Мухосранские хроники

Прогулки с Вергилиным

Едва только они ступили на обширную территорию парка культуры и отдыха имени Бессчастного, как Кармазин предпринял попытку избавиться от порядком уже надоевшей опеки Вергилина и потеряться. Здесь, среди беспорядочно торчавших вековых кленов и дубов, это показалось ему удачной идеей, а главное, легкой задачей. Он специально задал своему спутнику какой-то вопрос краеведческого свойства и, улучив момент, покуда Вергилин, заведя очи, токовал, будто тетерев, шагнул прямо за билетерскую будку. Идея оказалась так себе: Кармазин с разбегу вляпался в застарелый конский навоз по самые щиколотки и, кляня себя на чем свет стоит, вернулся на асфальтированную дорожку.

– Да, опрометчиво, – сказал Вергилин, с сочувствием наблюдая за попытками Кармазина хотя бы как-то отчистить обувь. – В это время года в парке особенно лютуют аниматоры. Почему-то они решили, что чем больше лошадок и пони для катания желающих, тем веселее сделается малым детям.

– Я знаю, – злобно отвечал Кармазин. – Это мне еще в стройотряде объяснили… лошадь есть одно из немногих животных, которое справляет естественные надобности на ходу.

– Предпринимались попытки склонить к обслуживанию посетителей нашего местного слона, – продолжал Вергилин. – Из зоопарка. К счастью для всех, они не увенчались успехом. Чувство собственного достоинства у слона превысило материальные выгоды.

– Люди обычно склонны поступать как лошади, – вздохнул Кармазин. – За небольшие посулы не самого отборного сена они готовы пренебречь многими принципами.

– Вы говорите это так, будто сами только тем и заняты, что наступаете на горло собственной песне в угоду сомнительным выгодам, – проворчал Вергилин.

– Быть может, я только тем всю жизнь и занимаюсь, – сказал Кармазин.

Вергилин остановился и окинул его оценивающим взором.

– Не похожи вы на детоубийцу и казнокрада, – сообщил он недоверчиво.

– Однажды мне пришлось написать книгу под названием «Ответим ударным трудом на потуги мировой закулисы», – сказал Кармазин с фальшивой патетикой в голосе. – По счастью, книга была небольшая, тираж мизерный, и на титуле стояла фамилия директора завода машиностроения сильной и средней тяжести.

– И только то! – промолвил Вергилин неопределенным тоном. – Ну какая же вы лошадь? Так, карликовый пони.

Они чинно вышагивали по центральной аллее парка. За деревьями различались очертания каких-то каруселей и подвесных лодок, поскрипывавших на ветру, на дверях «Замка Дракулы» висела табличка «ушел на обед, не вернусь, пока не насосусь», в открытом кафе подавали пиво, из кустов тянуло паленой свининой, под ротондой фотографировались юные парочки, и поверх всего этого ландшафта безмолвным призраком вздымалось колесо обозрения. Навстречу попадались молодые мамаши с колясками, на ходу стрекотавшие по телефонам, да еще какие-то одинокие тусклые личности в серых одеждах, напоминавшие маньяков на промысле, но таковыми не являвшиеся – по утверждению того же Вергилина, в Мухосранске никогда не объявлялось ни одного даже самого захудалого маньяка, климат не располагал, причем главным образом психологический, а уж затем естественный. Среди зелени кустарника без всякой системы возникали гипсовые скульптуры всех художественных стилей, начиная с сакраментальной девушки с веслом и завершая чем-то крылатым, скрученным и безликим, и что последнее символизировало, мог бы, наверное, поведать только сам творец, имя которому, судя по сбившейся набок медной табличке, было Захар Гренкин. Покуда Вергилин, заложив руки за спину и склонивши голову на плечо, читал табличку, Кармазин предпринял новую попытку удрать, и на сей раз удача ему благоволила.

Не слишком понимая смысла своего демарша, он почти пробежал несколько десятков шагов по тропинке, выложенной плитами, и остановился. Плиты кончились, дальше простирались голая земля, дикие заросли травы и нехорошая глухомань. Кармазин не без усилий подавил стремление вернуться под крылышко своего вечного спутника. Свобода стоила того, чтобы за нее бороться. И уж тем более чтобы ею всласть упиться… Впрочем, сладость ощущений сразу же показалась ему сильно преувеличенной. Из дебрей несло гнилостными запахами, тишина не внушала доверия, ветер, гулявший по верхушкам деревьев, недвусмысленно сулил дождливые перспективы, а зонтика при себе, разумеется, не было. Кармазин сразу же вспомнил: требовались бескомпромиссно безоблачная погода, палящее солнце и позитивная статистика за несколько дней, чтобы заставить Вергилина явиться на прогулку без складного клетчатого зонтика.

