Мурена

Мурена

Эта идея родилась у Сильвии. Летом Франсуа не захотел ехать в Англию — слишком далеко и слишком сложно — и отверг предложение отправиться в Савойю. Боюсь, объяснил он сестре, что я тогда точно не вернусь, а стану либо деревом, либо папоротником, либо малиновым кустом, и тогда вместо ног у меня вырастут корни, а вместо пальцев — листья, и придется терпеть июльское пекло, тридцать шесть градусов в тени.

Тем не менее Франсуа возобновил прогулки по кварталу, не расставаясь со своей наплечной сумкой; летнюю жару ему несколько скрашивал кондиционер в кинотеатре «Патэ-Вепле»; Сильвия предположила, что брат был бы не прочь посетить и большой аквариум. Франсуа даже заглянул к Жоао. Вернувшись из гостей, он заметил, что чувак, сидящий в инвалидной коляске, выглядит как просто сидящий человек, а вот чувак без рук выглядит как человек без рук. Сильвии показалось, что Франсуа вновь захандрил и затворится в своей комнате, однако этого не произошло. Он улыбался, болтал без умолку, делился услышанным — а этого с ним не случалось почитай как год с лишним. Жоао, как рассказал Франсуа, посасывая апельсиновый сок, работал на заводе по розливу напитков — место вполне достойное. Будучи инвалидом первой категории, он мог рассчитывать на довольно скромное содержание, но за него вступилась Всеобщая конфедерация труда, благодаря которой ему удалось выиграть процесс против Пикара, который, гад такой, к тому времени окончательно спился, и получить вполне солидную компенсацию за ущерб здоровью; ног, конечно, не вернешь, но этот факт несколько усмирил гнев парня. Ноги действительно сделались совсем тонкими, мышцы атрофировались, зато плечи и руки казались выточенными из металла, как будто вся сила парализованных ног перешла в плечевой пояс. Жоао внешне напоминал треугольник — этакая немощь с бычьей грудью. Сильвия, подперев щеку ладонью, слушала рассказ брата, машинально рисуя на бумажном листке некое диковинное животное, уже уверенная в том, что Франсуа теперь точно согласится посетить аквариум, так как он перестал думать лишь о себе и заинтересовался другими. Эта перспектива волновала ее, как и раньше, когда они до несчастного случая в Бейле планировали вылазки на Монмартр, на стройплощадки или пристани Сены, а то и в парижские катакомбы, где можно гонять по закоулкам зомби и привидения.

— На улице, — рассказывал Франсуа, — пер напролом через толпу, ты бы это видела! Он крутил колеса своей коляски руками в кожаных перчатках. — При этих словах Франсуа двигал воображаемыми конечностями, лопатки ходили ходуном. — Народ шарахался, ругаясь на чем свет стоит.

Франсуа не смог угнаться за ним, так как Жоао спешил за своими сорванцами, что летели впереди, вопя, захлебываясь от смеха и страха.

— Он сказал, что не хочет возвращаться в Португалию, — продолжал Франсуа, — там у него, конечно, семья, но черта лысого найдешь работу.

Франсуа подражал выговору друга, который чересчур раскатывал звук «р», и гласные у него выходили как «у» — его речь напоминала речной поток, несущий крупную гальку.

Они прогуливались по дорожкам парка, все вокруг было окутано нежной голубоватой дымкой, дети пытались поймать щенка, который прятался в кустах. Мария осталась на маленькой террасе, чтобы мужчины спокойно поговорили. Они сидели возле пруда, один на скамейке, другой в инвалидной коляске; их лица золотило солнце, друзья смотрели на скользящих по воде уток, и никто не мог услышать их разговора:

— Слава богу, я еще могу работать. Если бы не это, точно бы рехнулся. Я ведь больше не мужчина…

На берегу пруда черный лебедь пощипывал травку. Франсуа подумал, что он даже работать не может, о чем мягко сообщил другу.

— У тебя хотя бы яйца остались, сукин ты сын! — заорал Жоао, тыча пальцем в ширинку приятеля.

Глаза Франсуа вспыхнули холодным огнем:

— И что мне теперь с ними делать, по-твоему?

Потом они сидели молча, пока не прибежали дети со щенком. Дома друзья выпили по рюмочке и сыграли партию в домино: Жоао не хотел, чтобы дурное настроение испортило им встречу. Костяшки домино за Франсуа выкладывал шестилетний сын Жоао, но самого Франсуа это даже не покоробило. Его скорее огорчило, что в отношениях Марии и Жоао обозначилась заметная трещина. Раньше их крошечную двухкомнатную квартиру наполняло нечто легкомысленное, фривольное, каждое их движение, каждое соприкосновение их рук говорило о готовности к любви и ласке, это буквально светилось в их глазах, и даже губы шевелились, словно в поцелуе. Супруги обменивались любовными импульсами простым прикосновением кончиков пальцев, движением губ, взглядом, рядом с ними чувствовалось ожидание чего-то… Но ничего не происходило. Франсуа бывало трудно смотреть на них, как будто готовых к любви, они общались, смеялись, накрывали на стол, выставляли вино и оливки, нарезали хлеб — исполняли танец, который прекратится, как только уйдут гости и дети улягутся спать. Их желание вызревало, словно фрукт, несомненно; некоторое время назад оно могло прорваться наружу, и Жоао провоцировал, поглаживая Марию по шее, пока та стояла у плиты, и было отчетливо видно, как ее грудь колышется под намокшей от пота блузкой. Он прихватывал жену за ляжку, когда она огибала стол, замедляя шаг, позволяя его руке скользить по бедру, а рот ее приоткрывался как бы в предвкушении поцелуя, и потом, во время десерта, было неловко наблюдать, как она кусает грушу; Франсуа никогда особо не интересовался Марией, не испытывал влечения к ней, его возбуждало их желание, ему хотелось быть на их месте… Но в этот вечер они просто сидели рядом, наливали друг другу зеленое вино, играли в домино… Короче, сидели бок о бок, словно старые приятели, веселые, но чужие друг другу. Какая кошмарная метаморфоза, подумал Франсуа, и для них, и для него самого; они лишили его последнего наслаждения — стать частью фантазий другого человека.

— Скажи-ка, — спросила Сильвия, дослушав до конца и прожевав ломтик сыра «Бэбибель», — не хочешь ли сходить со мной в аквариум? На мой день рождения, в июле?

И вот они впервые в Порт-Доре, что напротив Венсенского леса. На улице сущее пекло. Франсуа и Сильвия прогуливаются между гигантскими емкостями по сто тридцать семь тысяч литров каждая, утопленными в огромных нишах. Сквозь мутноватое стекло видно, как внутри колышется вода. Темно, и им кажется, что они находятся на дне реки или моря. Декорации, выполненные в зеленых, синих и желтых цветах, лишь усиливают темноту вокруг; среди аквариумов довольно свежо. Между разбросанными камнями, водорослями, актиниями снуют стайки разноцветных рыбок; мир этот нем и нетороплив, даже нильские крокодилы и черепахи замерли и не поворачивают голов. Франсуа и Сильвия читают названия обитателей этих пучин: скат-манта, скат леопольди со шкурой, усеянной белым горохом, рыба-единорог, рыба-бабочка, рыба-нож, кузовковая рыба; здесь представлены любопытнейшие комбинации, причем некоторые напоминают Жоао, каким описал его Франсуа. Вот еще рыбы-клоуны, рыбы-кошки, то есть сомы, рыбы-скорпионы, рыбы-слоны… Кое-кто похожий живет в Пятом округе, а еще один — у нее дома…

— А тебе кто больше нравится?

Выплывает рыба-зебра, и ее плавники распахиваются, словно крылья.

— Даже отец не смог бы выдумать ничего подобного, — говорит Франсуа. — Мне нравится цериантус.

И Сильвия прилипает лбом к стеклу, за которым виднеется бледно-желтое, похожее на червеобразную трубку тело, обрамленное розоватыми щупальцами, похожими на пышную шевелюру.

— Да, папа бы такое не выдумал.

Но Франсуа уже перед другим аквариумом. Сначала ему кажется, что емкость совершенно пуста. Но через некоторое время он замечает, как что-то серое выглядывает из-за камней — горбатый череп, напоминающий то ли змеиную, то ли птичью голову. Он настолько безобразен, что Франсуа не может оторвать взгляд. Из каменной пещеры на него смотрят внушающие ужас глаза. Существо медленно выплывает наружу, не переставая разглядывать его; у твари нет ни грудных, ни брюшных плавников, ее силуэт настолько безобразен, что кажется, будто она есть порождение вековых донных отложений. Серая масса выплывает из своего убежища, ее взгляд прикован к глазам Франсуа, зоб мерно колеблется и кажется, будто она что-то говорит ему. Франсуа стоит, завороженный, пока рыба буравит его глазами без век. Юношу наполняет вселенский покой. Сердце начинает биться в такт с пульсацией тела животного. Голова мурены теперь мягко тычется в стекло напротив его искусственной руки, и кажется, будто рыба что-то шепчет, не отводя круглых глаз.

— О, мурена! — Сильвия щелкает по стеклу, и рыба скрывается в своем убежище среди камней.

Франсуа припоминает, что уже видел мурену в каком-то фильме, что они с Сильвией смотрели еще до Бейля. Он пытается вспомнить название.

— «Мир безмолвия»! — подсказывает Сильвия.

Да, точно. Люди в гидрокостюмах, подводные скутеры, несущиеся в голубоватых бликах. Шум дыхания водолазов, стаи синих и желтых рыбешек среди кораллов. И вдруг идиллия рушится, и на экране появляется раскрытая на девяносто градусов пасть мурены, жуткая ловушка, усеянная острыми зубами. Музыка мгновенно меняется, теперь вместо сказочного мира зритель видит воплощение ночного кошмара. Сильвия идет дальше, и мурена снова выглядывает из расщелины. Франсуа не думает о том, что у этой рыбины есть вторая, внутренняя челюсть, служащая только для глотания, он вспоминает кадры из фильма: взорванный динамитом коралловый риф, попавший под винты судна капитана Кусто детеныш кашалота, моряки, ради забавы убивающие акул, кровь и пена на поверхности воды… И он опять возвращается к спокойному взгляду мурены, к размеренным колебаниям ее горла, к ее уродливой, словно у старого пса, пасти; он неотрывно следит за ее танцем под неоновыми светильниками аквариума, ее спинной плавник покрыт мягкой оболочкой; мурена продолжает смотреть на Франсуа, тихонько извиваясь. «Она разговаривает со мной! — повторяет про себя Франсуа. — Она что-то говорит мне, это точно…» Он вспоминает горное озеро у подножия скалы Лоз, ощущение от воды, ласкающей тело, бедра, голени. Теперь ему хочется плакать, как плачут, осознав, что влюблены — если это настоящая, большая любовь, — от обретенного чувства полноты и благости. Он вновь стал целым, без единого изъяна, ибо вода заполнила пути, что были открыты для смерти. Озеро сделало его муреной.

Нужно начинать все заново. Мадам Дюмон как-то сказала, что ее племянник работает инструктором по плаванию. Ма хотела, чтобы Сильвия научилась плавать — ей не помешало бы это летом на каникулах в Англии. Море там, правда, прохладное, но для Сильвии это не имеет большого значения. Зато и Ма, и тетушка будут спокойны за нее, когда она снова полезет в воду.

Они на месте.

Ночь накладывает черные квадраты на окна бассейна. Франсуа сидит лицом к воде. Он прям, неподвижен; его босые ноги холодит скользкий кафель пола. Пахнет хлоркой. Слышится, как ныряльщик с плеском обрушивается вниз. Франсуа смотрит на свое изломанное отражение. Он пришел сюда впервые и еще ни разу не заходил в воду. Бассейн крытый, прямоугольный, стандартного размера — двадцать пять на двенадцать с половиной метров, выложен керамической плиткой. Его геометрия успокаивает Франсуа, равно как и поздний час, и то, что его никто не может видеть — даже из переходов — за исключением разве что инструктора, который вместе с сыном прыгает с трамплина на глубокой стороне.

Мадам Дюмон позвонила племяннику — его зовут Мишель, — и они договорились встретиться после закрытия бассейна. В опустевшей раздевалке она сняла с Франсуа одежду — там не было ни крючков, ни присосок, чтобы обойтись без посторонней помощи, ни цилиндра, чтобы самостоятельно натянуть плавки. Франсуа смиряется, он одержим мыслью о воде, которая облекает его, эта мысль восходит к той мурене в аквариуме, к ее круглым глазам, ее знакомому безобразию, змеиному силуэту, медленной пульсации ее шеи. Мадам Дюмон купила ему плавки и пообещала никому не рассказывать. Ты мой водоплавающий жеребенок, думает она, и перед ее внутренним взором предстает образ морского конька. Она сказала племяннику, что занятие будет недолгим.

Этим вечером Франсуа отринул сочетание климатических изменений и космических катастроф, которые после трех миллиардов лет пребывания исключительно под водой вытолкнули жизнь на сушу, превратив человека в наземное животное. Франсуа не помнит точно, когда начался этот процесс, он давно окончил школу и многое позабыл. Но он точно знает, что Земля тогда была огромным океаном с горсткой рассыпанных по его поверхности участков суши, что в течение трех миллиардов лет жизнь существовала исключительно в этих черных, ультрамариновых и бирюзовых водах, пока не появились бактерии, похожие на водоросли. Бактерия, мох, лишайник, ползучее растение; затем развивается ствол, появляются первые папоротники, археоптерис с огромными слоевищами, наполненными спорами. Когда-то он читал об этом в школьном учебнике и рассматривал окаменевшие отпечатки. Франсуа знал, что среди растительности затем появились членистоногие, защищенные хитиновым покровом, паукообразные, многоножки, чешуйницы, которых он, еще мальчишкой, разрезал перочинным ножичком, чтобы посмотреть, как рефлекторно сжимаются их членики. Он знал, как плавники костистых рыб превратились в фаланги, как вышли на сушу позвоночные, передвигаясь наподобие современных тюленей, как плавники превращались в конечности с чем-то вроде локтевого сустава, запястья, лодыжки и прочих сочленений, которые однажды позволят далеким предкам Франсуа вылезти из воды на сушу и остаться на ней. И теперь, на краю бассейна эхо всех этих метаморфоз нестройно отдается в его костях и мышцах. Франсуа следит за бликами от светильников на воде, за тем, как преломляются в ее толще швы кафельной плитки; в каждом его мускуле, в каждой косточке звенят противоречивые отзвуки древних метаморфоз. Они идут из самого его подсознания, от самого палеозоя, когда плавники превратились в конечности, фаланги, пальцы, и до того периода его собственной эволюции, когда Франсуа был зародышем в утробе матери. И он возвращается в воду, в Великую Матку. Его преследует мысль, что уже целый год, начиная со Дня Бейля, он по-любому не человек.

Инструктор по плаванию внимательно его разглядывает. Мадам Дюмон предупредила, что у его нового подопечного нет рук. Но одно дело знать, а другое — видеть, думает Франсуа. Мишель несколько взволнован, он раз десять повторяет: осторожно, тут скользко, не поскользнитесь, пока Франсуа пересекает пространство от дверей раздевалки до бассейна. Инструктор смущенно моргает, по его виду понятно, что он жалеет, что согласился на тетушкины уговоры. Затем он оглядывается на своего сына, который, словно окаменевшая статуя, возвышается на краю трамплина:

— Ну же, Пьеро! Давай, прыгай, тебе сказано! — А потом обращается к Франсуа: — Вам помочь спуститься?

— Нет, благодарю вас.

— Как вам угодно, — говорит инструктор. Он нервничает. — Если упадете и расшибетесь, я буду отвечать. Ведь бассейн-то закрыт.

