Мужчины своих женщин

ЗЛОБА НОЧИ

«Есть люди, с самого детства своего не знавшие никаких других законов, кроме закона волосатого кулака и потной грубой силы. Эти люди подчинялись действию, казалось бы, вечных, незыблемых установлений — и сами пользовались насилием как простейшим способом подогнать этот мир под себя. И если однажды такой человек начинает вдруг понимать, что не все в жизни подчиняется этим правилам, а есть и правила другие, где царят справедливость и любовь — нет ничего лучше, и можно лишь радоваться за него.

Но если, избави Бог, все было наоборот, и правильно воспитанный с детства человек, живя дальше и дольше, постепенно разочаровывается в привитых ему благородных идеалах, а убеждается и видит вокруг себя одну только ложь, предательство и ежечасное насилие, и видит, еще хуже, торжество всего этого над добром и любовью — вот когда остается лишь горевать и молиться, ибо трудно дальше придется такому человеку, путь его будет извилист и тернист, и окажется ли он когда-нибудь снова на верной дороге — Бог весть…»

Малоизвестный писатель В., сидя в домашнем кабинете, представлявшем собою слегка отгороженный угол в единственной комнате его квартиры, где он жил с женой и маленькой дочкой (а на работе кабинета у него не было, потому что он вкалывал на заводе простым сверловщиком), в задумчивости смотрел на экран монитора. Там мерцали два абзаца текста — начало нового рассказа или повести; В. собирался показать этим произведением все, на что был теперь способен. Время пришло, уже двадцать семь лет, нужно создавать серьезную вещь на конкретном жизненном материале и обретать известность, которой, чего там греха таить, он давно заслуживает. Опубликованные в городской прессе рассказы и восторженные отзывы местных критиков убедили его полностью. Он бросил камень в это стоячее болото! И круги пошли — но очень быстро успокоились. Пора открывать миру свое истинное лицо.

Он сидел на маленьком детском стульчике, стол был тоже невысок — журнальное шаткое сооружение. Чтобы дотянуться до клавиатуры, руки приходилось просовывать между колен и сидеть скрючившись вдвое, колени же писателя торчали в разные стороны едва не выше плеч. В. был ростом длинен и тощ и представлял бы собою довольно забавную картину (лягушка, готовая слизнуть муху), если бы не его прищуренный левый глаз и почти злобное выражение лица. Он в двадцатый раз перечитывал только что написанное.

Два абзаца подвергались в течение сорока минут беспрерывной правке; последний вариант отличался от первого абсолютно. Не осталось почти ни одного прежнего слова. И эта артподготовка, кажется, не была напрасной — плацдарм на том берегу удалось захватить.

Текст, распятый на дыбе авторского пристрастия, мутировал, мимикрировал и старался отползти в дальний темный угол, но автор был безжалостен. Словно хирург, он резал слова и целые фразы, ампутировал ненужные куски, пересаживал, приживлял новое и смотрел, что вырастет; вытягивая из текста струны жил, больно щипал их, прислушиваясь к ответному звучанию… И поэтому неудивительно, что после такой работы автор устал и даже слегка вспотел. «Пивка бы сейчас хорошо».

Каждый раз, садясь к своему рабочему инструменту, он почти не верил, что сможет написать еще хоть одну толковую фразу, а тем более когда-нибудь закончить весь текст (хотя таких текстов у него было немало). И каждый раз, перечитывая готовый кусок, он радовался, но еще более дивился себе: надо же, смог! Сделал! Ай да я! Чудо какое-то… Он обычно писал вот так: медленно и тяжело, и потому не очень любил это дело; но только им и хотел бы заниматься в жизни.

Главная трудность здесь была — вымучить из себя первые слова и строки, а дальше все покатится само. И вот начало рассказа, словно вечерний туман в степи, собралось по ложбинам и извилинам, оросило собою подсохшие писательские мозги. Это было настоящее событие для автора.

«Но, пожалуй, чересчур назидательно, — решил В., снова пробегая глазами по строчкам. — И "бога" слишком много. Скулы может свести… Что ж, ведь это не детектив и не боевик, не обязан я каждой строчкой заманивать читателя и обещать сладкое. Так надо. Орел мух не ловит, классики перед публикой в реверансах ноги не ломают… Оставлю пока так, а завтра продолжим».

Он нажал кнопку «Сохранить» и выключил компьютер. Бесцельно посмотрел в смутное окно.

Откуда-то остро попахивало гороховым супом. Писатель повел носом, ища источник запаха, и обнаружил его у себя под мышками. Чертыхнулся, рассмеялся. Почесал давно не бритую щеку…

В середине мая время начинает путаться. Вроде еще совсем светло, а уж спать давно пора. Серп убывающей Луны висел в небе елочным украшением, вырезанным из тонкой фольги. У В. с Луной были довольно сложные взаимоотношения. Иногда она помогала, но чаще всего он не мог найти для нее ласкового слова, особенно когда сука бывала совсем круглой или шлялась неизвестно где. В такие дни он чувствовал себя ее безвольным рабом, и нужно было ждать чего угодно — попойки, драки, темных вспышек внутреннего озарения, предательства или подвига. Пять дней назад, когда гадина была в самом расцвете, В. бродил часов около одиннадцати вечера по дальнему пустырю и наткнулся на иномарку с пьяными парнями и девками. Они высунулись из окон и молча рассматривали одинокого странного пешехода, словно редкое животное в зоопарке. Он с готовностью шагнул в их сторону, неся собственные руки, как тяжелые железные палки с набалдашниками. «Что уставились? Знакомы?» Их было человек пять. Ни один даже рта не раскрыл. Спрятали назад свои морды… и едва только В. отошел от них на порядочное расстояние, как почувствовал парализующий прилив запоздалого страха. Еле волоча ноги, он поскорее убрался с опасного места. Повезло… жив остался, цел… поленились, или наглости такой не поняли (один на всех)… повезло. А все эта круглая тварь. И что же ее никто не подстрелит? ведь сколько на свете хороших охотников! стреляют, стреляют зря…

В. продолжал беспредметно глазеть в окно. Там под прохладным вечерним ветром тревожно размахивал верхушкой высокий клен, он с любопытством заглядывал в комнату, нес с собой прозрачные сумерки.

Пора было зажигать свет. Но жена писателя Нина уже укладывала дочку спать. Девочка капризничала, крутилась на постели, никак не могла угомониться.

— Живот болит. Чем-то накормили. Может, рано еще ей сыр давать? — вслух рассуждала жена. — Ты сыр-то покупал — спрашивал, свежий или нет?

Писатель прошелся по ней еще не остывшим взглядом, возвращаясь откуда-то из других, далеких мест. Опознал, вспомнил; перевел на свой язык ее сообщение; сообразив, что нужно ответить, перевел обратно:

— Сказали: свежий. Ну так они и соврут — недорого возьмут.

Жена покачала головой.

— Надо укропу заварить.

В. отправился на кухню заваривать укроп, принес оттуда таблетку активированного угля и дал девочке. Она приглушенно захрустела таблеткой, перетирая ее недавно прорезавшимися зубками, а потом выплюнула черную слюну на воротничок рубашки и заплакала.

— Да-а, ночка будет беспокойная, — сказал В., глянув на часы. Уголь он вытер платком.

— Нам не привыкать, — зевнула жена, скидывая халат и натягивая коротенькую прозрачную ночнушку. Глядя на эти соблазны, В. нервно сглотнул:

— Да уж.

Через полчаса укроп сделал свое благое дело и девочка заснула усталым сном, но все всхлипывала и тяжело вздыхала. Прикорнула и Нина. Она использовала для отдыха каждую свободную минуту — правильно делала. В. постоял в раздумье на середине комнаты, полюбовался на спящих. Какие же они у меня красивые, подумал писатель. Что большая, что маленькая. Обе маленькие. Девочки мои… Их сонное спокойное дыхание он слышал прекрасно. Как выяснилось за последние полтора года, это была лучшая музыка на свете.

В. опустился в кресло. Ему хотелось спать, но еще не слишком. Жаль было тратить время на сон, лучше попробовать продолжить рассказ. Подождав десять минут для верности, он встал и направился в свой угол, чтобы запустить компьютер.

Но вместо рассказа он вдруг вызвал из железной памяти компьютера свой дневник и гневно, словно кому-то что-то доказывая, стаи тыкать пальцами в клавиатуру.

«Чем дальше идет время, тем большее желание возникает открыть ту единственную главную книгу, где написана вся правда, и прочитать ее, наконец. Но что это за книга и где мне ее взять?..

Сегодня окончательно сформулировал: мою жизнь можно смело назвать "Ожиданием выходных". Внешняя, официальная работа мне неинтересна, и я живу нормальной жизнью лишь два дня в неделю, по выходным, да один месяц в году, когда отпуск. Я там чужой, и все знают, что я чужой. Уже не могу просто смотреть людям в глаза, словно в чем виноват. Чувствую себя, как Штирлиц в тылу врага. И они это видят и задают один и тот же безмолвный вопрос: "Какого лешего ты здесь делаешь?" Так имеет ли это смысл? И неужели я должен мечтать о пенсии? Ведь тогда я буду ни на что не годным стариком. Разве я живу на свете для того, чтобы заработать себе пенсию? Это невозможно! Но большинство людей живет именно для этого. Они тратят свою единственную жизнь, чтобы в старости получать мизерные гроши от скупого государства! Господи, как это нелепо. И еще нелепее: один из этих людей — я. Самое правильное, что следовало бы предпринять мне, озаренному этой простой и очевидной мыслью — мгновенно уволиться с работы и заниматься своим настоящим делом, то есть литературой. А насчет пропитания не беспокоиться, как это и рекомендовал Христос. В конце концов, многие люди годами не получают денег и как-то живут, неужели я не смогу? Однако я прекрасно знаю: в понедельник проснусь по звонку будильника и побреду опять в свой цех, поднимать с колен падшую, словно девка, российскую экономику. Вот единственная светлая мысль, единственное оправдание, которое я придумал своему оскорбительно нелогичному поведению… А хуже всего, что и в богемной тусовке мне не место, не люблю я это, терпеть не могу. Недавно зашел на выставку одного художника. По стенам в умышленном беспорядке были там криво развешаны непонятные картины. Я не смог выяснить, что изображает хотя бы одна из них. Случайно познакомился с автором, разговорился, сказал, что вот, тоже пишу, только не кистью. Он пьяненький был, такой маленький, все рыженькими бровками моргал да тряс длинной оранжевой бороденкой. И минуты через две вдруг он мне говорит: не пиши прозу. Работай на заводе, делай там что-нибудь, что ты там делаешь? гайки точи, что ли. А прозу не пиши, не надо. Не зная ни одной моей строчки, просто так, взял и сказал. Посоветовал. Великий Художник, обороняющий бастион высокого искусства от варваров. На Олимпе тесновато, понятно, зачем нужны конкуренты? А может, просто пожалел… Нет мне места, нет покоя, Господи! Только дома я еще как-то могу быть собой, а больше нигде.

