Мухосранские хроники

Пролетая над рекой Гадюшкой

Означенный катаклизм начался где-то по утро, когда очистные сооружения мусороперерабатывающего комбината сдохли окончательно.

Имел место несанкционированный сброс отходов производства в речку Гадюшка. В ту пору в речке купался пьяный в зюзю молодой человек по имени Егор Безматерных. Он был один, потому что другим молодым человеком, Тимофеем Ширинкиным, что пьян был еще много более того и спал под кустом, можно было смело пренебречь. Несмотря на алкогольную рассеянность, выразившуюся, например, в том обстоятельстве, что тренировочные штаны Егор снял, а футболку нет, юноша сразу почуял неладное и устремился на берег. Почуять было немудрено: близость комбината и без того благости ароматов пейзажу не сообщала, а теперь зловоние усилилось тысячекратно. К тому же, вниз по течению плыло жирное пятно отвратительного бурого цвета и зловеще пузырилось.

– Ширя, подъем! – скомандовал Егор бесчувственному товарищу. – Прямо по курсу танкер с дерьмом!

Он бы мог употребить и еще более энергичные выражения, но не успел, потому что его стошнило.

Тимофей Ширинкин на призывы надлежащим образом не отреагировал и продолжал спать. С трудом сопротивляясь дурнотным позывам, Егор предоставил друга самому себе, натянул штаны и устремился прочь, в направлении проезжей дороги местного значения. Там он добрался до остановочного павильончика, где почувствовал себя намного более комфортно и в ожидании автобуса уснул на скамеечке прямо под граффити «Кто не был тот будит кто был не забудит». Надпись была выполнена в художественной манере, столь же далекой от стиля спрей-арт, сколь город Мухосранск далек от какого-нибудь там, черт его знает, Чикаго.

По вышеназванным причинам дома Егор оказался только к обеду, ощущая себя совершенно больным и разбитым. На работу он не пошел по причине отсутствия такой необходимости (как известно, в новых общественных условиях формула «Кто не работает, тот не ест!» безвозвратно утратила свою актуальность). А перед тем, как снова уснуть в более приспособленных для того условиях – диван и пододеяльник вместо покрывала, – позвонил своей актуальной даме сердца по имени Даша Поносова.

– Ты чо, куда пропал, придурок? – нежно спросила Даша.

– Чо-то болею, короче, – отвечал Егор.

– Чо, свиным гриппом? – пошутила девушка.

– Фиг знает, – сказал Егор. – Блевать тянет и это… горло перетягивает, короче. Типа воспалительные изменения в лимфаденоидной ткани глотки.

– Чо-о-о? – не поняла Даша.

– Глотать больно, короче, – пояснил юноша.

– Ну чо, пиво из холодильника больше не жри, – посоветовала Даша. – Только теплое.

– И водку, – попробовал пошутить Егор. – С водки не простудишься.

– Ты чо, – сказала Даша. – С водки ты реальный дурак. А с пива чисто придурок.

– Короче, я сплю, – объявил Егор.

– Ага, – согласилась Даша. – Ну чо, я потом приду. А Ширя где?

– В Караганде, – сказал Егор. – Заночевал на Гадюхе. Острая алкогольная интоксикация.

– Ты чо, совсем больной? – забеспокоилась девушка. – Типа подсел на умняк? Сейчас приеду.

– На фиг, – пытался было протестовать Егор, но Даша уже положила трубку.

История получила свое развитие спустя два часа, причем совершенно неожиданное.

Появившись в квартире недужного кавалера, куда была впущена бабушкой Безматерных, Даша обнаружила Егора перед телевизором. Юноша сидел в кресле с ногами, замотавшись в пододеяльник на бедуинский манер, и больным вовсе не выглядел. В то же время сама Даша по непонятным ей причинам испытала состояние, которое, будь она чуть пограмотнее, могла бы смело определить как «когнитивный диссонанс». Это состояние не сподвигло ее к углубленному самоанализу, а настроило на агрессивный лад.

– Ты чо, меня типа развел?!

– Горло все еще болит, – ответил Егор несколько рассеянно. – А ломак отпустил.

– Ну чо тогда, гулять выйдешь? – спросила девушка, смиряя свой гнев.

– Не знаю, – сказал тот. – Вдруг снова накроет.

Только сейчас Даша заметила, что телевизор привлекает внимание Егора намного сильнее, нежели ее присутствие.

– Э-эй! – сказала она и помахала ладошкой перед лицом сердечного друга. – Чо, дома есть кто-нибудь?

– Подожди ты, – отмахнулся он. – Ну, не знаю… сядь вон, послушай.

Даша перевела недоумевающий взгляд на экран. Она сразу поняла, отчего с самого начала ей было так неуютно в этом замкнутом пространстве.

По телевизору шел концерт. Музыка, что заполняла собой комнату, уху девушки была столь же чужда и неприятна, как бушмену Намибии – русское застолье с водкой, пельменями и салатом «оливье». А сами музыканты вели себя просто вызывающе. Они не носились по сцене, не так называемое «колбасились», а сидели, внимательно глядя на начальника с хворостиной в руке, и по всякому его взмаху начинали извлекать из своих чудовищных инструментов дикие звуки.

– Чо это за хрень? – в ужасе спросила Даша.

– Шнитке, – ответил Егор.

– Кому-кому?!

– Не кому, а кто, – поправил юноша с легким раздражением в голосе. – Композитор такой. А музон называется «Кончерто-гроссо номер пять для скрипки, симфонического оркестра и фортепиано за сценой».

– Почему за сценой? – спросила девушка потрясенно.

Егор тяжко вздохнул и поперхнулся.

– Так надо, – ответил он, прокашлявшись.

– Зачем надо?..

– Не знаю, – сказал Егор. – Воткнул ящик наугад, а тут это… скрипка… Короче, крышу уносит, заезжает не по-детски.

– А музтэвэ чо, не заезжает?

– Чему там заезжать? – пожал плечами Егор. – Негры какие-то в бушлатах… скачут, как гамадрилы, бакланят не по-нашему… Тёлки розовые мяукают… А тут, – он снова вздохнул и счастливо улыбнулся. – Короче, классный музон.

– Чо классного-то? – робко попыталась возмутиться Даша.

Егор с сожалением оторвался от телевизора и окинул подругу взором, полным сожаления.

– Ты бы, короче, последила за речью, – сказал он. – Затрахала уже своими «чо».

– Сам-то! – вспыхнула девушка. – Короче, короче… куда уж короче, и так ничо не осталось!

Сдерживая слезы, она выскочила из комнаты. Бабушка Безматерных заперла за нею входную дверь, не запулив по своему обычаю вдогонку стрелой сарказма, обличающей поведение, манеру одеваться и внешний вид гостьи. Ей тоже нездоровилось. Выпив чаю с малиной и намазав переносицу азиатским бальзамом «золотая звезда», бабушка вдруг поняла, чего ей сейчас больше всего хочется. Она ушла в кладовку, где среди пыльных журналов отыскала пожелтевшую от времени старинную общую тетрадь в ледериновой обложке и впервые за последние тридцать лет внесла в свои мемуары «Моя молодость в Гвардейском кавалерийском корпусе» новую запись.

Внук же Егор, дослушав на едином дыхании не самый короткий по времени концерт, какое-то время сидел недвижно, невидяще вперясь в экран и переживая эмоциональный и в какой-то мере культурологический шок. Затем к нему вернулось ощущение реальности, и он решил позвонить Даше, чтобы извиниться за свои излишне резкие высказывания.

Девушка трубку взяла не сразу, а когда взяла, то молчала и лишь изредка звонко шмыгала носом.

– Ты что ли ревешь? – поразился Егор.