— Да уж знаю…

Мишель идет в воду по небольшому трапику. Франсуа присаживается на корточки, затем устраивается на краю бассейна, опускает ноги в воду. Она кажется немного теплее, чем в озере. Он придвигается еще ближе к краю, и, сделав движение поясницей, проваливается вниз, ударяется пятками о дно, скользит по кафелю задницей. Открывает глаза — их обжигает хлорированная вода, — видит неясные очертания ног Мишеля в нескольких метрах от себя. Франсуа выпрямляется и выныривает на поверхность.

— Все в порядке? Как вы себя чувствуете?

— Нормально.

— Так что же вы хотели бы попробовать?

— Хотел бы лечь на воду. Но меня нужно поддерживать, иначе я могу опрокинуться.

Он ложится на воду. Мишель подкладывает руки под его спину. Франсуа прикрывает глаза, чтобы не видеть фигуру инструктора, огни светильников и черные квадраты окон. Он ощущает легкость, полноту своего существа.

— Я бы хотел поплавать.

— Каким образом?

— На спине. На спине, вперед головой.

— Саженками, да?

— Да не знаю…

— Я небольшой специалист по таким вопросам, н-да-с… — произносит Мишель.

Франсуа смотрит на его перевернутое лицо, и ему кажется, будто подбородок Мишеля образует своего рода миниатюрный лоб и далее — новое лицо на месте прежнего. Это какой-то пришелец из космоса.

— Если вы будете просто отталкиваться ногами от воды, то уменьшите площадь и потеряете плавучесть. Это же чистая физика. А вот если согнуть ноги в коленях, так, чтобы голени были перпендикулярны торсу, это поможет сохранить равновесие, понимаете? В противном случае вы просто будете качаться, как маятник, из стороны в сторону. Если делать по-вашему, придется лупить по воде ногами, словно вы яйца взбиваете. Если только у вас не железобетонный пресс.

Франсуа улыбается:

— Да не то чтобы.

— К тому же вы слишком худой. Более плотным легче держаться на воде.

— А вы мне покажите. Я ведь только по-собачьи умею.

— В смысле?

— Да так, лапками перебираю.

— Вы что, совсем не умеете плавать? — спрашивает ошеломленный инструктор.

— Не-а.

— Вот ведь тетка! Ничего не сказала. Вы не представляете, как я рискую! — Мишель раздраженно отворачивается: — Пьеро, перестань прыгать в воду! Нам может влететь за это!

— Так вы мне покажете?

Мишель хочет сказать «нет», но не может. Он вытягивается на поверхности воды, цепляется за край бассейна и показывает нужные движения. Затем снова подхватывает Франсуа под лопатки и объясняет:

— Сомкните подошвы, затем колени, так, чтобы бедра вывернулись наружу, а пятки тянулись к тазу. Потом выпрямляйте ноги, как лягушка.

Франсуа повторяет, у него не получается, и он принимается снова. Из-за того, что он двигается недостаточно быстро, его бедра уходят под воду — нужно ускориться. Мишель отпускает его, и Франсуа едва не захлебывается. Мишель подхватывает его — Франсуа кашляет и отплевывается; инструктор хлопает его по спине, но там, между лопаток, он чувствует сморщенную кожу, на это не очень приятно смотреть, и ему уже хочется поскорее закончить занятие. Он действительно хочет помочь, но все выглядит довольно убого.

— Все-таки вы еще не готовы.

— Это точно…

Трамплин окатывает водой.

— Пьеро, я что тебе сказал?!

С потолка взгляд колет неоновый луч.

— Я хочу научиться. Хочу, чтобы вы мне помогли.

— Я?

— Да, по вечерам, когда здесь никого нет.

— Честно говоря, у меня не особо много времени, — бормочет, запинаясь, Мишель.

— Два раза в неделю. Я заплачу. У меня ведь есть пенсия.

— Но у меня нет времени, уж извините!

— Я готов платить в двойном размере!

— Да я же в этом не разбираюсь! Я тренирую обычных людей, понимаете?

— Прошу, помогите мне…

— Да не могу я!

— Пожалуйста…

Вот козлина, думает Мишель. Но Франсуа понимает, что инструктор вот-вот сдастся. У него чувствительная натура. Перед таким обезображенным телом не очень-то повыпендриваешься. Так что он в ловушке.

— Ладно, договорились. Но только по вторникам и четвергам. В шесть вечера. Занятия по тридцать минут, и, пожалуйста, без опозданий.

Мишель принимается за дело. Он составляет четкую программу: во-первых, погружение; во-вторых, плавание; в-третьих, дыхание; в-четвертых, движение. И еще раз подчеркивает: он не работает с инвалидами. Итак, погружение освоено. Плавание — в процессе, нужно держать спину прямо, только и всего, но этом-то и проблема: должны напрягаться все мышцы, но из-за отсутствия рук тело прогибается, ноги опускаются и туловище принимает вертикальное положение — Франсуа необходимо тренировать мускулы, чтобы держаться на воде горизонтально. Опытным путем он устанавливает правильное соотношение объема и веса: так как нет рук, шея неизбежно будет сгибаться, ноги — тянуться книзу, отчего болезненно выгибается спина, хоть на животе лежи, хоть на спине. В движении, как объясняет Мишель, прогиб уменьшится, удастся не заваливаться на бок, а что касается дыхания, то нужно тренироваться, нужно научиться его задерживать, и Франсуа, подобрав под себя ноги, отсчитывает сначала по пять секунд, потом по десять; он выныривает на поверхность, глотает воздух и повторяет упражнение. Неделю за неделей под предлогом посещения Жоао он учится работать ногами, и в результате ему удается проплыть на спине несколько метров, ориентируясь по потолочным светильникам. Плавать на животе пока что не получается, так как не удается надолго задерживать дыхание, а чтобы сделать вдох, нужно высоко поднимать голову, отчего сильно ломит шею.

Так он работает над собой, чтобы превратиться в мурену. Неделю за неделей, вечер за вечером проводит в бассейне «Жонкер», на что уходит большая часть его пенсии. Франсуа плавает совершенно один, его сопровождает мадам Дюмон, но она сидит за вязанием в раздевалке; даже сын инструктора Пьеро предпочитает на это время покинуть помещение. На дворе осень, темнеет все раньше, холодает все больше; он плавает фактически ночью, он словно спускается в пещерные воды. По прошествии трех месяцев, следуя вдоль пластиковой гирлянды из поплавков, обозначающей плавательную дорожку, он проплывает на спине все двадцать пять метров. Погружение, плавание, дыхание, движение — он уже почти научился.

Когда Дарвин высказал предположение о происхождении морских млекопитающих от сухопутных предков, его сначала подняли на смех. Однако раскопки в индийском Кашмире доказали его правоту: как оказалось, киты, дельфины и кашалоты имеют общего предка — лесную антилопу индохиус, жившую около пятидесяти миллионов лет назад; останки же другого млекопитающего, напоминавшего нечто среднее между ламантином и гиппопотамом, показали, что его конечности одинаково были приспособлены как для передвижения по суше, так и по морскому дну. Это был возврат в колыбель, в воду. Причина оставалась неясной — имелась ли в том необходимость, или просто представилась такая возможность. Скорее всего, возможность, ведь антилопа — травоядное, а морские млекопитающие — хищники. Но за травой не надо охотиться, она растет где угодно, и при этом не приходится менять рацион или условия обитания. Возможность предпочтительнее необходимости, так как в дополнение к инстинктам она дает еще и надежду на то, что мутация есть дополнительный шанс, а не только крайняя нужда. И Франсуа, подобно древнему индохиусу, пошел в воду, так как поверил в свой шанс. Вода не является для него гарантией безопасности. Он должен адаптироваться, чтобы быть уверенным в себе, должен иметь терпение. И он подчиняется новым требованиям этой среды, потому что надеется — сам не зная на что.

Однажды в декабре пятьдесят седьмого года кто-то раскрыл его тайну. Франсуа так и не узнал кто — то ли сосед, то ли кто-то из коллег Мишеля, вероятно увидевший свет в помещении бассейна после закрытия, — и рассказал, что некий безрукий человек в сопровождении женщины ходит в бассейн два раза в неделю, что вызывает определенные опасения, так как непонятно, чем он там занимается. А может, донес и сам Мишель, так как уже явно тяготился занятиями. Но как бы то ни было, однажды инструктор сказал, что, к сожалению, занятия прекращаются, продолжать больше не представляется возможным. А Франсуа хотел продолжать…

«V. 30 ноября 1957 г.

Дорогой Франсуа!

Я прошу прощения за то, что так долго не отвечала на Ваше письмо. Дело в том, что весной от сердечного приступа скончалась моя мать. Ей было всего пятьдесят лет. Это произошло неожиданно, как гром среди ясного неба. Она была красивой, здоровой женщиной. И я с большим трудом вернулась к нормальной жизни. Отца это событие совершенно выбило из колеи, я поддерживала его в нашем горе, насколько у меня самой хватало сил. Но он не желает праздновать Рождество без моей матери и просит меня провести это время где-нибудь в другом месте. Так что в конце декабря я приеду в Париж к дальней родственнице.

Я хоть и бывала в Париже, но город знаю только по открыткам, Вы же живете там с самого детства… Но поскольку мир гораздо больше Вашей потери, да и моей (как ни больно так говорить), а Вы решили вернуться к жизни — меня это бесконечно тронуло, как и тот факт, что Вы пишете мне, что не забыли меня, — я осмеливаюсь спросить: не согласитесь ли Вы стать моим гидом на несколько дней?

Целую Вас. Передавайте привет Вашей матушке.

Надин Фай».

Визитная карточка провалялась на столе несколько месяцев. На ней значилось что-то вроде «Спортивная организация инвалидов». Франсуа смутно помнил какого-то блондина, с которым познакомился сразу после поездки в Савойю. Точнее, там было три человека: они заговаривали с пациентами Центра протезирования Берси и, судя по походке, явно сами были инвалидами и имели проблемы с ногами. Они представлялись тихо, шепотом, словно в церкви: «Меня зовут Х, а меня Y, меня D; мы представляем нашу ассоциацию». Но сама идея примкнуть к компании инвалидов-ампутантов вызвала у Франсуа отвращение, и он замотал головой. Ему ничего от них не нужно. Тогда один из троицы протянул Ма визитную карточку, мол, не спешите, обдумайте наше предложение. И вот наконец она где-то откопала эту визитку и прочитала вслух:

— Спортивное содружество инвалидов Франции… You want to practice sport, sweetheart? Really?[20]

Ну что ж, теперь можно и связаться с ними, а там видно будет. Франсуа посмотрел адрес: «Ассоциация „Рейн — Дунай“, улица Поля Валери, д. 16, Париж, 16-й округ». «Рейн — Дунай». Значит, что-то, связанное с ветеранами войны. Наверное, какая-то ошибка. Его приняли за ветерана. Но отчего же не позвонить? Франсуа так и сделал, и его пригласили.

Его встречает тот самый блондин, что подошел тогда в Центре Берси. Молодой, еще нет и тридцати. Высокий, белая рубашка, темно-синий пиджак, свежий цвет лица, широкая улыбка.

— Филип Брак, — представляется он чистым голосом, — президент Содружества. — Филип машинально протягивает руку, а после, смутившись, говорит: — Ампутация бедра.

— Франсуа Сандр.

Они садятся друг напротив друга за стол, заваленный бумагами, книгами, повсюду чашки из-под кофе. Филип Брак сметает все в сторону:

— Уж извините за бардак.

— Мы встречались в Центре протезирования Берси прошлой осенью. Я тогда приходил на примерку протеза.

— А где вы получили ранение? Алжир, Вьетнам?

— Нет. Несчастный случай. Ударило током на линии высоковольтной передачи на железной дороге. Полная ампутация обеих рук.

Как ни странно, Филип Брак никак не реагирует.

— Понимаете, я никогда не служил в армии. Даже в Алжире не был, так что во избежание недоразумений…

— А мы и не имеем отношения к военной службе.

Филип Брак складывает руки на столе. Ассоциация «Рейн — Дунай» предоставляет Содружеству помещение, объясняет он Франсуа. Да, среди основателей Содружества действительно есть ветераны армии маршала де Латра. Он сам воевал у Леклерка, портрет которого висит на стене в кабинете, и в апреле сорок пятого, за месяц до дембеля, подорвался на мине. Да, конечно, их связала война, это невозможно отрицать. Им оказывают содействие вдовы участников войны. Неважно, у кого они служили — у де Латра или Леклерка. В состав наблюдательного совета входят полковник медицинской службы из реабилитационного центра Дома инвалидов, а также президент Ассоциации ветеранов 2-го бронедивизиона. Содружество существует уже три года, и его членами являются около сотни инвалидов войны. Без поддержки ассоциации они вряд ли бы получили на свое содержание хоть один франк. Но как бы то ни было, повторяет Брак, Содружество — сугубо гражданское сообщество. Бойцы Сопротивления, солдаты-срочники, инвалиды войны — да, может быть… И тем не менее, глядя на этого уверенного в себе человека с орденом Почетного легиона в петлице, Франсуа понимает, что у него достаточно оснований для вступления в Содружество.

— Инвалиды войны принимаются автоматически. Остальным же нужно предоставить две рекомендации.

Не возьмут, думает Франсуа. Еще какие-то рекомендации… Отдает этаким междусобойчиком. Так-то гражданские, а на самом деле вояки. Филип Брак откидывается на спинку стула:

— Вам, конечно, все это кажется немного странным?

Вместо ответа Франсуа улыбается.

— Я понимаю. Вы думаете, что общего может быть у случайно застреленного на улице в сорок четвертом году и раненным в Нормандии солдатом Французских внутренних сил. И чем они лучше человека, получившего увечье в ДТП или в результате несчастного случая на работе. Почему первые могут вступить в Содружество без проблем, а вторые должны этого как-то добиваться… Я не могу вам ответить. В бою опасность больше, чем в мирной жизни, но дело в том, что война сплачивает. Мы становимся братьями. И дело здесь даже не в мужестве и личных заслугах. Да, наверное, это несколько нелепо… Но рано или поздно все изменится. Что же до вас… Судя по вашему возрасту, вы так и так не могли бы участвовать в военных конфликтах. Даже в Алжире. Вы слишком молоды, и заслуг у вас нет — я имею в виду Алжир, конечно. — Филип Брак закуривает сигарету и выдыхает облачко дыма. — Сколько вам лет?

— Двадцать три года. И у меня нет рекомендаций.

— Спортом занимаетесь?

— Раньше только им и занимался. Я трудился на стройке — был каменщиком, чернорабочим, ставил строительные леса. А недавно научился плавать.

— Ах вот как? И где же?

— В бассейне «Жонкер» в Восемнадцатом округе.

— Уроки брали?

— Я приходил туда после закрытия, у меня был знакомый инструктор.

— И только?

— Да.

Филип Брак восхищенно присвистывает сквозь зубы.

— Но потом нам сказали, что больше заниматься нельзя.

— Хмм. Днем, разумеется, плавать вы не хотели… С обычными людьми, да?

Франсуа кивает:

— Вы бы видели физиономию сына инструктора!

— У нас вы сможете продолжить занятия, — говорит Брак. — Два раза в неделю в бассейне «Рувэ», Девятнадцатый округ, станция метро «Корантен Карью». Знаете, где это? По вторникам с четырех до пяти и по субботам с половины седьмого до восьми вечера. Место, конечно, не самое удобное, но зато плавательные дорожки зарезервированы, а в удачный день их может быть до пятнадцати.

Затем Брак зачитывает список видов спорта, которые предлагает Содружество своим членам: фехтование, занятия физкультурой в реабилитационном центре Дома инвалидов; метание копья, баскетбол, стрельба из лука, гребля — это в Национальном институте спорта; настольный теннис в помещении Содружества; велотуризм, практическая стрельба в Сен-Сире; теннис, лыжи и даже верховая езда в секции, расположенной в Жуанвиль-ле-Пон.