Люблю утро — когда не нужно вставать в определенное время. Могу с удовольствием подняться в четыре часа и пойти встретить солнце, и чем меньше увижу людей, тем лучше. Город живет своей тайной жизнью.

Туман ползает с улицы на улицу, такой густой, что легко заблудиться даже в знакомых местах, в нем вяло киснут фонари, и первые трамваи привидениями пролетают без единого звука, едва не сталкиваясь друг с другом на поворотах широкими плечами. Чугунные памятники вождям покидают свои постаменты, собираются командами на площадях и, обменявшись новостями и жадно перекурив, азартно играют в футбол огромными булыгами. В городских фонтанах деловито моются бомжи, похожие на пророков. Это одно из главных моих желаний — быть свободным, быть хозяином своего утра. "Хозяин утра" — неплохо звучит. (Может, назову так рассказ). Главная же и настоящая причина моих бессмысленно-ранних побудок — семья. И это нормально. Иначе я не могу…»

На улице что-то зашумело, мерно и спокойно, потом этот звук превратился в легкий шелест, вовсе затих, и вскоре в доме послышался запах только что прошедшего дождя.

Еще через полчаса, когда писатель только-только раскочегарил мозги, девочка снова проснулась и так закричала, что сразу стало ясно — дело серьезное. Пожалуй, придется вызывать врачей. Жена выразительно глянула на писателя, трусливо бегавшего из комнаты на кухню, а оттуда в ванную (он еще надеялся, что ребенок вот-вот успокоится и можно будет вернуться к рассказу или по крайней мере лечь спать), сказала непреклонно:

— Иди звони, — и поправила перекрутившуюся на бедрах ночную рубашку.

Телефона у них не было. Чтобы вызвать «скорую», нужно бежать на улицу. Обеспокоить в такое время соседей В. не решился бы ни за что. Вернее — не хотелось унижаться, просить, умолять… Нина не постеснялась бы, на этот счет комплексы у нее давно и успешно были уничтожены, но просто пока ситуация, по ее мнению, еще не была слишком опасной.

В. неохотно выключил компьютер, поглядел на пустой экран и сказал:

— А может быть, все-таки…

— Иди звони, — повторила жена тоном выше. — Или я сама сейчас пойду.

— Ну подумаешь, живот болит, — сказал В., нервно подтаскивая кверху все время съезжавшие тренировочные штаны с растянувшейся резинкой. — Давай сделаем клизму. И не надо никуда ехать…

— Господи, когда ты уже будешь думать не только о себе и своем творчестве (слово «творчество» жена произнесла врастяжку, манерно закатив глаза к потолку и явно издеваясь), но и о ребенке? Ребенок мучается, а ему лень оторваться от своей писанины, на улицу выйти!

В. промолчал. Он разглядывал ярко-розовый рубец от подушки на правой щеке Нины. Рубец представлял собою почти правильное латинское «V», ветвями терявшееся где-то в густых черных волосах на виске. Словно какое-нибудь хозяйское тавро на боку коровы. Глаза ее спросонья были узкими, опухшими и злыми, вдобавок она щурила их от яркого света. «Наверняка у нее сейчас дурно пахнет изо рта», — подумал писатель. Почему он именно так подумал в ту минуту, он и сам не знал. Почему он вообще думал об этом в то время, когда его должно было интересовать нечто совсем иное?.. Эта мысль проплыла по краю сознания и эфирно улетучилась.

— О себе уж я не говорю! Хожу в какой-то рвани из «секонд-хэнда», туфли не сегодня-завтра совсем развалятся, а других нет! Полтора года нигде не была, людей совсем не вижу! А ему лень на улицу выйти позвонить!!

В. снова промолчал. Но его тактика оказалась бесполезной.

— Посмотри, что у нас в ванной делается! — Жена заводилась все больше. То ли усталость от недосыпания сказалась, то ли еще что, но похоже, близилась настоящая, полноценная истерика. — Обои отстают, на стенах какая-то плесень! И когда ты начнешь клеить эту чертову плитку? Все только обещаешь!

— Я работаю, — неохотно сказал В. — Ты же прекрасно знаешь. У меня нет времени. Я тоже должен когда-нибудь отдыхать. И не кричи, люди спят.

— Я работаю, — повторил В., — восемь часов в день. Не развлекаться туда хожу. Зарабатываю деньги, на которые мы живем. Это физически тяжело. А потом прихожу и начинаю помогать тебе. Варю кашу, мою посуду, стираю пеленки, выношу мусор, пылесосю… пылесошу… черт его дери! Этого вполне достаточно. Что ты еще от меня хочешь? Чего тебе надо?

— Мне ничего от тебя не надо! Я хочу, чтобы ты был отец, а не как попало! Ты думаешь, я тут бездельничаю, пока тебя нет? С ребенком сидеть труднее, чем на заводе работать! Ни одной минуты свободной, даже когда спит! Сам попробовал бы!

— Я делаю все, что нужно. Все, что могу. Между прочим, не многие из моих друзей так помогают женам. Вместо этого водочку попивают да по бабам шляются. Не ори, сейчас пойду и позвоню!

Девочка плакала все громче под аккомпанемент ссоры родителей. Наконец и они были уже готовы орать в голос и плакать, но В. успел сбежать из дома. Пробираясь по темным ночным переулкам к знакомому телефон-автомату, он шептал сквозь зубы:

— Ну, стерва! Завелась! О, Господи, нет мне места, нет покоя…

Ссорились они в основном по уже упоминавшимся пустякам. Пустяки эти, однако, имели удивительное свойство не терять своей актуальности. Каждый божий день они повторялись и возобновлялись, словно многоголовая гидра, у которой на месте одной отрубленной головы распускаются две новые. В. вспомнил недавнее мартовское происшествие, еще одну ссору, после которой так же бежал из дому.

Направлялся он в тот раз на заречный оптовый рынок. Он любил путешествовать туда, форсируя реку по льду. Переходить реку зимой по мосту казалось ему трусостью. А на рынке торговали дешевым пивом, дешевыми продуктами, там обитал туманный призрак свободы. За рекой была полудеревенская слободка, нравы там царили простые и незамысловатые. К тому же путь пролегал через живописные посадки, заваленные снегом, ослепительно сиявшим под щедрым мартовским солнцем.

…Кора наста расползлась по снегу потеками и так ярко белеет сквозь голые деревья, что кажется одним жирным, неровным куском сала, уложенным сверху на землю, как на бутерброд. Всюду лежат полузанесенные снегом трупы пластиковых бутылок из-под пива, павших в борьбе за чью-то радость…

Да и сама река, еле угадываемая подо льдом… Здесь, в центре города, вдруг открывалось свободное, ничем не стесненное пространство, где гоняли лыжники и сумасшедшие на скоростных японских снегоходах, подувал свежий острый ветерок, неутоптанный снег норовил набиться в ботинки, а поодаль то и дело торчали купола храмов и строящиеся новорусские особняки. Береговой лед уже просел, пошел разломными трещинами, над рекой время от времени раздавались непонятные тревожные звуки близящейся весны. Всюду была жизнь! В. шел сквозь это великолепие и думал, как маленький: вот провалюсь сейчас под лед!., вот унесет… тогда посмотрим, как будешь без меня. Тогда увидим…

И в этот момент лед у него под ногами, рассаживаясь, рявкнул с оглушительным пушечным гулом, утробное эхо прокатилось над рекой и отразилось от бетонных быков близкого моста. Огромная трещина метнулась куда-то вдаль, потерялась в снегу… Более ничего не произошло. Минуты две писатель стоял, ни жив ни мертв, творя благодарственные молитвы, а потом осторожно двинулся с места и поспешил на рынок, где вволю выпил пива и купил что-то из съестного.

Вскоре пиво подступило к глазам, и брови его спело набухли.

А вот люди собрались вокруг гармониста. Что такое?.. Да ведь масленица сегодня, широкая масленица! Писатель обрадовался и ни с того ни с сего погрозил кому-то невидимому.

И вдруг он заметил глаза одного из тех, кто стоял рядом.

Глаза эти светились счастьем глупца, нашедшего кого-то глупее себя. Танец В. был явным отклонением от нормы. И дурак кричал «Давай-давай!», хлопал в ладоши и, кривляясь, подтанцовывал. Но В. было все равно. Он отвел в танце и потом даже пошел с большой незнакомой компанией пить водку. И этот, чокаясь с писателем, все подмигивал и все спрашивал: «Ну как, пойдем цыганочку-то с выходом танцевать?» В. кивал и пил с ним, а тот и не догадывался, насколько его презирают. Писателю даже стало стыдно, что он так глубоко презирает совершенно никчемного человека, пустое место. В конце концов, дурак просто глуп и злобен. Ну и черт с ним. Дурак получил удовольствие, которое так редко случалось в его глупой жизни. Он не знал, что раскрыт, словно шпион, и в будущем его используют для дела, для контригры…

В. расслабленно, пьяно радовался жизни. Он смотрел на весеннее солнце, которое вскоре должно растопить снега, на птиц, еще неуверенно пробующих голос в серой паутине голых кустов, на огромные холодные просторы небес… Хотелось, чтобы рядом был друг, чтобы никогда не ссориться с родными людьми, чтобы жизнь получилась именно такой, какой должна быть по изначальному замыслу Творца… Назад он, однако, испытывая судьбу, пошел через реку той же узкой тропинкой (из-за выпитого было совсем не страшно), и хоть и радовался и благословлял весь Божий мир, это не помешало ему снова повздорить с женой.

И вот теперь, два месяца спустя, позвонив в «скорую», он опять вернулся в свою квартиру. На молчаливый вопрос Нины ответил:

— Приедут. На всякий случай вещи собери.