– Ага, – отвечала Даша.

– Из-за меня?!

– Вот еще! – воскликнула Даша и высморкалась. После длительной паузы она застенчиво призналась: – Я книжку читаю.

Егор опешил. По правде сказать, для него стало открытием, что дама сердца вообще разумеет грамоте.

– А что ты читаешь? – наконец нашелся он.

Дашин ответ был для него еще более неожиданен:

– «Анну Каренину».

– А чего плакать-то?!

– Потому что я знаю, чем все кончится, – сказала Даша печально. – Как мне ее жаль! Как ее, бедную, затрахал своими заморочками высший свет!..

– Ты… ты здорова ли? – осторожно полюбопытствовал Егор.

– Горло побаливает, – сообщила Даша. – И суставы ноют. От тебя, наверное, заразилась! – прибавила она с девичьей мстительностью, не сознавая, что была совершенно права.

Попытки направить разговор в привычное русло с соответствующим тематическим спектром, как то: кто с кем тусил вчера, кто ужрался пивом с энергетиками и кто кому и по какому поводу кидал предъявы, потерпели неожиданное фиаско. Вдруг обнаружилось, что собеседникам это совершенно неинтересно. Егору хотелось дискутировать о контрапункте и полистилистике в музыкальном авангарде, а Даше – о конфликте личности и общества в произведениях классиков. И обоим катастрофически не хватало лексического запаса. Беседа неотвратимо сходила на нет, пока вовсе не пресеклась. Обменявшись дежурными фразами: «Я потом позвоню…», молодые люди внезапно осознали весь трагизм состояния, когда не о чем говорить.

Волею случая в киноконцертном зале «Либерал» должен был дать сольный концерт всем хорошо, и нехорошо тоже, известный Кирилл Фарфоров, которого ни фанаты, ни недоброжелатели, словом – никто иначе как Кирей не называл. Киря был суперзвезда отечественной поп-музыки. Хотя, следовало признать, суперзвезда уже на излете, ибо популярность его давно уже миновала верхнюю точку экстремума. Тем не менее, своих поклонников Киря пока еще имел и залы худо-бедно собирал. Но если лет двадцать назад смешно было даже предположить, что в расписание Кириных гастролей попадут городки уездного масштаба, то сейчас окучиванием периферий прославленный певец не гнушался и отводил тому же Мухосранску в своем турне почетное место, где-то между Ложноножском и Верхними Расстегаями.

Зал был полон. Прозвенел третий звонок, а в буфете, что удивительно, все еще не закончилось пиво. Но дивились тому только буфетчицы. Никого другого столь серьезный симптом не насторожил.

Почитатели Кириного дарования, внутренне трепеща от предвкушения встречи с прекрасным, как они это понимали, тихонько похлопывали в ладоши и притопывали ногами. Так оно обычно и случалось. А уж когда прихлопы и притопы сливались в единый страстный позыв, на сцене должна была явиться сама суперзвезда.

Однако суперзвезда сидела в гримерке и капризничала.

– Нехорошо мне, Севик, – жаловался Киря. – Что они там подмешали в минералку?

– Никто ничего не подмешивал, – утешал его администратор Севастьян Евсеевич, которого одному лишь мэтру дозволено было величать ласкательно-уменьшительным прозвищем. – Я сам покупал, сам пробовал. Кому в голову придет тебя травить, гордость нашу? – Поразмыслив, он заметил с нескрываемой иронией: – Это ты, Кирилл Мефодьевич, наверное, вискариком вчера отравился.

В свою очередь, только Севику прощалась ирония в адрес мэтра. Остальным за непочтение перепадало по первое число, а второе число у немедленно уволенных никогда не наступало.

– У меня горло болит, – продолжал ныть Киря. – Я петь не смогу.

– Вот ты, Кирилл Мефодьевич, прямо запел! – хмыкнул Севик. – Твоя работа не в том, чтобы петь, а чтобы людей радовать. А уж споет за тебя фанера трехслойная.

– И кости ломит, – сказал Киря. – Как я на сцене телебониться буду?

– А как всегда, Кирилл Мефодьевич. Выйдешь к микрофону – здрассте, дорогие мои любимые! – и всю ломоту как рукой снимет. Запрыгаешь и заскачешь так, что любо-дорого. Мне ли тебе объяснять про эффект благодарной аудитории?

– Тошнит меня, Севик, – предпринял последнюю попытку Киря, хотя точно знал: никто не отменит концерта при аншлаге.

(Вот кабы зал был пуст, тогда можно было бы и отменить. Но мухосранская публика еще не настолько заелась и разбаловалась, чтобы выбирать между Кирей Фарфоровым и какими-нибудь заграничными Deep Purple, не к кассе будь помянуты – тоже пусть и не первой свежести товар, а все ж иная категория качества…)

– Не стоило тебе, Кирилл Мефодьевич, текилку с водочкой мешать, – промолвил Севик назидательно. – А теперь, мой сладкий, соберись, отринь все недуги, вперед – и с песней!

Вздыхая и сетуя, окруженный телохранителями, будто боксер-тяжеловес секундантами, Киря поплелся на сцену. Вступительные аккорды первой песни его никак не возбуждали. В лучах прожекторов уже вовсю отплясывали девочки в перьях ненавистного розового цвета. На подходах к сцене телохранители почтительно отстали. Киря зажмурился – «Да что со мной, блин, такое?!» – и нырнул в атмосферу веселья, как в омут головой. Одним броском одолел расстояние до микрофона. Обвел сияющим взором радостную публику, лучезарно улыбнулся, раскинул руки, будто хотел обнять весь мир…

И тут его вырвало.

В девятой средней школе (и очень средней – без всяких уклонов и преподаваний ряда предметов на чужом языке) у доски маялся недалекий подросток Никита Кожемякин. Сердцем он понимал, что если уж у последовательности есть предел, то единственный. Умом же постичь этого не мог, а доказать с мелом в руке – наипаче. Ему было скучно и нехорошо: во-первых, от публичной демонстрации собственной несостоятельности, которую он пытался скрыть за кривыми ухмылками и артистично-тяжкими вздохами; во-вторых же, у него болело горло и слегка подташнивало. Думал при этом подросток Кожемякин о чем угодно, только не о пределе последовательности. Ну, например: «Нельзя мне болеть. Вечером в «Цыпленке жареном» тусняк сползется, а мне на сопли высаживаться? Вот же засада… Если на вирус не попаду, больше никогда пиво из фризера лакать не стану…»

– Скажи хоть что-нибудь, Кожемякин, – с иронией промолвила математичка Элла Фицджеральдовна, дама бальзаковского возраста и викторианской внешности. – Нашему городу не нужно столько полицейских, сколько родилось за время твоего молчания.

Ожидаемой реакции в виде смешков на эту реплику, впрочем, не последовало. Лишь сдавленный кашель донесся с разных концов класса.

Никита тоскливо поглядел на формулировку теоремы, начертанную чуть выше его нескладных каракулей чеканным почерком Эллы Фицджеральдовны.

– Неправда это, – сказал он и тоже кашлянул.

– Что неправда? – не поняла Элла.

– Ну, это… что только один предел.

– А сколько их, по-твоему, может быть?! – поразилась математичка.

– Да сколько угодно, – глумливо хмыкнул Никита. – Смотря какую выбрать систему коро… кодор…

– Координат, – подсказал с первой партии ботан Касперович по прозвищу Каспер Дружелюбный Трупак.

– Ага, – кивнул Никита. – Или заменить правило метрик.

