Мужчины своих женщин

Воин

Зима встала не сразу. Прежде чем окончательно взять поводья, она несколько раз напускалась на город заполошными метелями, заносила дома и улицы жестким сухим снегом, вымораживала лужи, и казалось: все, наступила. Город стоял хмуро на своих холмах, готовясь к многомесячной осаде, истощающей силы и терпение его жителей. Биться с превосходящими силами зимы многим из них уже и сейчас, наверное, не хотелось: ведь она все равно возьмет свое, удержать город не удастся…

Но снег сходил бодро, ни о чем не жалея — так же, как и налетал. Сегодня мороз, а завтра оттепель, слякоть и вечерняя тоскливая мгла, когда фонари горят тускло, а жиденькому небесному свету не от чего отражаться на земле. Голые деревья, холодные городские башни, догнивающий на улицах снег… В такие вечера люди подбрасывают в очаг пару лишних поленьев, жарят мясо, зевают, глядя за окно, и говорят: скорей бы уж настоящий мороз, надоела эта слизь.

За бабу он вступился! Один против троих, глядите-ка на него!.. Ну и сам дурак. Что они, парни эти, сделали той бабе? Ну постращали немного, ну кошелек отобрали, шапку там, сумку с телефоном… И все! Заработала бы она денег, купила себе новую сумку… А ты лежи вот тут теперь, подыхай, как собака…

Пушков вспомнил, как однажды в детстве он увидел у них во дворе собачонку, напоровшуюся животом на старую арматурину. Железяка эта много лет торчала бесполезно и безвредно из земли возле фонарного столба, на ней качались дети — встав на нее ногами, пружинили и прыгали вперед. Никому и в голову не приходило, что штука-то — опасная. И вот, ни с того ни с сего, небольшая псинка… как уж она сумела найти эту железяку? Тоненько, бессильно скулила собака под окнами длинной, с китайскую стену, пятиэтажки, безнадежно взывала к людям о помощи. Но никто не вышел. Наверно, по крику этому ясно было всем, что не жилица больше псина на белом свете, боялись люди заглянуть хоть на миг ей в глаза. Ведь собачьи глаза так горько умеют глянуть, что любое сердце обварит кипятком.

Приберегали люди свои сердца. Экономили жалость для чего-то другого.

Толстый маленький Пушков, глотая слезы, сказал матери:

— Мам, я выйду, помогу ей. Намажем зеленкой, забинтуем…

— Еще чего! — резко отбила мать. — Грязищу в доме разводить! А убирать кто будет? Я вам что — домработница?

И перекинула отцу:

— Вышел бы, пристукнул хоть. И правда, жалко.

— И так сдохнет, — сказал отец, не отрываясь от футбола.

— Ну, ма-ам…

— Замолкни, сказала! — мать сжала свои и без того тонкие губы, а это значило: лучше и впрямь помолчать, пока ремня не схлопотал. — Ишь, страдалец народный. Знаешь, сколько от собаки микробов?

Псина мучилась еще часа два, потом взвыла последний раз… Утром, собираясь в школу, Пушков выглянул в окно и не увидел ее возле фонарного столба.

Немного подумав, он отыскал под кроватью свой старый железный совок, с помощью которого когда-то возводил в песочнице огромные замки с башнями и галереями. Пихнул его в карман.

Вышел из подъезда и, опасливо поглядывая вверх, на окна своей квартиры, подошел к мусорным бакам. В ближайшем из них, прямо сверху, на куче картофельных очистков, лежал большой рогожный куль, откуда торчали собачьи лапы, словно перемазанные застывшей черной краской. Пушков, кряхтя, вытащил куль и, сгибаясь набок от тяжести, побежал.

Собаку он закопал в ближних посадках. На первый урок опоздал, схлопотал замечание в дневник. Вечером мать отходила его ремнем. Била без всякой жалости, куда придется.

— Мне не нужен сын-прогульщик! Сын-хулиган! Сын-пьяница!

Отец сидел за кухонным столом и, пристроив маленькое зеркальце к заварному чайнику, аккуратными маникюрными ножничками подравнивал свои усы. Глаза его были напряженно вывернуты, верхняя губа чуть приподнята. Отвлекшись на секунду от своего занятия, он посмотрел на жену укоризненно — но не прямо, а через зеркальце. В ответ она метнула ему такую лютую шаровую молнию гнева, что если бы взгляд пришелся точно глаза в глаза, зрачки отца были бы неминуемо расплавлены. Но зеркало спасло, даже не треснуло. Отец отложил ножницы и стал тщательно причесываться.

