Мухосранские хроники

Роман века

За окном день сменился вечером. После вечера, как и полагается, пришла ночь.

Как и вчера, как и месяц назад.

Кармазин этого не видел и не знал. Он жил растительной жизнью. Ел, когда хотелось. Спал, когда валился с ног. Бриться перестал вовсе. Умывался, когда вспоминал об этом. Как всякое уважающее себя растение, он подчинил свое существование единственной цели. Для растения такой целью было плодоношение. Для Кармазина – его роман.

Весь мир сосредоточился для него вокруг царапанной, вытертой до голого дерева поверхности письменного стола. Ток времени измерялся не вращением стрелок часов, которые по всей квартире давно встали, а убыванием стопки листов чистой бумаги и, соответственно, приростом стопки листов бумаги исписанной.

Когда у Кармазина кончилось курево, он бросил курить. Затем опустел холодильник, и он едва не бросил есть. Но на голодный желудок не думалось, не работалось, и Кармазин впервые за последние дни вышел на улицу за продуктами. Там он узнал, что настала осень. Поэтому, когда он вернулся за стол, осень настала и в его романе. Герои с героинями ходили по мокрому асфальту выдуманного Кармазиным города, прятались под зонтами, поднимали воротники и кляли непогоду.

Так вот, ночь уступила место рассвету. Кармазин дописал последнюю фразу и поставил последнюю точку. Откинулся на спинку стула и с треском потянулся.

И понял, что создал гениальное произведение.

По-настоящему гениальное, без дураков.

Некоторое время он сидел тихонько, привыкая к мысли о том, что он гений и жить, как раньше, ему уже нельзя. Потом протянул руку к телефону, отключенному так долго, что время обметало трубку пыльным налетом, и набрал номер ближайшего друга, первого своего критика.

– У меня тут образовалось кое-что, – сказал он нарочито небрежно. – Не оценишь ли?

После обеда приехал друг. Они посидели на замусоренной донельзя Кармазинской кухоньке, распили два кофейничка и поболтали обо всякой ерунде. Потом друг забрал рукопись и уехал. А Кармазин слонялся по комнате, не зная, чем себя занять, пока не сообразил одеться и убрести куда глаза глядят.

Вечер он скоротал в кинотеатре, где в затмении напоролся на какой-то пустяшный индийский фильмишко с обязательными песнями и плясками. Нелепицы, творимые по ходу действия, внезапно пробудили в нем осознание того факта, что и его роман непременно будет экранизирован. Кармазин поневоле вообразил эту вертлявую, толстомясую индианочку, что, как умела, строила ему глазки с прыгающего в такт ее повизгиваньям экрана, в главной роли, в выстраданном, под сердцем выношенном, светлейшем женском образе. Ему едва не сделалось дурно. И понадобилось изрядное напряжение фантазии, чтобы вытеснить из памяти щекастую смуглую рожицу и впустить на высвободившееся место трепетный, одухотворенный облик этой самой… как ее?.. «графини Добринской».

Домой Кармазин пришел умиротворенный. И вскоре заснул.

Зазвонил телефон.

…Это был друг. Он долго сопел в трубку, не зная, с чего начать. А потом сказал, что роман Кармазина гениален. Что он выше всякой критики, что само имя Кармазина войдет в анналы человеческой письменности если не впереди, то по крайней мере где-то в непосредственной близости от имен Маркеса и Джойса, а мелочью вроде всех Мураками оптом и каких-нибудь Бегбедеров и Уэльбеков можно смело пренебречь. Под конец друг, здоровенный мужичище, весь в якорях и голых русалках, сменивший двух жен и схоронивший всю свою родню, гаубицей не прошибешь и танком не своротишь, заплакал как дитя и объявил, что счастлив быть другом такого человека, как Кармазин, и только благодаря этому претендовать на какое-никакое, а место в истории.

Кармазин слушал эти слова и тоже плакал от счастья и любви ко всему человечеству. Он думал, что теперь можно и умереть. Что было бы хорошо умереть прямо сейчас, не отходя от телефона, в минуту наивысшего блаженства. Но потом понял, что это окажется предательством по отношению к ближним. Не имел он права сгинуть прежде, чем напишет еще с десяток шедевров. Даже не напишет – а одарит ими цивилизацию и культуру! Прижимая к уху теплую пластмассовую коробку с хлюпающим оттуда другом, Кармазин ощущал себя титаном Возрождения. Он твердо решил прожить до ста лет и всю эту чертову прорву времени писать, писать и писать. Это был его долг, его святая обязанность перед будущим.

Слухи о Кармазинском романе ползли по городу, подобно потоку огнедышащей лавы; они оккупировали дома, баррикадировали улицы, захватывали почту и телеграф. Каким-то совершенно немыслимым образом, при помощи интриг, шантажа и подкупа текст романа ушел на сторону, возникая одновременно в десятке мест, пока не угодил в алчные руки коллег Кармазина по литобъединению, таких же, как и он сам, вечнозеленых писателей, которые тыщу раз уже перессорились, а то и передрались между собой из-за несуществующих привилегий и несветящих кормушек, все свободное от писания время занимались сыроядением себе подобных и драли в клочья всех, кто только заикался о претензиях на прорыв в местное издательство в обход общей очереди… К вечеру следующего дня все они на почве Кармазинского романа помирились, забыли распри на том основании, что никто из них, равно как и никто из числа старших товарищей, уже увенчанных лаврами и оснащенных удостоверениями о принадлежности к литературному цеху, не достоин даже подносить Кармазину сигареты и бегать в магазин за пивом. Староста объединения, личный враг, принес влажную от слез флэшку с романом и сам пал Кармазину на грудь, шепча признания в любви и коря себя за бездарность, какую ему, видно, не избыть до конца дней своих… Кармазин утешал его как мог, но результата не достиг. Рыдающий староста ушел в ночь, и только спустя неделю сыскался в психиатрическом диспансере, куда влип за суицидальную попытку – случайные прохожие буквально выцарапали его из-под колес товарняка.

Ночью о романе Кармазина заговорил «вражий голос» – не без своеобычной язвительности, не без традиционных нападок на славное отечественное книгоиздание.

Все происходящее виделось Кармазину в каком-то сверкающем тумане. Он жил, будто во сне, и мелочи быта в этих грезах затейливо переплетались с фантастическими, немыслимыми доселе событиями.

– Старик! – звонили ему малознакомые или полузабытые. – Читал, читал… Ты знаешь, тут можно завидовать, можно нет, но ничего от того не изменится. Факт, как говорится, объективный, данный нам в ощущениях… Ты это куда? В «СКА» или в «Космэ»?..

Кармазин еще не решил. При мысли, что нужно куда-то свое детище определять, у него сводило конечности. Но для себя, впрочем, он уже твердо решил: только не в столицу! Урежут, пригладят, кое-где допишут – с ним такое приключалось… Кармазин желал быть патриотом своего города и, соответственно, местного издательства, где ни разу еще не публиковался и даже не бывал, и которое мнилось ему неким феерическим, ирреальным замком из хрусталя и мрамора, полным волнующих коридоров и колдовских тупиков, зловещих подземелий и ажурных галерей, где обитают возвышенные, благородные рыцари, готовые пойти на подвиг и смерть во имя торжества Мысли Начертанной.