Стараясь не смотреть друг на друга, не касаться и вообще не замечать, они занялись необходимыми делами. Девочка лежала в кровати, перевернувшись на живот, так ей было легче. Она глядела на родителей слишком серьезно, по-взрослому, и В. даже немного испугался этого взгляда. Маленький человек начал познавать мир, несущими опорами которого были неуверенность и страдание. Нужно было учиться терпеть и преодолевать все это собственной жизнью, добиваясь счастья.

«Скорая» явилась минут через двадцать. В темный двор врезались желтые фары, автомобиль медленно прополз вдоль подъездов, остановившись под единственным освещенным во всем доме окном. Глухо хлопнули дверцы — из машины выбрались двое людей в белом. Они поглядели наверх. В. кивнул им из окна и призывно помахал рукой. Один из врачей что-то сказал другому, тот ответил коротко и зло, и оба они вошли в подъезд.

Начинается, подумал В. С докторами их семейству удачи не было.

Однажды, когда Нина ходила еще на восьмом месяце, у нее случился сильный приступ аллергии. Вызвали. Приехали. Вчерашний студент и медсестра втрое старше. Студент сразу взял быка за рога — а чего ж ему было стесняться, когда на него здесь надеялись и от него зависели? долго расспрашивал Нину о том, что и когда она ела, перебивал бесцеремонными вопросами, не дослушав ответ, спрашивал о чем-то другом. Медсестра с лекарственным ящиком стояла наготове и время от времени с удовольствием поправляла ошибки юного коллеги. Причем делала вид, что это ей неприятно, но такова уж ее обязанность. Клятва, блядь. Гиппопотама…

В. сидел, смотрел, удивлялся потихоньку. Не выдержал лишь, когда жена упомянула о сроке — семь с половиной месяцев. Студент подпрыгнул с таким видом, будто его кровно оскорбили:

— А что, разве есть беременность?

— А у вас глаза есть или нет? — спросил писатель. — Живот-то вон он торчит. Могли бы обратить внимание…

Кажется, и теперь будет не лучше, подумал он. Ну да ладно, прорвемся. Первый раз, что ли.

Он открыл дверь и ждал на площадке, когда люди в белых халатах поднимутся на их четвертый этаж.

— Вы знаете, молодой человек, вообще-то мы привыкли, что нас встречают на улице, — опасливо сказал ему старый и толстый доктор, счастливый обладатель густейших усов, которые сделали бы честь и настоящему моржу. Он добрался первым. Щеки доктора были сиреневыми от одышки. Он с почти неприличным звуком выталкивал воздух после того, как набирал полные легкие и ненадолго задерживал его в горле, словно чтобы выдох получился еще сильнее. Доктор был неопрятен в своей старости, как неопрятны остатки манной каши, размазанные по тарелке. Несколько раз он повел усталыми и пьяными от бессонницы глазами по сторонам. Он был слишком стар для такой работы, но больше, видимо, работать было некому.

— Встречают у подъезда, а провожают только до дверей, — вставил второй, поднимаясь на площадку следом. Этот был гораздо моложе, гораздо свободнее, у него были свои проблемы, а чужими он занимался по необходимости. В. ничего не возразил ему, да и что было тут спорить.

— Извините, — сказал он. — Мы давно ждем. Я уже три раза выбегал, но это все была не ваша машина. Прошу, вот сюда.

— А-а, вон что, — сказал старый примирительно. И оглянулся на молодого — готов ли тот принять оправдания и извинения. Молодому было, по большому счету, плевать на все извинения и оправдания, на эту безумную ночь, на свою загубленную в самом начале карьеру. Он с холодной вежливой улыбкой покивал головой и ничего не сказал.

Старый, похоже, опасался молодого, побаивался писателя, страшился сделать что-нибудь не так, да и вообще — побаивался. Сказывалась близость пенсии.

Наверное, именно поэтому он даже не прикоснулся к девочке, а попросил раздеть ее и перевернуть на спину. Но как только мать попробовала это сделать, девочка начала кричать и залилась слезами. Доктор в нелепом ужасе отпрыгнул подальше от ребенка.

— Ай-ай, это не очень хорошо. Не очень хорошо, — заметил он, укоризненно покачивая головой. — Пожалуй, нам с вами стоит проехать в больницу. Боюсь, как бы не было заворота кишок.

Нина в ужасе, неподвижно смотрела на него. Вдруг из ее глаз без предупреждения, одновременно выскочили две ртутно-тяжелые слезы. Они упали на халат доктора, мгновенно впитались, и тот испуганно взглянул на оставшиеся пятнышки. В. удивился, как старик устоял на месте; его, конечно, должно было сбить с ног тяжестью материнских слез. Но, видимо, он слишком долго работал в «скорой», привык.

И все. Больше слез не было. Слезами здесь не поможешь. Надо собираться, ехать. Стряхнув оцепенение, Нина решительно взялась за дело.

Когда болеет ребенок, его родители чувствуют себя виноватыми, словно придавленными огромной тяжкой плитой. Тут их можно брать голыми руками. Они на все согласны, все отдадут, возьмут на себя все грехи мира. Нормальной жизни у них не будет, пока ребенок болен. Особенно если это первый ребенок.

И те, кому надо, это прекрасно чувствуют. И пользуются.

Но нельзя перегибать палку. Потому что родители больного ребенка готовы на все. В это время они не думают о себе, да и об окружающих тоже. Им важно только одно: здоровье собственного чада. И это правильно.

— Мы тогда подождем на улице, — сказал старый.

— Вы сможете потом доехать обратно? У нас нет машины, чтобы развозить всех по домам. На вызовы еле успеваем, — поведал молодой врач, без разрешения закуривая сигарету в прихожей.

«Слово "врач" произошло от русского "врать" — то есть обманывать, рассказывать сказки», — вспомнил писатель. Вслух же он сказал:

— Да, конечно, — лихорадочно соображая, во что ему обойдется ночная поездка через весь город из детской больницы, и подсчитывая, сколько денег останется до получки. — Доедем.

— Ну-ну, — сказал молодой, презрительно оглядел висящую на вешалке одежду семейства В. и шагнул за дверь, оставив вместо себя извивающийся иероглиф сигаретного дыма. В. страстно захотелось догнать и спустить врача с лестницы.

— Ничего, ничего, — прошептал он. — В следующий раз… а вообще, лучше бы не надо нам следующего раза.

И пошел в комнату помогать жене собираться.

Минут через десять они спустились вниз. В. крепко прижимал к себе девочку, она в тяжелом полусне положила голову ему на плечо. Писатель шепотом рассказывал дочери историю про муху-цокотуху. Нина тащила в руках сумку с вещами — одежда, еда, игрушки. Она с трудом уселась в машину, приняла у мужа дочку и тоже крепко прижала ее к себе — так у девочки меньше болел живот. Но все же ребенок чувствовал себя уже получше, это было видно.

— Нынче Муха — Цокотуха — именинница! — сказал В. дочери и обратился к молодому доктору: — Могу я поехать с вами?

— Спросите у водителя. Если он найдет вам место — отчего же нет?

— Найдем, найдем, — сказал водила, поспешно выбираясь из-за руля. Это был низкорослый коренастый парень лет тридцати, с хорошим, простым лицом. Странно, подумал писатель, такие лица обычно бывают у людей большого роста и силы, которым в жизни открыты все дороги и нечего бояться. А тут — гляди-ка…

Водитель обошел свой пикап и открыл заднюю дверцу. Широким жестом предложил писателю устраиваться на носилках.

В. взглянул на носилки. Вернее, это был лежак для больных, которые не могли сидеть. Жесткое ложе страданий и терпения. И писатель засомневался.

— Сегодня много бомжей перевез? — спросил он водителя.

— Да ты что, офонарел? Мы — специализированная бригада, мы на вызовы только к детям ездим. Никаких бомжей, — парень рубанул воздух ладонью, отметая гнусные инсинуации. — Устраивайся, папаша, не боись. Доставим по назначению.

— Может, не поедем? — спросил В. жену — все-таки решил попытать счастья еще раз. — Смотри, сидит тихо, не плачет. Укачаем, выспится как следует… а утром и не вспомнит.

Нина тоже начала сомневаться. Приступ явно уже прошел. Конечно, хорошо бы выяснить, в чем была его причина, но больница… все эти казенные радости… заботливое отношение персонала…

— Нет, поедем, — решила она и поудобнее села в кресле.

В. вздохнул и кряхтя полез на носилки. Как бы деньги из карманов не выпали, подумал он, обшаривая свой пиджак, расправляя его, чтобы не слишком помялся. В одном из карманов болтался огромный складной нож. В. захватил его просто так, на всякий случай… ночь на дворе.

Водитель из-за руля повернул к нему улыбающееся, круглое лицо.

— Ну, папаша, как самочувствие?

— Хорошо, что я здесь не по-настоящему, — сказал писатель.

Сначала он лег на спину, как все, ведь тут обычно лежат на спине. А потом подумал — я же не больной! И перевернулся. Лежать было жестко. Никакой подкладки. А как они возят этих бедолаг, которым и без того-то плохо? В. вытянулся почти во всю длину автомобиля, вцепился руками в носилки.

— Все готовы? Едем, — сказал водитель, покрепче натягивая кепку. И машина тронулась.

Поверх плеча водителя В. смотрел прямо вперед, во тьму, разрезаемую фарами. Он думал о медицинских работниках и о том, как ему все время с этим не везет. Да вот взять хоть бы профосмотр, который недавно был у них на заводе. Ну там, терапевт, хирург, окулист… Все бродили из кабинета в кабинет, и В. даже устал. А впереди еще длинный список.

И следующим на очереди у него оказался лор. Или ухогорлонос, точно неизвестно. Может быть, В. путал две медицинские специальности. Во всяком случае, раньше этот зверь назывался ухогорлоносом. Он сидел в своем маленьком кабинетике, словно гадкий хищный зверек в норе. Затаился и терпеливо ждал добычу.

Как это у классика?.. «Нынче на охоте я подстрелил пару уток, трех вальдшнепов, одного бекаса, а под самый конец свалил — поздравь меня, брат — довольно крупного ухогорлоноса!..»

На столе у врача были разложены некие садистически поблескивающие металлические инструменты — щипчики, лопаточки, зажимчики. Попахивало спиртом.

— Садитесь, — нарочито тихо сказал ухогорлонос. Сразу, видно, взял быка за рога — начал проверять слух. — На что жалуемся?