Пушков молчал. С тех пор он всегда молчал, когда мать его била.

Через год отец ушел от них к другой женщине.

После окончания школы Пушков хотел поступать в институт, на архитектурное отделение, но тут мать заболела, слегла. Нужно было ухаживать за ней, и он пошел работать.

Сквозь съехавшие очки Пушков смотрел на заточку, торчащую в середине его живота. Обыкновенный, ребристый железный прут. Кто бы мог подумать, что найдется идиот, который не пожалеет времени и сил подготовить его (наверно, долго обтачивал, от усердия высунув язык), а потом, не испытывая ни жалости, ни сомнений, возьмет да и сунет в живот человеку… Видно, давно уж он, отморозок безбашенный, хотел так сделать, да случая подходящего все не было, и тут вдруг опа — Пушков! За бабу вступился, жизнь свою на кон поставил. Ну — на тебе тогда, получай…

— Эй, тетка, стой!

Женщина, сгорбившись еще больше, ускорила шаг. Место темное, безлюдное… но нет, оказалось, люди тут есть. Сидели добрые люди и поджидали именно ее — одинокую, слабую, боящуюся даже голову поднять, им в глаза посмотреть…

— Стой, тетка!

Да не такая уж и тетка. Пушков ее еще в автобусе приметил: вполне молодая и очень даже симпатичная бабеночка, стройненькая такая… Может, чуточку худоватая даже, кто-то назвал бы ее и костлявой; зато вот коса из-под шапки — толстая, русая… Пушкову такие нравились. И она, между прочим, его тоже выцепила взглядом в толпе, отметила особым прищуром ресниц… Пушков аж вспотел: неужели?..

Короткая юбка, темные чулки…

Вышли они вместе, и дальше им было в одну сторону. Сразу заговорить он не решился, потопал следом, держа в поле зрения ее красивую белую куртку и белые сапожки и надеясь только на счастливый случай. Например, она уронит сумочку, а он, мгновенно оказавшись рядом, подаст, предупредительно улыбнувшись. И тут она обратит внимание, какие умные у него глаза, какая приятная улыбка… «Как вас зовут?» — «Максим. А вас?» Дальше фантазировать он слегка затруднялся — пока еще не знал, как ему хочется, чтоб ее звали.

Или выйдут из темноты обкуренные отморозки, а он…

Так и шел за ней, воображая себя ее тайным провожатым, рыцарем в ночи.

И тут отморозки. Как по заказу.

«Из двух возможных путей выбирай тот, что ведет к смерти», — рекомендует кодекс самурая. Пушков эту рекомендацию помнил хорошо, японская книжка всегда лежала в его ранце.

Но теперь, умирая, он чувствовал, что выбирать ему совсем не надо — все и так происходит как бы само собой, без участия его воли: ведь железный прут, торчащий из середины живота, нарушил деятельность внутренних органов его тела. Каких именно органов, Пушков не знал — он раньше ими совсем не интересовался, только жил с их помощью. А вот теперь с их помощью умирал. Впрочем, что уж тут особо сложного, подумал он: один орган отказывается работать, это вызывает паралич другого… и дальше, по цепочке. Внутри его живота, вокруг торчащего железного прута уже запустилась сложная реакция отключения тела от жизни. Пушков пытался объяснить себе, как же это так случилось, что вот он умирает, но понять из этих объяснений ничего было нельзя. Да и нужно ли что-то объяснять? Он свое сделал. Теперь его дело было — ждать, когда все кончится, и знать, что все кончится очень скоро. Тело не спрашивало у него разрешения на смерть.

А Пушкову было как-то даже все равно… или не все равно?

Одно он твердо знал, твердо чувствовал: в этом умирании соблюдается некий незыблемый порядок, который не может быть нарушен и отменен просто так. Была во всем этом какая-то особая торжественная серьезность… и даже оправдание того, что случилось прежде и чему он сам был причиной.

Этим вполне можно гордиться, подумал он. Раньше он был какой-то неполный, словно в нем не хватало одной очень важной детали… а вот теперь все детали на месте. Последний недостающий фрагмент головоломки пришел к нему в виде острого железного прута.