Что ж, попытка была хорошая. Дудя под нос какой-то тонизирующий мотивчик, Кармазин развернулся с тем, чтобы направить стопы в обратном направлении, и обнаружил, что заблудился.

Черт его дернул сойти с плит и углубиться в кусты. Теперь повсюду, куда ни глянь, простирался какой-то первобытный бурелом. Поиски кольца обозрения в качестве ориентира среди сплетения древесных крон успехом не увенчались. Земля под ногами выглядела так, словно до Кармазина сюда не вторгался ничей ботинок. С каждой минутой ситуация нравилась ему все меньше. Он даже малодушно полез было в карман за мобильником, но вспомнил, что все лица, чьи номера хранились в памяти телефона, были далеко или очень далеко, а номер Вергилина он так и узнать и не удосужился за полной ненадобностью: тот появлялся сам, без напоминаний и призывов, когда был необходим и когда бесполезно путался под ногами. Вот прямо сейчас он был действительно нужен… Кармазин потерянно огляделся в надежде, что из-за ближайшего ствола вдруг выступит знакомая приземистая фигура в куртке тошнотворных бежевых тонов и продолжит прерванную беседу с полуслова. Но ничего не произошло. «Только спокойно, – пробормотал Кармазин под нос. – Тварь ли я дрожащая…» – «Тварь, тварь», – глумливо откликнулось подсознание. И тотчас же услужливо нарисовало живые картинки, одна другой позорнее и гаже.

Жалобно всхлипнув, Кармазин ломанулся прямиком через кусты. Впившаяся в плащ сухая ветка показалась ему костлявой рукой скелета. Вспорхнувшая из травы птица обернулась вампиром, бросившим недопитую жертву. Возможно, тем самым, что оставил сардоническую надпись на «Замке Дракулы»… И, похоже, он снова во что-то вляпался.

Заросли внезапно расступились. Кармазин оказался на просторной поляне. Если быть точным, поляной это место было очень давно. Когда-то за ним ухаживали, подстригали траву и аккуратно высаживали шиповник и волчью ягоду, которая в реальности никакого отношения к волкам не имела, а была на самом деле не то жимолостью, не то крушиной. Но эти ландшафтные изыски канули в прошлое, и теперь поляна выглядела столь же дико и запущенно, как и вся остальная периферия парка.

А еще здесь были статуи.

Двоюродные братья и сестры девушки с веслом и крылатого монстра. Тени угасших исторических эпох, исполненные в копеечном гипсе. Ремесленнические копии великих художественных амбиций. Их было много, и они смотрелись необычно.

У Венеры Милосской, что скрывалась по пояс в траве, были в наличии руки. Обе, как им и полагалось, придерживали спадавшее покрывало. Ника Самофракийская также вернула себе руки, а за одним и голову. В правой руке зажато было какое-то примитивное оружие, а суровый взор из-под сползшего на самые брови венка устремлен был на Кармазина. Укрывшийся в тени древнего дуба сфинкс оснащен был носом, безукоризненным по форме и размерам. Писающий мальчик по сравнению с брюссельским оригиналом выглядел сильно повзрослевшим. К многочисленным сосцам Капитолийской волчицы припали не сакраментальные Ромул с Ремом, а обыкновенные щенки, отчего выражение волчьей морды, когда-то свирепое, сделалось вполне умиротворенным. Мыслитель сменил привычную позу на более расслабленную и даже позволил себе вытянуть затекшие мускулистые ноги. Давид стоял в обнимку с Гераклом, слегка потеснившимся возле постамента с львиной шкурой. В фигуре пожилого джентльмена с бакенбардами, в мундире со стоячим воротником и тяжелом плаще не было ничего необычного, если не знать, что оригинал этого памятника австралийскому лейтенант-губернатору Ла Тробу по каким-то соображениям творческого свойства установлен был в Мельбурне вниз головой.

И много прочих странностей.

Кармазину сразу же сделалось не по себе и захотелось вернуться в чащу, но с серого неба струился ясный свет, откуда-то доносилась слабая музыка, и где-то совсем рядом шумело шоссе и сердито взрявкивали автомобильные сигналы. Подавляя в себе первобытные инстинкты, он вышел на середину поляны, по-хозяйски огляделся и, завидевши до половины вросшую в землю скамейку, устроился на ней с максимальным комфортом. У него не было намерений долго здесь рассиживаться. Так, перевести дух, собраться с мыслями.