Не понравилась В. его скрытая активность. Бывает так — видишь человека и понимаешь, что это не тот человек.

— Я никогда ни на что не жалуюсь.

— Вот как? Рот откройте, пожалуйста. Высуньте язык.

Врач погрузил ему в горло плоскую ложечку, прижал язык книзу, заглянул куда-то глубоко внутрь. Что он увидел там, в темноте?..

Слюнные железы писателя бурно среагировали на кисловатый привкус металла.

— У вас ангина часто бывает?

— Никогда не бывает.

— Вот как? У вас же хронический тонзиллит.

— Вот как?

Не знаю я, что такое тонзиллит, хотел сказать В. Но промолчал.

— Миндалины воспалены, — пояснил врач. — При таком состоянии нужно иметь постоянно залеченные зубы.

В. кивнул. При чем здесь зубы? Тем более, они у него и так залечены.

— Сколько вам полных лет?

— Сегодня? Двадцать семь, — сказал писатель для полной точности.

— А вчера что — было двадцать шесть? — скептически усмехнулся врач.

— Да, было.

— Надо же. Постойте… двадцать семь? А выглядите вы гораздо старше. Впрочем, возможно, это из-за выпадения волос…

В. начал тихонько закипать.

Врач бегло глянул ему в уши, велел отойти в угол, пошептал себе под нос разные цифры. Но В. слышал нормально.

Исследовав нос, врач разочарованно поцокал, словно воробей. В., конечно, хорошего уже и не ждал, но зачем же так бесцеремонно?..

— А что такое? — с вызовом спросил он. Ишь, нос мой ему не нравится!

— Вы боксом не занимались?

— Нет, но занимался борьбой, — полыценно сказал В. — Давненько это было…

— У вас искривлена дыхательная перегородка. Наверное, ударились или упали неудачно.

Почему-то именно эта искривленная перегородка в носу окончательно добила писателя. Надо же, такая ерунда — и тут не все слава Богу! Никогда и никто не говорил ему про искривленную перегородку. Но видно, сегодня уж день такой, когда в одночасье узнаешь про себя много нового.

— Это может быть и от рождения, — успокоил садист в белом халате. — Это не так уж страшно.

«Годен», — записал врач после видимых сомнений в карту сверловщика В.

Словно оплеванный, вышел тот от ухогорлоноса. Где мое ружье? Где мое ружье?! У него, к сожалению, никогда и не бывало ружья… Не добыть мне сегодня удивительный охотничий трофей, не набить чучело этой редкой птицы, подумал тогда В.

И теперь вот он, словно торпеда, в лежачем положении рассекал ночной город со скоростью восемьдесят километров в час и мог только покрепче держаться руками за носилки, а ногами упираться в стенку. Спешил на встречу с очередным медицинским светилом и заранее старался успокоить себя. А вдруг сейчас-то им как раз и повезет?

Врачи разных возрастов и поколений сливались для него в один отталкивающий образ. Конечно, страх перед шаманами, колдунами и знахарями у каждого из нас в крови с тех пор, как существует человечество. Но чувствовал В., что приближается кульминация, что предстоит ему знакомство с таким лекарем, равных которому он еще не видел.

На поворотах его швыряло из стороны в сторону, он сжимал до боли пальцы и с опаской поглядывал на своих. Нина удобно сидела с девочкой на коленях. Раньше на машинах девочке ездить не приходилось, и сейчас она смотрела на все с любопытством. Широко открывала глаза, если автомобиль слишком резко поворачивал, а когда ехали по прямой, почти спала. Мать рассказывала ей сказки, чтобы она не вздумала заплакать. Старый доктор привычно дремал, удивленно задрав брови, молодой продолжал строить из себя полуночного борца с болезнями и вселенским злом. Он покуривал, глядел на дорогу, иногда брезгливо осматривал писателя, лежавшего на носилках и старающегося не слететь с них, не врезаться водителю в затылок.

— Что, ягодка, — наконец-то не выдержал В., поймав один из таких взглядов, — нравлюсь?

Молодой снисходительно и устало растянул губы. Неадекватное поведение родителей было одной из тех вещей, молча сносить которые — его профессиональный долг. Потом спасибо скажут, руки будут целовать…

— Потуши сигарету, здесь ребенок, — зло сказал В.

— В натуре, Вадик, не дело делаешь, — поддержал его водитель. — Давай бычкуй.

— Уже приехали, папаша, не волнуйтесь, — сказал молодой, отворачиваясь в сторону. Сделал вид, что собирается потушить сигарету, но дотянул до того момента, когда машина остановилась возле больничного подъезда. Торопливо открыл дверцу и вывалился наружу. Вслед за ним выполз и старый доктор.

— Ну как, парень, не растрясло? — повернувшись, с улыбкой спросил водитель. — Я сегодня двоих рожениц возил, одну уже с младенцем. Чувствуешь себя новорожденным?

— Да почти, — сказал В., массируя ногу. — Вот только жестковато. Как же они, бедные, ездят?

— Да я матрасик-то убрал, что ты, — счастливо засмеялся водила. — Уж извини, для других берегу.

— Это ты молодец, правильно, — поддержал его писатель.

Нина передала ему девочку, сама аккуратно выбралась наружу, вновь приняла дочь на руки. Тогда и он слез со своего ложа.

— Куда же нам теперь? — спросил В., недоуменно оглядываясь. Доктора ушли, покинули их. Впрочем, ничего удивительного, этого следовало ждать…

— Прямо в этот подъезд, — сказал водила, — там посидите, подождете, придет специалист, Вадик его предупредит.

— Иди, — сказал В. жене, и та кивнула и вошла внутрь здания.

— Давай, что ли, покурим, — предложил водила, поправляя кепку. — Время еще есть. Вадик на тебя злой, торопиться не будет.

Он достал сигареты и протянул В. Вот когда тот впервые пожалел, что не пристрастился к куреву с детства.

— Слушай, с удовольствием бы покурил с тобой, — искренне сказал В., прижимая ладони к груди, — но вот не курю. Извини.

— Эх, зря, — посочувствовал ему водитель, — иногда хорошо бывает сигаретку потянуть. Расслабляет… Ну, нет так нет.

— Пойду я, а? — попросил В. В другое время он с удовольствием бы поговорил с этим человеком; может, они стали бы и друзьями. Но сейчас некогда. Сейчас ему надо быть там, с женой и ребенком. Они в руках докторов. Ничего нет опаснее.

— Ну, счастливо домой добраться, — пожелал водитель, смущенно поправил кепку, сел за руль и уехал. А В., прыгая через три ступеньки, побежал вверх, к своим.

Широкий больничный коридор от дверей вел уверенно налево и вскоре расползался в стороны, образуя небольшой холл, куда выходили двери нескольких кабинетов. Надписей на дверях не было, только номера. Везде стояли обтянутые багрово-синюшной кожей полумягкие скамьи. Нина сидела, устало сложив руки на коленях, и как-то жалобно взглянула на В., когда тот вошел с улицы. Казалось, глаза у нее дрожат.

— Ничего, — сказал В. и с трудом улыбнулся. — Сейчас посмотрят — и домой. Оставаться не будем. Она вон, смотри, совсем хорошо себя чувствует.

Действительно, девочка и думать забыла про больной живот и с большим удовольствием расхаживала по широкому пространству, а иногда даже пробовала побежать, при этом с восторгом поглядывая на родителей. В. немного успокоился. Да, видимо, просто что-то съела, но вот приступ прошел. Дальше будет лучше. Ладно, посмотрим, что скажут доктора…

Он сел рядом с женой, прислонился к прохладной стене, закрыл глаза. Хотелось спать. Вдруг он почувствовал руку Нины на своем колене и даже вздрогнул от неожиданности. Повернулся к ней, взглядом спросил: что?

— Прости, — сказала она.

В. почувствовал, как глаза его мгновенно наполняются слезами, и чтобы сдержать их, он плотно сомкнул веки. Одна или две капли выкатились наружу. В. отвернулся.

— Ладно, — сказал он, — все нормально.

И в этот момент появился доктор. Лет около сорока, высокий, худой, черноглазый и чернявый, с проглядывающей нежной лысиной, со сплющенным утиным носом, гладкосырной кожей щек; лицо у него было слишком большое и вогнутое, как расслабленная ладонь (одна морда на полпуда, подумал В.); шагал широко, циркулем переставляя прямые ноги, и надежно прятал руки в карманах. Полы белоснежного халата элегантно развевались. В. решил, что доктор шьет себе халаты на заказ. На длинной шее было что-то вроде тройного подбородка, только очень мелкого — несколько узких складочек под нижней челюстью, вызывавших неприятные ассоциации с жабрами. Водянистые глаза словно начисто отстираны и выбелены.

С высоты своего роста и положения доктор мельком взглянул на девочку, увидел, что она робко улыбается. Более внимательно осмотрел родителей, отметил блестящие глаза мужчины, голые коленки женщины. И молча направился мимо в свой кабинет. Вслед за ним потянулся вязкий шлейф запаха дорогой туалетной воды.

В. с женой переглянулись. Ну, начинается…

— Скажите, это вы — доктор? — спросила Нина.

Человек внезапно развернулся.

— Нет, я медсестра, — с веселой злостью выкрикнул он, шутовски поклонившись. И пропал за дверью. Впрочем, она осталась открытой.

— Интересно, среди них вообще есть нормальные люди? — спросил В. довольно громко, так, чтобы человек в кабинете слышал и знал: мы здесь не лыком шиты и не пальцем деланы, на нас где залезешь, там и скатишься. — До сих пор были одни уроды в белых халатах…

Минуты две длилась упорная тишина. Обе стороны обменивались молчанием, пользуясь им как лучшим способом оскорбить. Наконец человек из кабинета едко поинтересовался:

— И долго вы собираетесь там сидеть? А то я лучше спать сейчас пойду!

(Почему я должен любить людей, подумал он так тихо, что сам еле осознал. Их же лечить надо, вот и все. Но я люблю всех людей, всех, подумал он уже твердо.