Брак рассказывает, что именно лыжи и заставили его вступить в ассоциацию после тренировок для людей с ограниченными возможностями в Австрии. До войны он очень любил лыжи, был настоящий сорвиголова, глотал на полном ходу снег, мчась между елями по белой целине, зарываясь почти по колени. Он поднимался на склоны и без всякого страха летел вниз в свете луны. Рукой он показывает Франсуа, как его заносило на виражах, влево-вправо, влево-вправо, и имитирует свист снега под ногами: «Ш-шш, ш-шш».

— Вы катались на лыжах?

— Да, немного. Но, конечно, не так.

Н-да, он не солдат. И не лыжник…

Утрата способности заниматься горнолыжным спортом приводила его в отчаяние, рассказывает Брак. Но он изобрел специальные палки с расширенным концом, чтобы балансировать на виражах. И решил, что, если, лишенный одной ноги от бедра, он может ездить на лыжах, то осилит и другие виды спорта. Филип поделился своим проектом с товарищами по несчастью. Сейчас он сам ведет занятия, помимо прочих мероприятий. Брак роется в груде бумаг на столе и выуживает оттуда фотоснимок, на котором запечатлена группа людей на фоне заснеженного склона. Он намеревается открыть еще и секцию волейбола и даже подумывает об авиаспорте. Эк, куда хватил, думает Франсуа, — авиаспорт!

— Поймите меня правильно, — добавляет Брак, — нас пока очень мало. Нужно много работать. Доступ в секции ограничен. Занятия спортом для инвалидов проводятся пока что в рамках реабилитационных программ, иными словами только на госпитальной базе. Проще всего глухим — они занимаются с восемнадцатого года, и у них несомненное преимущество. Ну и еще слепым. Но госпитальная база целиком курируется военным ведомством. А после реабилитации податься особо некуда. Так что такие клубы нужно развивать.

Слова соскакивают с его губ и складываются в трескучие фразы; он говорит о физическом восстановлении, самостоятельности, общении, уверенности в собственных силах, преодолении себя. Вспоминает слова маршала де Латра, сражавшегося против Гитлера: «Не терпеть!»

— Наша цель — снова занять должное место среди нормальных людей. Понимаете меня? Вновь влиться в общество, устранить социальное отчуждение. Стандарт ясен и понятен: две руки, две ноги, прикрепленные к туловищу, и чем дальше мы будем от него отходить, тем больше будет вероятность социальной изоляции. Однако же я вас ничуть не поучаю…

Боевая, слегка искупительная речь пугает Франсуа. Он и не собирается претендовать ни на что подобное, его задача — превратиться в мурену. И все. А тут и так все ясно, он не подходит. В принципе, можно уже и откланяться, но он из вежливости продолжает слушать.

Звонит телефон. Брак снимает трубку, открывает блокнот, ищет там какие-то цифры, что-то докладывает. Франсуа рассматривает кабинет. Стол, четыре стула, кипы бумаг, газет, журналов, мимеограф, две пишущие машинки, коробка печенья «Пти Лу». Переполненная пепельница. Да, это солдатское пристанище не слишком похоже на казарму. Брак вешает трубку.

— Прошу извинить меня… Да, в спорте, кроме прочего, еще есть и удовольствие. Даже если мы и не исключаем элемент состязательности, соперничества, все-таки нам важнее не спортивные достижения, а удовольствие. Это очень важно. Удовольствие от движения.

Удовольствие от движения мурены, добавляет про себя Франсуа. В конце концов, может, у него все-таки есть шанс? Он узнает, что Содружество организует встречи с другими секциями и организациями: «Инвалид» и «Фонтенбло» для военных, «Сен-Клу» и «Гарш» для гражданских, «Сен-Жермен», «Верхняя Сона», «Берк-Пляж» — например, они организовали первый во Франции чемпионат по баскетболу для инвалидов-колясочников, что недавно проходил здесь, в Париже. Также Содружество участвует в международных соревнованиях в Англии, Германии, Австрии. Брак упоминает Сток-Мандевиль. Франсуа как будто уже где-то слышал это название… Звучит знакомо. Он пытается вспомнить, но тут Брак заговаривает о баскетбольных матчах, о соревнованиях по стрельбе из лука для бывших пилотов Королевских ВВС, и все становится на места: именно об этом ему писала Сильвия прошлым летом, когда он гостил в Савойе, а она ездила в Англию к тете Виржинии в Эйлсбери, что в Бакингемшире. Она рассказывала ему о госпитале по соседству, где парализованные ветераны занимались различными видами спорта. Он узнаёт новое имя: доктор Людвиг Гутман, нейрохирург еврейского происхождения, который был вынужден переселиться в Англию в тридцатые годы. Именно он и создал этот замечательный проект. Брак вынимает из стопки распечатанный на мимеографе лист с заголовком «Игры в Сток-Мандевиле», под которым располагается портрет усатого человека с круглым жизнерадостным лицом в серебристых очках.

— Международные турниры проводятся там уже лет пять. С прошлого года — восемь видов спорта, триста зарегистрированных спортсменов, восемнадцать стран, включая и Францию… Но в них участвуют лишь парализованные, с травмами позвоночника. Ампутанты наподобие меня или вас к соревнованиям не допускаются. А жаль. Мы же, со своей стороны, предпочитаем устраивать встречи с людьми, страдающими от разных проблем. Коли мы оказались заключены в наши несовершенные тела, можем сами создавать для себя касты. В прошлом мае Содружество организовало в Париже международный турнир. Тридцать пять спортсменов из Великобритании, Голландии, Западной Германии, Греции… Э-э, забыл… А, из Финляндии! Толкание ядра, прыжки в длину и в высоту, бег, стрельба из лука, баскетбол… Участвовали спортсмены с самыми разными увечьями — и слепые, и ампутанты, и парализованные… Ну, не сказал бы, что по каждой категории был переизбыток кандидатов, но все же это символично. И вот еще чем мне не нравится Сток — они целиком сосредоточились на травмах спинного мозга, то есть на медицинском аспекте. Так что после выписки из подобного госпиталя остается либо полностью утратить спортивную форму, либо заниматься чем-нибудь вроде шведской гимнастики. — Филип Брак недовольно морщится. — Но вот в плане организации международных соревнований Сток, конечно же, хорош. Для этих бедняг Гутман что-то вроде Пьера де Кубертена.

За спиной Франсуа открывается дверь, и в помещение врывается холод и фиалковый аромат. Вслед за этим в кабинете появляется небольшого роста дама в меховом манто и кладет свою шляпку на стол Брака.

— Ну и холодина! Господа… О, вы у нас новенький? Меня зовут Жаклин Ревель, я секретарь Содружества.

— И кроме того, великая толкательница ядра, лыжница, пловчиха и лучница.

— Ампутация голени. Обрушение дома номер двадцать по улице де-ла-Реюньон во время бомбардировки двадцать шестого августа сорок четвертого.

— Ну вот, — произносит Филип Брак, — вы и познакомились с Жаклин…

Что ж, инвалид войны. Франсуа вспоминает, как взрывались зажигательные фосфорные и напалмовые бомбы той ночью, как выли сирены. Ему было всего десять лет, и все его детские воспоминания ограничивались войной. Все, кто находился в доме, спустились в подвал. Считалось, что Париж будет освобожден от немцев в течение двух дней. А наутро они рассматривали осколки бомб на окрестных улицах: де-Муан, Дави, дез-Апеннин… Надо же, всего в паре километров оттуда лежала под завалами Жаклин Ревель…

— Ну ладно, хватит об этом, Филип. Обойдемся без реверансов, если позволите.

— Меня зовут Франсуа Сандр. Удар током, полная ампутация обеих рук.

— Рада с вами познакомиться. Я сделаю кофе, с вашего позволения, иначе просто околею!

Филип Брак закуривает новую сигарету.

— На чем мы с вами остановились? А, да, на международных турнирах.

По мнению Брака, соревнования имеют не только спортивный характер — это еще хороший способ упрочить мир. Война не обошла никого, и их тела тому свидетельство. Ассоциация была основана седьмого мая пятьдесят четвертого, в канун празднования годовщины перемирия — это многое значило для ее членов. Европа в атомный век — это прекрасно, НАТО — просто замечательно, даже без стран народной демократии (разумеется, не коммунистических) и без Англии, что вызывает некоторый скепсис; общеевропейская экономика — тоже милая вещь, ведь это основа общеевропейского рынка. Но без людей все это просто не будет работать, говорит Брак, без людей, которые разделяют общую страсть, общую идею. Франсуа становится любопытно, что бы вышло, например, из теннисного или баскетбольного матча между метрополией и Алжиром?

— Кстати, — вдруг отступает от темы Брак, — если вы хотите плавать, имеет смысл совершить несколько поездок, дабы пообщаться с другими пловцами. Я много раз бывал в Западной Германии. Прекрасно помню двадцатипятичасовое путешествие в Арльберг через провалы и заснеженные горы на Восточном экспрессе. Там горное озеро превратили в бассейн. Плавать в нем, доложу я вам, — это что-то грандиозное, вы себе даже и не представляете!

Ему это снится или Филип Брак сейчас открывает перед ним нараспашку двери в мир?

— В прошлом июле я ездил в Констанц с шестью людьми с ампутированными ногами. А с вами можно было бы попробовать организовать состязание среди тех, у кого нет рук… Мы тут все, так или иначе, калеки, да, Жаклин?

Жаклин кивает. У немцев вообще полный набор: есть и совсем без ног, и те, у кого ампутированы ноги ниже колена, и безрукие, и полностью утратившие зрение…

— Должен заметить, что их ассоциация — только вообразите — насчитывает сорок тысяч членов. Вы представляете? Сорок тысяч! У нас — сто, а у них, где численность населения гораздо меньше, — сорок тысяч! Конечно, много ветеранов. Они ездят плавать в Клагенфурт, это в Австрии. Клагенфурт — звучит как название кремового торта. Немного портит эти встречи тот факт, что в них участвуют только утратившие зрение и ампутанты. Парализованные отправляются в Сток, но, как я вам уже сказал, туда иные и не допускаются. Вы там можете только поаплодировать с трибуны.

— Да мне и аплодировать-то особо нечем…

Филип Брак воздевает глаза к потолку:

— Ох, простите…

— У меня там неподалеку живет тетка… Как вы сказали, Сток-Мондевиль?

— Мандевиль.

Франсуа чувствует, что пьянеет от свалившейся на него информации. Так долго с ним не разговаривали уже много месяцев. Ему не хватает энергии Брака, он боится слишком быстро от всего этого устать. Он буквально раздавлен всеми этими региональными, национальными, международными встречами и соревнованиями, поездками, преодолением самого себя, миром во всем мире… Он лишь хотел стать муреной, просто плавать.

Филип Брак подкидывает полено в печку, отряхивает руки.

— Как вам подать кофе?

— С соломинкой.

— Ах ты ж, черт… Не подумали…

Ну надо же! Всего-навсего!

— Скажите-ка мне, Сандр… быть может, бестактный вопрос… вы что, не носите протез?

— Пробовал. Но для меня это слишком мучительно.

— А, понимаю вас. В сорок шестом я как-то раз даже бросил свой протез с шестого этажа. А потом привык…

— А я вот не смог. Но ничего, мне и так хорошо. Именно поэтому и полюбил плавать — протез тут не нужен.

Возможно, это слишком личное, но Франсуа решает рискнуть — он не солдат, не миротворец, но Брак должен знать, что именно привело его сюда.

— Понимаете, мои родители шьют одежду. Все детство я провел среди тканей. Вы представляете, как выглядит тюль?

— Я не настолько хорошо в этом разбираюсь…

— Представьте себе фату невесты. Тонкая паутинка, там больше пустоты, чем нитей. Тюль не дырчатый, как кружево, ажур — он цельный. Тюль пригоден для шитья точно так же, как и кружево. Или как сеточка для волос, ну, знаете, чтобы делать прическу или собирать пучок, как у балерин… Так вот, я хочу быть как тюль. Быть пустотой и одновременно тканью. И не нужно никакого протеза.

Жаклин замерла на месте, повернувшись вполоборота к столу с кофейником в руке.

— Мне нравятся ваши слова. Но все же, как вы обслуживаете себя?

— Ну, у меня хорошо развито воображение, так что выкручиваюсь. Кроме того, есть сестренка, она помогает, а еще заставляет танцевать. И потом, как инвалид третьей категории, я имею право на посторонний уход. Я не злоупотребляю этим, но все же иногда эта помощь не повредит.

Филип усаживается в кресле поглубже, прочищает горло:

— А насчет рекомендаций мы что-нибудь придумаем! Да, Жаклин?

Франсуа захотел, чтобы она пришла за ним в кафе. В ателье «фею из V.» засыпали бы любезностями, и все очарование встречи пропало бы, так что он никому ничего не сказал. Тем более что об их переписке все хорошо знали — на обороте конверта был четко указан адрес отправителя. Но домашние не подозревали, что Надин будет в Париже двадцать третьего декабря и что Франсуа назначил ей свидание на Монмартре. Теперь он немного сожалеет о выборе места — слишком уж здесь красиво; вон на углу обосновался уличный скрипач, и кажется, будто он играет лично для тебя; на голых ветках сверкают, переливаясь в солнечных лучах, сосульки, отчего все вокруг кажется зимней идиллией… Ни дать ни взять настоящее любовное свидание!

Он не то чтобы ждет Надин. Черты ее лица успели раствориться в его памяти, остались лишь разрозненные, изменчивые образы: передние зубы, сквозь которые может пройти травинка или соломинка, рот, чуть припухлая верхняя губа, ямочка на правой щеке, глаза слегка различаются по цвету: один зеленый, другой карий, они наводят на мысль о гольянах[21].

Нос, подбородок, лоб — Франсуа никак не может вспомнить их; он пытается воссоздать образ Надин до того, как она войдет в кафе, он хочет подготовиться к встрече, поэтому пришел пораньше и сел прямо за витриной, так чтобы видеть улицу, что выходит к станции метро. Он весь напряжен, живот вжат, дыхание спертое. Он должен заметить ее раньше. И вот в тишине раздается голос Надин: «Привет!» — за мгновение до того, как из-за двери появляется ее лицо. Франсуа опускает глаза в газету. В висках стучит. Надин проходит в зал, медленно разматывает шарф, стягивает с головы берет; она ищет его глазами в глубине зала, а потом поворачивается к окну. Кожа на застывшем лице Франсуа собирается в складочки, его пронзает молниеносная радость: Надин существует, она немного похудела, слегка впавшие щеки подчеркивают рот. Надин подходит и целует его в щеку; Франсуа стоит, онемевший, сияющий солнечной улыбкой. Его рука, обтянутая декоративной перчаткой, лежит на ее груди. Он вдыхает запах ее духов, и на него обрушивается целый поток видений.

Они гуляют по Парижу, как настоящие туристы: от одного открыточного вида к другому, как и хотела Надин: Сакре-Кёр, «Мулен Руж», Эйфелева башня, Лувр, собор Парижской Богоматери; любуются на великолепную рождественскую елку, что установлена на паперти собора на средства частной радиостанции; потом, разумеется, нужно пройтись по набережным, по Елисейским Полям, где появился новый автобусный маршрут, достойный занесения в путеводитель «Гид Блё»; но что действительно важно — это шуршание подошв по асфальту, раскачивающиеся на поворотах автобусы, молчаливая прогулка над темными водами Сены, очертания крыш; облачка пара от дыхания Франсуа и Надин, смешивающиеся в морозном воздухе в одно целое… Ему здесь знакомы все улицы, все виды, все памятники; после Бейля он понял, что стал чужим в этом оставшемся неизменным мире. И вот они, словно два иностранца, идут по городу; рядом с ней он по-новому смотрит на фасады домов, площади, кажущиеся знакомыми перспективы улиц, поскольку у них отныне общая история, и понять это может лишь Надин. Она полагает, что он стал ее проводником, но дело обстоит как раз наоборот. Теперь этот город принадлежит ей, это город Стокмана и Шалтая-Болтая. И Франсуа во время этих вечерних прогулок счастлив; радость выпрямляет его позвоночник, делает поступь твердой и легкой, наполняет легкие воздухом; он больше не обращает внимания на посторонние взгляды, когда они идут вместе. Случись такое еще несколько месяцев назад, несоответствие их тел лишило бы Франсуа присутствия духа, парализовало бы волю; это казалось бы ему смешным и неловким. Он счастлив еще и оттого, что Надин совершенно не тяготится его несовершенством, придерживает для него двери, предъявляет его билет в метро, накидывает ему на плечи пальто с той же легкостью, как это делает Сильвия, даже не прерывая разговора и темпа ходьбы. Только это — грустная радость… Нет, скорее, светлая, ясная, чистая. После Бейля он на такое и не надеялся.