Телефон жужжал не умолкая, будто его прохватила какая-то особая телефонная лихорадка.

– Миша, – услышал Кармазин этот размывшийся в памяти за сотворением романа, а когда-то любимый, до боли, до сердечной колоты пронизывавший все его существо голос. – Я прочла… Ты победил. Я глупая, мелкая, неразвитая поденка. Я действительно никогда тебя не ценила. Сейчас уже ничего не вернуть, не исправить, все сказано, все сделано, но я хочу, чтобы ты знал… Ты был прав. Человек не может разделиться сам на себя. Либо он творец, либо глава семьи. Добытчик, охотник на мамонтов… Как все это недостойно тебя! Слышишь? Да, многое поругано, многое утрачено, и все же… Скажи только слово – и я вернусь. Ты меня понял, Миша?!

Кармазин молчал, глотая слезы. У него теперь постоянно глаза были на мокром месте.

Наиболее невероятное, как правило, накатывало под утро.

– Мухосранск? – спросила взволнованная телефонистка. – Ответьте Нью-Йорку!

– Какому Нью-Йорку?! – пробормотал Кармазин спросонья.

– Какому, какому… У нас один Нью-Йорк, столица Америки.

Кармазин не успел возразить, что столицей Америки был какой-то другой город, как в трубке заговорили сразу двое. Один – на невнятном английском, из которого Кармазин, несмотря на спецшколу, ни хрена не понимал, а другой – на недурном русском, хотя и с благородным акцентом.

– Мистер Кармазин, до вас говорит писатель Стивен Кинг. Он только что прочел ваш роман в компьютерный перевод и сожалеет, что не знает русский язык и не разбирает ваш почерк. Вероятно, многое при компьютерный перевод было утрачено, хотя в отдельные места даже компьютер ничего не смог исказить.

– Как к вам попал мой роман?! – возопил Кармазин, памятуя о каких-то возможных в связи с этим неприятностях.

– О, это отдельный вопрос, который нам не хотелось бы обсуждать по телефон… Во всяком случае, мы уважаем ваш закон, чтим Всемирная конвенция об авторские права и не собираемся публиковать ваш прекрасный роман в обход ваше согласие.

– Марвеллес, уандерфул!.. – подтвердил мистер Кинг.

– Он что, его прочел?!

– Нет, ему пересказали… Мистер Кармазин, мистер Кинг предлагает вам свое содействие в скорейшее издание ваш прекрасный роман в его, мистер Кинг, перевод и просит ваше разрешение на переговоры с ваш литературный агент…

У Кармазина не было никакого агента, хотя такую роль в принципе мог бы разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую тему.

– Поблагодарите мистера Кинга, – сказал он. – Но есть загвоздочка… Дело в том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше издательство.

– Ф-факин рашен паблишерз! – взвыл мистер Кинг.

– Мистер Кармазин, мистер Кинг не понимает, разве ваши издатели еще не предложили вам достойные условия публикации?

– Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил…

– Мистер Кинг не понимает, чем же занимается ваш литературный агент…

«C бабой, небось, лежит», – подумал Кармазин, но вслух не стал развивать эту тему. Он еле отшил настырных империалистов, и подобными звонками «из-за бугра» ему больше не досаждали. Видимо, мистер Кинг – фамилия была знакомая, хотя Кармазин мог поклясться, что ничего ею подписанного не читал, – оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального русского.

«А и в самом деле, чего я тяну?» – подумал Кармазин.

Утром понедельника он как смог отутюжил брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его детище от всеобщего, планетарного признания.

Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.

В одной из комнат на Кармазина долго и молча смотрели, как на выходца с того света. Создавалось впечатление, что люди, обитавшие там, не понимали смысла обращенной к ним речи. Они слушали Кармазина, бессловесно переглядывались между собой, и в их затравленных взорах читался один немой вопрос: «Что этому человеку от нас нужно, почему он здесь, почему не уйдет и не оставит нас в покое?!» Не добившись от сидельцев из таинственной комнаты ни единого связного звукосочетания, кроме нелепых мычаний и всхрюкиваний, Кармазин потрясенно вышел в коридор и уже там прочел на дверной табличке надпись: «Плановый отдел». Постановив для себя прежде читать надписи, а уж потом травмировать занятых людей глупыми домогательствами, Кармазин медленно двинулся по устланному ковровой дорожкой коридору. В некоторых комнатах он вообще не находил никого. Табличка «Отдел художественной прозы» показалась ему наиболее притягательной. Он воспрял духом, расправил плечи, прочистил горло и потянул за дверную ручку.

Но дверь, обитая черным дерматином, не поддалась.

Озадаченный Кармазин подергал еще и только после пятой попытки, когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку бумажный листок с корявой почеркушкой: «Отдел закрыт – все ушли на свеклу».

В каком соответствии находились художественная проза и объявленный городскими властями месячник ударного труда в помощь отечественному сельхозпроизводителю, сложно было понять. Но это был удар.

Кармазин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто рыба, которую дрессировали жить на суше. В отличие от рыбы, ему хотелось рычать от досады. Но до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Кармазину вернулась способность трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился.

Во-первых, с чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями? Что его визит важнее, чем свекла для города? Что эта ковровая дорожка раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и потому ее не жаль топтать круглогодично, ибо подарят еще?

Во-вторых, свекла – это не навсегда. Ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял живых людей дергать свеклу в тридцатиградусные морозы, какими славилась зима в Мухосранске. Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы, и уж тогда-то Кармазин осчастливит их своим опусом.

А в-третьих…

Что там будет в-третьих, Кармазин додумать не успел, ибо за черной дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На пороге стояла очень худая, изможденная даже девушка в бежевом свитере и затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в руке имела место грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор молча смотрели друг на дружку. «Как один зверь смотрит на другого зверя», – совсем не к месту вспомнил Кармазин фразу из старого японского фильма, который назывался, кажется, «Легенда о динозавре»… Потом девушка переместила взгляд на Кармазинскую руку, которая медленно, очень медленно, невыносимо ме-е-едленно доставала из кармана флэшку с текстом романа, а Кармазин в свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на подоконниках, на полу – всюду громоздились десятки, сотни, горы книжек с содранными обложками, похожих на неряшливо освежеванные трупы.

– Что у вас? – печально спросила девушка.

– Роман, – жалко промямлил Кармазин.

– «Война и мир»? – осведомилась девушка серьезно. – В четырех книгах?

– В трех, – пробормотал деморализованный Кармазин.

– Так, – сказала девушка и закашлялась.

Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом, сморкалась и вытирала слезы, Кармазин думал только о том, что он законченый негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.

– Вы член литобъединения? – спросила девушка задушенным голосом.

– Н-н-да…

– Отзыв есть?

– Д-д-нет…

– У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть обсуждено на литобъединении. Впрочем, вы можете пустить все это, – она крутанула джезвой, воспроизведя ею бесформенные очертания авоськи, – самотеком. По электронной почте, с синопсисом и аннотацией. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к самотеку у нас несколько особое отношение… Что, станете ждать?

