вдоль выжженного огнем поля, которое опоясывает подножие гор. У наших ног бежал Дэвид. В это время через дорогу перебежал кабан — достойный отпрыск старого шайтана, который в преклонном возрасте, изрешеченный дробью, погиб в битве с тигром, продолжавшейся всю ночь. Солнце уже село, и расстояние было велико — добрых триста ярдов, однако стрелять имело смысл, поскольку кабан совершенно определенно направлялся в деревню. Я установил прицел и, прислонив ружье к дереву, выжидал, пока кабан отдыхал у края глубокой лощины. Я спустил курок, кабан прыгнул в лощину, вскарабкался на противоположную сторону и со всех ног пустился наутек. «Ты промахнулся?» — спросила Мэгги. В глазах Дэвида я прочел тот же вопрос. Я мог промахнуться только в том случае, если неправильно поставил прицел. Но я четко видел черную щетину кабана в прорези моего серебряного прицела, а дерево помогало мне точнее прицелиться. Так или иначе, надо было идти домой, и, поскольку протоптанная скотом тропинка, по которой только что удалился кабан, привела бы нас к Кабаньему мосту, мы решили посмотреть, каковы результаты моего выстрела. В том месте, где кабан прыгнул в лощину, его нога глубоко ушла в почву. На противоположной стороне лощины, где он вылез наверх, виднелись следы крови. В двухстах ярдах находилась узкая полоска густых зарослей. По-видимому, утром я обнаружу там мертвого кабана, поскольку он оставил после себя широкий кровавый след. Если он еще жив и могут быть неприятные неожиданности, лучше Мэгги не сопровождать меня. К тому же утром гораздо светлее.

Пунва слышал, как я стрелял, и поджидал нас на мосту. На его нетерпеливый вопрос я ответил: «Да, я стрелял в старого кабана и, судя по следам крови, серьезно ранил его». Я добавил, что, если Пунва встретит меня на мосту завтра утром, я покажу ему, где находится кабан, и он сможет туда отправиться с группой людей и принести его. «Можно мне захватить с собой и старого хавилдара?[31]» — спросил Пунва, и я согласился. Хавилдар, добрый старый человек, завоевавший уважение и любовь всех окружающих, принадлежал к племени гуркхов.[32] Уйдя из армии, он поступил на службу в полицию. Год назад он вышел в отставку и поселился с женой и двумя сыновьями на участке земли, который мы выделили ему в нашей деревне. Подобно всем гуркхам, хавилдар был большим любителем кабаньего мяса. Считалось само собой разумеющимся, что, кто бы из нас ни подстрелил кабана, бывший солдат и полицейский неизменно получал свою долю.

На следующее утро Пунва и хавилдар поджидали меня на мосту. Следуя по тропинке, протоптанной скотом, мы вскоре дошли до места, где накануне вечером я видел следы крови. Далее следы привели нас, как я и ожидал, к густой чаще. Здесь я оставил моих спутников, ибо раненый кабан — опасное животное. В наших джунглях, кроме медведя, только кабан нападает на человека, сбивает его с ног и свирепо расправляется с ним. Поэтому с ранеными кабанами, особенно если у них большие клыки, следует обращаться очень осторожно.

Кабан пролежал всю ночь там, где я и предполагал, но не сдох, а на рассвете ушел из чащи. Я свистнул Пунве и хавилдару, и, когда они присоединились ко мне, мы пошли по следам зверя. Мы шли через поле, выжженное огнем. Судя по направлению, взятому раненым кабаном, он явно уходил в район густых джунглей на дальнем склоне горы, откуда, как я предполагал, он появился накануне вечером. Следов крови, оставленных кабаном утром, было меньше, и по мере нашего продвижения они становились все менее заметными. Наконец мы совсем потеряли их в той части леса, где порыв ветра развеял опавшие листья. Перед нами находился участок сухой травы, доходившей до пояса. Я все еще считал, что кабан решил пробраться в густые джунгли на дальнем склоне горы, и вошел в траву, надеясь вторично обнаружить его следы.

Хавилдар немного отстал, а Пунва шел сразу за мной. Когда мы углубились на несколько ярдов в траву, я зацепился шерстяными носками за шипы низкого кустарника. Я нагнулся, чтобы освободиться от шипов, а Пунва, стараясь обойти кусты, сделал несколько шагов вправо. В тот момент, когда я отцепил шипы и выпрямился, из травы выскочил кабан и, злобно хрюкая, бросился на Пунву, одетого в белую рубашку. Подняв дуло винтовки вверх и крича во всю глотку, я нажал курок. Именно так я всегда просил действовать товарищей, если они видели, что на меня нападает раненое животное.