Надин хочет посмотреть, где живет ее спутник. Франсуа в некотором замешательстве. Он понимает, что потом будет видеть ее повсюду — в Батиньоле, на рынке, в магазине, — и не уверен, что это сильно утешит его, когда Надин уедет. И, кроме того, ему уже не удастся держать воспоминания в себе, оживлять и гасить их по своему желанию, ему беспрестанно будут напоминать о Надин прохожие, продавцы, соседи, домочадцы; будут интересоваться новостями от нее. Придется разделить ее образ на всех, а сейчас он к этому не готов. В их тайне есть некая эротическая сила, он чувствует ее. Воспоминания, которые принадлежат только ему, способны изменяться, развиваться, приукрашиваться — и никто не сможет этому помешать. Тайна делает Надин драгоценностью, своего рода талисманом, подчиняющимся его желаниям.

Надин настаивает. Она помнит о носовом платке с инициалами, который подарила ей Ма, когда Франсуа покидал больницу. Это единственная оставшаяся, слабенькая связь между двумя женщинами, которые присматривали за ним ночи напролет; Надин говорит, что хотела бы повидаться с его матерью. И он ведет ее по улицам своего квартала через парк, через рынок; он старательно обходит места, где можно повстречать кого-нибудь из особо близких знакомых; они идут, Франсуа смотрит вперед и лишь молится, чтобы все обошлось. Они пересекают железную дорогу по мосту Кардине, где грохот проходящих поездов мешает разговору и пробуждает желание отправиться в дальний путь. Они подходят к перилам и смотрят на поблескивающие рельсы. Их вид больше не смущает Франсуа, не напоминает ему о Бейле, он давно позабыл об этом. «А вот если бы вам захотелось куда-нибудь отправиться, что бы вы выбрали?» — спрашивает он Надин. Она говорит, что никогда не ездила дальше Арденн, разве что пару раз в Лилль и Реймс, а теперь вот и в Париж.

— Я хотела бы побывать в Риме, — добавляет она.

Смотрите-ка! — думает Франсуа, начиталась в газетах о приключениях Ингрид Бергман.

— Или во Флоренцию, или в Венецию, в общем, в какой-нибудь итальянский город.

— Тогда, — замечает Франсуа, — вам придется сесть на поезд, уходящий с другого вокзала. Отсюда составы следуют только в Нормандию.

— А вы? — спрашивает она в свою очередь. — Вы куда бы направились?

— На море. Но не в Нормандию. Чтобы вода была теплой и прозрачной. Я хотел бы стать там рыбой, вернее, не просто рыбой, а муреной, и плавать среди кораллов и морской живности. Вы смотрели фильм «Мир безмолвия»?

Он рассказывает Надин, что недавно выучился плавать, и теперь ему обещали устроить групповые занятия в бассейне. Разве можно плавать без рук? — ужасается Надин. Она и с руками-то плавает как топор… Франсуа льстит тот факт, что девушка не умеет плавать, тогда как он, инвалид третьей группы, нуждающийся в постороннем уходе…

— Я вступил в Спортивное содружество инвалидов Франции. Они разъезжают повсюду, организовывают встречи в Англии, в Германии, в Австрии…

Они минуют озеро Батиньоль, на льду которого толпятся птицы. Тут Франсуа думает: «А я бы мог сейчас взять ее под руку».

— А вы больше не преподаете английский? — спрашивает его Надин.

— Да я вообще его никому не преподавал, кроме вас. Я работал на стройке. Там только французский, арабский, испанский, португальский… А английский — деловой язык.

— Но вы должны преподавать английский! Вы можете.

Франсуа лишь усмехается:

— А вы-то продолжаете заниматься?

— Нет.

— Ну вот, видите, какой же из меня преподаватель?

— Это не смешно, Франсуа. Вы должны давать уроки!

Он не может забыть о Жоао, который без работы не считает себя мужчиной, и ему снова становится приятно от мысли, что Надин не умеет плавать и так и не овладела английским.

Они выходят из парка. Надин говорит, что хотела бы посмотреть ателье, но Франсуа против. «Почему?» — недоумевает она. Франсуа хочется поцеловать ее. Прижаться губами к ее виску. Сомкнуть их вокруг ее чуть выступающей верхней губы; он догадывается об этой упоительной сладости, что предвосхищает сладостные ощущения его чресл. Нет, говорит он себе, не старайся понапрасну, не искушай то, что все равно уйдет; он сдерживается и ощущает боль в нижней части живота от неудовлетворенного голода.

— Когда вы приедете в следующий раз, Надин, я покажу вам ателье.

Надин возвращается в V. тридцатого декабря. Ее живая походка заменяет Франсуа мертвые танцы Марии и Жоао. Он представляет, как раздевает ее, проводит в свою комнату и даже не касается призрачными руками. Он просто смотрит на Надин, ласкает ее, скрытую в складках простыни, медленно, виновато, нежно…

Филип Брак был прав: одни калеки. Вот они все выстроились на краю ножной ванны, плечом к плечу: девять мужчин плюс Жаклин Ревель. Их шеренга напоминает частокол из культей разной длины. Все, кроме одного, стоят; последний же, лишенный обеих ног по самые бедра, просто сидит на краю. Эй, Шарль, кричит он, тащи уже свой фотоаппарат!

Они стараются стоять неподвижно, но колени трясутся, и ляжки дрожат; вся эта импровизированная цепь колышется, волнуется, прыскает со смеху и едва не заваливается набок. От хохота все скоро слабеют и теперь стараются восстановить дыхание, пытаются выровнять ряд, отчего прыгают на одной ноге, стараясь плотнее прижаться к боку товарища: эй, давайте-ка, парни, поплотнее!

Но руки то и дело расцепляются, колени подгибаются, смех накатывает с новой силой. Франсуа улыбается, однако невесело: ему жаль этих ребят.

— Эй, там, если не уйметесь, я вообще не буду снимать! — грозится фотограф.

В самом центре шеренги стоит Филип Брак в черных плавках. Он слегка раскорячился, словно танцует джерк.

— Да мне трудно стоять на одной ноге, — стонет он от смеха высоким голосом. — Ой, не могу!

— Филип, идите вы все…

Но Филип его не слушает. Он только что заметил появившегося позади команды Франсуа и теперь машет ему рукой.

Все мигом оборачиваются.

— А, Сандр, вы здесь наконец!

Франсуа хотел еще немного понаблюдать за компанией, спрятавшись в тени. Ему нужно было привыкнуть к подобному зрелищу, чтобы подойти на безопасное расстояние. Ножная ванна напоминала ему крепостной ров.

— Представляю вам Франсуа Сандра! — объявил Филип. — Подходите, ваша фигура придаст колорит этой стае розовых фламинго! Да отвали ты от меня, Этьен! — крикнул он безногому, который начал было возмущаться, мол, я вам тут не мешаю? — С Сандром получится куда лучше! Эй, Шарль, погоди чуток, мы почти готовы! Сандр! Да подойдите же! Это снимок для вестника, помните, я вам показывал? «Инвалиды Франции»? Вы еще не подписались?

Франсуа проходит через ножную ванну, извиняется за то, что опоздал, просто ему трудно переодеваться одному, и тем более необязательно сразу же позировать перед фотообъективом.

— Да ладно вам! Давайте сюда, в середину, так будет лучше. Надо постараться для общего дела. Да давайте же, а то Шарль сейчас точно разозлится!

Франсуа с неохотой становится посередине. Ему не очень нравится соприкасаться с чужими замерзшими голыми телами. Он пытается выполнить просьбу фотографа и улыбнуться, но щеки его не слушаются, они словно из картона. Ему непонятно, как все происходящее связано с развитием спорта для инвалидов, преодолением себя, борьбой за право на нормальное к себе отношение; перед ним возникает образ какой-то отвратительной семейной фотографии — группа безымянных уродов, и он среди них, нависающий над безногим мужчиной, и подпись внизу: «Спорт! Счастье! Инвалидность!»

— Давайте, Сандр, давайте! — не отстает Брак.

Фотограф приникает к аппарату и предупреждает:

— На счет три!

Кто-то обнимает Франсуа за талию, другой закидывает руку ему за шею — теперь он один из них. Фотограф извергает еще какие-то команды, и вся компания буквально взвывает: давай быстрее, хочешь, чтоб нас судорогой скрутило?!

— Секундочку! — отзывается тот. — Замрите… Отомрите, готово!

Наконец объятия разжимаются, тела отлипают друг от друга, и Франсуа наконец присаживается на краю бассейна.

— Рад вас видеть, Сандр. Гляньте-ка наверх. Видите раздевалку на втором ярусе? Классно, да? Согласен, не бог весть какой тут ремонт, но все же…

Франсуа смотрит, куда указывает Брак: да, неплохо. Потом окидывает взглядом бассейн.

— Тридцать три на двенадцать, — подсказывает ему Филип, — побольше, чем в «Жонкере», но тоже на пять дорожек. Кстати, имейте в виду, вода довольно холодная.

Брак складывает руку рупором и просит тишины. Он представляет Франсуа всех участников; Франсуа, в свою очередь, разглядывает новых товарищей: у всех, кроме Жаклин и Этьена, ампутированы бедра. Это напоминает ему какой-то диковинный каталог культей: коротких, длинных, оканчивающихся треугольником, цилиндрической формы, словно распиленные поленья, истонченных, не толще запястья, культей, покрытых шишками и вмятинами, с плохо наложенными швами.

— Не хватает еще четверых, — продолжает Брак. — Даниэля — у него нет руки, он новичок, отсутствует по уважительной причине. Еще Роже, Блез и Андре — эти просто не явились, должно быть, разъелись на праздниках и теперь боятся явить нам свои жиры!

Лица пловцов показываются над поверхностью лишь на мгновение и сразу уходят под воду. Лицо Франсуа открыто, он лежит на спине. За ним украдкой наблюдают, смотрят, как скользит по воде обрубленное тело, следят за неловкими движениями и невольно сравнивают свои увечья и его — ничего себе, полная ампутация рук! Ему кивают, улыбаются, всячески приветствуют Франсуа — они рады, что он стал членом их сообщества. И в глубине его души взбрыкивает жеребенок: все, хватит! Это выглядит слишком уродливо.

Шарль не только фотограф, но еще и инструктор. Он наблюдает за пловцами, чтобы, в случае чего, поспешить им на помощь. Инвалидная команда устремляется в воду, включая безногого Этьена, который может двигаться только при помощи рук. Пловцы вдыхают и выдыхают воздух из легких вплоть до хрипа, погружают головы в воду согласно указаниям Шарля, размахивают руками и разминают плечи, сгибают и выпрямляют шеи, подгибают колени. Погружаясь в воду, Франсуа каждый раз видит кошмарный лес ног и их обрубков.

Затем Шарль раздает плавательные доски и поплавки. Он интересуется, умеет ли Франсуа плавать.

— Да, — отвечает тот, — но не особо. Причем только на спине, брассом.

— И это все?

— Ну да.

— Сколько времени занимаешься?

— Несколько месяцев.

— Сколько можешь проплыть?

— Двадцать пять метров.

— Валяй.

Франсуа не плавал уже недели две. Мышцы его не слушаются, и он сразу захлебывается. Его выворачивает. Над головой нет привычной подсветки, по которой он мог бы ориентироваться, его заносит в сторону, он сталкивается с другими пловцами, видит месиво из культей, ему противны их вид и ощущение соприкосновения, он то и дело извиняется перед Шарлем; в бассейне «Жонкер» была хотя бы разделявшая дорожки пластиковая лента. Он делает короткую передышку; остальные продолжают работать, лица либо устремлены к потолку, либо погружены в воду, шапочки и очки образуют немного изломанную линию, и даже обвязанные спасательными поплавками новички, которые выполняют базовые упражнения, максимально сосредоточены. Солдаты, думает Франсуа, дисциплина и все такое; не то что вон те двое, что сидят в маленьком бассейне и треплются… Отовсюду раздается плеск и грохот возмущенной пловцами воды, она взмывает вверх и обрушивается серебристым шелестящим дождем.

— А классический брасс вы пробовали? На животе. Просто так проще понять, в каком направлении развиваться.

— Да у меня шею тянет, когда пытаюсь вдохнуть. И задерживать дыхание пока что трудновато.

— Видите ли, — говорит Шарль, присаживаясь на край бассейна, — если научитесь эффективно двигаться, толчок ногами позволит голове приподняться. И не придется напрягать шею. Вы видели когда-нибудь лодку с подвесным мотором? Ну там «Зодиак», например, который используют в армии? Обратите внимание, как у него задирается нос на полной скорости. Именно это от вас и требуется. Попробуйте.

Да, это уже настоящая работа, настоящие занятия, а не богадельня, где только стонут и жалуются. Франсуа старается изо всех сил, пытаясь следовать советам Шарля; он отталкивается ногами от борта и, к своему удивлению, прекрасно скользит по поверхности воды, не погружаясь. И хотя хлорированная вода попадает в нос, он продолжает рассекать ее наподобие торпеды, понимая, что голова вот-вот окажется над поверхностью и он сможет спокойно, без боли вдохнуть — для начала уже неплохо. Франсуа продолжает упражняться самостоятельно, пока Шарль дает наставления остальным; от кафеля, стекла и бетона по залу разносится эхо, и он слышит слова инструктора, как только уши оказываются над водой. Раз за разом, когда он опускает лицо, его взору представляется отвратительный танец человеческих конечностей и культей в бирюзовом тумане, и снова становится неприятно находиться рядом с ними в закрытом для нормальной публики бассейне. «Не думай», — говорит он сам себе и, как прилежный ученик, продолжает тренировку. В какое-то мгновение ему на глаза попадается что-то странное — рядом оказывается культя с ластом.

— Филип Брак, — объясняет ему Шарль. — Он в этом дока. Ласт помогает придерживаться направления и, кроме того, вполне прилично увеличивает скорость. Брак хорош. И очень требователен к себе.

Затем Шарль распределяет дорожки: вот для вольного стиля, вот для спины, вот для брасса.

— И вы хорошо знаете, — добавляет инструктор, — каждый должен проплыть четыре дистанции! Но если станет нехорошо, не делайте из себя сверхчеловеков: отдохните и отдышитесь!

Франсуа наконец решает, что на сегодня с него достаточно, и устало присаживается на тумбу для прыжков. Он наблюдает, как остальные стараются справиться со своими непослушными телами, как их бросает из стороны в сторону; он видит, насколько несовершенны их движения, но это здесь никого не смущает и не обескураживает.

Неожиданно над поверхностью воды появляется чья-то задница, обтянутая черной тканью. Потом ее сменяет шапочка, затем снова появляется зад. Шарль качает головой:

— Ну что с ним поделаешь? Брак есть Брак! Ему сказали: вольный стиль, так он из кожи вон вылезет, но изобретет что-нибудь эдакое. Ждет, пока на него обратят внимание, посмеются, а потом все одно будет плавать кролем… Иногда он выпрыгивает, даже принимает балетные позы, и плюется водой, словно кит.