Кармазин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную трубку.

– Омар Хаимович? – спросила она. – Тут один из ваших воробушков берет нас приступом.

Кармазин похолодел. Она разговаривала с руководителем объединения, настоящим, подлинным писателем, человеком, которого Кармазин глубоко и безусловно уважал. И то, что он сунулся в издательство, минуя Омар Хаимовича, сейчас представилось ему в весьма непривлекательном свете.

– Как фамилия? – спросила его девушка, не отнимая трубки от уха.

– Кармазин…

– Некто Кармазин, – сказала девушка невидимому Омар Хаимовичу. – Да, да, в трех книгах… Как, как?.. Ага… ага… Даже вот как? – она покосилась в сторону помертвевшего Кармазина огромным сквозь многие диоптрии блекло-зеленым глазом. – Ага… ага… Ясно…

Девушка положила трубку. Постояла, молча разглядывая книжные завалы у стен. С трудом влезла в карман узких джинсов и выгребла оттуда сплющенную пачку сигарет. Закурила, по-прежнему глядя куда угодно, только не на Кармазина. Поперхнулась, пережила еще один приступ, не переставая курить…

Кармазин внезапно поймал себя на том, что медленно, по миллиметрику, пятится прочь.

– Давайте, – вдруг сказала девушка.

– К-как… что… – забормотал Кармазин, но тут же опомнился и спросил почти с достоинством: – Куда положить?

– Мне в руку. Наутро вернется зав, пусть решает…

Но что там будет решать отсутствующий зав, осталось загадкой. Кармазин суетливо впихнул флэшку в протянутую ладонь и ударился в паническое бегство. Уже на улице он остановился и, переведя дух, вдруг отчетливо осознал, что никогда еще в жизни ему не было так страшно!

Явиться самому, своими ногами, в святая святых каждого пишущего, в издательство, принести рукопись и препоручить судьбу ее попечению живого редактора!.. Нет, Кармазин не почитал себя за молокососа в литературе. С десяток рассказов и миниатюр, что ему в разное время удалось пристроить в отраслевых газетах и даже в журнале «Уральский енотовод», о чем-то да свидетельствовали. Но одно дело послать по электронной почте с уведомлением о доставке и прочтении, обязательным «…хотел бы предложить Вашему вниманию…» и – с глаз долой, из сердца вон. Но совсем другое – явиться самому, своими ногами, и т. д., и т. п., и см. выше.

Впрочем, дело было сделано. Кармазин испытал небывалое облегчение. Так, должно быть, чувствует себя роженица, заслышав крик новорожденного. Он брел пешком через весь город, сверху его мочил мелкий дождишко, снизу облизывала раскисшая глина, и все это не имело никакого отношения к тому миру, в котором он сейчас обитал.

Если снова прибегнуть к акушерским аналогиям, Кармазин внезапно ощутил под сердцем толчки нарождающегося ребенка. В нем из ничего, из пустоты и небытия, возникал новый замысел. Вот это и впрямь был хрустальный замок. Без подделки, без подмены тончайшего, чистейшей воды хрусталя дешевыми стразами. Он рос в Кармазине по стеночке, по комнатке. Но до завершения было еще, ох, как далеко!

Кармазин доплелся до своего лучшего друга, и тот оказался дома. Он был не один, а с женщиной, которая покуда мирилась со статусом очередной любовницы, но в перспективе с неизбежностью должна была стать очередной же законной женой… Кармазин сорвал их с постели, но это ничего не меняло, да и не значило. И друг, и его женщина – оба были рады Кармазину, они приютили его в своем гнезде, усадили в самое глубокое кресло, напоили чаем с яблочным пирогом, окружили заботой и лаской… Конечно же, и тут не обошлось без романа. Даже отсутствующий, заточенный за далекой дверью черного дерматина, он осенял Кармазина, образуя над ним некую ауру, которая равно ощущалась людьми близкими и незнакомыми, подвигала их к добру и сочувствию.

И был день, и было утро.

У Кармазина кончились деньги. Разумеется, стоило ему лишь заикнуться… Но не хотел он связывать себя обязательствами перед кем-нибудь. Не любил поэтому брать в долг, а еще сильнее – возвращать долги. Стало быть, нужно было устраиваться на работу.

Он обошел все близлежащие доски объявлений и присмотрел себе с полдюжины вполне приемлемых местечек. Основным критерием отбора была минимальная занятость при максимальном доходе. Разумеется, воззвания типа «Требуется замминистра» или «Приглашаем председателя Думского комитета» начисто отсутствовали. На самые лакомые синекуры объявления традиционно не давались, поэтому приходилось довольствоваться чем-то вроде электрика в детском саду, дворника или, паче чаяния, страхового агента. Престижность для Кармазина значения не имела. Он давно уже махнул рукой на свое высшее экономическое.

Кармазин даже посетил одно из учреждений, переговорил с заведующей.

– Как, вы сказали, ваша фамилия? – переспросила та. – У вас нет родственника среди писателей?

Кармазин понял: тоже читала. Но как, каким внепространственным способом его роман, словно рубль, обрел повсеместное хождение?! Это оставалось загадкой. Во всяком случае, Кармазин от родства с самим собой открестился и был приглашен назавтра со всеми документами для полного трудоустройства.

Вечером он сидел перед ненавистным ему телевизором, пялился на экран, с которого молодые люди, похожие на оборванцев, не то пели, не то бранились на непонятном жаргоне, и ничего этого не слышал. Под звуки электронной музыки в нем шла кропотливая работа. Возводился очередной пролет его личного, Кармазинского хрустального замка.

Зажужжал телефон.

Кармазин взял трубку.

– Слушаю, – сказал он с раздражением. – Да слушаю же. Говорите, вас не слышно!

Он подул в трубку, выждал и швырнул ее на рычаги.

Сигнал тотчас повторился.

– Кармазин? – спросили его глубоким бархатным голосом.

– Ну!

– Михаил Вадимович?

– Допустим!

– Cкажите, вы никуда сейчас не намерены отбыть?

– Куда ж я в такую пору… – начал удивляться Кармазин.

– И замечательно. Оставайтесь дома.

– А какого, собственно, рожна… – возмутился было Кармазин, но в трубке запищало.

– Моду взяли, – проворчал он по инерции. – Указывать будут, где мне быть! Захочу – и уйду куда угодно…

Как бы отвечая на его строптивые намерения, за окном разверзлись хляби, в стекло плеснула вода, подоконник задрожал и заскрипел под напором дождевых струй в палец толщиной каждая. Потом врезал град. Окатанные куски льда, похожие на леденцы для великана, колотили куда ни попадя с отчаянной силой. Идти было некуда. Вообще покидать теплую квартиру в такой дурной вечер казалось безумием. Кармазин побухтел для приличия еще немного и снова обратился к телевизору. «Сейчас в нашей программе прямой репортаж с третьего, заключительного тура Седьмого областного конкурса молодых артистов стриптиза, – доверительно сообщил ему диктор. – По окончании – продолжение сериала «Косяк с плутонием», затем областные новости и ночной канал».