Пушков вдруг преисполнился умиротворения.

Теперь он настоящий!

Он лежал на первозданно-белом снегу, из раны в его животе текла спокойная кровь. Снег таял, смешиваясь с кровью. Кровь остывала на снегу. Тихо и сумрачно было вокруг, ни души.

Пушков смотрел в низкое, быстро темнеющее небо и руками сжимал свой омертвелый живот. Он почти не чувствовал боли. Словно кто-то отодвинул боль в сторону, сжалившись над ним…

Баба повыла возле него немного, а потом убежала звать на помощь.

— Я скоро! Вы потерпите?

— Конечно, — кивнул он, холодно блеснув на нее снизу очками и пытаясь мужественно улыбнуться.

Она убежала.

Нет, ничего у нее не выйдет, подумал он. Далеко, людей не дозовешься, телефоны-автоматы не действуют — шпана давным-давно все трубки пообрывала. На подъездах — замки, домофоны, попроси открыть дверь — пошлют к черту. Нет шансов.

Вот так. Соблюдет он кодекс самурая, и теперь лежит он, умирая.

«Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыбкой. Таких храбрецов мало, они редки.»

Все-таки он чего-то ждал.

Ему вспомнилось, как в детстве он однажды играл с приятелем в посадках и случайно распорол себе ногу. Распорол глубоко, сразу весь залился, перепачкался кровью. Конец брюкам, подумал он растерянно. Мать убьет… Он тогда стоял, не соображая, что ему делать, а приятель тоже остолбенел, глядя на кровь, да вдруг, закатив глаза, хлопнулся в обморок… Тут сразу и стало ясно, как поступать: Максим взвалил приятеля на плечи и двинулся в сторону дома.

Во дворе он появился уже совсем обессиленный, и из разодранной ноги по-прежнему текло. Впереди него бежали и выли собаки, на этот шум выглянул из окон весь дом, а потом показалась и мать. «Еп-пон- ский бог!» То-то досталось ему тогда — за все хорошее…

— Не трогайте ее! — крикнул Пушков парням. Крикнул, словно плюнул в них, еще и головой размахнувшись для дальности плевка. Его толстые губы были в этот момент обиженно выпячены вперед, а руки висели вдоль тела, как плети. Потешная вязаная шапочка налезала ему сверху на очки, на груди висел простой, грубо сшитый брезентовый ранец. Во защитничек, во спаситель…

Парни только-только отобрали у бабы сумочку и начали стаскивать шапку. Но, должно быть, уже примеривались, чем бы у нее и еще можно попользоваться. А у нее оставалось не так уж много. Самое последнее оставалось — то самое, чем делиться ей с ними хотелось меньше всего.

— Не трогайте ее! — повторил Пушков уже смелее, потому что отморозки на секунду молча застыли.

Но только на секунду. Глаз у них был наметанный: разглядев Пушкова в полутьме, они разом согласно усмехнулись и двинулись к нему. Про бабу мгновенно забыли, и она молча и как-то деловито побежала прочь. Словно предвидела все, что произойдет с ней сегодня — и заранее позаботилась о защитнике: мигнула ему в автобусе, поманила…

Живот с детства доставлял Пушкову неприятности. Мешал всегда и везде: на физкультуре в школе, в армии, на работе… Про слабый пол и говорить нечего — не был Пушков популярен у женщин. И все из-за живота.

Иногда он чувствовал себя туго надутым воздушным шариком и даже мечтал, чтобы кто-нибудь однажды выпустил из него лишний воздух.

Вот и выпустили.

Парень, шедший к Пушкову впереди остальных, был высокий и совсем седой. Его губы кривились в странной усмешке: левый край оттягивался в сторону и книзу как-то по-волчьи. Он шел быстро и правую руку держал в кармане. Остановился в двух шагах. Пушков, глядя на хищный рот парня, мгновенно понял, что это пришла за ним его смерть — но даже не шевельнулся, чтобы защититься или хотя бы принять угрожающую позу.

Парень чуть склонился перед ним:

— Т-так вот ты к-ка-акой! — и, засмеявшись, резко выбросил вперед руку.

Пушков дрогнул, ощутив, как чужое и острое вошло в его живот. Ему стало больно. Он посмотрел вниз, но там висел его ранец, в котором он носил на работу обед и японскую книжку. Тогда он пощупал руками в том месте, где было больно. Там торчал какой-то железный штырь.

