Мы живые[7]

Предисловие редактора

Айн Рэнд вернулась к написанию романа «Мы живые» в 1932-м, но уже в следующем году вновь прервала работу над ним ради своей первой постановки под названием «Ночь 16-го января», продюсерами которой впоследствии выступали как Пэлливуд (1934), так и Бродвей (1935). (Эту пьесу также в особом порядке опубликовала New American Library.) В конечном счете роман был завершен к марту 1934 г., но до 1936 г. Айн Рэнд не могла найти издателя, готового опубликовать его. После выпуска первого тиража размером в 3 тысячи экземпляров издательский дом решил отказаться от дальнейших переизданий книги несмотря на то, что все показатели свидетельствовали о возрастании читательского интереса к произведению писательницы. Таким образом, большинство читающей публики не могло добраться до этой книги Айн Рэнд почти четверть века. В 1959 г. издательством Random House было принято решение о перепечатке романа, а в 1960 г. New American Library издала его в мягком переплете. С того самого времени было продано еще около трех миллионов копий романа «Мы живые».

Мнение самой Айн Рэнд относительно темы, заявленной в этом произведении, ее значимости и того места, которое занимает роман «Мы живые» среди прочих ее работ, можно отыскать во вступлении к данной переизданной версии.

Во время поиска оригинальной рукописи романа я обнаружил несколько отрывков, вырезанных из финальной версии произведения. Айн Рэнд была настоящим чемпионом в плане того, что касалось литературной экономии; она вырезала из своих произведений все без исключения отрывки, которые казались ей незначительными. Она сама любила заявлять, что в цельном авторском творении нет места ни одной лишней сцене и ни одному лишнему слову; судить о любой составляющей части творения можно лишь только с точки зрения того, какой вклад она вносит в общее дело, а не по тому, сколь она интересна сама по себе.

И тем не менее некоторые из вырезанных отрывков оказались вполне самостоятельными произведениями, более чем достойными публикации, пускай и не являющимися, по мнению миссис Рэнд, частями общего произведения. Для данного сборника я выбрал два таких отрывка, написанных, вероятно, в самом начале ее работы над романом, приблизительно в 1931 г. Ни одно из них не было удостоено привычной для Айн Рэнд редакции и шлифовки. Сами названия произведений были придуманы мной.

В рассказе «Нет» ярко выражена вся гамма эмоций, преобладавших в жизни людей в Советской России после революции. Он представляет своего рода взгляд на то существование, которое приходилось терпеть самой писательнице до того, как она смогла уехать в Америку. Некоторые характерные детали этого бытописания находят отражение в рассказе в виде отдельных кратких абзацев, умело внедренных в общую сюжетную линию. Очевидно, Айн Рэнд полагала, что иначе образы, заявленные в произведении, окажутся слишком статичными. Возможно также и то, что более частое использование таких деталей, по мнению миссис Рэнд, могло показаться избыточным, поскольку их тема неоднократно обыгрывается во всей книге.


Фраза «месяц ожидания», звучащая из уст Киры, героини другого неопубликованного отрывка, частично отражает главную тему истории о том, как юная девушка томится в ожидании любимого человека, которого она не увидит еще до 28 октября.

В романе есть небольшой абзац, описывающий то, как юная Кира прочитала историю о Викинге, впоследствии ставшем для нее олицетворением настоящего героя, таким, каким должен быть мужчина. Мне всегда нравилась эта краткая отсылка, и я был крайне рад узнать, что на самом деле она вела к полноценному, пускай и небольшому, но все-таки рассказу.

Можно воспринимать «Викинга Киры» как красочную романтическую сказку, предназначенную как для взрослых, так и для детей. Язык у этого произведения простой и запоминающийся, почти библейский по силе слова и ритмике. Поклонники творчества Айн Рэнд наверняка найдут в нем сходство с языком, который она использовала в более поздних произведения, таких, как повесть «Гимн» и в легендах о Джоне Голте из романа «Атлант расправил плечи». Айн Рэнд была настоящим мастером, умело создающим и передающим настрой подобных запоминающихся легенд, над которыми не властно время. Разумеется, я не мог пройти мимо и оставить один из подобных ярчайших примеров прозябать в безвестности. Ко всему прочему, на моей памяти это единственная сказка с ярко выраженным мнением касательно отношений между экономикой, контролируемой государством и религией.