– А чо, круто! – не сдержался спортсмен Хомасуридзе, он же Хома-Брут, от которого никто никакой реакции на происходящее у доски в принципе не ожидал. – Если применить аппарат бикомпактно-открытой топологии…

– Да на фиг так сложно, – возразила ему гламурная девочка Волынкина своим мяукающим голоском, который всегда выводил Эллу Фицджеральдовну из душевного равновесия, а сейчас особенно. – Уж лучше какие-нибудь гильбертовы пространства. Они такие няшные!

– Реально гильбертов кирпич, – подхватил отрок с говорящей фамилией Пьяных, выходец из асоциальной, и потому особенно многодетной семьи. – Или тихоновский куб.

– Кожан, чо паришься! – понеслись отовсюду возгласы поддержки. – Рисуй давай, олень!

Кожемякин увлеченно рисовал.

– Во, уже три предела имеем! – обрадовался Хома.

– Сейчас еще парочку подгоню, – проурчал Никита. – Только метрику Хасудорфа подпрягу…

– Чего жлобеешь! Бесконечное число пределов давай!

Элла Фицджеральдовна попятилась и прямо так, спиной вперед, выбрела из класса.

В коридоре она столкнулась с директором Степаном Тимофеевичем. В поношение всех и всяческих правил тот стоял у распахнутого окна и нервно курил.

– У меня двоечники школьную алгебру ниспровергают, – тихо сказала Элла Фицджеральдовна. – Посредством теории топологических пространств.

– Я знаю, – ледяным голосом отвечал Степан Тимофеевич, который вел в старших классах физику и астрономический факультатив. – Вам повезло. У меня только что доказали фундаментальную невозможность термоядерного синтеза и принципиальную реализуемость машины времени. – Он вдруг несколько оживился. – А с утра мы посредством математических расчетов открыли шесть планет за Плутоном.

– Может, в департамент образования позвонить? – предположила Элла Фицджеральдовна. – Что-то ведь надо с этим делать.

– Я уже там был, – сказал Степан Тимофеевич. – Им сейчас не до нас. У них массовые увольнения.

– Как, неужели сокращение?!

– Наоборот – сами увольняются стройными рядами. Со сходными мотивировками: нежелание работать под руководством набитой дуры.

– Э-э… м-мм… – Элла Фицджеральдовна, чей лексический запас был скован соображениями корпоративной этики, постаралась как можно более тщательно подобрать слова. – Я понимаю, что Анна Епифановна не всегда демонстрировала необходимую компетентность…

– Директор продуктового рынка, – усмехнулся Степан Тимофеевич. – Точнее, директриса. Оказавшаяся на должности начальника департамента образования только благодаря соседству с городским главой в дачном кооперативе. Дура, конечно – мы же не станем путать оборотливость с умом!

– Но ведь раньше никто не протестовал, – пожала плечами Элла Фицджеральдовна.

– А теперь вот невмоготу стало. Как прикажете поступать людям, которых тошнит от своего начальства?

– Тошнит?! Я знаю, не все были в восторге… Это фигура речи?

– Нет – натурально тошнит. Уж на что, казалось бы, девочка-секретарша, деликатно выражаясь, умственно недалека… так и она после того как ее, буквально при мне, от одного только голоса Анны Епифановны вывернуло на новенькую клавиатуру компьютера, запищала, что подает на расчет, и убежала домой в слезах. – Степан Тимофеевич сделал последнюю глубокую затяжку и ловко выстрелил окурком далеко за окно. – Что-то происходит, голубушка Элла Фицджеральдовна, что-то происходит. Помните, как у Брэдбери? «Надвигается беда»…

– На самом деле это «Макбет», четвертый акт, сцена первая, – машинально поправила Элла Фицджеральдовна.

– Вы знаток Шекспира? – изумился Степан Тимофеевич.

– А вы разве читаете Брэдбери? – парировала Элла Фицджеральдовна.

Они переглянулись и почти одновременно закашлялись.

– Кто выдумал эти прямые эфиры? – ворчал редактор программы «Лицом к народу» Эразм Рахмильевич Амстердамский, нависая над операторским пультом.

В студии же, под лучами софитов, на жизнеутверждающем фоне с кранами и новостройками, творился чистый кошмар.

Красный от жары и стыдобушки, почти задушенный собственным галстуком, депутат и председатель комитета городской думы по капитальному строительству Селифан Гвоздев трудно и нескладно врал про достижения в обеспечении населения объектами соцкультбыта. Прямо сейчас он втирал о сроках сдачи в эксплуатацию по осени главного корпуса детской больницы, при том что все в городе знали и каждодневно видели, что дальше нулевого цикла дело не сдвинулось, а последние кирпичи с неохраняемой площадки втихаря растаскивали все кому не лень. Гвоздеву было стыдно потому, что еще недавно он был простой прораб, разговаривал по преимуществу матом и сам не любил, когда ему в глаза кто-нибудь гнал порожняк. Но в известных инстанциях сказали: «Селифан Лукьяныч… надо!», и с той поры ни единого слова правды он на публике не произнес, начал путаться в матерных периодах, включил в свой активный лексикон выражения вроде «Я вас услышал!» или «Мы это порешаем…», за что был не единожды наказан собственной супругой в интимные минуты: «Я т-те порешаю!»

Тележурналистка же Настя Пичалько, что принуждена была задавать господину Гвоздеву наводящие, загодя оговоренные вопросы, напротив, была лицом не то чтобы бледна, а даже зелена. Последнюю фразу она едва смогла из себя выдавить, после чего замолкла окончательно, участвуя в происходящем одними лишь взглядами.

– Вы спрашиваете, как обстоят дела с субподрядчиками? – прозорливо уточнял Гвоздев, глядя на экран телесуфлера.

Настя быстро кивала, вытаращив круглые от ужаса глаза.

– Мы уже не раз напоминали комбинату силикатного кирпича о недопустимой задержке, и это было последнее предупреждение, за которым последует обращение в суд… Хотите знать, что мешало сделать это раньше?

Настя отрицательно замотала головой. Гвоздев слегка потерялся, но от сценария отступать не рискнул.

– А я все равно скажу, – продолжал он. – Мы надеялись на трудовую совесть наших партнеров, памятуя долгую историю плодотворного сотрудничества… – Здесь депутат слегка замешкался, потому что и вправду вспомнил некоторые картинки былого. О том, как бывшего директора комбината повязали прямо в личном кабинете, на первом же допросе он выложил всю правду и неправду, к самому Гвоздеву в возглавляемый им комитет тянулись не ниточки даже, а канатные дороги с фуникулерами, и лишь чудо, да еще, пожалуй, заступничество в верхах уберегли всех причастных от вынужденного отпуска в солнечной Сибири. – Могу всех заверить, что этот вопрос мы непременно порешаем.

Настя Пичалько жалобно хрюкнула. Затем поднялась с места, что никакими правилами эфира не предусматривалось, и на подсекающихся ногах покинула студию.

– Твою-то мать! – прошипел Амстердамский и вылетел в коридор на перехват.

– Пускаем рекламу, – распорядился оператор.

Депутат Гвоздев, не сориентировавшись в обстановке, какое-то время продолжал говорить, уставясь на опустевшее кресло собеседника. Появление в студии другого человека, причем не хрупкой блондинки, а небритого здоровяка в джинсах и футболке с сомнительным принтом нерусского содержания, все же не прошло незамеченным.

– Селифан Лукьянович, сохраняйте спокойствие, – шепнул незнакомец. – Сейчас закончится реклама, и мы продолжим.

– А где девушка?

– Ей внезапно стало стало дурно. С девушками такое бывает. На чем остановились? На кирпиче?

– Нет, на трубах.