Филип вылетает из воды и заливается тирольским йодлем:

— Ла-ла-ла-и-у!

— Бинго!

— А что значит «вольный стиль»?

— А что хотите: брасс, кроль, на спине, баттерфляй.

— Баттерфляй? Это что, стиль такой?

— Еще какой! Это и правда похоже на движение крыльев бабочки. Его ввели в олимпийскую программу лет шесть назад, если не ошибаюсь. Руки работают одновременно, как пара весел.

Шарль показывает Франсуа принцип движения.

— …а потом выбрасываешь руки вперед, вот так. На мой взгляд, это не очень похоже на бабочку. Что касается ног, то раньше просто делали «ножницы», а потом переняли манеру у дельфинов: тело должно совершать волнообразные движения от спины до кончиков пальцев ног.

Шарль воспроизводит рукой движение дельфина:

— Видели когда-нибудь? Нет? О, это действительно прекрасно. Короче, вольный стиль чаще всего означает кроль — это и скорость, и простота. Так что под вольным стилем обычно подразумевают именно его. Однако никто не запрещает использовать и брасс, и плавание по-собачьи, и выполнение подводных пируэтов или гимнастических фигур, хоть вальсируй, крутись волчком или плавай кверху задом и вопи, как Брак. Короче, делай все, что получается, только не двигайся взад-вперед. Наша цель — достичь максимально возможной скорости, однако здесь никто не соревнуется. Мы оттачиваем свою аэродинамику и свой стиль. Тут вам не Олимпийские игры, каждый старается в меру своих возможностей… Эй, Филип, мы все видели! И прекрати, а то повредишь поясницу!

Филип наконец прекращает свои выкрутасы и переходит к нормальному стилю. Интересно, думает Франсуа, не будь он инвалидом, так же дурачился бы и юморил? Так же бросал бы своему телу вызов, мол, ничего ты со мной не сделаешь, кроме того, что уже было?

Шарль свистит в свисток: тренировка закончилась, начинаются заплывы.

— Ну что, Сандр, давай со мной в паре? — предлагает безногий. — Честное слово, мы прямо созданы друг для друга!

Именно поэтому Франсуа и отказывается. Однако безногий настаивает. Недостаток стиля ерунда, уверяет он, в конце концов, так даже веселее.

Разумеется, это полный провал. Франсуа чувствует, как у него сводит спину, классический брасс пока не поддается ему. Этьен же плывет кролем и за несколько секунд обгоняет Франсуа на десять метров. Его могучие руки без видимого напряжения несут вперед обкорнанное тело, а Франсуа тем временем как-то кривовато ползет в левый угол бассейна. Но ему все равно хлопают — Шарль так и сказал: они здесь не на Олимпийских играх. Ему, калеке, аплодируют, словно дети перед слепленным снеговиком; словно на выборах в доме для умалишенных; ему противно осознавать это, но он благодарит их с кислой миной. Шарль подвигает к нему металлический трап, и Франсуа выбирается из воды.

— Браво, Сандр! — слышит он голос инструктора.

— Так, значит, будете во вторник? — спрашивает его Филип, обтираясь полотенцем.

— Несомненно.

— В смысле?

— Да, буду. Несомненно.

Впрочем, Франсуа не уверен.

— Я рассчитываю на вас, не подведите!

С этими словами Филип вприпрыжку направляется в раздевалку в сопровождении восьми калек.

Мадам Дюмон помогает Франсуа одеться и спрашивает, понравилось ли ему. Он говорит, что понравилось, но чувствует себя подавленным, его переполняет грусть. «Я хорошо вас знаю, — возражает мадам Дюмон, — так что не рассказывайте мне сказки!» Франсуа говорит, что плохо себя чувствует. «И отчего же?» — интересуется мадам Дюмон. Франсуа пробует объяснить:

— Жестоко лишать этих людей человеческого внимания. Они на самом деле славные. И даже забавные, ей-богу. И еще крайне мотивированные. Но все равно это ужасное зрелище. Просто отталкивающее. Это какое-то подобие тюрьмы, тюрьмы для убогих, вы даже не представляете, мадам Дюмон! Вы сидите в раздевалке, вяжете, а потом видите этих людей — вполне себе благообразных, хорошо одетых, в твидовых пиджаках и прекрасно скроенных пальто; вы не замечаете их уродства, их протезов, разве что они выдадут себя едва различимой хромотой. Кроме разве что Этьена в его коляске. Впрочем, благодарю вас, мадам Дюмон, что согласились сопровождать меня — вряд ли это для вас большое удовольствие. Честно признаться, мало кому понравится составлять компанию таким людям. Причем на том лишь основании, что ты и сам такой же урод. Парадокс в том, что мы вынуждены скрывать свои дефекты, чтобы казаться такими, как все. Вы понимаете меня?

— Да, понимаю, — отзывается мадам Дюмон. — Еще как понимаю. Вечно вы, Франсуа, всем недовольны.

Ему приходит по почте номер вестника «Инвалиды Франции». Он раскрывает журнал и видит фотографию, сделанную Шарлем. На ней — веселые физиономии и обкорнанные фигуры их обладателей. Внизу, в витрине ателье стоят манекены в шелках, кружевах и органди, красивые и грациозные. А он, потомственный эстет, здесь, на этой фотографии, — участник парада калек; он хорошо выделяется на общем фоне, у него деланая улыбка, потное лицо — напряженное, чтобы случайно не моргнуть. Это почти смешно.

Налюбовавшись, Франсуа заталкивает журнал в ящик тумбочки.

Он приходит на следующее занятие. Ему стало интересно: можно ли привыкнуть к этому жуткому зрелищу? Франсуа вынужден быть среди себе подобных, инвалидом среди инвалидов, во всяком случае, здесь его место (пытается он себя убедить). А иначе кем он будет? В нормальном Париже ему все равно некуда идти. Как бы то ни было, он не осмеливается дезертировать. Этот поступок глубоко оскорбил бы Филипа; Франсуа таким образом просто расписался бы в собственной неполноценности и обидел бы всех остальных. Да, он трус, подлец, и знает об этом, но он не злой…

Иногда Франсуа даже испытывает удовольствие, когда ему удается волнообразное движение, как показывал рукой Шарль. Он выныривает, делает вдох и затем снова погружается в воду, в тишину, в невесомость, в ничто. Он стремится овладеть новым приемом, и когда получается, забывает о чужих телах, их уродстве и собственном страхе, полностью отдается своим ощущениям и думает лишь о том, что привело его сюда. Но вот когда одолевает усталость и приходится вылезать на край бассейна и созерцать бултыхающиеся тела, снова накатывает отвращение. Кульбиты Брака не вдохновляют Франсуа. Он понимает его браваду, несколько недель назад он и сам испытывал подобное. Все эти движения, превозмогание, дурацкие приемы, боль, что приходится терпеть ради внешней красоты, — всего лишь выражение собственной неполноценности, может быть, даже гнева, стремление не выделяться среди окружающих, казаться нормальным человеком. Франсуа и сам еще недавно был таким же — энергичным, исполненным воображения, готовым на любые нелепости, лишь бы забыть о случившейся трагедии; он заполнил свою комнату всевозможными приспособлениями, цилиндрами для одевания, присосками, приборами для измерения размеров Вселенной… Но гордость, которую он испытал, добившись независимости от других людей, отплатила ему одиночеством. Возможно, что Филип Брак и в восторге от перспектив, что открывает для него Содружество, но также хорошо видно, как он задыхается в этом бассейне, воображая, что вновь обрел свободу. Если бы Франсуа знал греческий язык или читал Платона, ему непременно пришло бы на ум слово «фармакон», обозначающее одновременно и яд и противоядие.

Этьен дает Франсуа новый повод для размышления. В тот день они вдвоем наблюдают за тем, как их товарищи прыгают с трамплинов. Этьен рассказывает о своей первой тренировке. На следующий день руки болели так, что он едва мог написать хотя бы строчку. Но начальство в банке, где он служит, никак не могло поверить, что корявый почерк — следствие занятий в бассейне. Кроме того, на него наорал Шарль: «Этьен, ты переусердствовал! Я тебя за ухо к врачу поведу!» Брак тоже получил нагоняй в своей страховой конторе, Саньи досталось на орехи в лицее, а Жаклин влетело в Лувре — она работает там гидом… Что, Франсуа, не в курсе? Да ладно! Этьен слушал ее лекции — и оно того стоило. Короче, как бы то ни было, начальство даже не представляет, чем они занимаются здесь, в Содружестве.

— Кстати, Франсуа, а вы где работаете?

Франсуа не успел ответить — Шарль засвистел, объявляя о начале заплыва, и Этьен пополз на руках в бассейн. Только в этот миг до Франсуа дошло, что все, кто посещает занятия, где-то работают. Все, кроме него. Хотя и получают военную пенсию, которая в разы больше гражданской. Солдаты во всех смыслах этого слова, вояки до мозга костей. Он смотрит, как эта маленькая армия собирается у бортика бассейна. Нет, они отнюдь не замкнулись в себе, как он раньше думал. У него же нет никакой другой жизни вне его комнаты, дома, семьи. Ну разве что Жоао. Надин — и та уехала, ну, остается еще пара-тройка соседей. Но вот они трудятся, зарабатывают деньги. Тот же Жоао, который больше не может заниматься сексом, работает, и, следовательно, остается мужчиной. Да равно как и все остальные. Их жизнь выходит далеко за рамки Содружества. Да, по кульбитам Филипа отчетливо видно его разочарование, но он все же существует, живет. У него есть и другие занятия. И ему не так уж и нужно доказывать свою полноценность, как думал до этого момента Франсуа. То же касается и всех остальных. Франсуа чувствует себя ничтожеством. Этьен спросил, где он работает. Да он просто нищеброд — вот правильный ответ. Ну ладно, нет у тебя рук, значит, ты мертвец или что-то вроде того. Хотя… У него же есть язык. Он пролистал семь номеров вестника, что несколько недель валялись по углам комнаты и собирали пыль, и подробно рассмотрел фотографии лыжников, прыгунов, штангистов — чаще всего одноногих; изучил репортажи о встречах колясочников в Сток-Мандевиле. Он освоил специфическую спортивную лексику, касающуюся здоровья, восстановления нарушенных функций; на каждой странице полно инвалидов всех мастей, зато почти нет рекламы, в отличие от «Ле Паризьен» — там сплошь феллахи, убийства, Алжирская война, реклама сиропа от кашля, крема «Понд» и мыла «Персил». Иллюстрации в журнале и его собственный язык намекают, приоткрывают завесу, советуют: возвращайся к нормальной жизни! Об этом же пишет Тубиб в своей колонке: инвалид должен предложить кое-что поинтереснее шрамов и культяпок. О том же говорит и Жаклин в статье, посвященной проблемам инвалидов — она терпеть не может это слово, объясняя, что вся проблема заключается во внутренней неспособности действовать; такой человек считает себя инвалидом, сознательно убивая в себе борца, способного реализовать внутренние возможности. Да, понимает Франсуа, у него же есть язык! Каждая страница буквально взывает к нему, предлагает выйти в свет, сходить на праздник, на встречу… У него же язык не только для того, чтобы есть! В номере за ноябрь пятьдесят седьмого Франсуа вычитывает, что законом установлена квота для работодателей, позволяющая инвалидам наниматься в любую организацию или учреждение, причем отказ в трудоустройстве влечет за собой штраф для предприятия. Содружество, согласно статье, приветствует такую инициативу, однако сомневается в ее исполнении ввиду отсутствия контрольных органов. Ну, квота там или не квота, для Франсуа это все равно ничего не значит — он бесполезен для любого работодателя. Но все же у него есть язык.

Как-то вечером после тренировки они с Филипом договариваются пойти в бар пропустить стаканчик. Франсуа ждет на улице и наблюдает, как от здания отъезжают роскошные машины, принадлежащие некоторым членам Содружества. Их сверкающие кузова выглядят нелепо на фоне мрачных низких ветхих зданий Девятнадцатого округа. Вот тебе и инвалиды, думает он, и не он один. Филип предложил отправиться в «Кафе дю Парк». Франсуа с облегчением согласился, поскольку рестораны и бары, в которые частенько захаживают ветераны войны, типа «Гранд Кав», «Тур д’Аржан» или «Помпадур» ему не по карману. Они присаживаются за столик. Волосы еще не успели высохнуть, от приятелей немного отдает хлоркой, их кожа зудит от воды. После физических нагрузок они чувствуют себя размякшими. Приносят пиво. Янтарная жидкость пузырится, алкоголь бьет в голову — оба ничего не ели с полудня. Филип все пытается выяснить, доволен ли Франсуа занятиями. Чувствует ли он себя на своем месте? Филип полон решимости набирать в Содружество новых членов всех категорий инвалидности, идея того стоит…

— Я помню нашу первую встречу… — Франсуа осекается и сдувает пену с пива. Он несколько взволнован тем, что хочет поведать Филипу. — Помните, когда вы рассказывали о Сток-Мандевиле, употребили слово «гетто»? Мол, участники соревнований обособлены: у кого-то проблемы с позвоночником, у кого-то ампутирована та или иная конечность… Но вот возьмем наш бассейн: разве члены Содружества не заключены в то же гетто? Да, может, когда-нибудь мы сможем делить бассейн со слепыми, парализованными, страдающими от полиомиелита, глухими и так далее… Но тем не менее от нормальных людей нас все равно будет отделять стена. Мы так и останемся в нашем гетто.

Брак отхлебывает из своего стакана:

— Вы когда-нибудь занимались плаванием с обычными людьми?

— Нет.

— Ну вот видите…

— Что я должен видеть?

— Гетто, как вы изволили выразиться, не так уж и дурно.

— Но лично меня это угнетает.

— Ну уж тут ничего не могу поделать.

Филип обсасывает оливку и выплевывает косточку.

— Вот, например, у эмигрантов есть свои сообщества. У ветеранов войны тоже. Они добились своего и не собираются делиться этим с остальными. По крайней мере, просто так. И мы ничуть не отличаемся от них.

— Но мы не рассказываем друг другу о себе.

— Этого еще не хватало!

— Так а для чего же мы собираемся вместе?

— Сандр, вы всего лишь инвалид. Как и остальные в нашем Содружестве. И вы вместе занимаетесь спортом, поскольку это дает ощущение безопасности. И не становитесь каким-нибудь инопланетянином или парием — во всяком случае, мне так кажется. Вот смотрите: я президент Содружества, но моя жена и мои дети имеют по паре рук и ног. Мой начальник и мои коллеги — тоже. Я хожу с ними в кино, на рынок как ни в чем не бывало, потом кто-нибудь замечает, что у меня нет одной ноги — ну и что? Содружество — это всего лишь передышка, шлюз. Но не тюремная камера.

Франсуа ждал этих слов. На это он и рассчитывал — что Филип откроет ему истину. Вступив в Содружество, Франсуа двинулся вперед, держась за тоненькую, едва заметную ниточку, которая помогает им понять самих себя, понять, какие они есть. Ничего не отрицая и не скрывая от себя. И он должен соответствовать, должен быть на высоте.

В следующую субботу он подходит к Этьену — тот намедни спрашивал Франсуа, где он работает, но свисток Шарля не дал ему возможности ответить. «О чем ты?» — спрашивает Этьен. «Да ты говорил насчет моей работы — так вот, я преподаю английский». — «Да ты что? И какой у тебя уровень?» — «Частные курсы, разговорный язык», — отвечает Франсуа. «Ох ты ж!» — восторгается Этьен. Это интересно. Этьен определенно хочет учиться — ему это весьма пригодится для работы. «А что, ты дома проводишь занятия?..»

Филип предлагает ему разместить объявление в вестнике, но Франсуа отказывается.

— Да, я помню, наша компания вас угнетает! — говорит ему Филип, ныряя в воду. — Меня бы такая тоже не вдохновила. Но если вы измените точку зрения, дайте мне знать! Кстати, может, перейдем на «ты»?