Вероятно, история была вырезана из-за того, что исчезла необходимость в дополнительном развитии личности Киры как персонажа романа в целом.

Последний абзац я решил опубликовать отдельно от всего текста, поскольку и в романе он появился лишь в самом конце, в описании смерти Киры. Он также был вырезан из финального издания вслед за самой историей.

«Нет» — это то самое слово, от которого сбежала Айн Рэнд. А «Викинг Киры» объясняет причину этого побега и указывает на то, что она хотела отыскать в этом мире для себя вместо него.

Леонард Пейкофф

Нет

Месяц ожидания равен двум неделям в Париже, неделе в Нью-Йорке. И году — в Советской России.

— Нет, — отрезала продавщица в книжном магазине, — у нас не продаются зарубежные издания, гражданка. Какие зарубежные издания? Должно быть, вы к нам в Петроград приехали совсем недавно. Если вы ищете заграничные публикации, то я могу вам предложить разве что сводку с Марса, гражданка. Неподобающая идеология, вы же знаете. Чего хорошего ждать от этих буржуазных стран?.. Вот вам на ваш взыскательный вкус, гражданка: Юный коммунист. Красные выходные. Красный урожай… Не хотите?.. Гражданин, постойте! У нас и замечательные романы есть. Голый год — все о гражданской войне. Серп и молот — о пробуждении рабочего класса в деревнях, достаточно фантастический сюжет, но такой проникновенный!

На полках всюду сияли белые обложки книг с красными заголовками, красные обложки книг с белыми заголовками. Все они были напечатаны на дешевой коричневатой бумаге, а по соседству с ними находились какие-то абстрактные рисунки, кривые линии, круги, квадраты — все в бешеном вальсе рвалось через дыру в непроницаемой стене, из мира за ее пределами, в бесполезном отчаянии пытаясь донести хоть крупицу своего смысла до маленького склада, где под портретом Ленина, лукаво улыбающегося Кире, висела большая надпись «Государственный издательский дом».

— Нет, — сказала Галина Петровна, — у нас нет денег на билеты в театр. Ты радоваться должна, что у нас есть хоть немного на билеты на трамвай.

На улицах висели большие плакаты, на которых маленькими голубыми буквами объявлялось об открытии нового сезона в «Государственных академических театрах» — в тех трех театральных гигантах Петрограда, которые еще пять лет назад назывались Императорскими театрами: Александринский — с колесницей на крыше и лошадьми, вздымающими свои могучие копыта над величественным городом, с пятью рядами балкончиков золотисто-красных цветов, откуда можно было наблюдать за лучшими в России драматическими постановками: Мариинский — в серебристо-голубых тонах, торжественный и величественный, настоящий храм для певцов оперы и балерин в воздушных пачках; Михайловский — серебристооранжевый, нахальный и в то же время дружелюбный, подмигивающий двум своим серьезным братьям своими дерзкими новыми постановками и веселыми опереттами.

— Нет, — сказала кассирша. — у нас нет билетов ценой ниже трехсот пятидесяти рублей. Правда, у нас бывают вечера для членов профсоюзов — в таком случае билеты вам бесплатно выдают ваши организации… Но если вы не являетесь членом профсоюза, гражданка, то кому какая разница, что вы не попадете йа постановку?

— Нет, — сказала Ирина Дунаева, — я тоже не получу этой зимой новой одежды. Так что тебе не придется волноваться, Кира. Мы будем выглядеть точь-в-точь одинаково… Да, у меня есть пудра. Советская. Не очень-то и хорошо держится. Но ты ведь знаешь Ваву Милославски, которая сейчас еще девушка Виктора? Так вот, ее отец хоть и врач, но они называют это «свободной профессией». Пока он не «подрывает трудовую деятельность», они его не трогают, а он в это время зарабатывает настоящие деньги. Только никому не рассказывай, но у Вавы теперь есть коробочка пудры от Коти… да, французская! Да, настоящая. Зарубежная. Контрабандой провезли. Десять тысяч рублей за коробочку… Я думаю, Вава использует помаду. Знаешь, я думаю, это станет модным. Смело, не правда ли? Но, говорят, за границей ее используют… А еще у Вавы пара шелковых чулок. Не говори, что это я тебе рассказала. Она их обожает демонстрировать, а я не хочу, чтобы она тут удовольствие от этого получала!