– Ну и прекрасно. – Здоровяк солнечно улыбнулся в камеру, на которой зажегся красный глазок, и сообщил незримой аудитории: – Мы продолжаем передачу «Лицом к народу», в студии Парфентий Глазенюк, а мой гость, как и прежде – Селифан Лукьянович Гвоздев… – И джинсовый без запинки перечислил все Гвоздевские регалии.

– Трубы большого диаметра, – с облегчением подхватил гость студии.

В коридоре редактор Амстердамский добивался от рыдавшей Насти Пичалько внятных объяснений ее непрофессиональному поступку.

– Я не могу-у! – повторяла та в перерывах между спазмами. – Он же врет, все врет! Как такое возможно? Взрослый же человек, а прикидывается…

– А ты у нас кто? – вопрошал Амстердамский. – Дитя малое? Первый раз замужем? У человека работа такая…

– Какая работа? Людей обманывать?

– Не обманывать, а успокаивать. Чтобы не вызывать сомнений в генеральной линии. Что все будет хорошо, а завтра еще лучше.

– Так ведь не будет же!..

– А об этом мы подумаем завтра.

– Маргарет Митчелл, – сказала Настя.

– «Унесенные ветром», – кивнул Амстердамский. – И что?

– И то, – сказала Настя, шмыгая носиком. – «И постарайтесь сказать мне правду. Увидите, это сработает не хуже, чем ложь».

– Это откуда? – слегка потерялся Амстердамский.

– Оттуда же, – сказала Настя. – Ну зачем он врет? Если бы он говорил правду, это было бы хотя бы интересно…

– Постой-ка, – сказал Амстердамский. – Тебя что, тошнит от его брехни?

– Нет, – энергично помотала головой Настя. – Хотя и от этого тоже… – Она подумала. – Не знаю… наверное… от скуки. Я не хочу его слушать. Не хочу видеть его перекошенную от вранья… его лицо.

– А чего же ты хочешь, дитя? – шепотом вскричал Амстердамский.

– Музыку послушать хорошую, – виновато сказала Настя. – Книжку почитать умную. – Взгляд ее заметался, натыкаясь повсюду на серые безрадостные стены студийного коридора. – Книжку бы мне… книжечку…

Дверь студии с грохотом распахнулась, и оттуда вывалился джинсовый Парфентий Глазенюк. Лик его был ужасен, глаза закатились, а сам он держался за живот обеими руками.

– Клепать-колотить! – возопил Глазенюк. – Какой идиот устроил сортиры так далеко? Не добегу же!..

– Что, что такое?! – всполошился Амстердамский. – С тобой-то что, Паня?

– Живот скрутило, – кинул тот на бегу. – Думал, обосрусь прямо под софитами… и сейчас еще не уверен, что пронесет… в смысле, наоборот…

Амстердамский дико огляделся. Напротив него, зажавши ладошками рот и выпучив глазенки, маялась подающая надежды, то есть изначально тупая как пробка телевизионная девочка Настя Пичалько. В сортире исходил на дерьмо закаленный годами эфирного полоумия циник и туфтарь Глазенюк. А депутат и бизнесмен Гвоздев был брошен на употребление публики в безысходном одиночестве. Привычный мир осыпался и рушился в тартарары.

«Уволят, – подумал Амстердамский безрадостно. – К гадалке не ходи, выпилят из профессии. Я бы и сам так поступил».

В кармане брюк зажужжал телефон. Эразм Рахмильевич с трудом выудил трубку негнущимися пальцами и поднес к уху.

– Слушаю, Меркурий Савельевич, – сказал он, с громадным трудом сообщив голосу несовместный с ситуацией оптимизм.

– Уволю, – прозвучало в трубке мертво и беспросветно.

Амстердамский выждал с полминуты, ожидая развития темы, понял, что перспективы очерчены с бескомпромиссной однозначностью, и шагнул в приотверстые врата ада. То бишь в студию.

Всеми забытый бедолага Гвоздев обрадовался его явлению, как потерявшийся в тайге странник припадает к внезапно разметавшейся от горизонта шестиполосной автостраде. Он даже привстал с места, словно бы собираясь кинуться новому собеседнику на шею.

– Уважаемые зрители, – прекрасно поставленным баритоном возговорил Амстердамский, на лету восстанавливая утраченные с годами навыки диктора новостей. – Мы приносим извинения за преследующие нас технические проблемы. Вероятно, причиной всему стали магнитные бури либо пятна на солнце, а против природных катаклизмов защиты пока не придумано… Селифан Лукьянович, ведь вы, я полагаю, уже закончили изложение консолидированной позиции возглавляемого вами комитета по волнующей всех жителей нашего города проблеме, не так ли? – спросил он с интонациями, исключающими отрицательный ответ.

Гвоздев, который только начал, оказался неплохим эмпатом:

– Да, я думаю, позиция в целом донесена…

– Что ж, давайте подождем звонков в студию, – сказал Амстердамский, втайне надеясь, что на этом весь ужас и закончится, как всегда происходило с программой «Лицом к народу», да и со всеми передачами сходной общественно-политической направленности, то есть с нулевым рейтингом.

Но не тут-то было.

– Говорите, вы в эфире, – сказал он уныло.

– Меня зовут Нестор Наумович Указательный, я педиатр, – зазвучал напоенный ядом голос.

«Вот и лечил бы детишек, а не торчал подле ящика», – злобно подумал Амстердамский. Вслух же сказал, покосившись на мигом вспотевшего сверх всякой меры Гвоздева:

– Ваш вопрос, Нестор Наумович.

– Вопросов, собственно, два. Что случилось с предыдущими ведущими… ведущими предыдущими… гм… не связано ли это с эпидемией странной формы желудочного гриппа, которая наблюдается в городе в последние несколько дней? И хотелось бы все же знать точную дату открытия детской больницы, это меня заботит как специалиста и как родителя.

– К сожалению, я не располагаю информацией о каких-либо эпидемиях, – веско произнес Амстердамский. – Позвоните в горздрав… хотя вы как специалист, – здесь он не упустил добавить своим словам ответной иронии, – должны владеть темой лучше меня. Что же до ведущих… предыдущих… тошнота и диарея – от бобов и сельдерея.

«Господи, что я несу?!» В кармане вновь ожил телефон, но Амстердамскому вдруг сделалось совершенно наплевать на все, начиная реакцией руководства и заканчивая здравым смыслом. Он внезапно ощутил себя воздушным шариком, рвушимся с тонкого поводка в бездонные небеса, подальше от всей этой лживой дряни.

– На второй вопрос я предоставлю счастливую возможность дать ответ уважаемому гостю передачи, – сообщил он весело. – И мы все вправе рассчитывать на его полную откровенность, не так ли?

Гвоздев загнанно кивнул.

– Могу заверить избирателей… – начал он привычную песенку.

– Блуурп, – сказал Амстердамский и мгновенно позеленел.

«Вот оно…» – всплыла жуткая мысль в его мутном сознании.

Гвоздев страдальчески искосил рот и рванул на себе галстук.

– Избиратели! – вскричал он надрывно. – Люди добрые!.. Христом-богом… Да никогда мы эту больницу не построим! Никогда! Там уже перекрытия прохудились, все нормативные сроки вышли, сносить надо и возводить заново… святой крест… а денежки-то тю-тю… и в бюджете дыра, латать нечем… нас уже на порог в министерстве не пускают… а вы – больница… какая больница?! На зарплату докторам бы наскрести… Мандат? На хрен мне этот мандат, что я его, в гроб положу? Я строитель, да я бы эту больницу голыми руками… к майским праздникам… а я чем занят? Сижу тут, дурью маюсь среди этих засранцев…

Поддерживая друг друга, Амстердамский и Гвоздев выплыли в коридор и побрели куда глаза глядят.