Франсуа умалчивает, что у него пока нет ни одного ученика. Он назначает Этьену одно занятие в неделю — это якобы единственное окно. Этьен, таким образом, становится для него подопытным кроликом. Франсуа мало-помалу перестает шарахаться при виде чужих культей, это уже для него обыденность… Он решает стать преподавателем.

Бассейн «Рувэ» дает ему лишь ощущения; на уроках же Франсуа идет по иному пути: он старается просто говорить, а не анализировать язык, не препарировать его, словно лабораторную мышь. В «Папетри Жибер» он заказывает учебники, и Сильвия приносит их домой, в том числе и «Английский без труда», и, разглядывая округлые золоченые буквы заглавия на красной тисненой обложке, он вдруг представляет, как Надин сидит, склонившись над книгой, и, старательно шевеля губами, выводит: «My tailor is rich» — раскатывая звук «р» на ирландский манер, так как у нее не получается воспроизвести английское «уээ». В том же учебнике он знакомится с грамматическими правилами, синтаксисом и спряжением глаголов — нужно научиться обосновывать свои утверждения, дать возможность вникнуть в самую сущность языка.

Затем он размещает в витрине родительского ателье объявление: «Курсы английского языка. Преподаватель — носитель английского, француз. Грамматика, разговорный язык. Все уровни — от детского до взрослого».

Родители подхватывают его идею и разносят весть по соседям. Через десять дней Франсуа уже принимает пятерых учеников: Этьена, его коллегу, продавца местного магазина и его дочь Марианну, которая, как всякая девочка из хорошей семьи, занимается музыкой, теннисом, катехизисом и иностранными языками. Пятерку замыкает Ролан, школьный учитель на пенсии — ему хочется растрясти мозги. Он платит за уроки битой дичью, на которую охотится в лесу Фонтенбло. И это лишь начало. Разумеется, на первых уроках ученики дичатся и уделяют больше внимания изувеченной фигуре преподавателя, нежели занятиям. Исключение составляет Этьен, который два раза в неделю видит его во всей красе, то есть почти голого, в бассейне. Для них, как и для Франсуа, это большой шаг вперед, ведь его выбрали из-за увечья, чтобы поддержать инвалида в стесненных обстоятельствах, и он это прекрасно понимает. Но тем не менее испытание пройдено; каждый привыкает к соседству другого ученика, вынужденный терпеть чужие взгляды и сопение над тетрадкой. Весной пятьдесят восьмого года вестник публикует репортаж о некоем Андре Ламуро, который служил в Алжире и получил сильнейшую травму позвоночника, упав с лошади. Так вот, этот самый Андре написал пронзительный роман «Второе дыхание» о своих несчастьях и медленном их превозмогании. Он облек переживания именно в форму романа, ибо только беллетристика может заставить читателя сопереживать автору. Полвека спустя появятся иные свидетельства, без всяких прикрас: Филип Круазон, например, лишившийся рук и ног в результате поражения электрическим током; Андре Оберже, получивший во время алжирской кампании ранение, которое обрекло его на инвалидную коляску, или Луи Деранг, жертва освещенного средствами массовой информации железнодорожного инцидента в Швейцарии. Но в пятьдесят восьмом беллетристка еще занимает свои позиции и аккуратно подводит читателя к логическому концу повествования. Франсуа — это истинная реальность, он здесь, на виду, являет собой весь ужас бытия.

Тем временем на его горизонте возникает мать Марианны, которую, похоже, волнует отнюдь не изучение иностранного языка. С самого начала она проявляет к Франсуа особый интерес: ее грудь трепещет, на губах играет деланая улыбочка: «Ах, как мне вас жаль!» Она не отрывает взгляда от искалеченного тела. «Thank you», — отвечает ей Франсуа, урок уже начался, но она отметает его замечания взмахом руки:

— Давайте познакомимся поближе…

Они присаживаются на диван, отдельно от остальных учеников.

— Yes, of course, let’s learn how to introduce oneself. My name is Fransois, what’s your name?[22]

Женщина кривит рот:

— По-французски было бы проще. Тем более я вам плачу. Какая разница, на каком языке разговаривать?

Не стоит прижиматься ко мне грудью и трогать меня — у меня и рук-то нету.

— А расскажите, как это с вами приключилось?

То, что сейчас с ним происходит, случалось и раньше. Все та же история про Гуинплена, героя романа Виктора Гюго, с рассеченным улыбкой лицом, к которому воспылала слепой страстью герцогиня — его искалеченное тело возбудило в ней ни с чем не сравнимое желание. Франсуа не остается безразличен, но попытка соблазнения не обманывает его. Женщина действительно хороша. От нее пахнет духами, ее ногти покрыты розовым лаком, кожа гладкая и отливает перламутром. Это типичная представительница буржуазии, у нее достаточно и времени, и денег. Франсуа не читал роман Гюго и не смотрел фильмов Тода Браунинга, однако и он в свое время не смог устоять перед соблазном — в пятнадцать лет поцеловал Эмили Жуано лишь потому, что у нее была заячья губа. Все произошло под лестницей школьной столовой; Эмили прекрасно понимала, что иного шанса ей не представится — девочка прочитала много любовных романов, — и, взвесив все за и против, приняла то, что было ей предложено. Охваченный возбуждением, Франсуа переусердствовал и попал языком через рот в носовую полость, воображая, что это влагалище. Девочка чихнула. Франсуа заржал. Эмили, измазанная его слюнями, закрыла лицо ладонями, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Франсуа обратился в бегство, заперся в школьном сортире и так лупил руками по стене, что даже сломал мизинец. Так что теперь у него нет никакого желания испытать что-то подобное с этой дамой.

— Я могу лишь научить вас английскому языку.

Ну вот, теперь он тоже трудится. Теперь он не просто урод, один из себе подобных, а работяга, человек труда. Теперь в его искалеченном теле живет и нормальный труженик, зарабатывающий себе на жизнь, как и остальные члены Содружества. Он уже не обитает в гетто. Ему больше нечего стыдиться. Он весь сосредоточивается на плавании, уже не обращая внимания на физические недостатки других. Он думает лишь о собственном теле, о том, как добиться волнообразного движения. В его мыслях осталась только мурена, что живет в аквариуме Пор-Доре, он больше не помышляет об улыбке Гуинплена, его тело прячется в воображаемых подводных недрах, в норе, он не выглядывает наружу, он думает только об изяществе собственных движений.

Упражнения вылепливают его тело, оно становится жилистым и теперь напоминает ствол дерева. Франсуа учится нырять. Сотни раз он шлепается о воду, сотни раз бьется о ее поверхность ногами, подгибая колени. Шарль удивленно спрашивает:

— Да как, черт побери, ты прыгаешь?

— У меня есть соперник, — улыбается в ответ Франсуа: однорукий Даниэль, не в пример ему, иглой пронзает водную поверхность.

Ему нужно превратиться в стрелу, копье, чтобы потрафить Шарлю. Нужно сигануть торпедой, «Зодиаком», а потом — ффу! — и ты уже на поверхности!

Вроде той иглы, что медсестра вонзает в локтевой сгиб: у тебя же уже брали кровь из вены, дружок? делали прививки? Игла тонка и остра, она пронзает кожу без усилия, совсем незаметно, и под острым углом свободно входит в вену. Вот так и нужно входить в воду, объясняет Шарль, иначе ты теряешь скорость, отчего сразу же возрастает сопротивление воды. Вода, как утверждает Шарль, в семьсот двадцать шесть раз плотнее воздуха, в нее надо погружаться, напрягая тело, не слишком зарываясь. Шарль прыгает, чтобы показать пример, и входит в толщу под углом в пять градусов, проплывая под водой огромное расстояние. Впрочем, у него же есть руки.

— И вот когда я вхожу в воду головой, то понимаю, что вода податлива, и мне кажется, будто я проваливаюсь в пустоту.

— Эй, на полметра повыше, молодой человек! Вот, хорошо! И не нервничайте так, мы не на соревнованиях!

Франсуа учится владеть телом под водой, он сводит к минимуму движения торса и ног; он учится использовать энергию при погружении в воду и правильно отталкиваться от тумбы — это компенсирует отсутствие рук. Его приводят в восторг вращения под водой, способность плыть, не затрачивая дополнительных усилий. Именно это и есть путь к успеху. Ему хочется уметь подчинять себе собственное тело, чтобы скользить в толще воды, подобно рыбе, — Шарлю нравится такая настойчивость и требовательность к собственному техническому мастерству. Франсуа кажется, что Шарль не хочет и не может сознаться в том, что ему иногда скучно наблюдать за их беспомощным барахтаньем. Франсуа пробует перейти на кроль, но работа ногами быстро утомляет, а с дыханием так вообще полный завал. Во всяком случае, чтобы нормально плавать кролем, нужно иметь руки; брассом быстрее, здесь довольно ног. Этот стиль требует больше энергии, зато позволяет насладиться скольжением, широким и плавным движением «ножницами», прикосновением воды к коже — помогает Франсуа почувствовать себя муреной. И он снова переходит на брасс.

Шарль теперь не выпускает из рук секундомер — в июле планируется национальный турнир. Отныне все усиленно тренируются, по два раза в неделю. Шарль объясняет, что турнир товарищеский, ничуть не соревнование, однако все же нужно показать, что они — пловцы, а не просто веселые придурки с фотографии. Шарль сетует на то, что размеры бассейна «Рувэ» не соответствуют стандартам — нужна длина двадцать пять или пятьдесят метров, а уж никак не тридцать три. Но тренер не сдается, он складывает и делит время, чтобы подогнать результаты под нужные параметры. Этьен говорит, что на тридцати трех метрах следует делать два оборота вместо одного, как на олимпийской дистанции в пятьдесят. А поскольку толчок от тумбы придает значительное ускорение, то и преимущество возрастает.

— Да, — соглашается с ним Брак. — Но это же не Олимпийские игры.

— Так на черта нам секундомер?

— Так, для наглядности.

Что получается на дистанции в пятьдесят метров вольным стилем: пятьдесят секунд у Этьена, сорок три у Филипа и пятьдесят пять у Франсуа. Филип оказывается быстрее всех, его результаты превосходят даже достижения Даниэля, у которого ампутирована только одна рука. У нормальных пловцов, разумеется, результаты лучше — Этьен постоянно сверяется с итогами соревнований в «Экип» и сообщает, что обычный пловец покрывает ту же дистанцию в полтора-два раза быстрее. Великие спортсмены-инвалиды достигнут этого результата лишь через шестьдесят лет. Но сейчас на дворе конец пятидесятых, и нужно работать. Да, они всего лишь любители, но упорно и с пониманием тренируются. Рекорды им безразличны — они проходят курс реабилитации, и точка.

Национальный турнир — большой праздник. Вообще такие встречи проводятся достаточно редко, не в пример играм в Сток-Мандевиле по другую сторону Ла-Манша, где участвуют только парализованные, или первенствам в Германии и Австрии. Но хотя плавание и является наиболее популярным видом спорта в этой среде, возможности для тренировок весьма ограничены. Лыжные гонки устраивают в Альпах, но все остальные виды спорта сосредоточены в Париже — тут и баскетбол, и пинг-понг, и стрельба из лука, и атлетика, и плавание. Но для Франсуа бассейн, кроме прочего, единственное место, где он может присутствовать не только в роли зрителя. Каждый член Содружества помимо плавания занимается еще каким-нибудь видом спорта, ему же остается лишь бассейн, и никакая сила воли не изменит для него положение дел.

Здесь встречаются все категории — слабовидящие и ампутанты могут сразиться с инвалидами из Фонтенбло, из Гарша прибывает команда пораженных полиомиелитом; со всех концов страны мало-помалу стекаются участники, поэтому турнир и носит название национального, несмотря на невеликий масштаб события. И блестящие на солнце кресла, звук от столкновения на баскетбольной площадке, стадионе или стрелковой ступеньке, ущербные конечности, готовые к прыжку, или броску копья, или метанию ядра, красноречиво говорят о том, что люди не сдаются. Перед глазами у Франсуа возникают причудливые, почти что сказочные образы: атрофированные, обрубленные руки и ноги двигаются, сталкиваясь, мешая друг другу, опираясь — на трость, на колесо инвалидной коляски, на костыль; участники неуклюже раскачиваются, дергаются то на игровом поле, то в воде бассейна — но все они заняты делом, все работают.

Франсуа думает о Жоао, о его ополовиненном теле, о том, как одна его часть компенсирует другую, недвижимую, умершую. Усилия безо всякого вознаграждения… Он видит обтянутые перчатками руки Этьена, которыми он вовсю вращает колеса своей коляски, видит зажатый между бедром и подлокотником мяч, мокрую майку, серебрящийся под усами пот. Он смотрит, как вздымается грудь Этьена, как тот кричит, смеется и дышит полной грудью вместе с другими игроками. «I’m happy» — это первая фраза на английском, которую он вызубрил на уроках Франсуа. Несомненно, Содружество играет в его жизни огромную роль. Вот он выполняет проход между соперниками, бросает мяч — и попадание! И Франсуа решает поговорить с Жоао. Он непременно должен вступить в их клуб.

Дорожки бассейна поделили между собой восемнадцать пловцов — пятнадцать мужчин и три женщины. Зрителей едва вполовину больше, чем соревнующихся, а те, словно дети на школьном празднике, переговариваются со своими домашними, слышны имена: Моника, Жози, Эмма, Полин, Феликс, Жан-Пьер, Александр… Франсуа вся эта суета напоминает какой-то благотворительный праздник или ярмарку, он выступает перед отцом, матерью, сестренкой, но, главное, перед мадам Дюмон, которая, стараясь скрыть волнение, приветственно машет ему рукой, и остальные тоже машут, чтобы он не сомневался в их поддержке. Они еще не видели его голым, только лишь мадам Дюмон и мама в тот день два года назад, когда попыталась помыть его. Ну, еще отец — тогда, в Центре протезирования… И вот теперь Франсуа возвышается на тумбе среди других участников соревнования, стройный, словно буква I, на голову выше остальных. Некоторые считают идеалом генерала де Голля, конечно, де Голля той поры, когда он еще был молодым, красивым и стройным; однако больше они не знают никого ростом выше двух метров — и это их впечатляет. Если бы Шарль фотографировал их теперь, команда выглядела бы еще более диковинной: со скрученными конечностями и отсутствующими взглядами, четверо пловцов с ампутированными руками — у одного отсутствует кисть, у другого — по локоть, а еще у двоих их вообще нет. Один из них — Франсуа, а в правом углу воображаемого снимка, повернувшись лицом к комиссии, стоит гвоздь программы — четырнадцатилетний Бертран Гари, родившийся без обеих рук. Его плечи совершенно ровные, на них не видно шрамов от ампутации; он гладок, словно вылеплен из пластика. На его лице играет веселая улыбка; вместо руки он протягивает ошеломленному члену комиссии, не ожидавшему подобного жеста, ногу. Паренек выигрывает заплыв кролем, показывая превосходную работу ног и умение задерживать дыхание, чем приводит Шарля в восторг. Выйдя из бассейна, он спокойно усаживается на табурет, стягивает ногой шапочку и плавательные очки и кусает печенье, держа его пальцами ноги.

Шарль настаивает на том, чтобы Франсуа вновь стал практиковать кроль. «Ты видел? — повторяет он, — кроль не ломает ритм! В брассе слишком много мертвых точек, даже если у тебя есть руки. А без рук… без рук ты лишь без толку дрыгаешься. Кроме того, — добавляет Шарль, — уж не знаю, заметил ты это или нет, но Бертран Гари еще не достиг половой зрелости, поэтому у него не растут ни борода, ни волосы на ногах, а это сильно снижает сопротивление. Так что изволь уж побрить свои ласты, мсье Сандр, и физиономию заодно!» И Франсуа ставит перед собой эту совершенно уж детскую, бесполезную цель — победить ребенка. На каждом соревновании — в том году их совсем немного, так что можно пересчитать по пальцам — он не сводит глаз с Бертрана. Его интересует не столько цель, победа, сколько сам процесс. Он работает мышцами живота, он учится задерживать дыхание, ибо поворачивать голову набок слишком утомительно. Он ни с кем не делится своими мыслями, а просто работает, старается задержать воздуха в легких столько, чтобы хватило на двадцать метров; он сражается сам с собой.