— Нет! — кричали красные буквы с плаката. — Пролетарское Сознание не заразишь Жалкой Буржуазной Идеологией! Товарищи! Сплотим наши Крепкие Ряды!

На плакате были изображены тысячи рабочих размером с муравья каждый, в тени огромного колеса.

— Нет. — запротестовал студент с красной косынкой, — вам придется стоять в очереди за хлебом, гражданка, как и нам всем. Конечно, это может занять два часа, а то и три. Но к чему спешка, гражданка? Вы все равно не найдете этому времени лучшего применения. Вероятно, ожидаете каких-то привилегий? Слишком хороши собой, чтобы стоять в очереди рядом с нами, пролетариями? Не качайте ногой, гражданка. Конечно. Я тоже замерз… Да. вы пропустите лекцию. А я пропущу встречу со своими собратьями по партии. Но это ведь Хлебный День.

У каждого студента была карточка на провизию. Пол в университетском магазинчике был устлан опилками. Продавец за прилавком живо совал булки сухого хлеба в руки медленно двигающейся мимо него толпы, запускал руки в бочку за солеными огурцами, а потом вытирал их о хлеб. Постепенно хлеб и огурцы исчезали в недрах рюкзаков, переполненных книгами.

— Нет, — гласило начало статьи в газете Правда, — новая экономическая политика — отнюдь не провал революционной идеологии. Это временное примирение с исторической необходимостью. Борьба не окончена. Ну же, товарищи, покажем толстобрюхим иностранным империалистам, сколь сплоченны наши ряды во благо восстановления нашей экономики! Настал день фабрик и тракторов вместо штыков! День, когда мы покажем красный порядок во всей красе каждодневного труда и рутины! Настало время красных трудовых будней!

— Нет, — сказала Галина Петровна, — я не сломала керосинку, там просто не осталось керосина. А если ты смешаешь муку с холодной водой, то на вкус это будет как самая настоящая каша.

— Нет, — сказал милиционер, — вы не можете переходить здесь улицу, гражданка. К чему такая спешка? Не видите что ль, тут демонстрация ударников труда!

Вереницей тянулись женщины вниз по Невскому, шагая неторопливо и вынуждая остановиться грузовики и трамваи, ошметки грязи летели из-под их обуви. Красное знамя, которое они гордо держали высоко над головой, провозглашало:

«Женщины Первой Красной Пищевой Фабрики Выражают Протест Против Алчности Англии и Лорда Чемберлена!»

Женщины прятали свои руки под мышки, чтобы согреть их, и пели:

Мы красная стража,

И наша цель ясна.

Нам говорят: не вешать нос.

Нам буржуазия не страшна…

* * *

— Нет! — рявкнул мертвецки пьяный матрос под темным окном на одной из улиц города. — Я не перестану. Я свободный гражданин! Подите к черту со своим сном!

И дунул в губную гармонику с такой силой, что она была готова треснуть пополам, пронзительно взвизгнув. Он прислонился к фонарному столбу и запел, а ветер нес звук его хриплого голоса вверх по крышам:

Втюрились Машка и Ванька друг в друга, В верности клялась ему та подруга, Он обещал до смерти ее беречь и хранить, Сам так норовил ее в лес заманить. Машка-краса румянцем залилась. Больно уж Ваньку ублажить торопилась, Ламца-дримца-дри-ца-ца!..

* * *

— Нет, — сказал управдом, — вы не можете быть исключением из правил, гражданка. Даже если вы студентка. Гражданский долг — в первую очередь! Все жильцы дома должны присутствовать на собрании.