– Я строитель, – всхлипывал Гвоздев. – Понимаешь? Мне лично Травкин на дни рождения звонил… на Героя Соцтруда представление было… а сейчас что?

– А сейчас – всё, – прозорливо заметил Амстердамский.

– Эразм Рахмильевич! – позвали его откуда-то из-за спины. – Хотите узнать текущий рейтинг?

– Не хочу, – отрезал тот. – Рейтинг знать не хочу, а выпить хочу. Что, Селифан Лукьяныч, не выпить ли нам водки?

Киря Фарфоров сидел на краю сцены зала «Либерал», свесивши ноги, бледный, изнемогший, но вполне довольный собой и жизнью. Публика сгрудилась в проходе, растолкав насколько возможно ряды кресел, и радостно внимала.

– А вот еще, – сказал Киря. – «Темная ночь», помните? Я ее в школе пел на утреннике. У меня же голос был как у Робертино! Это потом он мутировал в черт знает что… хотя я и сейчас могу, правда ведь?

– Правда! – отвечала публика. – Хреново, но можешь!

– Не Робертино, но, однако же, и не хвост собачий!..

– Сколько ни пей, талант не пропьешь!..

– Но попытаться-то можно! – сострил Киря. Его снова замутило, и он, чтобы отвлечься, обратился к притихшим позади него музыкантам. – Братцы, фанеру гонять вы здоровы, а кто-нибудь умеет играть руками? Чтобы на слух, как живые люди поступают?

– Можно попробовать, – смущенно кашлянув, отозвался соло-гитарист.

– Вы начинайте, я подстроюсь, – сказал клавишник, с блаженной улыбкой вызывая в памяти богатое кабацкое прошлое.

– Кто может, подпевайте, – велел Киря. – Только не-е-ежно, с душой с чувством… это ж такая песня, что ее чувствовать нужно… – Он прикрыл глаза и, дирижируя свободной от специально приглушенного микрофона рукой, вступил: – Темная ночь…

– Только пули свистят по степи… – подхватила публика.

Киря замолчал. Песня текла без него, спокойно и душевно. Он открыл глаза и с удивлением обнаружил, что никакой публики более не существовало. Никакой темной толпы, орущей и маячащей вскинутыми конечностями в такт непременной барабанной долбежке, никакого бесформенного дикого животного, которое нужно было приручать от концерта к концерту. Его обступали живые люди. У каждого было имя, была личная жизнь. У каждого было лицо. Мужское, женское. Взрослое и совсем юное… хотя что, казалось бы, поколение транса и клубняка позабыло на его концертах? Лица светились изнутри, кто-то улыбался, а у кого-то особенно чувствительного по щекам катились слезы. «Это я сделал, – подумал Киря. – Это мои зрители, и я сделал их счастливыми. То есть, конечно, и песня… но это я собрал их здесь и объединил своим слабым голосом и доброй песней. Такое бывает раз в жизни. Но я велик, как прежде. Не так, как раньше, но все еще немножечко велик. Чуточку, самую малость… хотя и вполне достаточно, чтобы знать: а ведь я живу не напрасно!»

– И тревожная черная степь… – вернулся он в общее созвучье, дабы задать ему правильные темп и тональность.

В том, чтобы задавать темп и тональность, и состояло высшее предназначение профессионала.

Кабинет директора девятой средней, очень средней школы был невелик. Основное пространство занято было громоздким, под самый потолок, стеллажом с туго вбитыми в полки подшивками документов и папками с завязочками. Также имел свое место старинный, в облупившейся зеленой краске, сейф, на котором теснились кубки, вазы и вымпелы, беспорядочно развешанные на всем, что имело выступающие детали, например – на руке гипсового футболиста и стабилизаторе ракеты с полустершейся надписью «СССР». Возле окна стояло кресло, занятое директором Степаном Тимофеевичем, а по ту сторону просторного, заваленного бумагами стола понуро теснились приглашенные на ковер лица. К слову, ковер действительно был – старый, вытоптанный до такой степени, что и не угадать, какой там изначально предполагался узор.

Математичка Элла Фицджеральдовна, кашлянув, предупредительно осведомилась:

– Может быть, перейдем в актовый зал?

– Не нужно, – сказал директор, обводя тяжелым взглядом пасмурные лица учеников.

Здесь были и участники феерического доказательства теоремы о пределе функции, и обоснователи реализуемости темпоральных перемещений, и второклашки, до икоты напугавшие практиканта-филолога чтением «Двенадцатой ночи» Вильяма нашего Шекспира в лицах и на языке оригинала. Стояли молча, плечом к плечу, как партизаны на допросе. Просторные пятерни старшеклассников покоились на плечах мелюзги, демонстрируя, что здесь своих сдавать не намерены и обижать не позволят.

– Анютин, – наконец нарушил тишину Степан Тимофеевич. – Кто подсунул тебе Шекспира?

– Это он Анютин, – буркнул второклассник, белобрысый и веснушчатый, похожий на Незнайку из детской книжки, и ткнул в бок своего соседа, который на первый взгляд ничем от него не отличался. На второй, кстати, тоже. – А я Глазков.

С этими близнецами с самого начала была путаница. Их родители находились в разводе, и каждый записал одного ребенка на свою фамилию. Но планы по разделу имущества и жилплощади по врожденной житейской несостоятельности (папа-филолог, мама-историк) реального воплощения не снискали, поэтому Анютины и Глазковы продолжали, когда мирно, а когда кое-как, сосуществовать в одной квартире.

– Глазков, – со вздохом произнес директор. – Повторяю вопрос.

– А чего Глазков? – нахохлился близнец. – Чуть что, сразу Глазков… Это Анютин книжку в спальню приволок!

– Анютин… – сказал Степан Тимофеевич.

– А чего Анютин? – отозвался тот и напыжился так, чтобы стать совершенно неотличимым от брата. – Она на столе у папы валялась! Должен я что-то перед сном почитать или нет?

– Не должен, – сказал директор. – Умыться и зубы почистить должен, а остальное…

– А вот и должен! – вступился за Анютина Глазков. – Мама говорила, что читать полезно!

– Живут же люди… – процедил сквозь зубы отрок Пьяных из асоциальной семьи.

– Пьяных, – сказал директор. – Ты с какого… гм… момента времени стал знатоком топологических пространств?

– Не скажу, – буркнул тот, уходя в глухую несознанку.

– Степан Тимофеевич, – обратилась математичка, порозовев. – Это я во всем виновата.

– Любопытно узнать, в чем, – сказал директор и откинулся на спинку кресла, справедливо ожидая, что просвещенья дух нынче уготовил ему открытий чудных[6] в избытке.

– Да ладно!.. – загомонили старшеклассники. – Не наговаривайте на себя… Мы бы и сами рано или поздно…

– Третьего дня, – твердым голосом продолжала Элла Фицджеральдовна, – я в состоянии крайнего разочарования достижениями восьмого «а» в математических дисциплинах допустила необдуманный поступок. А именно: со словами «В наше время мы о таком только мечтали!» бросила, а если точнее – швырнула на парту первого ряда свежий номер «Перельмановского сборника». А поскольку была огорчена и на время утратила самоконтроль, то сразу же удалилась в учительскую. Впоследствии мне стало стыдно за то, что я дала волю эмоциям, и я постаралась вытеснить этот инцидент из памяти как можно скорее. Про упомянутый сборник я попросту забыла…

– О чем искренне сожалеете? – уточнил Степан Тимофеевич.

– Ах, теперь уж и не знаю… – математичка картинно прикрыла глаза рукой.

– Теперь вы, – сказал Степан Тимофеевич. – Пьяных, Касперович, Волынкина… кто еще?