Он жив. Весел. И он нужен другим. Он зарабатывает.

— Хорошо выглядишь, bastardo! — восклицает Жоао. — Да только гляньте на него, bonito como um principe, ха-ха! Смотри-ка, и цвет лица здоровый, и настроение! — Он хлопает друга по спине: — Выпьем-ка за твое здоровье!

Жоао говорит слишком громко; он смеется, но у него дрожат губы; когда он разливает по стаканам вино, его руки заметно трясутся. Он наливает Франсуа.

— Да я, в общем-то, не пью…

— А, ну да, я ж совсем забыл!.. А с бабами как? Им же нравятся мускулистые парни, да? А то что толку накачивать мышцу, чтобы только хлорку глотать?

Вино переливается через край стакана.

— А, не хочешь говорить со мной об этом, bastardo? Думаешь, я обижусь? Да ладно, бери свой стакан, camarada! Ура!

В конце концов Жоао засыпает, положив голову на стол. Ему не выбраться из своего гетто. Франсуа же стремится стать муреной.

Он живет полной жизнью. У него есть работа, обязательства, планы на будущее. Он пишет Надин письмо. Дело в том, что он решил съездить к своему двоюродному брату в V., чтобы отблагодарить его за все, что он сделал для него и его семьи. Он хочет посмотреть снова на те места, пообщаться с людьми, которые знают о том, что с ним случилось, больше, чем он сам. Разумеется, это несколько самонадеянно, но ему хочется узнать как можно больше. И да, конечно же, он хотел бы встретиться с Надин. Уже конец июля, Франсуа отлично представляет себе, как сейчас выглядит городок V., он покинул его два года назад… Он помнит, как шумит река, как колосятся луга, как желтеют нарциссы. Перед его мысленным взором возникает местный пейзаж и Надин на его фоне, он слышит, как бьется на ветру воздушный змей; он мечтает увидеть это снова. Они не встречались уже семь месяцев; ему рассказывали об американских девушках, которые выходили замуж за солдат в самом конце войны, понимая, что долго еще не увидят своих мужей. Он знает истории Пенелопы, жен моряков, ему хочется верить…

Он просит Жана Мишо опустить в конверт его визитную карточку. На конверте надпись: «Франсуа Сандр, преподаватель, — леди Фай. Ваш покорный слуга».

Франсуа давно уже не был так счастлив.

— Грузовик, если следовать рассказу Тото, должен был стоять на другой стороне дороги, — говорит Жорж.

Франсуа вряд ли сможет вновь увидеть Тото, тот теперь работает водителем на юге.

Кузены направляются по узкой дороге в сторону Синьи-л’Аббэ. Останавливаются на повороте, где растет дуб. Тото сказал, что несчастье произошло где-то в этом месте, но из-за проклятого снега уже ничего не упомнит. Жорж кто-то вроде проводника Франсуа в его воспоминаниях. В деревне они встречаются с местным учителем и его дочерью, приветствуют их соседа, владельца трактора с прицепом, на котором стонущего, замерзшего, всего в ожогах Франсуа и доставили в больницу. Они осматривают этот самый прицеп — н-да, не бог весть какие удобства!

Франсуа приветствуют местные жители. О нем писали в газетах, они читали репортажи — о чудесном спасении, благодаря усилиям врачей; о матери, которая, словно Гипнос, охраняла его сон, сидя в больничном коридоре; об ужасной ампутации обеих рук. И вдруг Бейль падает с неба и исчезает без следа… Учитель кричит в лестничный пролет:

— Аннет!

В гостиную вбегает босоногая девчушка.

— Помнишь этого человека? Ты нашла его около вагона, с той стороны леса! Помнишь, ты еще тогда искала свою лису?

Девочка прищуривается: труп до сих пор у нее перед глазами.

— А потом тебя еще допрашивал жандарм. Он говорил, что этот человек не умер, и, слава богу, оказался прав. Так вот, перед тобой он самый — Франсуа Сандр. Он живет далеко от нас и приехал поблагодарить.

Франсуа смотрит, как маленькая девочка прижимается к ногам отца. Именно она-то и увидела его тело, увидела то, что он не мог видеть сам. Ее взгляд исполнен ужаса — видно, что он до сих пор не покинул ее. Франсуа так и остался для девочки воскресшим трупом. А для него Бейль — обращение к прошлому; так бывает порой, когда хочешь вернуться в раннее детство, чтобы найти причины жизненных неурядиц.

Жан Ферье вместе с ними идет через лес Пти Ваш. Под ногами трещат сухие ветки, в солнечных лучах стоит цветочная пыльца.

— Снегу тогда было почти по колено.

Теперь Франсуа может восстановить в памяти ту чужую арденнскую зиму, сплошь белую, напоминающую ему горы Савойи. Он слышит хруст снега под ногами. Тут определенно должны были быть какие-то животные. Косули или олени… Он наверняка их видел. Лиса — ведь именно за ней здесь и гонялась дочка учителя… Шуршание птичьих крыльев, щебет, писк… Скрытое от людских глаз движение.

Учитель показывает место, где стояли вагоны. Говорит, что тогда за метр не было видно ни зги, только снег и громады вагонов.

— А где вы меня нашли?

— Здесь.

Учитель очерчивает носком ботинка неровную окружность.

— А, теперь понятно…

Сейчас тут нет ни вагонов, ни снега, только лишь на черной земле красуется табличка, предупреждающая об опасности. Она расположена в трех метрах от железнодорожного пути, но тогда, зимой пятьдесят шестого, была полностью засыпана снегом. Поблескивающие на солнце среди щебня изгибы рельс… Двадцать пять тысяч вольт… Ослепительная стрела, которая, казалось, перечеркнула небосвод… Да, именно здесь все и случилось.

Хирург принимает его в том самом кабинете. Он несколько удивлен неожиданным визитом, но, судя по всему, доволен. Прежде чем усадить Франсуа на стул, он тщательно осматривает бывшего пациента, словно архитектор выстроенное по его проекту здание. Удовлетворенно кивает: мол, хорошая работа, славно, славно… А что, протезами не пользуетесь? Нет, отвечает Франсуа, это слишком трудно для меня. Уж вы, как хирург, можете понять.

— Да, в самом деле… Вы уж извините меня, юноша, — роняет доктор, усаживаясь в кресло.

Франсуа рассказывает, что стал преподавать английский язык, что много плавает и достиг в этом деле значительных успехов. Доктор улыбается, он явно восхищен своим подопечным. Что и говорить, постарался на славу…

— А как ваша матушка?

— О, совсем забыл! Она просила кланяться вам. С ней все в порядке.

— Она, кажется, была швеей?

— Да она и сейчас работает.

— Да-да, она рассказывала, что у вас ателье в Париже, шьете на заказ… Знаете, мсье Сандр, мне вот с вами тоже пришлось поработать на заказ. И вроде я справился. Рад, что вы приехали.

Франсуа разыскивает массажиста, сиделок, врача-интерна, и вокруг него в коридоре собирается небольшая толпа. Через приоткрытую дверь он заглядывает в реанимационную палату, куда его доставили, а потом поднимается этажом выше — там, в палате под номером двенадцать, он лежал вместе с Тома и Виктором. Он смотрит на крышу, на открывающийся с нее вид.

Но Надин нигде нет.

У нее в этот день выходной, и она просила передать Франсуа, чтобы он зашел к ней в гости после посещения больницы. Жорж притормаживает на повороте и высаживает кузена напротив дома номер пять по улице де-ла-Гар, между двумя ольхами и огромной клумбой с нарциссами. Все получилось именно так, как и представлял Франсуа в своих мечтах. Он узнает балкон, что выходит на второй этаж, замечает колышущуюся в приоткрытом окне занавеску. Кажется, она что-то обещает ему, теперь можно начать все заново, воссоединиться после окончившейся зимы. При мысли, что за занавеской скрывается Надин, Франсуа словно окатывает теплой волной. У него возникает ощущение, будто на месте рук из его изрезанных плеч выросли маленькие плавники. Он сдвигает лопатки, пытаясь избавиться от призрачных конечностей. Из окна доносится смех, Франсуа узнает голос Надин. Она появляется в окне:

— А, Франсуа, поднимайтесь! Второй этаж, налево!

Смех отдается эхом на лестнице; по всему помещению распространяется аромат жженого сахара и масла. Дверь открыта. В центре комнаты Франсуа видит какого-то мужчину, который крутит на кончиках указательных пальцев блины, а рядом с ним стоят Надин и еще девочка, и обе заливаются хохотом. Да еще раздается детский смех, и огромная собака внимательно следит за манипуляциями незнакомца. Тот поднимает руку над головой, собака захлебывается лаем, девочка смеется и хлопает в ладоши, а блин вдруг шлепается мужчине прямо на лицо, второй же продолжает крутиться у него на указательном пальце. Надин сама хохочет, как ребенок, Франсуа еще ни разу не видел ее такой свободной, раскрепощенной, он смотрит, как она кончиком безымянного пальца вытирает уголок глаза. Франсуа помнит ее серьезной, вечно сосредоточенной, иногда улыбающейся. Ее радость сродни поведению глубоководной рыбы, она слишком умна для дурацких шуток — так, во всяком случае, полагает Франсуа. А тем временем собака начинает метаться перед жонглирующим блинами мужчиной, лупит себя по бокам хвостом и облизывается; вокруг носятся шумные жизнерадостные дети, и сама Надин похожа в этот миг на девочку. Пион, думает Франсуа, невинный цветок. Раньше она представлялась ему орхидеей с бархатными лепестками и чарующим ароматом. Ее новый образ непонятен, неведом ему.

— Позвольте вам представить — Франсуа Сандр… Франсуа, это Ришар и Изабель. Ришар проводит у нас отпуск.

Даже голос ее звучит по-новому, он более звонкий, чистый, словно переливающийся в свете бриллиант.

— Из Алжира? — спрашивает Франсуа.

— Ага, — отвечает Ришар, разрывая на части блин, которым он кормит собаку.

— Вам сахару или варенья?

И вот они остаются в крохотной квартирке вдвоем. Один на один, такого не случалось даже в больнице. Там, на крыше их не скрывали стены, они курили, наслаждались солнечным светом, они были открыты для любого нескромного взгляда. Здесь, сейчас совсем другое дело. Надин провожает гостей, закрывает за ними дверь, убирает со стола, относит грязную посуду в раковину, включает воду. Затем возвращается в комнату, смотрит в окно.

— Душно как-то. Может, прогуляемся?

Они идут по берегу реки. Франсуа очень возбужден и весел. Ему хочется рассмешить Надин, ему чрезвычайно нравится ее новый образ, и он ревнует — отчего это произошло без его участия? У него зарождается дурное предчувствие — их связывает лишь его трагедия, черный яд его бытия. Франсуа пытается отвлечься от мрачных мыслей, рассказывает Надин о выкрутасах Филипа на тренировках, о мастерстве безрукого Бертрана Гари; рассказывает о своих неудачах, о трудностях, об удовольствии, которое доставляет ему скольжение под поверхностью воды, о том, как его кожа насыщается влагой, легкие наполняются воздухом, о том, как он постепенно превращается в подводного обитателя; за один лишь месяц он научился задерживать дыхание на целых пять секунд дольше: о, Надин, дело даже не в спортивных достижениях, а, скорее, в моем собственном существовании! Он рассказывает о неугомонной Сильвии, которая обучает его классическому танцу: скачет перед Надин на самом урезе пенящейся воды — антраша, боковой прыжок, пятая позиция; он со смехом рассказывает, что Сильвия постоянно пеняет ему на отсутствие изящества в движениях, на отсутствие у него рук; впрочем, сестра полагает, что он не безнадежен. Потом Франсуа переходит к описанию своих учеников; набрасывает короткую серию шаржей: Марианна страдает астмой, поэтому у нее выходит какое невнятное бормотание вместо членораздельной речи; ее мамаша малость того, но он притворяется, что не замечает ее чудачеств; а вот Этьен, инвалид, серьезный, ну словно круглый отличник в классе! — и его коллега Роллан — этот заикается наподобие английского короля и приносит на урок сумку с битой дичью, которую швыряет на стол со словами: плачу авансом! Франсуа не умолкает ни на секунду, он насыщает светом каждое мгновение, не выказывая ни сомнения, ни сожаления; его душа бьется в унисон с хрустальным журчанием речных вод, голубизной небес, с жужжанием насекомых и шелестом листьев, с его желанием и страхом — страхом утомить Надин, вызвать у нее жалость, ведь она понимает, какая драма скрывается под этой напускной веселостью. Он, словно режиссер-постановщик, отредактировал для нее картинки из своей жизни, наполнил их солнечным светом, отобрал наиболее яркие, эффектные кадры; он постоянно фиксирует взгляд на очертаниях ее рта, на ее улыбке, на том, как губы приоткрывают ее передние зубы, на ее глазах; он наблюдает за тем, как ее тело содрогается от смеха, отчего под блузкой колышутся ее груди; он не спускает глаз с ее шеи, волос; он видит, как подпрыгивают серьги в ее ушах, как бьется жилка, как двигаются ее мышцы, как она дышит, как поблескивает кожа там, где юбка приоткрывает бедро. Надин хочет отогнать осу, которая пытается усесться на ворот ее блузки. Франсуа мог бы придержать ее руку… В какой-то другой жизни так и было бы — он коснулся бы ее руки, которая безуспешно ловит осу, и его пальцы переплелись бы с ее пальцами. И они продолжили бы прогулку, только теперь бы их руки, локти, плечи соприкасались; и они чувствовали бы касания бедра другого, и прижимались бы друг к другу головами, обнимали бы друг друга за шею, ощущали бы друг друга тысячами точек соприкосновения. Но у Франсуа нет такой возможности, он не в состоянии таким образом взывать к ее взаимности, он ограничен остатками своего тела. Все, что осталось ему, — это губы, язык, вкус ее слюны; он может лишь прижаться к ней всем телом. Он видит обращенное к нему лицо, она смотрит снизу вверх, ее рука касается воротника его рубашки, но он не может обхватить ее за голову, ощутить своими пальцами шелк ее волос, держать ее, чувствуя, как она обмякает в его объятиях. Он боится, что она уже устала от него, что ей вот-вот станет душно, как давеча, когда захлопнулась дверь за ее друзьями; на счету каждая секунда; она вот-вот ускользнет от него, и он делает то, что доступно обкорнанному Стокману, — прикасается губами к ее лбу. И в то же мгновение сквозь него проносятся потоки всех рек этого мира. В нем трепещут листья всех деревьев. В этом братском, невинном поцелуе сверкают мириады солнц. Всего два квадратных сантиметра ее кожи вызывают реакцию семи тысяч его нервных окончаний. Он несмело проводит губами по ее лицу, касаясь ее волос, вдыхая аромат ее духов, и ощущает вкус ее пота. Он не понимает, что означает ее бездействие — покорность, удовольствие, нерешительность? Нет, она же не стесняется меня, думает про себя Франсуа, что я, безрукий, могу с ней сделать? И он нежно проводит губами по ее лицу до самого носа. А потом спускается еще ниже — к губам. Они чуть более плотные, чем кончики ее пальцев. Он вспоминает дольку апельсина, которая касалась его собственных губ в больнице города V., ее гладкость, упругость… Все его существо теперь парит над арденнским лесом. Он не осмеливается даже двинуться. Он хочет дать Надин возможность прийти в себя. В его ушах клокочет бурлящая вода реки, режет слух стрекотание цикад. Это звуки его пульсирующей в жилах крови, его звенящих от напряжения нервов, его желания. Он принимает спокойствие Надин за согласие и пытается раздвинуть ее губы кончиком своего языка, миллиметр за миллиметром. Он старается быть деликатным, и, хоть Надин кажется ему слишком пассивной, не настаивает. Наконец язык преодолевает ее губы, она пропускает его. Она может оттолкнуть его в любой момент — он не в состоянии удержать ее руками. Вдруг Надин кладет руку ему на бедро. Он ждет, когда ее ладонь ляжет на его поясницу, пройдет вверх по спине, между лопаток, обнимет шею. Он целует ее жадно, но в то же время ждет, когда она сделает за него то, на что он теперь не способен. Но она смыкает губы, опускает руку и упирается лбом ему в грудь. Он чувствует, как она сдерживает вздох. Ее голова касается ворота его рубашки.