А тех, кого нужно лечить — особенно… Где я мог видеть этого парня? Ведь где-то видел. Профессионально-цепкая память доктора услужливо подсказала: это же тот самый В., чьи рассказы недавно были в газете с программой! Очень похож на свою фотографию, только он на самом деле моложе — ранняя лысина. Смотри-ка ты, гений пожаловал! Сейчас начнет требовать к себе особого отношения…

Доктор был, в общем, незлой человек. И на хорошем счету в клинике — специалист великолепный, с редким чутьем. Начальство уже решило двигать его наверх: пора, да и достоин, только он еще этого не знал и переживал немного — пора бы уже, пора… Еще он был расстроен потому, что последнее время ему каждую ночь снились цветные кошмары. В них не было космических тварей с острыми зубами, никто не бегал за доктором по узким коридорам, готовясь скушать. Все обстояло гораздо серьезнее. Ибо каждую ночь доктору показывали самые стыдные моменты его жизни. Это была не выдумка и не болезненный бред. Утром доктор просыпался разбитым, мокрым от пота и красным от стыда. Например, сегодня ему напомнили эпизод из далекого пионерского детства: лето, лагерь «Спутник», он во втором отряде. Гуляя по территории, он увидел, как один пацанчик лет семи дерется с несколькими своими солагерниками, и те хором бьют его, не сильно, но обидно. Мальчишка убегает в спальную палату и забивается там в угол возле своей койки, готовясь обороняться до последнего. Будущий доктор (БД), расспросив мелюзгу, выяснил, за что валтузили несчастного страдальца: у него смешная фамилия, большое родимое пятно на виске, да и вообще весь он какой-то не такой, чужой… БД, уже и в то время движимый любовью ко всему человечеству (этому способствовало раннее половое созревание и запойное чтение классики; он, кстати, и сам пробовал писать маленькие новеллы, мама очень хвалила) пошел в палату. Он постарался утешить мальчишку словами, а когда это не удалось, разыграл целое представление в лицах: приехал цирк! Надувая щеки, гремит музыка! Вот клоуны!

Они скачут и кувыркаются! Вот силачи, они подымают огромные гири! Вот выходит… лектор, кандидат сикамбрических наук. На этом месте мальчишка не выдержал, расхохотался сквозь непросохшие слезы. Вот дрессировщик сует голову в пасть льва! Вот наездники на табуретках! Овации, аплодисменты. Господа, сказал БД, снимая воображаемую шляпу. Мы — бродячие артисты. Подайте кто сколько может артистам на пропитание. Он и не думал, что ему действительно что-то перепадет. Но мальчишка, слазив в тумбочку, с горящими глазами высыпал в потную ладонь БД несколько карамелек. БД откланялся, скалясь, прижимая ладонь к груди, и под хлопки единственного зрителя исчез за дверью. Там он, осторожно прокравшись вдоль стены, глянул в окно и замер. Мальчик стоял и смотрел в сторону закрывшейся двери, словно ожидал какого-то чуда, ну например: вот сейчас войдет мама и скажет — собирайся, мы уезжаем отсюда домой… Но чудеса в жизни случаются редко, дверь не открывалась, и никто не входил. Тогда мальчик сел на койку, спиной к подглядывавшему БД. Плечи мальчика опустились, он уперся локтями в колени и замер в неподвижности. Потом его плечи начали вздрагивать, все чаще и чаще. Более ясной картины человеческого горя БД не приходилось потом видеть за всю жизнь. И тогда он, сам едва не плача от жалости, опять ворвался в палату с веселым криком: приехал цирк! Вот клоуны! А вот жонглеры и канатоходцы по спинкам кроватей! И даже сам кандидат сикамбрических наук!.. Мальчишка снова смеялся и бил в ладоши, и снова просыпались карамельки в шляпу бродячих артистов. Оказавшись за дверью, БД машинально ссыпал конфеты в карман и вдруг обнаружил, что их там уже довольно много. Он похлопал себя по этой выпуклости на бедре и подумал: вот здорово! Развеселил человека и получил конфеты. Всем хорошо. Может, сходить еще раз? Он посмотрел в окно. Мальчишка по-прежнему сидел на койке и напряженно сверлил взглядом входную дверь, готовый подскочить и завопить что-нибудь веселое. Ждет, подумал БД, надо идти. Он сделал веселую рожу и помчался… В четвертый раз мальчишка смеялся уже не так радостно, потому что представления были почти одинаковы, а конфеты убывали быстро. Глаза его вдруг потускнели, в них появилась прежняя тоска. В кульке осталась всего пара карамелек. Мальчик заподозрил какой-то коварный, изощренный обман, но отказывался верить самому себе: ведь только что было так хорошо, так весело, неужели и этот большой издевается над ним? БД это прекрасно разглядел и вдруг сообразил, что желание помочь у него незаметно переросло в желание заработать на чужом горе. Когда и как это случилось, он не знал, но знал теперь четко, что конфеты, плата за радость, стали чем-то недопустимым и стыдным. Конфеты следовало немедленно вернуть. Этот широкий жест искупил бы все, вернул бы мальчику веру если не в людей, то конкретно вот в этого человека, который бескорыстно помог в трудную минуту. БД стоял на жарком июльском солнце возле входа в палату, где сидел одинокий маленький человек со своим огромным горем. БД чувствовал, как карамель в туго набитом кармане начинает плавиться, фантики прилипают к сладкому, а когда они присохнут, то отодрать их будет невозможно… Отдать или не отдать? Не отдавать? Или отдать? И вот тут память доктору отказывала. Он не мог вспомнить, вошел ли он в палату, вернул ли мальчишке конфеты. Этого в памяти просто не было, и потому-то он теперь расстраивался и нервничал. Не мог я их не отдать, говорил он сам себе. Не мог. Потому что если я их не отдал, то это же просто… просто… он даже не находил слов. Да нет, наверняка отдал. Ну, а вдруг?.. Почему таким стыдом жжет уши при одном воспоминании о том цирковом представлении? Почему оно вдруг выплыло из недр памяти, ведь сколько времени о нем не было ни слуху ни духу, неужели же… Да нет, нет.)

Нина подхватила девочку и робко остановилась на пороге. В. встал за ее плечом с каменной маской на лице.

— Проходите, проходите, — жестом пригласил человек.

Где-то я его уже видел, подумал писатель.

— Значит, все-таки это доктор, — произнес он, обращаясь к жене. — А я думал — медсестра.

— А вы подождите в коридоре, — ласково сказал ему врач. — Ведь у вас-то ничего не болит?

— Я подожду, — сказал В. так, словно обещал неприятности. — Я подожду. — И уселся возле открытой двери, чтобы видеть все. Контролировать каждое движение. Ничего не упускать из виду.

— Итак, что у вас случилось? Ребенок как будто бы выглядит неплохо, — сказал доктор, облокотившись на край стола и сцепив пальцы в замок. Голову он втянул в плечи, и жабры на шее проступили особенно резко. Лицо у него стало профессионально-внимательным, это можно было принять за участие, и Нина купилась на этот простой трюк, но В., сидя возле дверей, видел все и знал, что сейчас последует нечто совсем другое. И он приготовился.

— Понимаете, — сказала Нина, — у девочки очень живот разболелся, мы вызвали «Скорую», а там доктор как следует не посмотрел и говорит: в больницу…

Девочка стояла, вжавшись спиной в материнские колени, и с опаской и смущением разглядывала незнакомого злого дядьку, который сидел и притворялся добрым. Лучше всего было бы убежать отсюда, от этого нехорошего дяди вместе с мамой и папой, но они почему-то не хотели бежать. Всесильный папа сидел за дверями, очень рассерженный, а мама сама боялась этого дядьку, но покорно стояла перед ним.

— Сыр вроде был свежий…

— Я не спрашиваю вас, свежий или несвежий был сыр. Просто перечислите мне все, чем кормили ребенка, — холодно перебивал доктор.

— Ну, вот давали еще кашу овсяную, потом она съела небольшой кусочек свежей сырокопченой колбаски…

— Меня не интересует, свежая ли была колбаска. Что еще?

Нина осеклась, внимательнее посмотрела на доктора. И до нее начало доходить то, о чем уже давно знал ее муж и догадывался ребенок. Это место плохое. Этот человек — не тот. Может быть, здесь им и помогут. Спасут жизнь, здоровье. Может быть. Но в уплату за это потребуют полное унижение. Почему-то унижение было здесь самой ходовой валютой.

— Еще она пила чай, яблочный сок часа два назад, сок тоже был… свежий.

— Я еще раз повторяю, — сказал врач, — я не спрашиваю вас…

Он замолчал, потому что Нина разревелась. Он стал терпеливо ждать, когда прекратится это безобразие и можно будет работать дальше. Но тут в кабинет тяжело вошел В. и направился прямиком к доктору.

Доктор, кажется, только этого и ждал. Он встал, выпрямился во весь рост, слегка отступил, готовясь к возможному отражению атаки, и даже руки немного приподнял, обозначив боксерскую стойку. В глазах его забегали веселые огоньки. В. подумал, что скорее всего доктор любит такие вот скандалы с родителями. Может быть, это приносило ему удовлетворение, позволяло демонстрировать всемогущество, полностью подчинять людишек своей воле… Впрочем, решил В., это ерунда, мое воображение разошлось некстати. Просто сегодня плохой день. Луна, биоритмы. Космические циклы. Трещины в земной коре. Инопланетяне, Несси, снежные люди. Йети…

— А вы не могли бы врачевать как-нибудь попроще? — спросил В. — Как-нибудь так, чтобы женщина не плакала?

Человек в снежно-белом, поняв, что драки пока не предвидится, снова опустился на стул.

— Вы, молодой человек, где получали медицинский диплом? — спросил он с неподдельным интересом. — И какого он был цвета? Вот у меня, например — красного. Практикую уже не первый десяток лет. А каков ваш стаж? Полагаю, он должен быть весьма солидным, если уж вы решились выступить с критическими замечаниями о моей профессиональной деятельности.

«Связно излагает, сволочь, — подумал писатель с завистью. — Почему я так не умею? Эх, жаль, риторике теперь не обучают, а то записался бы на курсы». Впрочем, эта зависть не была слишком черной. Доктор хотя и складно изъяснялся, но говорил-то он штампованными словесными болванками, в которых не было ни капли жизни, и думал вдобавок, что это чистый русский язык и что только так вот и надо. Но В. сам всю жизнь учился ткать словесные тенета; он просто не мог делать это быстро, влет — остроумие отсутствовало напрочь, брал терпением, подолгу высиживая мысль. Так что весь сарказм доктора пропал даром, ушел в землю, как случайно пролитый лимонад: пошипел немного, и только.