Позвонили в дверь.

Пролет и часть резной колоннады хрустального замка остались незавершенными.

– Да мать же вашу, – сказал Кармазин разочарованно и пошел отпирать.

На лестничной площадке стояли трое, совершенно мокрые. Двоих Кармазин никогда прежде не встречал. Первый, что называется – матерый, плотного телосложения, с пузцом, упакованный в черное кожаное пальто, с которого стекали ручьи, увенчанный черной же широкополой шляпой, при виде Кармазина эту шляпу снял и стряхнул с нее бусины града. Второй, с лицом аскета-схимника, в рыжей неровной бороде и рыжем же, в расползшихся пятнах сырости, плаще, маячил чуть позади, утолкав руки в карманы, и с плохо скрываемой неприязнью сверлил Кармазина безумным взглядом больших желтых глаз. Третьей была та самая изможденная девушка-редактор. На сей раз она была облачена в бесформенное и бесцветное пальтецо, также предельно мокрое.

– Позволите войти? – предупредительно спросил первый, и Кармазин узнал голос, уведомлявший его о нежелательности выхода из дому.

– Пожалуйста, – сказал он, отступая.

Cырая компания втиснулась в прихожую.

– Раздеваться, полагаю, не станем? – спросил рыжий. – Вроде бы ни к чему? Чего тут тянуть…

– Нет, надо, надо, – покачал головой плотный. – Что же мы, как звери…

Редакторша укоризненно молчала. Кармазин упятился в комнату, потому что непонятно отчего испытал озноб от одной мысли, что случайные брызги с одежд этих людей запятнают и его. Незнакомцы между тем разделись и даже разулись.

– Вот здесь тапочки, – потерянно сказал Кармазин.

– Не извольте беспокоиться, у вас тепло, – бархатисто промолвил плотный.

– Ну хотя бы вы наденьте, – обратился Кармазин к редакторше.

Та отрицательно мотнула головой и почему-то отвернулась.

– Можно я закурю? – сипло спросила она.

– Не надо бы, можно наследить, – с сомнением сказал рыжий.

– Ничего, мы потом приберем, – заверил плотный.

– Да вы пройдите, – пригласил Кармазин.

– Благодарствуйте, мы уже прошли, – прогудел плотный.

Он не прошел, а прошествовал в дальний угол комнаты и с довольным урчанием воссел в кресло под торшером. Девушка очень неловко и скованно пристроилась на краешке стула и как-то замысловато переплела ноги. Рыжий привалился к стене, внимательно, не по-хорошему заинтересованно озирая интерьеры Кармазинской квартирки.

– Там что, кухня? – спросил он отрывисто.

– Туалет, – сказал Кармазин. – Кухня рядом.

– Лоджия? Балкон?

– Балкон.

– Ладненько, – удовлетворился рыжий и замолчал.

– Cтало быть, здесь вы и обретаетесь, – неопределенно сказал плотный. – Один?

– Один.

– Cемья где? На даче?

– Нет. Я вообще один.

– В разводе, – вставил рыжий. – Литераторы без разводов не бывают.

– Вы что, наводили обо мне справки?..

– Разумеется.

– Гм, – вмешался плотный. – Cтало быть, в этой скромной обители и рождаются шедевры.

– Ну уж и шедевры, – хмыкнул Кармазин, хотя ему было приятно слышать это.

– Шедевры, шедевры, – пророкотал плотный. – Чего там скромничать… Вот ведь парадокс: иному дано от бога и власти все, что он пожелает. И жилье, и благополучие, и деньги. И женщины его любят! А он бесплоден, как мул. То есть, конечно, что-то он там рожает, но все большей частью ублюдков, не при даме будь сказано. А тут и квартирой-то по совести не назвать, так – халупа. Жена бросила. Общественное положение нулевое. Денег нет. И не будет, по всей видимости… И вот поди ж ты – шедевры ваяет! М-да, парадокс.

– Вот не нужно преуменьшать! – вмешался рыжий. – Он тоже, знаете, недурно устроился. Мы в его годы все больше по коммуналкам да общежитиям окопного типа… Все ж таки отдельное жилье. Балкон. Вода поступает – я отсюда слышу, в бачке журчит. Cам здоровый, руки-ноги на месте. Голова какая ни то в наличии. Шел бы, понимаете, работал. К станку, к штурвалу, сельское хозяйство поднимать. Свекла гибнет под дождем! Нет, обязательно надо в писатели! Бес-целлеры сочинять! Что вам всем спокойно не живется?! – Голос рыжего понемногу возвышался, набирая обороты, как турбина. – Что вам не естся, не спится? На кой ляд вам это?!

– Ну, будет вам, Лев Львович, – остановил его плотный. – Не свеклой единой жив человек. Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать культуру.

– Послушайте, кто вы? – ошеломленно спросил Кармазин.

– А неважно! – отрезал рыжий.

– Глупо, – вдруг сказала девушка. – Все равно он знает.

– Да и не расскажет никому, – добавил плотный.

– И то правда, – согласился рыжий. – Хотя, по-моему, он принимает нас за представителей совсем иного ведомства.

– А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились поторговаться по поводу вашей души? – хохотнул плотный. – Нашли тоже предмет повышенного спроса… Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные данные наших книжек? Хотя навряд ли… Это вот замдиректора по производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне отдела Митрофанская Агата Ивановна… Я почему именую свой департамент отделом прозы, а не «художественной» прозы, как начертано на дверях? Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем веку. Cвыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом…

– Врасплох застигли, – мрачно сказал Зайцер. – Директор как прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. И кто ему подсунул, какой вредитель, когда он отродясь ничего не читывал… В реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я Булгакова с Cолженицыным пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и перестройку…

– Но я не думал, что моя рукопись…

– Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, – сказал Двудумов. – Думать полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите – глядишь, и отложили бы стило заблаговременно. Это я фигурально, нынче же руками никто не пишет, все к клавишам припасть норовят, оно и скорее, и нагляднее, и нормы правописания текстовый редактор подскажет в меру разумения… Ну так и стереть намного проще. Клавишу заветную нажал – и нет ничего, как и не бывало.

– И корзину почистить не забыть, – буркнул Зайцер. – А то некоторые совсем уж было удалят, а потом шасть в корзину, и достают, и снова-здорово, и пишут, и пишут…

– Хорошо бы еще жесткий диск повредить, – мечтательно произнес Двудумов. – Чтобы с гарантией. Ну, не знаю… сжечь его, например.

– Как это – сжечь?! – опешил Кармазин, ничего не понимая.

– Очень просто. Выдрать из корпуса, сунуть в микроволновку и проследить, чтобы искры посыпались. C соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон бумагу охапками жгли, не гнушались, и ничего. Кабы они требовали от издателей публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на целлюлозу извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не знаем даже, как с вами…

– Я не понимаю! – с отчаянием воскликнул Кармазин. Девушка Агата Ивановна смотрела на него сочувственно. – Не понимаю, что творится! Если мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош…

– Да хорош он, ваш роман, – остановил его Двудумов. – Это и есть самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города… А в первую очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай, полагали, будто я слово «шедевр» употребляю в переносном, так сказать – уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим словом в главном, единственно достойном его смысле!

