Моя сто девяностая школа

Стенгазета

Заседание редколлегии классной стенной газеты было в полном разгаре. В номер шло много интересных материалов. Статья Лебедева о Гоголе, заметка Югана о ловле тритонов на бывшей даче графа Сюзора на Каменном острове, гневная статья Корженевской об отставании класса по математике и заметка Зверева о том, как Старицкий разбил лейденскую банку, моя большая статья о византийских монетах (на добрых две трети списанная из Большой энциклопедии), карикатуры Недокучаева на Чиркину и Пищик и передовая статья о результатах письменной работы по литературе, написанная Марией Германовной.

Сашка Чернов рисовал заголовок газеты, Ира Кричинская рисовала виньетки.

И вдруг главный редактор Розенберг сказал:

— И все-таки у нас нет острого злободневного материала. Я предлагаю поместить статью о неприглядном поступке нашего товарища, который вчера ответил на «отлично» Бреговскому только потому, что ему подсказала ответ Муся Гольцман. Если мы будем отвечать только по подсказке, — грош цена всей нашей учебе.

По-моему, это будет острая и злая статья. Если хотите, даже сенсационная. Предлагаю поручить написание этой статьи Полякову.

Я сказал:

— Я писать не буду.

— Почему?

— Это не по-товарищески. Я дружу с Шуркой, и я на него писать не стану.

— Вот это номер! — сказал Розенберг. — Мы все дружим друг с другом и, значит, не будем никого критиковать? Хорошее дело! Значит, у нас будет процветать подсказка, шпаргалки, списывание и мы не будем бороться за высокие показатели в ученье? Значит, мы сдаем все принципиальные позиции? Так? Позор, товарищи!

— Нужно написать эту статью, — сказал Кунин.

— Вот ты и напиши ее.

— Мне неудобно ее писать. Мой папа дружит с Шуриным отцом. И Шура и его отец обидятся. Мне неловко.

— Тогда пусть напишет Бухштаб.

— Я не могу этого писать, — сказала Элла. — Муся моя подруга. Она подсказала Шуре ответ, и у меня не поворачивается рука писать об этом.

— У всех что-нибудь не поворачивается, — сказал Розенберг, — кто же будет писать? Сашка!

— Я не умею писать.

— Тогда нарисуй.

— Я могу нарисовать Навяжского и подсказывающую ему Мусю.

— Отлично! Но все равно нужна статья. Надо разоблачить подсказку. Надо написать, что подсказывание — это не товарищеский поступок, что оно мешает учению и что это обман педагогов. Может быть, напишет Данюшевский?

— Ни в коем случае, — сказал Женька, — я должен Шуре двадцать копеек. Пока он молчит, а выйдет за моей подписью статья, он потребует с меня, чтобы я немедленно отдал.

— Вот тебе двадцать копеек, отдай ему и пиши, — сказал Розенберг.

Данюшевский взял двугривенный, но сказал:

— Нет, я писать не буду. Он все равно обидится.

— Где же ваши честность и принципиальность? — закричал Розенберг. — Может быть, переведем все экзамены на подсказку? Может, перестанем в расчете на подсказку готовиться к урокам? Может, начнем гладить по головке тех, кто ни черта не знает и не хочет знать? Может быть, из ложного чувства товарищества начнем покрывать всех неуспевающих?

— Ладно. Я напишу, — сказал я. — Черт с вами. Но я подпишусь «Всевидец».

— Это можно, — сказал Розенберг.

Я написал статью. Она называлась «Слова Муси, музыка Шуры».

На следующий день газету вывесили на стенке, и Шура прочел статью.

— Я хотел бы увидеть этого «Всевидца», — сказал он, — я бы ему выдал.

И тут мне стало совестно скрываться. И я сказал:

— Ну, выдай. Это я писал.

— В общем-то правильно, — пробурчал Шурка. — Я совсем не подготовился и ничего не знал, а Муська мне подсказала. И Лев Самойлович поставил мне «очхор». Это он, конечно, ей должен был поставить, а не мне.

И Шурка отправился в учительскую и сказал Бреговскому:

— Зачеркните отметку, которую вы мне поставили, и дайте мне возможность заново ответить вам на любой вопрос на следующем уроке.

Лев Самойлович согласился, спросил его на следующем уроке и поставил ему «удовлетворительно».

Вот каково значение стенной печати!