— Я, дяденька, академиев не заканчивал. У меня три класса церковно-приходской школы, — сказал писатель. Он повернулся к жене: — Зачем мы сюда приехали? Мы думали, нам здесь помогут… Говорил же я… Ладно, идем ловить попутку. Придется самим лечить…

— Не придется, — жестко сказал врач. — Ребенку требуется помощь. Я вас никуда не отпущу, пока не буду знать, что девочка в безопасности.

— Это как же так вы нас не отпустите? — поинтересовался писатель. — Почему?

— Потому что я — хороший врач, — очень серьезно сказал тот. И начал ловко натягивать на руку резиновую перчатку:

— Будем смотреть.

Писатель смерил его тяжелым взглядом.

— Если врач — лечи, — наконец сказал он. — А нет — мы уходим.

И добавил, обращаясь к своим:

— Знаете что, девочки, давайте больше никогда не болеть.

— Давайте, — эхом повторила Нина, утирая слезы.

— Подождите в коридоре, — сказал врач. — Вы будете только мешать сейчас.

В. молча вернулся на свое место и оттуда внимательно наблюдал, как врач смазывает указательный палец и, держа его строго вверх, словно шприц или опасное заряженное ружье, боком, по-паучьи подбирается к ребенку… Дальше В. отвернулся и мог лишь слышать, как девочка верещит от страха, как Нина уговаривает ее потерпеть, и короткие, деловые приказания врача:

— Держите крепче… Крепче! Так, еще немного… Вот… Вот и все. А ты боялась.

«Гад, — подумал В. — Как таких в больнице держат, не гонят в шею?»

Доктор со звонким щелчком содрал с руки резину и бросил в утилизатор, прошел к раковине, чтобы вымыть руки.

— Похоже, ничего страшного. Никакого заворота кишок тут, конечно, нет. Просто перекормили, желудок не воспринял… Обычные газы, и колики от этого. Ерунда, завтра ничего не будет. Я напишу, чем нужно кормить… Кстати, грудью вы, конечно, уже не кормите? — врач взглянул на Нину нейтрально, медицински.

— Нет, — сказала Нина и почему-то покраснела.

— Сейчас редко кто долго кормит… А жаль. Ведь грудь у вас развита прекрасно.

«Ты посмотри, что себе позволяет, сволочь! Хорошо еще, что он не гинеколог!»

Писатель сидел в коридоре, смотрел на доктора, и ему было стыдно. Не за себя. За этого эскулапа.

— Что же делать, раз нет молока? — оправдывалась Нина.

— Да-да, понятно… Ну, сейчас закатаем клизму, и можете ехать домой, отдыхать.

Врач, сделав свое дело (остальным занялась подошедшая медсестра), как-то сгорбился и устало облокотился на стол. От давешнего его возбуждения ничего не осталось. Так они и сидели — писатель и доктор (Нина помогала сестре), и тягостно молчали, но почему-то никто из них не собирался уйти или хотя бы отвернуться в сторону. Им было что сказать, каждый считал себя правым в этом безмолвном поединке, и потому они не могли доказать друг другу ничего.

В последнее время доктору довольно часто чудилось, что вот только что он беседовал с кем-то умным и интересным о важнейших в жизни вещах — и узнал много нового, но совсем ничего не помнит, ни единого слова. А иногда у него возникало ясное чувство, будто он кого-то давным-давно убил — и тоже не помнит: кого, за что…

Доктору принесли чай и бутерброды; он, вдруг оживившись и никого не стесняясь, извлек из кармана хадата свой тайный запас — два вареных яйца. Стал чистить их, сосредоточенно отвесив нижнюю губу. Кусочки скорлупы сухо звенели, падая на фарфоровую тарелку. Взболтанные чаинки лениво шевелились в стакане, как полудохлые мухи.

«На здоровье!» — подумал писатель и отвернулся. Он понял, что давно хочет есть.

(Недавнее замечание о груди женщины вдруг вызвало в памяти доктора новое воспоминание о стыдном поступке. Это было уже во времена студенчества, на первом курсе. БД был влюблен в одну девушку из соседней группы. Кажется, ей он тоже нравился. Но точно он этого не знал, потому что поговорить у них как-то не получалось, с женщинами он был застенчив и даже еще ни с одной не целовался. Зато он писал стихи, в которых представал в образе героя-любовника, Казановы, и вот там он был необузданно смел. (Жаль только, что эти стихи нигде не хотели печатать. В редакциях ему говорили: да, у вас есть отдельные интересные строчки, но… слишком много откровенного штампа. Такие стихи нам присылают и приносят мешками, мы можем принимать их на вес, сдавать в макулатуру и неплохо зарабатывать. Какого-то очевидного литературного открытия у вас, откровенно говоря, не сделано. Так что — извините…)

И вот студентов послали в колхоз. На картошке романы развиваются особенно бурно, но тут еще интрига заключалась в том, что и БД, и его девушка были капитанами двух противоборствующих волейбольных команд. Каждый вечер команды сходились в жестоких поединках, и спортивная удача бывала попеременно и на той, и на другой стороне. А влюбленные даже еще не перемолвились ни словом. Они что-то выясняли друг о друге, что-то старались доказать особо мощными подачами или взятием безнадежно закрученного мяча. Ни для кого не было секретом, что эти двое неровно дышат друг к другу, все ждали, что же будет. Но дело затянулось. БД был нерешителен.

Финальный матч назначили на самый день отъезда. Долго готовились, оттачивали мастерство. И вот схватились.

До самого конца счет был равный, но последняя подача досталась девушке-капитану. А подача ее была такова, что мало кто мог взять. Самому БД это изредка удавалось. Что и говорить, ответственный момент.

Стройные ноги, крепкая грудь, перехваченные ленточкой длинные волосы девушки притягивали всеобщие взоры. Как хороша она была, когда, упрямо гвоздя мячом землю, шла забивать решающий гол! Все на нее любовались, все завидовали БД. Конечно, она должна была выиграть. И вот тут начнется уже не платонический роман. Она знала это, и БД тоже знал, но все равно ничего так не хотел в тот момент, как взять подачу и выиграть финальную партию. И конечно, от волнения он сделал один маленький промах, чуть-чуть не успел, и мяч от его рук вылетел за пределы площадки. Болельщики восторженно застонали. Многие решили, что БД сделал это специально. Наверное, и девушка так подумала. Команды бросились обниматься, никто не чувствовал себя проигравшим. Впереди их ждал родной дом, институт и целая жизнь, такая долгая и счастливая, что можно было задохнуться при одной только мысли об этом. И лишь БД не радовался. Кто-то кинул ему мяч, и БД бесцельно вертел его в руках, ощущая, какой он тяжелый и шершавый. Команды покинули площадку, остались только капитаны. На них почти уже и не смотрели, деликатно оставив наедине. И девушка улыбнулась ему. Она стояла прямо, в полном расцвете своих девятнадцати лет, словно на пьедестале, и была в тот момент совершенна. Она, не зная того ясно, показывала, какая награда ждет его теперь, когда расставлены все акценты и точки. БД ей, по правде говоря, до сегодняшнего матча нравился, но не совсем, особенно не нравились его длинные и мохнатые, как у жук а, ноги, но теперь… От БД требовалось только одно — сказать что-нибудь веселое, можно даже и не очень умное, она обязательно засмеется… БД смотрел алчно, впитывая свет, исходивший от нее… на эту ладную, гладкую фигурку, которую в своих смелых снах уж столько раз освобождал от немногих одежд и целовал везде, захлебываясь и не веря… глаза ее, смущенные, но готовые метнуть молнию, такие откровенные — и таящие глубоко внутри смешинку… И вдруг на одно короткое мгновение все это стало ему ненавистно, он захотел погасить этот свет, эти блядовские глаза, и БД, не сумев сдержать себя, изо всей силы влепил тяжелый мяч прямо в грудь, доверчиво ждущую, приподнятую от волнения грудь девушки. Та охнула, как подстреленная, присела, обняв себя руками, а потом медленно встала и, не поднимая головы, побрела догонять свою команду. Она молча плакала. В следующую секунду БД опомнился и хотел было догнать ее, чтобы упасть на колени, вымолить прощение, но сразу сообразил, что уже поздно, между ними уже все растоптано и осквернено… Этого происшествия никто не видел, никто не узнал, что случилось, иначе ему пришлось бы плохо. Несостоявшийся роман еще какое-то время занимал умы, а потом началась учеба, и стало некогда. И БД вскоре тоже об этом почти забыл. Правда, на лекциях, когда им рассказывали, какой тонкий и сложный это инструмент — женская грудь, насколько он чувствителен и что бывает от случайных ударов, он испытал вот точно такой же, как сейчас, прилив стыда и страха: что я наделал! Что я наделал?!

Но время лечит.

С тех пор он так и не женился, перебивался случайными подругами; детей у него тоже не было — он слишком много и хорошо обо всем этом знал, чтобы попасться в ловушку традиционных ценностей и морали. Каждый человек, знал он, — рядовой в великой и бесконечной мировой войне под названием Жизнь. Иногда солдатам везет, и они воюют долго, а иногда быстро пропадают, но так или иначе каждый из них приговорен с самого начала, так что и нечего зря нагружать близких людей лишними заботами, да и самому тратить на это бесценное время. Наверное, если б ему сказали, что жить осталось два часа, он успел бы заказать себе скромные похороны, быстро уладил все свои дела и самостоятельно улегся отдыхать в гроб как в вечную постель.

Но вот странно: он был уверен, что где-то, где-то вокруг него есть женщины, которым он очень нравится. Или хотя бы одна женщина. Может быть, она даже тайно влюблена в него и сходит с ума от неразделенной страсти. А он, весь в белом, ничего не замечает и только и делает, что спасает больных.

Эта мысль доктору чрезвычайно нравилась.

Тут, на счастье, явился старый боязливый морж со «Скорой помощи». Подоспел вовремя, чтобы заполнить собой паузу.

— Борис Дмитриевич, здравствуйте, — сказал он, нешироко разводя руки для дружеских объятий. — Приятного аппетита. Как у вас нынче дела? Что с этой девочкой — уж не заворот ли?..

— Дела обыкновенны, — сказал доктор, мягко выпрастываясь из рук коллеги. — Заворота нет. Только вот клиент нынче какой-то нервный пошел, все норовит ругаться да учить, чуть не с кулаками лезет. А так нормально. Бутер не желаете?