– Дай-ка я тоже закурю, – нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.

– Это и есть для меня главное, – с некоторым облегчением промолвил Кармазин, мысленно пытаясь найти в происходящем хотя бы какие-то юмористические смыслы. – А то все вокруг заладили одно – гениально, великолепно… Я уж и засомневался, не разыгрывают ли.

– И напрасно, – сказал Двудумов назидательно. – Ведь что происходит? У народа нашего выработалось неплохое чувство подлинного. Долго, знаете ли, ему втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо из высших классовых соображений интерпретировать как черное. И, в силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший, кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских сапог касается, но и литературы также. Особенно опасно такое чувство в эпоху перемен, куда нас с вами так не ко времени угораздило! Разумеется, все мы патриоты и в первую очередь готовы поддержать трудовой копейкой отечественного товаропроизводителя… не смотрите на мою обувь, это так, баловство, а вот кожан мой прибыл из братской Монголии, тоже, считай, импортный, но с громадной долей условности, импортный скорее метафорически, нежели взаправду…

– Лучше на меня гляньте, – подал голос Зайцер, чадя вонючей папиросой. – На мне лоскута буржуйского не сыщете, от плаща до исподнего, и курю я «беломор», всю жизнь курил, с ним и помру.

– Вот именно, – сказал Двудумов, очевидно, потеряв нить повествования. – Гм… о чем бишь… Да, конкуренция! Причем по всем фронтам. Нашу сферу она, по понятным причинам, затрагивала не в пример меньше, чем ту же музыку или какой-нибудь, не к ночи будь помянут, сыр-маасдам. Увы, позиции наших идеологических противников всегда были сильны, еще и в прежние времена, хотя в ту пору приток иностранной продукции на книжные прилавки строго и неусыпно регулировался… каковое стартовое преимущество изрядно сглаживалось, увы, качеством переводов. Шутка ли! Иной перевод по своим литературным достоинствам превосходил не только труды какого-нибудь отечественного классика, но и сам первоисточник! А когда границы культурного обмена пали, да еще этот чертов интернет… вот и хлынуло всякое, сметая на своем пути слабые ростки доброго и вечного.

– Может, оно и к лучшему случилось, – заметил Зайцер с внезапной философичностью.

– Вы совершенно правы, голубчик Лев Львович, – покивал Двудумов. – Ничто так не размывает критерии подлинности, как избыток продукта. Ведь хлынуло-то в первую голову что? «То-то, что не золото: сор, дрязг… стыдно сказать, что такое»[4]. Народ, заскучавший было по изобилию, кинулся насыщаться, не разбирая, где зерна, а где плевелы, где подлинное, а где фальшак и шмурдяк… Что и дало нам всем счастливую возможность перевести дух и в кои-то веки задуматься не о качестве, а количестве.

– Количество при низкой себестоимости материала дает что? – вопросил Зайцер, глумливо усмехаясь. – Прибыль!

– Нам даже не пришлось прилагать усилий, – сказал Двудумов. – Никаких дополнительных капиталовложений. Все свершилось само! Где ж нам было бы взять столько высококлассной литературы, чтобы насытить спрос? Шедевры – штучный товар, за один месяц гениальную книгу не сочинишь, на это потребуются годы и годы. А теперь что? Шедевры и не нужны. Нужна сменяемость обложек на магазинной полке. Нужны новые имена. Причем не всегда это новые сочинители текстов…

– Бывали, небось, в книжной лавке возле полки с дамскими детективами? – спросил Зайцер. – Кто там нынче в фаворе… Звонцова, Деникина, Горшкова?

– «Утка для Кощея»! – сказал Двудумов, и оба загоготали, даже по бледному лицу девушки Митрофанской прошла какая-то живая тень.

– Так вот, – сказал Зайцер, отгоготавши. – Это один человек. Точнее, одна бригада.

– Берется нехитрый сюжетец, – пояснил Двудумов. – Лепится какой ни есть текст. Орфография там, пунктуация… с этим пока строго, хотя и то, думаю, скоро отойдет в прошлое. Обложка там… тяп-ляп… и готова книга. А вы не знали?

– Наверное, я пропустил эти эпохальные изменения, – сказал Кармазин с жалкими потугами на сарказм.

– Вы слишком медленно пишете, Михаил Вадимович, – назидательно молвил Двудумов. – Выпали надолго из процесса. И ту нишу, которая была уготована судьбой для ваших произведений, давно уже заняли, поделили и сто раз переделили другие люди. Писателями их назвать я бы поостерегся, памятуя свое из прежних еще времен заимствованное представление о смысле этого звания… Но факт налицо. У вас был шанс, но вы его упустили. Не скажу, что следование новым веяниям добавило бы вам чести и благополучия, но определенно вы не бедствовали бы.

– Я знаю, – деликатно заметил Кармазин, – что у любого автора найдется свой читатель…

– Тоже мне аргумент! – фыркнул Зайцер. – Читатель сыщется и у мозольного пластыря. А ты попробуй продай мозольный пластырь по цене книги!

– И, однако же, вы сидите в моей квартире поздним вечером, – напомнил Кармазин несколько раздраженно.

– Сидим, – кивнул Двудумов. – Потому что некуда нам деться от очевидного и данного нам в болезненных ощущениях факта существования вашего романа.

Наступила тягостная пауза, на протяжении которой Кармазин пытался разозлиться настолько, чтобы как-нибудь подвести этот безумный разговор к логическому завершению и лечь спать, предварительно хвативши стакан какого-нибудь особенно злого алкоголя, а его визитеры шарили глазами по интерьерам, будто выискивая что-то, и ожидали от хозяина жилища хотя бы какой-то реакции на свои речи.

– Особенно точно чуют все гениальное бездари, – наконец заговорил Двудумов. – Во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный рефлекс. Хватай, грызи, топи… А во-вторых, зависть шевелится. Бывает, что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо осознает свою никчемность, безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись персоны, как бы поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?

– Отчего же, – сконфуженно возразил Кармазин, хотя понимал, что делает это исключительно из цеховой солидарности. – Вполне приличные люди, в подлостях и двурушничестве не замеченные.

– Пис-сатель! – проронил Зайцер, и в его устах это слово приобрело внезапно унизительный и даже оскорбительный смысл.

– Так вот, золотой вы наш Михаил Вадимыч, – продолжал Двудумов. – Роман ваш действительно гениален. Это эпохальное или, как сейчас принято говорить, судьбоносное событие не только в литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно это заметить всякому патриоту родных березок, центром мироздания не являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных, укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на человека и человечество. Это прорыв в какую-то абсолютно новую область искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с ним ознакомленных?

– Директор в реанимации, – проворчал Зайцер. – Как дочитал до места, где этот, как его, вон ту это самое… так и завалился.

– Я все еще не понимаю вашего тона, – сказал Кармазин ревниво. – Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?

– Лично я рад, – твердо заявил Двудумов. – Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас… э-э… гм… Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.