Очень скоро Кармазину послышались и человеческие голоса. Он сразу подумал, что это место непростое, нечто вроде музея под открытым небом, наверняка здесь бывают самодеятельные художники и праздные посетители, и что он непременно увяжется за первым же, кто выбредет на дивную полянку, а затем покинет ее в поисках иных увеселений.

Ему пришлось пережить миг разочарования, а затем сделать открытие из разряда экстравагантных.

Голоса исходили от статуй.

– Вот вы говорите: культура, искусство… – брюзжал из-под своего дуба старый Сфинкс. – А зачем? А смысл? Красота спасет мир… много ли она спасла? Хотя бы одну живую душу? Или, может быть, остановила грядущее зло? Хотя бы один ваш культурный деятель предсказал будущее? Вот я раньше умел, а они? Предупрежденный вооружен… Я не имею в виду всякую мелочовку вроде телефонов или, там, ядерных взрывов… тоже мне, предвиденье… А что-нибудь по-настоящему полезное, избавительное?

– А кто говорит о культуре? – томно осведомилась Венера Милосская.

– Почему бы и нет? – откликнулся Мыслитель, шевеля пальцами ног. – Тема не хуже других. Мне кажется, здесь у каждого найдется пара слов.

– Культура никому и ничего не должна, – объявила Ника Самофракийская склочным голосом. – Вы все время мыслите категориями натурального обмена. Ты мне, я тебе. Я стану платить, а ты развлекай…

– Какая ты умная, – промурлыкала Венера.

– Я же не красотка вроде тебя, – фыркнула Ника. – За все приходилось сражаться, добывать, буквально выдирать из чужих рук… вместе с руками!

– Она не умная, – насмешливо заметил Мыслитель. – Обычная стерва. Не путайте ум с хитростью. Это не я сказал[5], но мысль мне нравится.

– Ну и стерва, – огрызнулась Ника. – А свой талант в день имею!

– И в чем же ваш талант, сударыня? – удивился Писающий Мальчик, все стати и достоинства которого самоочевидно принадлежали довольно-таки зрелому юноше.

– Да ни в чем, – ответил Мыслитель, обожавший встречать в разговор по любому поводу. – Талант – это в античности некоторая сумма денег.

– Я не требую развлечений, – бурчал Сфинкс, о котором за перепалкой слегка уже и подзабыли. – Хотя и развлечений тоже. Я желал бы некоторой утилитарности.

– Утилитарность, дружок, – неожиданно мелодичным голосом промолвил Давид, – заключается в таких неосязаемых материях, как умягчение нравов и душевная гармония. Я догадываюсь, что созерцание окружающих не приносит вам ожидаемого удовлетворения – все же, иная эстетическая парадигма. Но, быть может, вам стоило бы почаще глядеться в зеркало?

– Для чего это? – спросил Сфинкс подозрительно.

– Так уж сложилось, что вы здесь единственный образчик изобразительного искусства доантичной эпохи… что там у вас? Позднее царство? Или еще глубже во тьму веков? Поэтому только вы один и в состоянии усладить свой взор приметами того темного времени.

– Я вам кто – нарцисс поганый?! – разозлился Сфинкс.

– Кто сказал «поганый Нарцисс»? – сиплым басом осведомился Геракл и поиграл грудными мышцами. – Я за малыша Нарцисса любому пасть порву, у меня на семействе кошачьих рука давно набита…

– Зайчик, не ершись, – успокоил его Давид. – Мы ведем дискуссию на возвышенные темы, твоя брутальность сейчас неуместна.

– Тогда мне что прикажете делать? – рявкнул лейтенант-губернатор Ла Троб. – Кто-нибудь озабочен моей эстетической парадигмой? Что я вообще тут делаю?! Какие-то, не разбери-поймешь, говорящие звери… какие-то девицы вольного поведения… Если вы заметили, джентльмены, я здесь единственный, на ком панталоны!

– Наличие панталон не есть атрибут принадлежности к высшему обществу, – не запозднился Мыслитель. – Впрочем, вы не один.

– На мне джинсы, – сказал безымянный молодой человек, маячивший в некотором отдалении между деревьев. – Хорошие, фирменные. Когда-то темно-синие, а сейчас, поскольку мы тут все одного цвета…

– Кто этот человек? – спросила Венера капризным тоном. – Как он попал в наше общество?

Ника залилась смехом киношной злодейки, а Мыслитель благодушно промолвил:

– Не напрягайте мозги, дитя мое. У вас их и так немного, а памяти нет вовсе. Этот господин пребывает в нашем окружении едва ли не от начала времен. Года два-три совершенно точно.