— Ну конечно, ведь каждый прекрасно знает, как надо лечить людей, а доктора в этом ничего не смыслят, — ехидно подтвердил старик, искоса поглядывая на писателя. Он взял бутерброд, поблагодарил БД кивком головы и отхватил порядочный кусок, продолжая говорить. — Доктора, как всем известно — убийцы в белых халатах. А чуть где прихватило, к кому первому бегут? К священнику, что ли? Нет, к нам.

В. почувствовал себя представителем всего человечества, над которым издевались теперь два циничных костоправа, но пока молчал, выжидая, что будет дальше.

Костоправы уселись рядышком и повели одну из тех глубокомысленных бесед, которые время от времени должны вести люди, причисляющие себя к интеллектуальной элите общества. Тем более что и зритель имелся бесплатный, бесправный и, похоже, на порядок менее образованный.

— Что делается, что делается, — стонал морж, — за такие гроши приходится полночи по вызовам ездить! В мои-то годы! Да где-нибудь в Америке за это платили бы стократ!..

— В ваши годы вы там имели бы частную практику, собственный хороший дом и юную жену, которая каждую ночь отрабатывала бы!.. — заметил БД, меланхолично улыбаясь.

— Ну где уж там — каждую ночь! — радостно засмеялся морж. — Мне хватило бы и одного раза в неделю… в две. Но для этого, во-первых, нужно жить там и, во-вторых, быть гением…

— Как раз гением быть и не нужно. Требуется простой профессионализм и терпение, — поморщился БД. — Да какой смысл в гениях? Их мало, и толку от них тоже мало. Ну, один из ста тысяч, из миллиона… Разве его одного на всех хватит? А если эпидемия? А если надо всех лечить? При чем здесь гений? Он всем не поможет, даже горшки из-под всех вынести не сумеет. А вот обычные люди… те, кого так часто именуют серой массой, посредственностью… вот они-то со всем и справятся, решат любые проблемы, двинут человечество вперед. Гений — это бесстыдство, нечестная игра, способности даны ему от рождения, он не прикладывал усилий. Насколько же благороднее на этом фоне выглядит, к примеру, обычный человек среднего ума, потративший годы, десятилетия, испортивший глаза над учебниками, проливший тонны пота и съевший не один пуд соли, дошедший до всего сам!.. Я с гордостью могу сказать, что, хоть я и не гений, но хороший врач. Очень хороший! Многим помог. Многим еще помогу. В жизни главное — польза, которую ты принес людям. Вот высшее мерило всего. А гении… они словно украли то, что им не принадлежит.

— Да-а, — протянул морж несколько смущенно. Видимо, такой вспышки откровенности он не ждал и побаивался теперь, не последует ли за этим нормальной реакции отторжения. — Я вот тут как-то «Преступление и наказание» чи… перечитывал. Конечно, гениальная вещь. Да. И как там все ловко подогнано, один к одному… Читаешь — но думаешь про себя: как ты его ни оправдывай, какие теории ни воздвигай, а все равно. Что написано топором, того не выправить пером!

Морж победоносно глянул на В., который давно уже отвернулся и слушал, злобно улыбаясь.

«Это они свою образованность показать хочут. Ишь, засранец, сочинил какой-то глупый каламбур и будет теперь десять лет щеголять им!.. И ведь, чего доброго, за умного сойдет!»

— Достоевский верно говорит: если Бога нет, значит, все позволено, — продолжал БД свой монолог, вроде бы и не заметив выступления старика, но в то же время учитывая его. — Это бесспорно. Бог является тем фундаментом, на котором человечество до сих пор смогло удержаться от саморазрушения. Обычному человеку нужно иметь высшего, добрейшего судию, перед которым ты всегда виноват, постоянно просишь прощения, постоянно очищаешься от греха… Предстанет перед ним такой вот гений, и Бог спросит его: ну, что хорошего сделал ты в своей жизни, казнить мне тебя или миловать? А гений и скажет: вот, Господи, я написал несколько книжек, или картин, или музыку… Но ведь этот талант дал тебе Я, скажет Бог. А что ты делал в то время, когда не пользовался талантом? И выяснится, что все остальное время он вел так называемую богемную жизнь, то есть разрушал себя и все вокруг себя… Так во сколько же раз выше, значительнее его человек, — тут доктор возвысил голос, — который сам, без Бога, сеет вокруг полезное — разумное, доброе и так далее. Вот тот сверхчеловек, мечта Ницше — следующее, более совершенное поколение людей. Бога у него нет, однако же не все позволено. Почему нет Бога — неважно. Может, Бог умер. Может, рядом просто не было хорошего врача… Ведь случается так, что уходят деды, старики — хранители нравственности, но младшие поколения не обязательно пускаются во все тяжкие… Не нужно приспосабливаться к этой жизни, вот что я вам скажу. Приспособить жизнь к себе, выправить ее — вот настоящая задача для достойного человека.

«Да я тебя, друг, в рассказ вставлю, — думал в это время В., мысленно посмеиваясь и потирая в предвкушении руки. — Ты так и просишься на бумагу… напрашиваешься на перо. Вот и будет главная польза в твоей жизни — станешь объектом литературы, сам того не зная. А не поднимай руку на классика, не трепли имя всуе!.. Ты делай свое дело, а я буду — свое! И станет польза обоим и всему человечеству.»

Писателю на человечество-то было глубоко плевать. Вернее, он интересовался мировыми проблемами, раз в неделю просматривая новости по телевизору и ковыряя спичкой в зубах после вкусного обеда. Но волновали его лишь дела маленькой частицы мирового людского океана — его семьи. Потому что главными людьми в этом человечестве были его жена и дочь. Все большое, общее Человечество представлялось ему в виде огромной плохо организованной толпы, а что такое толпа, он хорошо знал — запомнил еще с детских лет, когда в пионерском лагере «Спутник» приходилось отбиваться от стада бодрых идиотов. Почти каждый день тогда у него бывал разбит нос, и не успевал отцвести фингал под одним глазом, как загорался фонарь под другим. И уже осенью, когда он пошел во второй класс и сразу записался в секцию «самбо», в волосах его, к ужасу матери, проявилась настоящая седая прядь…

В. хотел просто, чтобы в его семье все было в порядке, и от этого, по его твердому убеждению, должно было стать лучше и всему человечеству. Это же так понятно.

Я сейчас оскорблю доктора, подумал писатель. Очень сильно. Так, чтобы надолго запомнил.

В. встал и, прервав монолог БД, проникновенно заметил:

— Да вы не переживайте так уж сильно и не обижайтесь на нас, глупых. Не стоит. Я думаю, что эту больницу рано или поздно назовут вашим именем. И табличку золотую повесят: «Здесь работал такой-то». Все будет нормально.

Затем он сел и принялся чистить свои длинные ногти.

Старик подавился коротким смешком, сделал вид, что поперхнулся куском бутерброда и старательно начал кашлять, испуганно глядя в лицо БД — как бы тот чего не заподозрил. БД устало махнул рукой. У него больше не было сил. Каждый день, каждая ночь приносили новые разочарования.

Явилась санитарка, делавшая вместе с Ниной клизму.

— Борис Дмитриевич, все готово. Будете смотреть?

БД наклонился к столу, оторвал зад от сиденья, медленно распрямился. Идти смотреть? На что? Что там может быть такого интересного? Упрятав руки в карманы, он неторопливо и осторожно, как слепой, двинулся на голос.

Старый морж быстро убежал на очередной вызов, с опаской протиснувшись в дверь мимо писателя. В. оказался в полном одиночестве. Поле битвы осталось за ним. Он чувствовал некоторое удовлетворение, но и все ту же злобу, которая не утихала в его душе. Впрочем, теперь злости, кажется, стало чуть меньше.

До него глухо доносился голос врача: «Вот видите — зеленое… Я же говорил… но ничего опасного…» Нина что-то радостно отвечала ему, и тон ее голоса стал извиняющимся. Вскоре она, держа на руках зареванную девочку, быстро вышла из смотровой.

— Слава Богу! Ничего опасного!

В. кивнул. Да, слава Богу. Можно ехать.

Нина принялась одевать девочку, которая прямо на глазах засыпала и то и дело валилась набок.

— Надо бы извиниться перед ним, что ты тут ему наговорил, — тихо сказала Нина. — А он ведь помог. Хороший специалист.

— Лучше бы и не помогал… ротан мелкожаберный, — холодно сказал писатель.

Но на самом деле он был благодарен судьбе, забросившей его в эту больницу и столкнувшей именно с этими людьми, потому что теперь он знал, кто будут герои его нового рассказа.

Когда-нибудь, думал он, настанет такое время, что сказать человеку «спасибо» за любую услугу будет неловко, потому что ему же придется ответить «пожалуйста», а это так мучительно…

БД тайно смотрел на них сквозь полуоткрытую дверь, его губы шевелились, и он никак не осознавал, что делает — молится или посылает проклятья… Потихоньку отодвинулся в сторону, чтобы зрелище чужого счастья не слишком разъедало душу. Врача трясло мелкой нервной дрожью, и он раз за разом повторял:

— Да нет, я не плохой человек, я просто… не очень хороший, вот и все. Я же не плохой человек!..

Внезапно его затошнило, он ретиво кинулся к унитазу, но пока добежал, прилив уже отступил. Бессильно согнувшись, истекая холодным потом, упираясь руками в стульчак, доктор рассматривал свое отражение в тамошней неглубокой лужице. С большим удовольствием он плюнул в чужое опухшее от бессонницы лицо, но слюна оказалась болезненной, слишком тягучей, и плевок, растянувшись до самой воды, вдруг вернулся обратно в рот доктору. И вот тогда-то его вывернуло по-настоящему, как следует…

Девочка капризничала — ей мешали уснуть. Нина быстренько одела ее, и В. взял ребенка на руки. Девочка, положив голову отцу на плечо, моментально погрузилась в крепкий глубокий сон.

Семейство вышло на свободу. Там было прохладно, сквозь кроны деревьев где-то на востоке обещалась новая заря, светилось нечто туманное и неясное. Писатель глубоко вздохнул, встряхнулся, глянул по сторонам.

— Машину вряд ли поймаем, в такое время никто не остановит. Пойдем к теще, в Брагино, — решил он. — Здесь пешком часа полтора. Ну а если подберут, то — домой. Баиньки.