– Да мы все, по списку, – буркнул Никита Кожемякин. – Полистали журнальчик… показалось клёво. Каспер сгонял в библиотеку, притаранил всю подшивку. Раздали по рукам, замутили логистику по Монжу-Канторовичу… в смысле, кому за кем и какой выпуск…

– Эх, – сказал директор и перевел печальный взор на своих девятиклассников. – А вы, умники? Чем вам термоядерный синтез не угодил?

– Так ведь Степан Тимофеевич! – вскричал Гриня Незабудкис, в недавнем прошлом тихий задрот, а теперь негласный лидер класса. – При чем тут синтез? Это так, семечки, побочный эффект… Темпоральная механика – вот что интересно! Если распространить некоторые соглашения квантовой теории поля…

– Я вам когда такое преподавал? – спросил директор.

– Никогда, – быстро согласился Незабудкис. – Но вы называли имена.

– Хокинг, Аркани-Хамед, Пенроуз, – эхом отозвался Донат Вышкваркин, сын директора гипермаркета «Коза Ностра».

– Квантовое спутывание по Пейджу и Вуттерсу, – сказала Лера Упойцева, дворовая хулиганка на учете комиссии по делам несовершеннолетних.

– Киса Шредингера, – добавила Ксюша Невзгляд, дева модельной внешности и выучки, в недальней перспективе очевидная финалистка какой-нибудь там «Красы Мухосранска».

В кабинете повисла гнетущая тишина.

– Зачем вы это делаете, ребятки? – наконец спросил Степан Тимофеевич.

– Так ведь интересно…

– Что интересно?

– Читать. Книжки.

– Умные книжки, – добавил Незабудкис.

– А потом что?

– Что потом?

– Ну, когда прочитаете.

– Может, начнем писать? – осторожно предположила Упойцева.

– Не, всё никогда не прочесть, – с сожалением сказал Никита Кожемякин.

Неслыханное в его устах возвышенное слово «прочесть» могло окончательно добить и более сильную натуру. Элла Фитцджеральдовна тихонько всплакнула, а Степан Тимофеевич запустил пятерню в волосы и зажмурился.

– Отчислять будете? – пасмурно осведомился Хомасуридзе. – Меня отец зарежет. И на порог дома не пустит.

– Кто ж за такое отчисляет… – тяжко вздохнул директор. – Глупые вы мои… умники.

Никому из властей мухосранский феномен ни на единую минуту головной боли не доставил. Не до того им было, с государственными делами. А тут еще выходные приспели, какие могут быть феномены, какие карантины?..

Единственным человеком, который гнал волну и долго еще не мог успокоиться после того, как его послали матом и другими нехорошими словами все, кому он пытался досаждать, оказался педиатр Нестор Наумович Указательный. Тот самый, что едва не сорвал прямую трансляцию «Лицом к народу» своим невиннейшим вопросом. Нестор Указательный слыл в родном трудовом коллективе существом язвительным, склочным и упертым до невозможности мирного сосуществования. За что и называем был за глаза «Злобный доктор Айболит». Указательный лечил детей, лечил неплохо, в профессиональном смысле придраться было не к чему, хорошие педиатры в маленьком городе всегда были в цене, а то давно бы коллеги от него избавились, да еще, глядишь, и волчий билет выправили. Имея на руках полную картину эпидемической опасности, доктор Указательный обзвонил свое руководство, затем ткнулся в горздрав, но вечером пятницы там никого уже не было, все ушли на фронт, а точнее – разъехались по саунам да разбрелись по кружалам. Утратив уже всякую надежду быть услышанным, Указательный торкнулся в МЧС, и там ему, можно считать, повезло. Дежурный по городу капитан Нещаднов с доктором Указательным был шапочно знаком. Был случай, когда капитан водил на прием в детскую больницу своего среднего с острым респираторным. Обычно такими делами занималась супруга, но в ту пору ей хватало хлопот и с младшим, только что явившимся на свет. А другой случай был, когда Нестор Наумович где-то посеял ключи от собственной квартиры, дверь была бронированная, новая, выворачивать или резать не хотелось, и прибывшие по вызову добры молодцы капитана Нещаднова в два счета проникли в жилище заполошного доктора через балконную форточку. «Приезжайте, обсудим», – без большой охоты предложил капитан, и доктор не заставил себя ждать.

Разговор, в котором отчетливо сквозили нотки высокого безумия, состоялся в вестибюле городского управления по чрезвычайным ситуациям, за столом для посетителей. Капитан Нещаднов, человек спокойный, служивый, усатый, сидел так, чтобы при случае можно было дотянуться до телефона, и боролся с зевотой. Ему было скучно слушать весь этот бред, хотелось вернуться к прерванному занятию, но глазам требовался отдых. Доктор же Указательный, внешностью более сходный не с каноническим Айболитом, а скорее с мужским изданием его склочной сестры Варвары, располагался в кресле напротив, впрочем, какое там располагался – ерзал и прыгал, как на горячей сковороде, все норовил вскочить и побегать кругами, и лишь меланхоличный облик капитана удерживал его от избыточной активности.

– Вы когда последний раз в автобусе ездили? – спрашивал доктор.

– Не припоминаю, – отвечал капитан. – Я все больше на служебном транспорте принужден передвигаться.

– А я только что! И знаете, что я увидел?

– Кирю Фарфорова? – попытался пошутить капитан.

– Они все – читают. Все! Даже старики и дети.

– Россия – читающая страна, и наш город не исключение.

– Ваши сведения устарели. Новое поколение уже не читает. И уж во всяком случае не книги!

– Недооцениваете вы нашу молодежь, уважаемый доктор.

– Да я лечу ее каждый день!

– Ну хорошо, – не стал спорить Нещаднов, зная основные правила общения с психически неуравновешенными собеседниками. – Какое это имеет отношение к цели вашего визита?

– Не знаю. Пока не знаю. Но чувствую, что налицо прямая связь. Вначале имеют место традиционные симптомы гастроэнтерита, но проявляются намного раньше, практически сразу после инфицирования. Тошнота, диарея, снижение мышечного тонуса, отсутствие аппетита… А затем симптомы так же стремительно исчезают.

– Ну и прекрасно. Я слышал, желудочный грипп обычно проходит сам собой…

– Если не считать осложнений. В классическом случае это обезвоживание организма и снижение иммунитета. А в нашем случае – нарушение когнитивных функций.

– Это что же, больной становится идиотом?

– Наоборот. Больной начинает испытывать острый информационный голод. Я бы даже назвал это состояние «информационным вампиризмом». Утолить жажду знаний можно лишь одним способом – чтением.

– А как же видео? Интернет?

– Это все не то. Это вторично, поверхностно и по большей части бессистемно. То есть на первых порах сойдет в качестве паллиативной терапии… но лишь чтение способно облегчить страдания.

– Что-то не замечал блуждающих по городу зомби с книгами в руках.

– Течение болезни протекает иначе. Люди не просто читают, они эффективно усваивают полученные знания. Если только вовремя сообразят, в чем именно нуждается их организм. Телевизор вы, конечно, тоже не смотрели?

– Вот у меня только и забот…

– Депутат рассказывал о строительстве детской больницы. Той самой, куда мы так надеялись переехать из развалюхи с деревянными перекрытиями, куда вы приводили своего сынишку. Врал, естественно, работа у него такая – навевать спасительную ложь. Никто из ведущих этой брехни не выдержал. Три человека сменилось, ни один не сдюжил! У всех те же симптомы, я уточнял.

– Остро захотели почитать хорошую книжку?

– Остро отреагировали на недостоверную информацию. Не сами, конечно, это организм дал такой эффектный отклик… Смысл тот же, проявления иные: дефицит качественной информации, пригодной для усвоения.