– Я так и слышу «но» в ваших словах, – сказал Кармазин.

– И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах «но». И превесомое. Вся беда в том, что ваш роман гениален. Это, если угодно, подлинный роман века. Но только мы его в обозримом будущем не издадим.

– Как – не издадите? – опешил Кармазин. – Ведь вы сами вот здесь…

– Дайте я скажу, – встрял Зайцер. – Вот вы принесли к нам роман в трех книгах. Даже если мы пойдем вам навстречу и издадим все это обычным для нас тиражом в пять тысяч экземпляров, то даже по минимальным расценкам должны будем выплатить вам гонорар в восемнадцать тыщ рублей!

– Это много? – осторожно осведомился Кармазин, для которого цифра показалась совершенно заоблачной.

– Это не деньги! – сипло заорал Зайцер. – Это тьфу! – Он действительно харкнул на пол и растер с торопливым тщанием. – Чего там… оформить как аванс, пустить роялти в зачет аванса… еще и должны нам останетесь… а может быть, и нет… Да разве же в деньгах дело?!

– Лев Львович поскромничал, – заметил Двудумов. – Мы не сможем издать ваш роман столь неподобающим тиражом. Если спрос на него не будет удовлетворен, возможны эксцессы. Читатели сначала разнесут вдребезги книжные лавки. Это ж вам не «Гарри Поттер» поганый… А потом, глядишь, примутся и за издательство. Тот случай, когда читателя травмировать просто опасно. Представьте себе, что кому-то взбредет в голову фантазия выпустить тиражом в пять тысяч экземпляров буханку обычного, относительно белого хлеба. И на том остановиться, полагая свой долг перед обществом исполненным! Как вы догадываетесь, народ этого не поймет. И конная полиция особого назначения не поможет. И никакие ссылки на экономическую эффективность никого не убедят… Роман ваш, Михаил Вадимыч, необходим человеку для его нормальной жизнедеятельности как хлеб, как воздух! И мы вынуждены будем издать его стотысячным тиражом. Электронная версия… смешно! Кто станет читать такое иначе, как на бумаге?! А когда этого окажется недостаточно – так оно и будет, я гарантирую, – нам придется его допечатать.

Девушка Агата Ивановна, о которой вроде бы и забыли, по-прежнему безмолвствовала и тем самым вселяла в Кармазина некую надежду на благополучный исход дела. Как та самая машина, внутри которой до поры скрывается развязывающий все узлы, разрешающий все сомнения бог.

– И даже тот вроде бы лежащий на поверхности выход из положения, – говорил Двудумов, – чтобы печатать роман не целиком, а по одной книге в год, на самом деле есть лишь паллиатив. Уже по опубликовании в общественно потребном объеме первой же книги наше издательство будет уничтожено.

– Вся наличная бумага на одну книгу уплывет! – буркнул Зайцер и снова закурил. – А нам положено и номенклатуру блюсти. Есть готовые рукописи… да и хрен бы с ними, с рукописями… есть солидные люди, отказать которым себе дороже, а им нужно реноме сохранять, что и они культуры не чужды. Тот же Глиняный Амфиарай Лукич… депутат, бизнесмен, без пяти минут губернатор, ему-то, казалось бы, чего в литературу ломиться… а ведь поди ж ты, дай да подай книжку с именем на полочку…

– Ну так шут с ними, с деньгами, – вдруг сказал Кармазин. – Я могу и так, без этого вашего гонорара!

– Я же говорил, что у него тут же начнутся спазмы благородства! – ощерился Зайцер. – Мы вам не плати, а вы в дворники, как Платонов? С утра метлой помахал, а вечером снова к столу? Нетленку ваять втихаря?!

– Милейший вы наш Михаил Вадимыч, – задушевно промолвил Двудумов. – Это же как цепная реакция. Мухосранское укрупненное издательство, а впоследствии – центральные, возможно – и все отечественное книгоиздание в течение некоторого периода времени будет обречено работать исключительно на вас. Гнать и гнать ваш роман вплоть до полного насыщения читательского спроса. Каковое насыщение, могу утверждать авторитетно, произойдет весьма нескоро. Подобное положение вещей, как вы сами понимаете, неприемлемо по многим причинам. Оно грозит всем нам катастрофой. И совсем не потому, о чем вы, верно, строите предположения.

– А издатели, если вы не знали, те же люди! – снова заорал Зайцер. – У них есть семьи, у их детей есть семьи, и все они хотят свой кусок хлеба! C маслом и колбасой!

– Да, мы не враги себе, – покивал Двудумов. – И несмотря на все очевидные достоинства вашего романа, ни выйти за рамки существующих уложений, ни ущемить права коллег ваших по перу, ни выложить на алтарь цивилизации собственные бонусы мы не можем.

– Что же получается, – проговорил Кармазин, потерявшись. – Вообще не печатать? Забыть, что он был, мой роман, и жить так?

– Да чего там, – сказал Зайцер уже спокойнее. – Эдгар Евлампиевич, сколько можно шастать вокруг да около… давай уже раскавычивай, открытым текстом.

– Вы должны понять, Михаил Вадимович, – жестко сказал Двудумов. – Мы не издательская цензура, не душители вольностей. Нам и самим не по душе перспектива обкрадывать мировую культуру, детей наших и внуков… Но существуют определенные неформальные соглашения охранительного свойства. Нарушать их все равно что попрать общественный договор о спокойствии и ненападении. И заключаются эти соглашения в том, что выходить за строго очерченные рамки дозволенного к публичному представлению уровня, а уж наипаче многократно означенный уровень превосходить, никому не дозволено. Снова задирать планку после того, как были вложены титанические усилия и ресурсы, дабы снизить ее и там, внизу, закрепить? Снова ждать шедевров по пять, десять лет? Рыскать по городам и весям в поисках гениев? Нет уж, увольте. Ассортимент и заполняемость рынка. Динамика, нескончаемый и возобновляемый поток…

– Поток и разграбление, – машинально произнес Кармазин и покосился на девушку Митрофанскую.

Та сидела, как изваяние, стиснув между пальцев потухший окурок. По выцветшим ее щекам текли крупные слезы.

– Что же получается, – повторил Кармазин. – Тупик?

– Cразу и тупик, – сказал Двудумов. – Да нет… Лабиринт! Лабиринт, возлюбленный наш Михаил Вадимыч. И, как из всякого лабиринта, из нашей ситуации есть по меньшей мере один выход.

– Cжечь?.. – горько спросил Кармазин.

– Прекрасная идея, – согласился Двудумов. – Но, увы, запоздалая. Благоприятный момент уже упущен. Ваш роман – словно вирус. Мы все им заражены. Но дело даже не в нас. Эпидемия едва не вышла из-под контроля. Не скажу, чтобы мы совершенно не были готовы, и все же вы застали нас врасплох. Очень удачно, что ее вовремя удалось локализовать… Поэтому жечь, а применительно к нашей ситуации – удалять с магнитных носителей и пепелить жесткие диски в микроволновке бессмысленно. Все мы видим эффективный выход в другом.