Итак, Кира уселась в длинной пустой комнате, самой большой в доме, в квартире, которая принадлежала кондуктору трамвая. Позади нее разместились Галина Петровна в своем старом платье и Александр Дмитриевич, вытянувший вперед ноги в изношенных ботинках, а также Лидия, подрагивающая в рваной шали. Все жильцы дома тоже были на месте. В квартире была электропроводка, и на потолке в центре комнаты горела одинокая лампочка. Жильцы жевали семечки подсолнуха.

— Являясь управдомом, — зачем-то подтвердил это еще раз управдом, — я объявляю заседание жильцов этого дома… на улице Мойка… открытым. На повестке дня стоит вопрос о дымоходе. Теперь, товарищи граждане, будучи ответственными жителями своего города, прекрасно осознающими ценности истинного классового сознания, мы должны понять, что сейчас все совсем не так, как было, когда домовладельцы не заботились о домах, в которых мы с вами проживаем! Теперь все иначе, товарищи. Вследствие установления нового режима и диктатуры пролетариата, а также не забывая о том, как забиваются наши дымоходы, мы должны как-то решать этот вопрос, ведь теперь мы сами — владельцы этого дома! Теперь если дымоходы будут забиты, то печи не будут гореть, а ежели они не будут гореть, то весь дом задымится, а если он задымится, то это будет выглядеть неряшливо, а если мы будем выглядеть неряшливо — то мы будем нарушать пролетарскую дисциплину. И потому, товарищи граждане…

Из кухни стал доноситься запах подгорающей еды, и домохозяйка нервно засуетилась, поглядывая на часы. Грузный человек в красной рубашке стал заламывать пальцы. Молодой мужчина с бледным лицом сидел и чесал голову, приоткрыв рот. время от времени роняя что-то из своих рук на пол с характерным звуком.

— …и общая стоимость этого будет поделена пропорционально, на всех по… Товарищ Аріунова, это вы тут пытаетесь ускользнуть от нас? Лучше бы вы этого не делали. Вы же знаете, что мы думаем о людях, которые саботируют свои гражданские обязанности. Вам бы следовало научить своего отпрыска пролетарскому стилю мышления, гражданка Аргунова… И общая стоимость этого будет поделена пропорционально, на всех по возможностям. Рабочие платят три процента, представители свободных профессий по десять, а торговцы — все остальное… Кто «за» — поднимите руки… Товарищ секретарь, подсчитайте общее количество поднятых рук… Кто «против» — тоже поднимите… Товарищ Михлюк, вы не можете голосовать одновременно «за» и «против» по одному и тому же вопросу…

По утрам было просо и запах керосина, когда не было дров, и дым — когда не было керосина.

По вечерам — снова просо, а Лидия качалась на дряхлом стуле, едва слышно стеная:

— Безбожники! Святотатцы! Изменники! Они забирают иконы и золотые крестики из церквей. Чтобы все это скормить голодомору не пойми где, прости Господи! Ни к чему святому никакого уважения. Куда мы катимся?

А Галина Петровна вопила:

— Чего же ждет Европа? Сколько еще этот беспредел будет продолжаться?

Александр Дмитриевич же робко спрашивал:

— Можно, Галина? Хотя бы еще ложечку?

А иногда приходила Марина Петровна и дрожала у печи от кашля, сотрясающего ее грудь, будто она уже рвется на части, с трудом выговаривая слова:

— …а Вася снова подрался с Виктором… это все из-за политики… а Ирине досталась только сухая рыбешка в университете… на этой неделе… нет хлеба… а я сделала сегодня ночную рубашку из старой скатерти… старой… рвется, стоит на нее подуть… Васе нужны галоши… а Вася не хочет устраиваться на советскую работу. даже слышать не желает… Да, я принимаю лекарства от кашля… А вы слышали о Борисе Куликове? Спешил, попытался запрыгнуть на переполненный трамвай… на полной скорости… отсекло обе ноги… Ася учится читать в школе, и знаете, какие слова они сейчас учат? Марксизм, пролетариат и электризация.