– Он мне не нравится, – мяукнула Венера. – Он странно одет и странно на меня смотрит. Почему он так на меня смотрит?

– Потому что когда-то мы с вами были неплохо знакомы, – отвечал Джинсовый. – Не то чтобы очень близко, но вращались в одних кругах. А с памятью у вас и впрямь беда, потому вы так легко меняли фаворитов…

– Стоп, стоп! – воскликнул Писающий Мальчик ломающимся юношеским тенорком. – Давайте не будем углубляться в исторические дебри. Тем более что все вы лишь плоды творческих фантазий, к реальным, а уж тем более мифическим прототипам отношения не имеющие. А вдобавок ко всему еще и гипсовые копии не лучшего качества!

– Слова не Писающего Мальчика, но Писающего Мужа, – сказал Мыслитель значительным голосом.

Все засмеялись, даже глупышка Венера, хотя, по-видимому, за компанию.

– У вас тоже был прототип, друг мой? – спросила она Мальчика-Мужа интимным шепотом.

– Разумеется, – ответствовал тот с самым серьезным видом. – И я непременно вам о том поведаю… на досуге.

– Разврата во вверенном мне гарнизоне не допущу! – лязгнул лейтенант-губернатор Ла Троб.

– Нужно еще поглядеть, что и кому здесь вверили! – прорычала Капитолийская Волчица злобно и невнятно.

А Геракл, словно бы в шутку, обратился к Давиду, глядя ему в глаза со всевозможной нежностью:

– Что если сызнова поставить его на голову, как было? А то ведь житья не даст своими нотациями…

– Не трать попусту силы, котик, – весело откликнулся Давид. – Дяденька шутит. Он пытается выглядеть грозным и противным, а на самом деле душка, каких поискать. Ведь правда, буся?

Лейтенант-губернатор что-то пробухтел в сторону, однако же из дискуссии на время устранился.

– Беда в том, – убедительно повествовал Сфинкс, – что изобразительное искусство как часть культуры очень долго тем и занималось, что старательно копировало реальную жизнь. Поглядите на самих себя – кто вы такие? Идеализированные представления творца о человеческом совершенстве. Приукрашенные слепки с реальности. Даже я, при всем своем зооморфизме, наделен человеческими чертами, хотя бы даже и утрированными. А следовательно, какие бы замыслы ни вынашивал мой творец, увы – неведомый даже мне, в конечном итоге он ожидал от меня понятного, рационального отклика на те вопросы, которые намеревался мне адресовать.

– Как странно, – сказала Венера озадаченно. – Почему меня никто и никогда ни о чем не спрашивает?

– Вы эталон красоты, сударыня, – сказал Мыслитель. – Вы своим безупречным обликом отвечаете на все вопросы.

– Тоже мне эталон! – фыркнула Ника. – А я тогда кто?

– А вы символ победоносной агрессии, – пояснил Мыслитель. – Чувствуете разницу? При всей вашей привлекательности вы не столько отвечаете на вопросы, сколько подводите черту под осуществленными свершениями. Или порождаете новые экспансивные амбиции.

– Умник, – проворчала Ника и концом своего орудия вернула на место выбившуюся из почти идеальной прически прядку.

– Что же касается меня, – кротко произнес Мальчик-Муж, – то я писал, писаю и буду писать. В этом заключена вся моя художественная идея.

– А что ж, – подхватил Мыслитель, усмехаясь. – Идея не хуже прочих. Взять хотя бы нашего воинственного друга…

– Это меня, что ли? – набычился Геракл.

– Я имел в виду господина Ла Троба, – терпеливо пояснил Мыслитель. – С ним и того проще.

– Что вы имеете в виду, сударь? – сердито спросил лейтенант-губернатор. – Я и за меньшее вызывал на дуэль.

– А то, что вы жили, – саркастически произнес Мыслитель. – Потом умерли. И этот факт сочли заслуживающим увековечения. Причем в несколько своеобразной форме. Вы не задумывались, почему?

– Вы когда-нибудь пробовали думать, стоя на голове? – спросил тот с досадой.

– Не доводилось, – признал Мыслитель. – Но здесь вы уже столько времени пребываете в естественном положении. Что вам помешало?

– Боюсь предположить, – ехидно заметил Сфинкс, – что в данном случае мыслительный аппарат не был предусмотрен вовсе.

Геракл загоготал, а Давид промолвил с укором:

– Котик, вы такой злюка! Однажды я вас отшлепаю.

– Не следует рисковать, – холодно предупредил Сфинкс. – Могу откусить.

– Руку? – уточнил Давид.

– Если бы, – сказал Сфинкс со значением.