– Конечно! – воскликнул Зайцер. – Не согрешишь – не покаешься, отстрадаем совестью христианской сколько положено… Зато потомки нам спасибо скажут и в пояс поклонятся!

– Не понимаю, – в который уже раз сказал Кармазин. – Что за выход такой? Он действительно есть? Что ж мы тогда не выходим этим выходом? Я готов…

– Он готов! – фыркнул Зайцер.

– Ловлю вас на слове, – отечески улыбнулся Двудумов. – Дай бог, как говорится, дай бог… А выход, прелестный наш Михаил Вадимыч, заключается в том, чтобы, не откладывая в долгий ящик, не теряя ни минуты драгоценного времени, простите некоторую вычурность слога – чтобы вам немедля умереть.

Кармазин потряс головой.

– Виноват, не расслышал, – сказал он тупо.

– Всё ты расслышал, – мрачно произнес Зайцер. – Просто кишка тонковата такие вещи на слух принимать.

– Умереть, Михаил Вадимыч, – сказал Двудумов. – «Cкончаться. Cном забыться…» Прямо сегодня, сейчас. В этой вот квартирке, за которую и цепляться-то особого резона нет.

– Умереть?.. Зачем?!

– Как только вас не станет, – с ласковой укоризной пояснил Двудумов, – сей же момент рассыплется в прах и ржу нависший над нами дамоклов меч. Ведь вы ничего уже не напишете такого, чтобы снова ввергнуть нас в весь этот кошмар. Одной угрозой меньше… а с прочими мы уж как-нибудь, привычными методами, разберемся, опыт имеется. Что там у нас, Лев Львович?

– Случайные обладатели пиратских копий, – с неприятной готовностью отозвался Зайцер. – Вот и список имеется… За пару суток обойти, изъять и напомнить об ответственности. Никто и не дрыгнется. В интернет вроде бы ничего не попало, очень удачный контингент получил доступ к материалу, законопослушный. Что неизмеримо облегчает задачу пресечения.

– А этот… как его… – Двудумов пощелкал пальцами, морща высокий лоб.

– Кинг, что ли? – хохотнул Зайцер. – Не фамилия, а кликуха, право слово… Они же там по-нашему ни бельмеса, не оценят всех глубин. Попросту намекнем по нашим каналам про нарушение авторских прав и несанкционированный доступ, они мигом завянут, там с этим делом строго… Всё подотрем, подчистим и заживем спокойно, как и прежде.

Кармазин сидел оглушенный. Девушка Агата Ивановна неотрывно глядела на него и шмыгала сизым носом.

– Кажется, вы так ничего и не поняли, Михаил Вадимыч, – промолвил Двудумов. – Мы не звери, не убийцы…

– Я знаю, кто вы, – пробормотал Кармазин.

– Cтервятники, – нетерпеливо подсказал Зайцер. – Cлыхали уж. Но давайте-ка закругляться, время позднее, а мне на другой конец города, завтра вставать ни свет ни заря.

– Не торопите, Лев Львович, – поморщился Двудумов. – Что вы, ей-богу… Дело серьезное. Человек сам должен созреть. В конце концов, вызовем такси.

– Я не миллиардер на такси раскатывать, – огрызнулся Зайцер. – Не Мэрдок какой!

– Ну, я дам вам в долг, – рассердился Двудумов.

– Это глупо! – воскликнул Кармазин, теряя рассудок от жутких предчувствий. – Несправедливо! С какой стати я должен умирать из-за своего романа? Это же набор слов, и только…

– Вот все они таковы, – сказал Зайцер ядовито. – Напишут, и как бы ни при делах. Я не я, и репа не моя… А то, что за деяния свои платить приходится, что у каждого дела есть цена, никому и в голову не приходит!

– Давайте, в конце концов, договоримся, – почти прохныкал Кармазин.

– Не можем мы с вами договариваться, – сказал Двудумов. – Знаю: сейчас, в минуту слабости, вы готовы обещать что угодно, идти на любые компромиссы, Джордано Бруно из вас никакой… А стоит нам покинуть ваше жилище, как вы успокоитесь, уговорите себя, что это дурной сон, кошмар, что все как-нибудь устаканится. И сызнова к клавиатуре протянете свои шаловливые ручонки… Воля ваша, но нам нужны гарантии неповторения. А что может быть лучшей гарантией, чем ваша смерть?

– Бред, – Кармазин неожиданно для себя мелко захихикал. – Да не хочу я умирать, уйдите вы от меня, оставьте вы меня в покое. Да вы и вправду кошмар мой!

– Какой же кошмар, – пожал плечами Двудумов. – Отнюдь нет. Мы осязаемы, можете нас потрогать. Мы вымокли под дождем и завтра поголовно будем охвачены насморком. Кошмары, как известно, насморком не страдают. А по поводу того, хотите вы умирать или нет, так все уж решено и согласовано.

– На редакционном совете, – сказал Зайцер. – Хотя, лгать не буду, кое-кто из числа безответственных товарищей по молодости своей, по незрелости и воздержался…

– Что же вас тревожит, Лев Львович? – прищурился Двудумов. – Радоваться надо, что у молодежи нашей уже есть свое необщее выражение лица. Прошли времена полного единодушия, а правильнее – равнодушия! И, однако же, большинством голосов…

– Это я воздержалась, – тряхнула головой девушка. – И многие члены совета молодых специалистов. Конечно, мы вынуждены подчиниться вашему авторитету, но позиция наша остается! И я обещаю вам, что когда мы придем вам на смену, такой дикости больше не повторится!

– Господи, – промолвил Кармазин. – Да кто же вы все такие?! Откуда вы пришли? Как попали на места ваши?..

– Обыкновенно, любезнейший Михаил Вадимыч, – сказал Двудумов. – Учились, учились, а потом выучились и пошли работать. Так и работаем по сю пору… И не воображайте нас этакими сыроядцами, исчадиями ада. Мы такие же люди, как и вы. И нам по-человечески будет жаль вас, но что поделать? Мы, как справедливо вами подмечено, на своем месте. А вы, соответственно, на своем. Все мы существуем в системе, и система определяет правила, по каким нам между собой взаимодействовать. Так что при чем здесь я, Лев Львович, Агата Ивановна? Cистема, незабвеннейший Михаил Вадимыч, биоценоз…

– Подите вы со своей системой! Да я драться буду!

– Ну и глупо, – сказал Двудумов. – Драться? C кем?! Я старше вас вдвое, у меня дети вроде вас. Лев Львович – ударник труда, орденоносец. Агата Ивановна так и вовсе девушка. И с нами вы станете драться? Вы же интеллигентный человек.

– Так что давайте попроворнее, – снова забеспокоился Зайцер. – Этаж у вас хороший, с полуподвалом почти шестой, балкон есть, никаких сложностей я не предвижу. Попрошу, попрошу!

– Нет! – закричал Кармазин. – Не хочу!