На полу валялось издание газеты «Правда», примятое чьей-то ногой:

«Товарищи! У настоящих пролетариев есть лишь коллективная воля. Железная воля пролетариата, класса победителей, который поведет человечество в…»

А Кира стояла у окна, прижав ладонь к холодному темному стеклу, и всеми фибрами души чувствовала, сколь юна она еще была, крепка и тверда волей, как это самое стекло. Она думала, что вынести можно многое. забыть можно многое, если всегда твердо помнить об одной главной цели и причине. Она не знала даже, в чем заключается эта самая цель, но и не думала задаваться таким вопросом, ведь цель была бесспорна и не терпела сомнений. Она знала лишь, что ждала, когда она сбудется. Наверное, это было двадцать восьмое октября.

Викинг Киры

Кира помнила сюжет лишь одной книги. Ей было десять, когда она ее прочла. Это была история о Викинге, написанная на английском языке, которую ей подарила гувернантка. Позже она узнала, что автор книги умер в молодом возрасте. Но, даже повзрослев, сколько она ни пыталась, все равно не могла вспомнить его имени.

Она не помнила, какие книги она читала до этой, и не хотела помнить о том, какие читала после нее.

У Викинга было крепкое тело, о которое, как о скалы, разбивались ветра. Шаг Викинга был столь могуч, сколь прибой морской, волнами ударяющийся о каменистый берег, — уверенный и неумолимый. Взгляд Викинга никогда не блуждал дальше кончика его собственного клинка, но сталь его благородного клинка сама не знала границ.

У корабля Викинга были сшитые из лоскутов паруса и потрепанная в боях корма, а его флаг никогда и ни перед кем не опускался. На корабле всегда была команда из моряков, каждый из которых горой стоял считал его своим домом, и ни один из этих храбрых воинов не преклонялся ни перед чьим другим голосом, кроме голоса Викинга. Корабль был сокрыт в тени высоких северных скал, в тайной гавани, куда не смела ступать нога простого человека.

Корабль приходилось прятать потому, что высоко в горах находился город, окруженный серыми стенами, где по ночам у запертых ворот дымила одинокая лампа, а по этим самым старым стенам бродил кот. В этом городе жил Король, и, когда он проходил по улицам, люди кланялись ему так низко, что на их морщинистых лбах оставались следы пыли с мостовой. Король ненавидел Викинга.

Король ненавидел его, ведь когда мирные огоньки загорались в городских окнах, а над домиками начинал клубиться дым от материнской стряпни, Викинг наблюдал за городом с высокой скалы. И как бы высоко ветер ни уносил дым, он никогда не мог поднять его на ту высоту, где нес свой дозор Викинг. Король ненавидел его, ибо от могучих рук викинга могли рушиться несокрушимые стены, а солнце становилось его короной, когда он шел посреди руин, невозмутимый и бесстрастный.

И потому Король назначил награду за голову Викинга. И на узких улочках города, у порогов, скользких от луковых очисток, люди ждали и надеялись на эту награду, чтобы хоть раз приготовить себе достойный ужин.

А где-то там, в глубине долины, возвышался храм, который освещался лучами солнца каждый день лишь на час. И в том месте, куда били лучи света в это самое время, находилось высокое окно из темного стекла. Когда солнце освещало это окно, огромная тень святого мученика простиралась над спинами тех, кто стоял на коленях и молился. И золотой свет солнца превращался в кроваво-красный, предвещая жуткие страдания. Жрец этого храма ненавидел Викинга.

Жрец ненавидел его, ведь Викинг смеялся под толщей холодных черных склепов, и его смех был подобен треску разбивающего стекла. Жрец ненавидел его, ведь Викинг поднимал свой взгляд к небесам, только когда склонялся испить воды из горного ручья, и там, затмевая само небо, видел он лишь свой образ.

И потому Жрец пообещал простить все грехи тому, кто принесет ему голову Викинга. И стирая кожу на коленях, люди молились на ступенях храма и надеялись на то. что тогда они смогут без опаски возлежать с женами своих соседей.

Далеко в северных морях, где безмолвные полярные сияния соединяли меж собой бурные волны и дикие облака и ни один корабль не смел прерывать эту глубокую связь, возвышался священный город. Издали моряки любовались его белыми стенами, достающими до заснеженных гор. Но ни один из путешественников не смел взглянуть на этот город весной, ведь в это время солнце с такой силой отражалось от блестящих белых стен, что оставляло слепцом всякого, кто на них посмотрит.