Геракл угрожающе заиграл мускулами, а Волчица, добровольно принявшая на себя роль блюстительницы порядка, яростно прорычала:

– К порядку, мальчики и девочки!

– Допустим, вы правы, – проговорил лейтенант-губернатор примирительно. – Вы все мифологические существа, этот парень с энурезом и сам толком не знает, кто он и зачем, а я памятник солдафону, который жил, умер и тем прославился. Хотя на самом деле все не так, и солдафоном я не был, и пережил столько перипетий, достойных внимания, что никому из вас, дремучих идолов и забытых богов, от начала и до конца выдуманных из головы, даже не снилось…

– Так и я могу о себе всякого порассказать, – ввернул Мальчик-Муж.

– Вы обещали, я пока еще помню, – игриво погрозила пальчиком Венера.

– А вот в каком соответствии с эстетической, как вы любите напоминать, парадигмой, – возвысил голос лейтенант-губернатор Ла Троб, – находится этот господин?!

Кармазин, все время сидевший тихо, ни жив ни мертв, совершенно скукожился на своей скамейке и втянул голову в плечи. Он давно уже сознавал себя лишним в этом феерическом диспуте, но не имел сил просто подняться и уйти. Он не знал, в какую сторону направиться, да к тому же ему было невыносимо интересно. Но теперь, кажется, пришел час его расплаты за непрошенное вторжение в круги, для его внимания не предназначавшиеся.

Между тем указующий перст лейтенант-губернатора был направлен на незнакомца в джинсах.

– Мы все желали бы знать, – продолжал Ла Троб, – какой художественный стиль вы являете собою, в память о каком событии воздвигнуты либо с каким персонажем, историческим или вымышленным, сообразованы в людском воображении.

– Ах, сударь, – сказал Мыслитель печально, обращаясь к лейтенант-губернатору. – Вот что значит выпасть из культурного контекста хотя бы короткий срок… Вы и представить не можете, какие направления и стили пронеслись над миром с той поры, как мы предоставили его самому себе. Вы ужаснулись бы, приведись вам столкнуться визави с образчиками новых веяний. Это еще не самое дурное…

– Но эти уродливые панталоны, которые он отчего-то называет «джинсами»! – не унимался Ла Троб. – Я знавал нескольких Джинсов, и ни один из них не имел отношения к текстильным мануфактурам…

– Забавно, – сказал незнакомец. – Этот вопрос уже задавали какие-то визитеры. Не мне, разумеется… Всех почему-то раздражают мои безобидные штанцы.

– Позвольте, – вдруг прошипела Ника. – Но ведь он здесь не один.

Ее белесые гипсовые глаза вперились в Кармазина.

– Это еще что за тип? – спросил Сфинкс в пространство. – Кто-нибудь его знает?

– Посторонний! – зарычала Волчица.

– Сейчас я его… – набычился Геракл, сбрасывая с плеча Давидову десницу.

– Извольте представиться, сударь! – потребовал лейтенант-губернатор Ла Троб. – И не упустите назвать цель своего здесь пребывания.

Кармазин уже стоял на ногах. Более того, он пятился к сплетению кустарников, которые теперь казались ему спасительными.

– Я здесь случайно, – проговорил он извиняющимся тоном. – Ваши беседы столь занимательны… Я надеялся все же услышать ответ о высшем предназначении культуры…

– Голубчик, мы спорим об этом целую вечность, – сказал Мыслитель. – А вы захотели сразу поспеть к финалу!

– Все же, это было познавательно, – сказал Кармазин, стараясь выглядеть убедительным. – А теперь я хотел бы удалиться…

– Удалишься! – провизжала Ника самым гнусным голосом, какой мог быть у гипсовой статуи – Только не прежде, пока сыграешь с нами три раза в дурня!

Все взоры тотчас же обратились к ней.

– Что вы несете, сударыня? – поморщился Мыслитель. – С кем сыграть? Во что сыграть?..

– Э-э… м-мм… – Стерва выглядела сконфуженной. – Что-то странное… Должно быть, музыкой навеяло…

О Кармазине было окончательно забыто. Пользуясь всеобщим замешательством, он скрылся в кустах и, вприпрыжку преодолевая торчавшие из земли корневища, устремился куда глаза глядели. Удача вновь проявила к нему снисхождение: не сделав и полусотни прыжков, он обнаружил себя стоящим на асфальтовой тропинке возле одного из злачных местечек, каких в парке было предостаточно, пожалуй, даже не меньше, чем аттракционов, и вдыхающим запах горелого жира, который показался ему ароматом свободы.

– Пивка? – предупредительно вопросил вынырнувший из-за угла Вергилин.