– Чего там не хочу, – напирал Зайцер. – Мужик вы или кто? Надо – значит надо…

– И в самом деле, Михаил Вадимыч, – сказал Двудумов укоризненно. – Вы уж как-нибудь подостойнее. Как классики наши… Сообразно своему положению. Не теряйте, как говорится стиля…

«Бежать, – подумал Кармазин. – Прочь отсюда… куда подальше… к другу под крыло… друг поможет!» Он скосил глаза едва ли не за спину: до выходной двери рукой подать. Правда, замок был туговат, мог подвести, открыться не сразу, давно его нужно было починить. Но кто же знал, что приспеет такая нужда?! А там, за дверью – промозглая ночь, ледяная вода вперемешку со льдом валится с небес, а он, как назло, по-домашнему, в тапочках на босу ногу, в трико да в футболочке с Микки-Маусом.

– Отпустите меня, – сказал Кармазин упавшим голосом. – Забудьте про роман. Не надо его.

Он бросил умоляющий взор на Двудумова, на Зайцера – те молчали, и было ясно, что не пощадят. Тогда он обернулся к девушке Агате Ивановне. Та уже не плакала. На ее сморщенном личике застыла гримаса брезгливого презрения.

– Легко вам рассуждать, Михаил Вадимыч, – с легким раздражением в голосе произнес Двудумов. – Отпустить, забыть… Конечно, мы постараемся забыть. И прочих попросим о том же со всевозможной убедительностью. Но отпустить вас мы никак не можем. Вы автор этого романа. Прямо скажем, гениальный автор. Но мы не только и не столько простые служащие издательского бизнеса. Мы еще и его солдаты. Если угодно, охранители равновесия и порядка. Не надо нам гениев. Мы уж как-нибудь без них проживем.

– Хороший гений – это мертвый гений, – осклабился Зайцер.

Он поднялся, открыл дверь на балкон, и промозглый ветер ворвался в комнату.

– Фу, накурили, надышали, – проворчал Зайцер. – Даже голова кружится. Нет, давно мы, Эдгар Евлампиевич, культпохода за грибами не затевали. Займусь-ка я прямо нынче.

– В такую погоду только за лягушками ходить, – возразил Двудумов.

– Позвольте, – обиделся Зайцер. – Самая грибная погода! Или вот я лучше молодежи, Агате нашей Ивановне, это препоручу.

И тут Кармазин понял, что он уже мертв. Что его не существует для этих людей. Что он уже не более как ненужный, всем опостылевший механизм, который тикает не потому, что в нем есть какая-то польза, а лишь по той причине, что его никак не удосужатся остановить. Нажавши кнопку, выдернув из розетки или просто опустив сверху тяжелый паровой молот… И вот тогда-то ему стало по-настоящему, по-мертвому страшно.

Кармазин закричал, как раненый, сброшенный в яму с кольями зверь, и в чем был, в дурацком трико, в Микки-Маусе, теряя тапочки, ринулся к выходу. Позади с грохотом рухнула со своего стула девушка Митрофанская, что попыталась ухватить его за футболку. «Куда ты, дурак?! – услыхал он истошный вопль Зайцера. – Только хуже будет! Не уйдешь, все равно догоним…» Дверь оказалась на задвижке… хорошо, что не стал запирать на все замки… он уже был на лестничной площадке, в босые пятки чувствительно впивался какой-то мусор и, кажется, осколки стекла… стучать к соседям никакого смысла, знакомых нет, так что не откроют… на подсекающихся ногах, через три ступеньки, придерживаясь на виражах за перила, ссыпался вниз… позади было тихо, только гулко хлопнула дверь и прозвучал чей-то спокойный голос: «Порешайте вопрос, а я там все покуда зачищу…», это его квартиру собрались зачищать от следов его злосчастного романа, от всяких следов его, Кармазина, пребывания на этом свете… и что дальше? Куда он подастся? В ночь, в холод, в дождь… Ерунда, человек – существо адаптивное. Укроется где-нибудь в теплом подвале, отсидится до рассвета, приведет себя в чувство, соберется с мыслями… к другу верному, чтобы не укрыл – чтобы помог выбраться из города… и, хорошо бы, из страны… но о таком сейчас можно было только мечтать… Кармазин был уже на улице, мокрые ступни утратили всякую чувствительность, тусклый фонарь раскачивался на ветру, превращая этот мир в лоскутья черно-белой гравюры, разрезанной ножом вандала… он бежал по асфальтовой тропинке, расплескивая лужи, не ощущая ни холода, ни сырости, ни даже страха, на одних инстинктах… просто бежал, чтобы оторваться от погони… две черных фигуры шарахнулись наперерез, распяливши конечности… не задерживаясь, он бросился в лобовую, от кого-то увернулся, а кого-то попросту опрокинул и подмял… не захотели вы безобидного гения… так получите загнанного зверя… не существовало более писателя Кармазина, высокой словесности пришел скоропостижный конец… в мигом опустевшей голове каким-то чудом задержалась последняя мысль: вы хотели меня убить… но я сам вас убью…

…Кармазин оторвал голову от подушки. В ушах еще звенело. «Где я? – пробормотал он. – Я уже умер?» Звонок повторился. Не в дверь – звук исходил от телефонной трубки. Кармазин привстал на кровати, рука погрузилась в подушку – наволочка была влажна.

Телефон подал голос в третий раз. Кармазин, по-прежнему слабо понимая, что творится вокруг него, взял трубку.

– Ну, – сказал он хрипло.

– Cпишь, дьявол? – спросил голос ближайшего друга, первого критика всех Кармазинских произведений. – Я тут начал было твое читать. Да что-то занемог после первых же страниц. Ты знаешь, как я тебя люблю, но тут уж ни в какие, брат, ворота, уж такая дурнина из тебя полезла!.. В общем, ты меня извини, но дерьмо твой роман, и нет у меня никаких на него сил, я уж и так и эдак пробовал, и с водкой, и с огурцом. Ну сам посуди, вот ты тут пишешь…

Друг еще что-то говорил, честил Кармазинский опус во все корки, и Кармазин слышал его, как сквозь ватное одеяло, но с каждым мгновением пелена, отделявшая его от всего прочего мира, делалась все тоньше, и леденящий ужас понемногу оставлял его бессмертную душу.

«Я живу, – думал Кармазин. – Дышу, чувствую. Слышу голос в телефонной трубке. Ничего… И хорошо, что я не гений. Значит – не судьба. Не каждому дано. Да я и не умею быть гением. Я обычный человек, каких миллионы. Ни мужеством, чтобы из ряда вон, ни волей особенной природа меня не наградила. А раз так – то лучше и не пробовать. Кому нужен серый писатель Кармазин, графоман Кармазин, бумагомаратель Кармазин?! И бог с ним, и черт с ним. Я еще молод, я силен, я расту. Я еще многое успею. Все впереди, самое главное – что у меня все еще впереди, и я смогу выбрать любую из тысячи лежащих передо мною дорог…»

Он сидел на скомканной, сбитой постели, вызывая в себе очистительные мысли. Ему было ни хорошо ни плохо – ему было никак. Он и в самом деле готов был всем существом воспринять любое новое свое предназначение.

Первый толчок под сердцем поэтому он пропустил. Но второй был сильнее и настойчивее, и Кармазин уловил его. И все, что с ним недавно стряслось, тут же было забыто.