– А с депутатом что?

– Ну, он тоже в конце концов повел себя немного неадекватно… хотя я подозреваю, что по иной причине, а к нашей болезни у него иммунитет.

– У вас тоже иммунитет?

– Я и без того много читаю. Можете считать это мое свойство профилактической вакцинацией.

– Ваши прогнозы, доктор.

– Либо болезнь продолжит развитие и приведет к новым последствиям. К каким – не знаю, благотворным или опасным. Либо наступит исцеление. Гастроэнтерит обычно излечивается за неделю. При поддерживающей терапии.

– Ну, библиотеки в городе еще сохранились, да и книжные лавки по выходным работают.

– Но они наполнены некачественной информацией. Стоило бы организовать подвоз академических трудов, открыть библиотечные архивы…

– Впереди выходные, доктор. Вряд ли за эти дни ситуация изменится к худшему. Что вас так заботит?

– Я не знаю. Не знаю, как человечество отнесется к тому, что население одного небольшого города вдруг превратилось в гениев.

– Так уж и в гениев! – рассмеялся капитан.

– Поговорите с учителями школ. Я уже узнавал… Дети особенно восприимчивы к этой заразе. Они катастрофически умнеют. Что мы станем с ними делать, я тоже не знаю. Если так пойдет, скоро в нашем городе нельзя будет врать ни в глаза, ни за глаза, потому что ложь – это некачественная информация, от которой тошнит, как от паленого алкоголя. В управленческих структурах наступит хаос. Наш город обречен…

– Может быть, все не так плохо? Всего лишь странное стечение обстоятельств? В конце концов, откуда в нашем городе может возникнуть эпидемия неизвестной болезни, да еще с такими неоднозначными последствиями?

– Какой-нибудь мутагенный фактор. Мы живем в нехорошей экологической среде. Что-то витает в воздухе, что-то таится в реке… в той же Гадюшке.

«Тут он прав, – подумал капитан Нещаднов. – Гадюшкой давно стоило бы заняться. Мусоропереработчики творят что хотят. Тоже, устроили себе сливной бассейн… Вот с понедельника и займемся. Санэпидемстанцию впряжем. А еще лучше – после отпуска».

– И все же стоит подождать пару дней, – сказал он вслух. – Я доложу… когда будет кому докладывать. Не нам с вами принимать решения.

– А кому же?

– Ступайте домой, доктор. Выпейте коньяку, посмотрите телевизор. Тем более что ваш организм прекрасно вакцинирован… Или еще лучше: дача есть? Поезжайте на дачу. Когда вернетесь, ситуация уже прояснится.

– Думаете?

– Знаю, – твердо произнес капитан Нещаднов, убедительно глядя в покрасневшие от напряжения глаза доктора.

Когда тот ушел, капитан вернулся на свой пост возле тревожных телефонов и с громадным облегчением достал из ящика стола заложенную посередине книжку «Дневник мотоциклиста».

Субботним утром в город вошел, нетвердо переступая ногами, молодой человек по имени Тимофей Ширинкин. Весь прошлый день и всю ночь он провел в кустах на берегу реки Гадюшки, так что вполне можно предположить, что ему досталась запредельная доза отравы.

Обликом юноша Ширинкин был ужасен. Одежда выпачкана была засохшей грязью, майка, сзади кое-как заправленная в штаны, спереди торчала кенгуровьей сумкой, волосы всклокочены, лицо с похмелья и пересыпа опухло и приобрело зеленоватый оттенок. Где-нибудь в американской глубинке такой персонаж вполне сошел бы за ожившего мертвеца и схлопотал бы пулю в лоб, но в родных пасторалях все с первого же взгляда понимали: отдыхал человек.

Тимофей Ширинкин, дико озираясь, вошел в ранний трамвай. Если он мог кого-то напугать своим видом, то пассажиры трамвая привели его в смятение своим поведением. Все они, в количестве полутора десятков человек, старушки базарного вида и старички в профессорских шляпах, подростки со спортивными сумками, зрелые мужики в камуфляже и даже одна девица явно антисоциального поведения – все сидели уткнувшись в книжки. Ширинкин выхватил взглядом наугад ужасающие надписи на обложках: «История античной эстетики»… «Человек играющий»… «Теория суперструн»… Впрочем, девица пялилась, приоткрывши от умственного напряжения густо напомаженный рот, в большой и толстый, как коробка из-под пиццы, журнал «В мире науки».

– Вы чо, больные все?! – дерзко вскричал Тимофей.

Никто и глазом не повел в его сторону, только один из камуфляжных проурчал что-то невнятное и угрожающее, не поднимая стриженой головы от «Физических причин диссимметрии живых существ».

– Проезд оплачиваем, – услыхал Ширинкин позади себя казенный женский голос.

Кондуктор, средних лет шарообразная тетка, протягивала одну руку за воздаянием, а другой прижимала к изобильному бюсту распахнутый почти на середине томик, на обложке которого из-под растопыренной пятерни выползало леденившее душу своей непонятностью и отчетливо нацистским генезисом слово «гештальт».

– Сферический конь в вакууме… – сорвалось с неповинующихся Тимофеевых губ.

Вместо вполне ожидаемого «Сам ты конь!» кондукторша произнесла с пониманием:

– Дефлексия агрессивности, паническая атака… Так будем платить?

От этих слов рассудок юноши, и без того весьма затуманенный остаточными алкогольными парами, помутился окончательно. С криком «Д-дай сюда!» он вцепился в страшную книгу. Кондукторша молча, свирепо сопя, удерживала томик с неженской силой в пальцах. Все наблюдали за их борьбой с неудовольствием и в то же время с каким-то познавательным интересом, как будто прямо здесь, в проржавелом трамвайном вагоне, происходил акт сакрального творения. Наконец грубая мужская природа Тимофея Ширинкина возобладала, и он плюхнулся на свободное сиденье, обхватив трофей обеими руками.

– Деньги плати! – рявкнула кондукторша.

– Да на ты, на! – огрызнулся Ширинкин, выгребая из кармана штанов добрую жменю монет.

Пока кондукторша, бормоча под нос недобрые слова вроде «интроекция… конфлюэнция…», отсчитывала сдачу, Тимофей с содроганием открыл книгу и, трепеща, прочел полное заглавие. Ничего криминального в нем он не нашел и потому сразу переместился к предисловию, а затем к введению.

Он испытал примерно то же состояние, как если бы в минуту жесточайшего сушняка влил в себя винтом из горла бутылку холодного пива «Мухосрань червленая».

«Попустило…» – подумал Тимофей Ширинкин.

Кондукторша убрела на свое место возле водительской кабины и, поворчав еще немного, выволокла из-под вязаной кофты, на случай утренней прохлады узлом забитой в хозяйственную сумку, заначку – томик Карла Юнга на языке оригинала.

Здесь во всяком воображении, отягощенном шаблонами, почерпнутыми из американских книг и кинофильмов, могла бы родиться следующая картинка.

Низкое предвечернее небо, подернутое облаками нехорошего свинцового цвета. Не по-нашему аккуратно забетонированное шоссе, что линеечным росчерком разделяет на две геометрически правильные половины кукурузное поле и редкий лесок лиственных пород деревьев. В воздухе в равных пропорциях рассеяны мелкая дождливая морось и тревожное ожидание беды. Общая атмосфера располагает к ознобу в конечностях и мурашкам по коже.