На рассвете многие наблюдали с далеких расстояний, как королева-жрица медленно поднималась на вершину белой башни. Ее золотистые волосы ниспадали на длинную белую робу, достающую до самой земли. Она шла с гордо выпрямленной спиной, воздев руки высоко к бледно-розовому утреннему небу. А на безмятежной водной глади отражалась та же стройная фигура жрицы, тянувшей свои руки в морские пучины.

Именно весной Викинг сказал, что отправляется завоевать этот священный город.

Люди заперлись в своих домах и закрыли ставни на окнах. Но Король улыбнулся и предложил ему помило-вание, а также свое личное знамя для похода в столь рискованное путешествие.

— За твоего Короля, — сказал он.

Жрец улыбнулся и предложил ему всепрощение, а также знамя храма.

— За твою Веру. — сказал он.

Но Викинг не принял дары ни того ни другого. Разрезая волны, его корабль мчался вперед к далекой белой точке, а на мачте реяло его собственное знамя, которые никогда и ни перед кем не опускалось.

Впереди были долгие дни плавания и жуткие бури. Когда волны вздымались особенно высоко. Викинг вставал на нос корабля и крепко держал свой темный плащ, который ветер грозил сорвать, и смотрел только вперед.

Когда корабль Викинга подплыл вплотную к священному городу, его стены мерцали голубоватым свечением во тьме ночных звезд.

Когда одна за другой пропали звезды и рассвет озарил небо, от некогда крепких стен города остались лишь белые камни, медленно рушащиеся один за другим в бездонную синеву моря. Ворота города были распахнуты, и у входа гордо реяло знамя Викинга.

Один во всем городе, Викинг стоял на вершине белой башни в изорванной в клочья одежде. Огромная рана рассекала его грудь, и капли крови медленно падали к его ногам.

С разрушенных улиц за ним наблюдали как завоеватели, так и завоеванные. В их взглядах было искреннее удивление, но ни намека на ненависть. Они подняли свои головы, но не встали с колен.

Прямо у ног Викинга лежала королева-жрица священного города. Она так низко согнулась, что ее золотистые волосы разметались по ступеням башни. Он видел, как тяжело вздымается ее грудь, почти касающаяся земли. Руки ее неподвижно и беспомощно лежали на ступенях, а ладони были обернуты ввысь в немой мольбе. Но не о пощаде молила она его.

Солнце не поднялось над линией горизонта. Тусклое небо глядело в тусклую, спокойную водную гладь. За городом разгорался зловещий красный свет, всплывая из самого сердца земли к небу как победное знамя. Но фигура Викинга была неподвижна, и даже этому свету не по силам было ее сдвинуть с места.

Слабые морские волны бились о подножье лежащего в руинах города. Эти волны повидали неведомые берега и побывали в богом забытых странах; далеко за гранью тех мест, где линия горизонта скрывается в переплетении неба и водной глади, находилась еще никем не открытая земля, сулящая своим покорителям больше, чем они могли бы себе вообразить. И земля эта пребывала в тишине и благоговейном напряжении, будто сама ее сущность и само ее сердце сейчас торжественно всплывали над горизонтом, устремляясь высоко к утреннему небу, словно замершему в трепетном ожидании грядущей песни, которая вот-вот должна начаться.

Викинг улыбнулся так, как улыбаются люди, когда смотрят на небо; однако же он смотрел вниз. Его правая рука была вытянута вдоль опущенного меча, а левой он поднял к небу кубок, наполненный вином. Первые лучи солнца, по-прежнему невидимые для земли, ударили в кристальный кубок. И он заполыхал, словно белый факел, осветив лица всех тех. кто был внизу.

— За жизнь, — сказал Викинг, — что есть причина и следствие самой себя.

Жил Викинг, смеявшийся над Королями, смеявшийся над Жрецами, смеявшийся над Людьми, который превыше всех храмов и всего того, пред чем преклонялись люди, чтил святость лишь одного — самой жизни. Он это знал, и она знала. Сражался он, сражалась и она. Он открыл ей этот путь. За знамя жизни можно отдать все, что потребуется, даже саму жизнь.

1931 г.

Загрузка...