— Донесем ли? — с сомнением спросила Нина. — Ведь тяжело. И сумки. И страшно ночью-то…

— Мы — и не донесем? — усмехнулся писатель, обняв свободной рукой жену за плечи. — Да я на карачках поползу!.. Не бойся, ничего не случится. До конца света еще целый миллиард лет. Пути господни неисповедимы. А если кто пристанет, не дай Бог…

Он показал жене нож, специально прихваченный с собой из дому.

— Пусть только попробуют.

— Убери подальше. Ну… вот теперь можно идти.

И они направились к шоссе. Путь предстоял неблизкий.

Они голосовали редким проезжавшим легковушкам без особой надежды, понимая, что их странная троица выглядит подозрительно в три часа ночи на шоссе, с обеих сторон которого — густые кусты. Никто не останавливался. Возможно, думал писатель, я тоже так поступил бы на их месте. Обижаться нечего. Ладно, все это неважно. Главное — девочка не больна. Через час будем у тещи, выспимся, отдохнем…

Машины с визгом проносились мимо, освещая их ярким светом фар и снова погружая во тьму. Но небо на востоке уже розовело.

Женщина чуть отстала с тяжелыми сумками и посмотрела сзади на своего мужа.

Писатель шагал прямо, суровый и счастливый, крепко прижимая к себе дочь. Дорога терялась во мгле. В. знал, что так они могут идти очень долго, у них хватит сил и терпения. Да, тяжело, но они сметут все преграды. Беды и несчастья убегут прочь, завидев их дружную троицу. И семья благополучно доберется домой.

Женщина подняла лицо к ночному небу. Там звезды нежно задрожали, растеклись кляксами и сделались солеными на вкус.

— Ну чего ты там? — спросил В., обернувшись. — Устала?

— Ничего, иду, иду, — сказала жена, догоняя его. Хорошо, что лица в темноте не видно.

И все-таки их подобрали, когда они уже перестали надеяться. Новенькая «семерка», бухающая аудиобасами, словно тяжелой артиллерией, в ней парень-качок с симпатичной девушкой. Залпы временно прекратились, было объявлено перемирие. Вам куда? Да нам, вообще-то, в дрзоую сторону. Далеко? Далековато… Ну садитесь, подбросим, что же вы будете ночью с ребенком-то… Спасибо, только нам правда в другую сторону и далеко. Садитесь, садитесь. Куда едем? Ну… к цирку. Да-а… действительно. Ну что ж, потеряем полчаса, не страшно. Ребята, у нас денег только полтинник. Хватит? Да какой там полтинник, ни к чему… Нет, так не пойдет. Хотя бы пятьдесят мы сможем вам заплатить. Ладно, раз уж вы так настаиваете. Как же вас угораздило в таком месте и в такое время?.. Мы в больницу ездили, это был какой-то ужас, доктора… Знаю, знаю, у меня у самого трое, младшему сегодня месяц исполнился… Ну, поздравляем! Здорово! Молодцы — в наше-то время троих поднять. Да это не мои, засмеялась девушка, я здесь ни при чем. Я сразу понял, как только вас увидел, что вы из больницы, сказал водитель. Неужели так плохо выглядим? А я еле удержался, чтобы морду доктору не набить, есть там один такой… Иногда нужно не сдерживаться. А я вообще не хожу с детьми к докторам, жену посылаю, а то как бы чего не вышло. Не могу на это смотреть.

Там дальше по дороге ремонт, лучше объехать двором…

Все, ребята, вот здесь. Спасибо, выручили нас. Хорошие вы люди. Спасибо. Да ну что же, бывает. До свидания. Счастливо добраться.

Девочка помахала рукой исчезающему за поворотом «жигуленку».

— Бибика ту-ту! — очень серьезно сказала она.

Родители стояли по обе стороны от нее. Дождались, когда машина скроется, подхватили ребенка, сумку и из последних сил потащились к подъезду.

— Вот видишь, — сказал водитель своей спутнице, — пора тебе, девушка, замуж, хватит по клиентам ездить. Вон как на ребенка-то смотрела…

— Денег подзаработаю еще, — сказала она, — и выйду. А так, без денег, кто меня возьмет?

— Всех денег не заработаешь, — сказал водитель, — возьмут, у тебя ведь все на «пять» — и личико, и фигурка. Да и я бы взял, если бы не семья…

— Ну, ты еще про любовь мне сейчас заговори! Гляди лучше на дорогу да поторапливайся, и так опаздываем. А то отменят заказ…

— Да нет, какая любовь, — сказал водитель. — Просто все должно быть по-человечески, я правильно говорю?

— Правильно, правильно.

— А что это ты там пишешь?

— Да вот, мне интересная строчка в голову пришла, пока я на этих ребят смотрела.

— Какая строчка? — спросил водитель.

— Ну, стихи.

— А, я и забыл, ты же у нас поэтесса! Что за строчка-то?

— Напишу стихотворение целиком, тогда и прочитаю, а пока нельзя — не сбудется, — сказала девушка.

— Слушай, а ты настоящие стихи пишешь, или так — любовь-морковь?..

— Ну, не знаю… я зимой послала несколько штук в Москву, в Литературный институт на конкурс. Теперь приглашают поступать, говорят — очень оригинально.

— Так езжай, поступай!

— Может, и поеду — если шеф отпустит.

— Да ты ему уже столько заработала! Есть у него совесть, в конце-то концов? Хочешь, я с ним поговорю, — горячился водитель, — не век же тебе по клиентам ездить…

Часа через два она вышла из квартиры, медленно спустилась вниз по лестнице. Водитель ждал ее, сидя в машине с открытой дверцей. Он смотрел, как идет она этим розовым прекрасным утром по гладкому асфальту, осторожно переставляя ноги в туфлях на остром каблучке — и ничего не чувствует. Ничего совсем. Почти полная отключка… Ушла бы мимо, если бы он не окликнул.

Давай покурим, сказала и села рядом, он предусмотрительно открыл дверцу. Курили молча. Он-то уже накурился, глотал дым почти без удовольствия.

В это время шел по любимому городу самозваный фотохудожник Витя; Витя был одержим ловлей мгновений, он на этом повернут был по-крупному, но в его сеть редко попадались хорошие кадры. Это значило лишь, что надо больше ходить и смотреть, вот он и ходил, и высматривал.

На этих двоих в тачке сначала он не обратил внимания, хотел уже мимо, но, мазнув взглядом по лицу женщины, мгновенно включил тормоза. Остановился напротив, с висящим на груди тяжелым «Киевом» (единственная его ценная вещь, дороже ничего в жизни не имел), уставился жадно. Чего тебе, мужик, спросил водитель. Витя нетерпеливо щелкнул на него пальцами, он видел лишь женщину. Разрешите вас сфотографировать, попросил ее дрогнувшим голосом — а вдруг откажет. Зачем, спросила она, даже не глядя на него, не понимая, что та кое вокруг. У вас лицо совершенно необыкновенное, сказал Витя, и так странно освещено сейчас… Это мгновение нельзя упускать. Она подняла голову, лицо четче проступило сквозь волосы, словно разошелся тяжелый театральный занавес. Вот так, вот так, яростно зашипел Витя, отскакивая и взводя затвор. Успел сделать несколько кадров, прежде чем это выражение начало изменяться, растворяться. И, бормоча какие-то неловкие извинения, попятился задом, свернул за угол, побежал — деловито, со всей скоростью, какую мог развить, но и в то же время нежно прижимая к животу фотоаппарат, беременный сегодня лучшим в его жизни снимком.

Догнать его, спросил водитель женщину. Брось, зачем. Она махнула рукой, несколько оживляясь. Может, ему повезло. Поехали.

Дома, согнувшись над ванночкой и жадно глядя, как из небытия проявляется лик, Витя решил, что никуда этот снимок посылать не будет, он только его. Повесил фотографию на лучшем месте в своей нищей убогой комнатенке, и там она провисела еще долгие годы, пока Витя не умер, и новые жильцы вынуждены были содрать ее вместе со старыми обоями, хотя и очень жалели об этом. А негатив куда-то затерялся.

Писатель проснулся часов в девять утра (хотя думал, что не встанет раньше полудня — была суббота, можно расслабиться). Девчонки сладко посапывали рядом с одинаково приоткрытыми ртами. Он осторожно перелез через них, босиком прошлепал на кухню, налил холодной воды в высокий бокал и, сначала жадно-быстро, а потом уже смакуя каждый глоток, напился и подошел к окну.

Небо было чистое и синее, и на фоне этого неба, весь облитой солнечным воздухом, тучился, купался в утренней прохладе клен, расправивший свои ветви и расчесавший листья, гордый и улыбающийся, абсолютно неподвижный, как памятник самому себе. Золотым метеором в солнечном свете мелькнула тяжелая муха.

Быть кленом, подумал писатель. Стоять вот так, подряд много лет на одном месте. Знать все вокруг до последней пылинки. Давать тень. Предупреждать об опасности. Наводить скуку осенними заломленными ветвями. Радовать глаз свежей резной листвой…

Не отрывая глаз от чудесного видения, он нащупал лежавшую на холодильнике старенькую губную гармонику — трофейное дедово наследство. Вдохнул поглубже, поднес ко рту… Очень-очень тихо, так, чтоб девчонки не проснулись, извлек несколько победных нот — и рассмеялся. Так, так. Хорошо. Но, наверное, октавой выше. А ну… Да, вот так совсем прекрасно.

Ну что же, пора браться за дело. Итак, «Хозяин утра»? Почему-то сегодня у писателя не было сомнений в том, сможет ли он довести до конца этот рассказ. Должен довести, и все. Такой случай — грех упускать.

Компьютер привычно зажужжал, экран осветился. На нем появился вчерашний (вернее, даже сегодняшний) текст. Первую заготовленную фразу писатель отщелкал мгновенно, и, коротко задумавшись, после этого не отрывался от клавиатуры около часа.

И постепенно в его мыслях устанавливался некий порядок, гармония, и рождалось ощущение, что все идет правильно — не бестолково, как могло показаться вначале, но по единому для всех грандиозному плану, который обязательно будет выполнен, и тогда все станет хорошо. В конце концов непременно все будет хорошо, а иначе зачем?..

Заветная мечта несчастного доктора сбылась, хотя об этом еще не знал ни он сам, ни уж тем более В.