Если бы я не зацепился носками за колючки и не задержался на какую-то долю секунды, все было бы хорошо: я успел бы застрелить кабана до того, как он приблизится к Пунве. Но поскольку кабан уже был рядом с Пунвой, единственное, чем я мог помочь, это попытаться отвлечь его внимание, ибо, стреляя в кабана, я рисковал убить Пунву. В тот момент, когда пуля вылетала из дула моей винтовки, Пунва с отчаянным криком «Господин!» упал на спину в траву. Кабан стоял над ним, однако, услышав мой крик и выстрел, он мгновенно повернулся и бросился на меня. И не успел я выбросить стреляную гильзу и вложить новый патрон в мою винтовку 275-го калибра, как кабан оказался возле меня. Сняв правую руку с винтовки, я выставил ее вперед. Когда моя ладонь коснулась кабаньего лба, он остановился как вкопанный, вероятно только потому, что мое время умирать еще не пришло. Кабан был огромен и настолько свиреп, что мог сбить с ног и растерзать ломовую лошадь. Он остановился, но все время крутил головой с торчавшими из пасти большими клыками то в одну, то в другую сторону, однако, к счастью для меня, он рассекал только воздух. Грубая щетина на его лбу содрала кожу с моей ладони. Затем, без всякой видимой причины, кабан повернулся и стал уходить. В этот момент я всадил в него одну за другой две пули, и он рухнул головой вперед.

Пунва не подавал голоса и не двигался. С ужасом думая о том, что я скажу его матери, и еще более опасаясь того, что она скажет мне, я со страхом и трепетом направился к тому месту, где в траве находился Пунва, ожидая найти его тело, растерзанное кабаном. Он лежал на спине с закрытыми глазами, однако, к моей неописуемой радости, крови на его белой одежде не было. Я потряс его за плечо и спросил, как он себя чувствует и куда он ранен. Очень слабым голосом он сказал, что умер и что у него сломан позвоночник. Я приподнял Пунву, осторожно посадил и обнаружил, что он сидит без моей помощи. Проведя рукой по его спине, я обнаружил, что позвоночник цел. Убедившись в этом с помощью собственной руки, Пунва повернулся и посмотрел назад, где на два-три дюйма над землей возвышался сухой пенек. Когда кабан сшиб его, Пунва, вероятно, потерял сознание, а придя в себя и ощущая, как пенек врезается ему в спину, решил, что его позвоночник сломан.

Итак, старый кабан, сын шайтана, напугав нас обоих чуть ли не до смерти, был убит. Если не считать клочка кожи, содранного с моей руки, кабан не причинил нам никакого вреда. Пунва не получил даже царапинки, но зато приобрел возможность рассказывать интересную историю. Хавилдар, как и подобает мудрому старому солдату, оставался в стороне. Тем не менее он претендовал на львиную долю убитого кабана: ведь не кто иной, как он, находился в резерве, готовый оказать помощь, если таковая потребовалась бы. К тому же, по существующему у нас обычаю, все присутствовавшие при том, как охотник застрелил зверя, получали двойную долю, и какая разница — видел он или слышал, как был застрелен кабан? Он получил свою двойную долю и со временем также мог рассказывать захватывающую историю о том, как он отличился на этой утренней охоте.

Пунва и поныне «царствует» и растит свое потомство в доме, который я построил для его отца. Кунти покинула деревню, переехав к мужу, а Шер Сингх ожидает своих родственников в «Лесах счастливой охоты». Мать Пунвы еще жива, и если вы пройдете через ворота деревни, пересечете поля и войдете в дом Пунвы, то увидите, что она ведет хозяйство сына и его семьи, много работает и весело выполняет тысячу и одну обязанность, как и в те дни, когда она пришла в нашу деревню в качестве невесты Моти.

В годы войны Мэгги жила зимой одна в нашем доме в Каладхунги в четырнадцати милях от ближайшего селения, не имея никаких средств передвижения. Я не беспокоился за нее, поскольку знал, что она находится в безопасности среди моих друзей, бедняков Индии.