Ноги Пушкова подломились, и он упал набок.

Отморозки потоптались рядом. Возле лица Пушкова крепко встал забрызганный грязью ботинок с толстой ребристой подошвой. Постояв пару секунд, ботинок начал качаться с пятки на носок и обратно. Качнулся раз пять, потом резко отъехал куда-то в сторону и вверх, задержался в воздухе…

— Н-не трожь его! Он свое уже п-получил…

Ботинок медленно вернулся на место. Рядом с лицом Пушкова на асфальт шлепнулся смачный плевок.

— В-валим по-б-быстрому отсюда!

— Седой, надо бы глянуть, вдруг у него че есть?

— У этого х-хыренделя? П-пусто… П-пошли!..

— Ну, как скажешь…

Ботинок исчез. Зато очень скоро появились белые женские сапожки.

— Эй… живой ты, мужчина?

Пушков медленно провез головой по грязному снегу.

Баба присела перед ним на корточки и начала тоненько скулить, прерываясь только для того, чтобы со свистом втянуть в себя воздух. Чтобы не сесть задницей в снег, она двигала своими длинными худыми коленями, словно рычагами, так ей удавалось удерживать равновесие. Руки держала в карманах. Вдруг, прервав скулеж, она жадно спросила:

— Больно?

Он только моргнул сквозь очки. Сама-то как думаешь?!

Лишь через минуту смог прошелестеть:

— Извините…

Ему снизу неловко было смотреть на нее. Короткая эта юбчонка…

Вдруг стало будто бы светлее. Все вокруг он увидел до мельчайших деталей ярко, как в солнечный полдень. Голые деревья, силуэты высотных башен над ними, сломанная скамейка, на которой стояла полупустая пивная бутыль… И даже видел Пушков, что в ней не пиво, а просто глупый шутник прикола ради помочился туда и оставил так на радость бомжам: пейте, ребята!.. И штырь, торчащий в животе, он разглядел, наконец, как следует: толстый ржаво-коричневый прут, мелкие ребра елочкой…

«Скорая», мигнув фарами, остановилась возле, и сразу оттуда выпрыгнула та самая баба, а за ней — люди с раскладными носилками.

— Вот он!

— Ну что, мужик, как дела-то? — склонившись над Пушковым, спросил белокурый небритый ангел огромного роста. На плечи его была наброшена фуфайка защитного цвета.

Пушков не ответил, только руки на животе слегка развел, показал: вот…

— Ясненько… — сказал ангел. Он быстро поклонился и сделал Пушкову засол в ногу — будто оса укусила. — Давай, Коля!

Максима осторожно переложили на носилки и задвинули внутрь «скорой». Баба вскочила следом и бережно подхватила его тяжелую руку, бессильно свесившуюся набок.

— Ты только живи, мужчина!

На поворотах мотало, ему становилось тошно, и она придерживала носилки, чтобы они не елозили. Когда он мычал от боли, она тоже что-то такое шипела, при этом сухая веснушчатая кожа на ее лице натягивалась так, что ему становилось страшно: а вдруг лопнет? Череп просвечивал сквозь кожу слишком явственно. Не так уж она красива, подумал Пушков… и не так уж молода.

Он ни о чем не жалел.

Ехали минут пять, потом встали, Пушкова вытащили наружу и понесли, баба бежала рядом, держа его за руку, а потом ее оттеснили. Сквозь налетавшее все чаще забытье он услышал:

— Живи, мужчина!

Он задумался над этими словами и встрепенулся. Жить?..

«Тот, кто заранее не решился принять неизбежную смерть, всячески старается предотвратить ее. Но если он будет готов умереть, разве не станет он безупречным?»

Готов ли я умереть теперь?

На какое-то время его бросили в коридоре одного.

— Что со мной будет? — спросил он своего ангела, который, наконец-то, возник из полутьмы длинного коридора под слабой зарешеченной лампочкой; ангел проходил мимо Пушкова, разглядывая какие-то бумаги, и лицо у него при этом было словно вдавлено внутрь головы, и губы втянуты, а взгляд хмурый и рассеянный.

— А? Что? — вскинулся ангел. — А-а… Ну что, операция будет… потом следствие, показания… Ты их хоть запомнил?

— Запомнил… Так, значит, я буду жить?