Шоссе пересечено шлагбаумом с упреждающими знаками, перегорожено тяжелыми военными грузовиками и, для верности, бетонными надолбами в форме пирамидок. По ту сторону шлагбаума грозно и недвижно стоят солдаты Национальной гвардии, их влажные пятнистые каски видны и между кукурузных стеблей, а в лесу среди деревьев неплохо различаются наметанным глазом очертания нескольких огнеметных танков, давно снятых с вооружения, но ввиду насущной необходимости возвращенных в строй прямиком из музейных ангаров. Над лесом и над полем, не пересекая, впрочем, незримого воздушного барьера, по суше обозначенного шлагбаумом, барражирует пара черных вертолетов без опознавательных знаков.

С той стороны шлагбаума, где дорожные указатели сообщают расстояние до города, выстроилась длинная цепочка из автомобилей, чьи хозяева с негодованием пытаются добиться от военных, what the fuck is goin’ on. Судя по количеству участников и градусу раздражения, выяснение отношений продолжается довольно долго и без надежды на успех.

– Нет, мэм, я не могу вам объяснить, что происходит, – терпеливо, хотя и севшим уже от надсады голосом, снова и снова повторяет армейский чин в звании майора.

– И что прикажете нам делать, офицер? – нервно вопрошает пожилая крашеная дама с сигаретой в кулачке. – Я спешу на уикенд к подруге, я всегда посещаю свою подругу на уикенд и делаю так на протяжении срока чуть более долгого, нежели вы благодаря своим родителям провели на этом свете.

– Это неслыханно! – кипит краснолицый, что выдает его близость к земле и в частности к окружающим сцену кукурузным посевам, джентльмен в джинсах, ковбойке и громадной шляпе. – У меня друзья в сенате штата! Я давно уже поставил бы их в известность об этом бардаке, но на ваше счастье, майор, не могу дозвониться…

– Могу посоветовать вам оставить попытки, сэр. Телефонная связь и интернет здесь подавлены по приказу Федерального агентства по управлению в чрезвычайных ситуациях.

– А, так у нас чрезвычайная ситуация?

– Но почему нам не сообщили?..

– Не могу ничем быть полезен, сэр. Без комментариев, мэм…

– Нас так и не выпустят из города?

– Нет, мэм, до особого распоряжения никто не покинет карантинной зоны.

В стороне от главных событий двое юнцов переглядываются с хитрыми улыбками на прыщавых физиономиях.

– Карантинная зона… ты слышал что-нибудь подобное?

– Только в кино.

– Интересно, где они возьмут столько солдат, чтобы закрыть весь периметр?

– На что ты намекаешь?

– Ты меня понял, приятель…

Оба возвращаются в свои жестянки, подмигивают заскучавшим было подружкам на задних сиденьях и неторопливо выруливают из общей очереди, демонстративно разворачиваясь в обратном направлении. Едва только автомобильная очередь скрывается из виду, ловчилы съезжают с шоссе на едва различимую среди высоких стеблей кукурузы фермерскую тропинку, дают по газам и гонят куда-то в направлении, о котором вспомнили только они.

Менее сообразительные, но более терпеливые продолжают вяло собачиться с оцеплением.

– Что у нас здесь – нашествие зомби? Высадка зеленых человечков? Или, что еще нелепее, вежливых? Эпидемия рыбьей холеры?

– Без комментариев, джентльмены.

– И как долго будет продолжаться это ваше «без комментариев»?

– До особого распоряжения.

– От кого оно последует? От губернатора, этого бабника и пьяницы? Или от президента? От этой хромой утки, что за четыре года не снесла ни единого золотого яйца?

– Я представляю, что сейчас творится, – замечает один из горожан. – Они заглушили интернет, следовательно, моего сына отлучили от социальных сетей и, страшно подумать, от Инстаграма. И не только его, заметьте. Когда парни сообразят, что дело не в провайдере, они придут сюда и сметут этих сопляков в касках, как было в Балтиморе.

– Не думаю. Не думаю… Уж на что мой парень подсел на эти дела, а утром гляжу – читает.

– Что делает?

– Читает.

– Что читает?

– Книжку!

– Что, бумажную?

– Именно. Открыл мой шкаф с книгами, устроился на полу и читает. Можете себе вообразить? А вы говорите – Балтимор…

– У меня та же история. Я-то подумала, что-то задали в школе. Но кто может задать для чтения японскую новеллу эпохи Хэйан? И, главное, зачем?

– Может быть, мы снова собираемся захватить Японию. В школе объявили, а про нас забыли.

– Если уж честно, то я бы сейчас с радостью…

– Замахнул пивка?

– Нет, прочел бы хорошую толстую книжку.

– Про студентку-дурочку и миллиардера-садиста?

– Не говори так, если не хочешь, чтобы меня стошнило прямо тебе на брюки. Эти парни в камуфляже могут подумать, что я действительно болен, и откроют по нас огонь. Ты это хочешь?

– Успокойся, никто тебя за такое не пристрелит.

– Я бы почитал какие-нибудь длинные хорошие стихи… Уитмена или Гинзберга…

– Я бы предпочел старину Джойса.

– Согласен даже на Дос Пассоса.

– Да, неплохо было бы…

– Похоже, до понедельника нас отсюда не выпустят.

– Тогда какого черта мы тут стоим?

– Пожалуй, вы правы, сэр. Бог с ней, с подружкой, не последний день живем. Вернусь домой, у меня книга заложена аккурат на любимом месте, я давно мечтала снова перечесть, да все руки не доходили.

– Суета, хлопоты… А я, если честно, соскучился по своему Готорну.

– И я, должно быть, ворочусь к старушке Гертруде с ее «Портретами и молитвами».

Один за другим, автомобили покидают цепь и тают в дождевой взвеси. По ту сторону шлагбаума остается один лишь потрепанный грузовичок, водитель которого, по всей видимости, просто заснул за рулем. Но очень скоро, решив, что не стоит терять время попусту, уезжает и он.

Выждав небольшое время, майор подносит к губам рацию.

– У нас тихо, сэр. Все вернулись в город. К своим книгам… И на других направлениях тоже?.. Похоже, сэр, теперь они все скопились в одном месте.

Юнцы, что решили всех перехитрить, уже близки к цели. В головной машине подружка на заднем сиденье читает вслух «Надвигается беда», чтобы ее приятель не заскучал. В той, что следует позади, картинка ничем не отличается, но читают какой-то рассказ Сэлинджера. Кукурузное поле обрывается, и автомобили вылетают на кольцевую автостраду, что ведет за границу округа, на свободу…

Последнее, что видят молодые люди, это летящая навстречу струя белого пламени, перевитая полосами черного дыма, словно траурной лентой.

…Вечером того же дня президент адресовался к нации в прямом эфире:

– Джентльмены! Граждане! Братья и сестры! Солдаты нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои! Я только что принял нелегкое решение…

Поскольку рейтинг его был невелик, то большого внимания обращение поначалу не снискало. В повторах из него тщательно вырезаны были обсценная лексика, арготизмы и эпизод с бокалом жидкости сомнительного происхождения. Но на Ютубе ролик с первоначальной версией долго еще болтался в топах, пока его не вытеснил какой-то танцующий кореец…

Но хорошо это или плохо, здесь вам не чуждая нашему сердцу глубинка. Здесь вам славный город Мухосранск, и этим сказано многое. Да почти всё.

Комфортабельный автобус из Мухосранска величаво, словно океанский лайнер к причалу, подплыл к влажной от недавнего дождика платформе Щелковского автовокзала.

Суперзвезда отечественной поп-музыки Кирилл Фарфоров, чей случай мало вписывался в выдвинутую доктором Указательным гипотезу, ступил на столичную землю. Оглядел победным взором встречавшую его толпу поклонниц. Не такую обильную, как много лет назад, но вполне представительную. Улыбнулся своей фирменной ослепительной улыбкой во все тридцать два вставных зуба.

И чихнул.