— Жи-и-ить? — удивился ангел. На мгновение он поднял лицо кверху, словно о чем-то вопрошал отца своего небесного. И, получив ответ, подтвердил:

— Да, конечно. Но это еще не скоро…

Пушков почувствовал, как в его животе отменяется запущенная час тому назад реакция отключения от жизни. Он вдруг снова ощутил острое железо внутри себя. Стало нестерпимо больно, и он застонал.

— Блин, да где же эти черти? — ругнулся ангел. — Потерпи, мужик, немного осталось…

— Она сказала мне жить! — прохрипел ему Пушков, улыбаясь.

— Повезло тебе, что она на нас наткнулась! Мы как раз собирались уезжать — сделали одной старушонке укол от давления… только из подъезда вышли, а тут эта бабенка налетает с глазами по девять копеек: там мужчина раненый! Повезло тебе…

Ангел бодро рассказывал ему еще что-то, но Пушков уже ничего не слышал. Он съезжал по пологому склону в какую-то глубокую воронку, земля осыпалась под его ладонями, и край воронки сдвигался вверх, пропадая из виду…

В полном боевом облачении, сидя на коне и держа поводья, он смотрел вниз по склону холма — на огромное облако пыли, в котором еще нельзя было различить ни пеших, ни всадников. Там, вдалеке, двигалось вражеское войско, втрое превосходившее его собственные силы.

За спиной князя хмуро стоял город, который неминуемо будет сегодня разрушен. Удержать его не удастся — многомесячная осада истощила последние силы и терпение воинов. Все знали, что помощи ждать неоткуда. Раньше или позже, но неприятель возьмет город. И князь принял решение выйти из стен крепости, чтобы дать врагу последний бой.

На башни города садилось солнце, плавившееся в собственном соку. Вот-вот один из шпилей проколет этот гигантский желток, и нестерпимый оранжевый свет зальет все в округе… Удачная позиция, подумал князь. Они идут вверх и смотрят против солнца.

— Сегодня хороший день для смерти, — сказал он.

— Да, ваша светлость, — бодро откликнулся генерал.

Горы, дремлющие в ожидании близкой зимы, равнодушно взирали со стороны на людей, готовящихся к кровопролитию.

Молодой генерал поднял руку, и все звуки на поле стихли.

Любимый пес князя, сидевший рядом, склонил голову набок и навострил рваное ухо. С давних пор воины клана использовали в бою огромных собак, пуская их впереди себя, чтобы смешать чужие порядки. Этот прием действовал безотказно: почти все собаки гибли в первые же минуты боя, но дело свое сделать успевали. Вот кто поистине заслуживал бы звания самурая!.. Глухой от старости, когда-то в юности поддетый на копье, но выживший (князь сам лечил его целебными мазями и отварами), покрытый множеством шрамов боевой пес издалека почуял запах предстоящей битвы — запах обильной крови, конского пота, дыма…

Пес жадно зевнул и посмотрел на своего повелителя снизу вверх. Они оба знали, что это их последняя битва.

Издалека послышался тяжелый, словно в начале землетрясения, гул быстро приближавшегося войска. Вскоре в валившей навстречу пылевой туче стали различимы зубастые конские морды и торчащие кверху древки копий и чужих знамен. Лиц еще не было видно.

Князь посмотрел на генерала и медленно наклонил голову. Генерал с улыбкой уронил руку, и в тот же миг в воздух взвились тысячи стрел. Преодолев ничейное расстояние, они ушли в пылевую тучу. Оттуда послышался короткий рев, словно какое-то гигантское животное было потревожено роем ос. В ответ из тучи тоже полетели стрелы, но не достигли цели.

Еще один залп, и еще… Сменяя друг друга, княжеские вышколенные лучники били слаженно, но туча и не думала останавливаться — она поглощала стрелы, казалось, без всякого вреда для себя, лишь взревывала с каждым разом все яростнее. И вот расстояние между двумя войсками стало критическим… медлить больше было нельзя.

Князь кивнул псарям. Свора, давно уже рвавшаяся в бой и вот наконец-то отпущенная с поводков, с ожесточенным лаем кинулась вперед. Вскоре огромные собаки исчезли в пыли.

Князь выхватил катану, дал шпоры коню и на мгновение оглянулся. Вслед за ним неслась его армия.

Хороший день сегодня, подумал князь, врезаясь в людскую гущу и на выдохе срубая первую голову.