— Франсуа… Я полюбила… другого…

Возвращаясь в Париж, на Северный вокзал, он чувствует, что День Бейля наступил вновь. Два года отматываются назад. Он нем. Раздавлен. Он вновь замкнулся в персиковую косточку — он инвалид. Его одевают, моют, но не более того — он принимает заботу, но не может больше, он устал, это выше его сил. Битва проиграна…

Он запирается в своей комнате, отказывается от еды, ему остался лишь сон или возня с фикусом. Радиоприемник что-то вещает, но Франсуа не слушает, ему все равно, что происходит в мире. Он отменяет занятия по английскому, не ходит больше в бассейн, он говорит всем, что заболел.

Он и вправду болен.

Он послушно отвечает на вопросы Ма, рассказывает, как пообщался с Жоржем и с доктором, но все это не более чем вибрация голосовых связок, движение воздуха в легких, открывание и закрывание рта, чтобы издать гласный звук, и колебания языка о зубы и нёбо, чтобы произнести согласный. Он говорит, но больше не слышит своих слов. Рассказ о Жорже и докторе закончен, более ему поведать нечего.

Они — Франсуа и Надин — вернулись к отправной точке. Вернее, вернулась одна Надин, так как Франсуа всегда шел, не ведая направления. Он ступал по черной, унавоженной земле, проходил сквозь стоящую в солнечных лучах пыльцу, чувствуя запах перегноя и цветов, он пробирался куда-то, чтобы разрушить последовательность времен; он снова шагал с ней по одной тропинке, отменяя сам факт совместной прогулки, поцелуя, разрыва… Он слышал вновь ее слова: «О, простите меня» — и видел ее потупленный взор. Он различал каждый слог этой фразы: «Я полюбила другого», и ее звучание не соответствовало изображению, как в плохо дублированном фильме, поцелуй не вязался с раскадровкой. «Я полюбила другого», — артикулировали ее губы, ее язык, прижатый к его языку, обильно умащенный его слюной. Она сказала: другого. А что такое — другой? Это слово пока не имеет смысла.

И он спросил:

— Кого?

— Пациента…

Он тоже был ее пациентом, два года назад. Он полз к ней, словно гусеница, поддавшись ее к нему расположению. Он хотел как-то выразить свои чувства, но не мог. Он думал, что вырвался из собственной тюрьмы, из своего гетто, но жестоко ошибся — в глазах Надин он был всего лишь жалким инвалидом, безруким калекой, трогательным, жалким, уродливым… И она, конечно, испытывала к нему жалость, которую иногда можно спутать с проявлением любви. Но он-то что себе навоображал?! Его охватывает внезапная жажда разрушения; он уже ощущал ее, когда боролся с протезом, — бить горшки, пинать ножки кровати, разносить вдребезги оконные стекла… и наконец упереться головой в стену, осознав, что не удалось совместить реальность со своими желаниями… Он бросился на улицу и зашагал, чтобы спастись от собственной ярости и вызвавшего ее образа Надин. Но, когда уже возвращался, направляясь, как ему представлялось, к вокзалу города V., преследуемый ее незримой тенью, в его ушах зазвучали другие слова, которые противоречили признанию Надин. Он помнил их все, знал наизусть каждую букву: «Я часто думаю о Вас», «Меня тронуло Ваше письмо», «Надеюсь, Вы передадите мне Ваш поцелуй». Она переписала размытое дождем его первое письмо; она решила, что он ждет ее в Париже, а на самом деле он писал о том, что хотел бы, чтобы она просто произносила его имя. Впрочем, придуманные ею фразы тоже были правдой — и она приехала к нему. Стоя рядом с Франсуа на мосту Александра Третьего, она сказала, что не планирует заводить детей, что ей нравится ее работа и ее свобода, ее неиспорченная родами фигура — ее даже из-за этого бросил парень. Такая откровенность изумила Франсуа, он услышал: не осуждай меня, я сама не знаю, чего хочу, — и он не стал противоречить ей, он был согласен любить ее безо всяких условий. А потом Надин захотелось посмотреть, где он живет, зайти в ателье, но он отказал ей — ибо нужно было оттянуть решающий момент, продлить эротизм неразрешенной загадки. Франсуа полагал, что время станет его союзником. Как же он ошибался! Да, у него впереди была вся жизнь, но другой любви и быть не могло! А Надин могла рассчитывать на десять, на сто возможностей, стоило лишь захотеть, ее слова требовали немедленного ответа, желания — удовлетворения, ведь она всегда найдет кого-нибудь получше, чем безрукий инвалид.

Три дня Франсуа не выходил из комнаты. Ма пришла сама и присела на край его постели. Да, она хочет знать, что там у него произошло в V. Франсуа молчит. Ма настаивает:

— Is it мадемуазель Фай?

Франсуа оборачивается на ее голос — мать все равно видит его насквозь. Он, конечно, ничего ей не скажет, но Ма и так все прекрасно понимает. Он вновь превратился в обожженное тело из Бейля, а она опять стала его феей, доброй волшебницей, которая расчищает усыпанную камнями дорогу, чтобы он, сынок, ее малыш, не упал… Но перед его горем она все равно бессильна.

Франсуа больше ничего не нужно. Он спокойно наблюдает за восходом солнца, смотрит, как спускаются сумерки; радиоприемник что-то бубнит, но он не слушает его; иссушенные жаждой фикусы роняют листья. Сильвия занимается в его комнате — он слышит, как она делает уроки, заучивает наизусть стихи, зубрит математические правила… Но это всего лишь слабый отголосок жизни, достигающий его слуха.

Иногда Сильвия присаживается рядом с фикусами и поглаживает их опадающие листочки. «Смотри-ка, — говорит она, трогая почти засохшие ветки, — вот что тебе стоило хоть чуть-чуть задом двинуть? Они были здоровые и зеленые, а что теперь?»

Фикус такой же инвалид, как и я, думает Франсуа с отвращением.

И поскольку он никак не реагирует на ее слова, Сильвия подходит к его ложу, поворачивает к себе заросшее бородой лицо брата и говорит:

— Ты уже всех задолбал!

Она пытается найти нужное слово, чтобы описать его состояние. И это слово — неврастения… Но помимо возни с Франсуа у нее есть кое-что еще, чем имеет смысл заниматься. Точнее, кое-кто — ее пассия, Жюльен. И это ее несколько успокаивает.

Франсуа продолжает жить. Он счел, что Ма и Сильвия не должны страдать от его смерти больше, чем он — от своей жизни. Он слишком высокомерен для того, чтобы покончить с собой, и эта надменность спасает его от погибели. Как бы то ни было, он, благодаря Ма и сестре, на время отвлекается от своих помышлений. По требованию матери он провел восемь дней в Англии, где научил Сильвию плавать. Сестрица плавает как топор, а море — не гладь бассейна; к тому же, не имея рук, довольно трудно объяснить, как правильно ими работать. Он и сам-то едва не утоп в волнах. Но зато Сильвия научилась держаться на воде; он сразу почувствовал себя нужным.

Вернувшись в Париж, он получает письмо от Надин. Она пишет, что жить так далеко друг от друга — плохой способ сохранить любовь, что ей жаль, хоть он и не поверит. Само собой, Франсуа не дурак и прекрасно понимает, что Надин таким образом пытается дать понять, что ему, безрукому инвалиду, нечего рассчитывать на любовь, на взаимность. Что он не достоин такого сокровища, как Надин Фай. Далее следуют уж совершенно ходульные, пустые слова, и Франсуа, не дочитав письма, предает его огню, наблюдая, как лист бумаги корчится в пепельнице. С этого мгновения Надин для него мертва — ему хочется так думать.

Гнев, обида, раздражение — все это заставляет его снова приступить к занятиям. Но теперь у него нет цели, ему не к чему стремиться, Надин потеряна для него безнадежно. Она растворилась в воде бассейна, он бросается с тумбы вновь и вновь, от массы и скорости вода сжимается под ним, словно сведенный судорогой мускул; Франсуа обрушивается на ее поверхность, отводит душу, словно вода виновата в его несчастье, и все его товарищи понимают, что какую муку он терпит… Он изматывает себя тренировками, и боль постепенно отступает — Франсуа теперь иногда даже не отказывается поужинать с семьей, он тепло встречает клиентов ателье — в общем, возвращается к нормальной жизни. Он возобновляет курсы английского, посвящая себя языку с той же свирепостью, с какой еще недавно бросался в воду; он капля за каплей выдавливает из себя тоску и слабость, он превозмогает себя.

И вот однажды вечером Франсуа превращается в Эмили Жуано, ту самую девочку с заячьей губой, которая тогда, в сорок девятом, под лестницей у школьной столовки забыла о своем уродстве… Он соблазняет мать своей ученицы — Марианны. И он позволяет ей раздеть себя, и уложить на диван, и покусывать его ключицы, и ласкать языком его живот, и сунуть его восставший член под юбку, глядя в глаза. Она начинает ритмично двигаться, проталкивая его в себя как можно глубже, а он только и может, что повторять за ней — она больше заботится о своем, нежели его удовольствии, а вернее, хочет скорее заполучить его семя, семя безрукого инвалида, эликсир чудовища, и он понимает это; мысли его туманятся, и он поддается ее воле, ибо она стирает в его сознании образ Надин. Эта женщина означает для Франсуа лишь горечь и печаль. Она получила, что хотела. Он тоже. И он признателен ей за это.

Иногда на него находит чрезвычайная живость — он ныряет в бассейне, наматывает километры во время прогулок, провожает Сильвию в лицей — порой она настоятельно просит его отстать, так как присутствие брата мешает ей общаться с Жюльеном. Тогда он занимается тем, что доставляет легкие посылки клиентам ателье, он проходит пол-Парижа ради одной цели — утомить себя, разнося пошитые рубашки, бюстгальтеры, кофточки, чтобы ощущать намокшую от пота одежду из-за бесконечных подъемов по лестницам, перебеганий через дорогу, чтобы слышать грохотание дверей за своей спиной, чтобы непременно ломило спину. Его душит ярость, и он таким образом борется с ней, он преисполнен страсти, которой одарила его мать Марианны.

И вот в какой-то момент его что-то останавливает — то ли судорога схватила, то ли ребята играли в футбол и зарядили ему мячом по ноге… И его суета, его беготня по городу вдруг прерываются задолго до того времени, когда он обычно кидается на свою постель. Франсуа останавливается посреди улицы и видит, как город пронизывают багряные лучи заходящего солнца, как течет расплавленная ими жидкая лава Сены, как мерцают угли в жаровнях, где жарятся каштаны; он слышит шорох опавших листьев, которые ветер гонит по мостовой. Он чувствует свои раскрасневшиеся щеки, дорожная брусчатка бросает ему в глаза отблески солнечного света. А ведь лето прошло все, без остатка, в его памяти сохранился только июль, только город V.; июль до сих пор продолжает жить в его душе, но не нарциссами, не журчанием речной воды, не поцелуем, а хлестким ударом по лицу — ты инвалид, ты не нужен! И он возвращается домой, в свою комнату, в свою постель. Дальше будет зима. А как только Франсуа поймет это, закончится и она.

Но кое у кого дела еще хуже. У Жоао. Жоао — своего рода эталон для Франсуа. Точка отсчета в его собственной беде. Франсуа имеет трудовой доход, он не скатился, он старается жить по-человечески. Жоао пьет, играет, толстеет. Каждую неделю Франсуа появляется у него, и они режутся в карты. Иногда компанию им составляют приятели Жоао, тоже португальцы. Франсуа не понимает по-португальски, но игра его увлекает. Он играет на свою пенсию, Жоао на свою компенсацию, остальные — на зарплату. Мария ненавидит эти вечеринки, наполненные ржанием и сальными шутками; приятели рассаживаются верхом на стулья, начинается игра; все их разговоры сводятся к деньгам, выпивке и пошлым шуткам. Дым в комнате стоит коромыслом, и даже скромный Франсуа входит во вкус. Когда он навещает Жоао, Мария бросает на него полные укора взгляды, как бы говоря: ну вы-то, вы-то что, Франсуа?! — и захлопывает дверь спальни, чтобы уложить детей и лечь самой.

Франсуа потягивает что-то из стакана; он как бы воспаряет над действительностью, делается ватным, легким; иногда он представляет себе Марию, как она спит по другую сторону стены, прижавшись к детям; Марию — красивую, пышнотелую… Она совсем из другого мира! Однажды Франсуа приходит домой под утро, набравшись до такой степени, что не в состоянии подняться к себе в комнату; он падает прямо там, в ателье, у него порезана щека и куда-то подевался один ботинок; он засыпает и загаживает отрезы тканей. Робер предупреждает:

— Еще раз такое повторится — и ты окажешься на улице!

Но на улицу его вышвыривает Мария. Как-то раз Франсуа с Жоао напиваются вдвоем. Жоао интересуется, как дела у чемпиона мира, и Франсуа говорит, что у него еще есть шансы.

— Вряд ли, — отвечает приятель. — Ты скверно выглядишь. Что с тобой происходит, а?

— Да в том-то и беда, что ничего не происходит…

— Ну, тебе особо и терять-то нечего…

Жоао уже тепленький. Они принимаются пить. Жоао хочется петь, и он молотит могучими ручищами изо всех сил по столу. Стол трясется, полы ходят ходуном, Жоао разъезжает по комнате взад-вперед в своей коляске: упирается в стену, обратно до стола, и снова к стене.

— Да, вот вся моя жизнь, — говорит он, — представляешь, амиго, от стола до стены! От стола до стены!!! Да, я работаю на заводе, это немного расширяет жизненное пространство… Вот спроси меня, что со мной происходит? А то, что Мария уже не может видеть меня, а я и сам на себя смотреть спокойно не могу!

— Тшш, Жоао!

Но Жоао поет еще громче, поет по-португальски и по-французски; его коляска ударяется то о стену, то о стол; он орет что-то напоминающее Азнавура:

— Тише ты, детей разбудишь!

Но Жоао ничего не слышит. Он лупит по стене и по столу, кричит, что его тянет блевать, что он ненавидит свою жизнь, что ненавидит эту желтую вонючую тушу, в которую превратилось его тело, тело инвалида. Инвалид!!!

Кто-то стучит в стену: «Эй, когда-нибудь прекратится этот бардак?!» Они не могут понять, чего они хотят, они благоразумны, покорны — инвалиды, — так почему бы не оставить их в покое, не дать возможность забиться в свой угол, сидеть тихо, без желания умереть.

У Франсуа начинает болеть голова.

— Черт, да тише же, Жоао!

— Амиго, я делаю, что хочу. У меня есть десять квадратных метров, чтобы ни в чем себе не отказывать, чтобы вконец не свихнуться! А, кстати… — Жоао направляется к двери. — Мне бы очень хотелось расширить свое пространство до постели, но больше я не имею на это права — все, приехали! Теперь я персона нон грата!

Вдруг в комнате появляется Мария, волосы распущены, на плечах платок. Она медленно обходит кресло, не обращая внимания на Жоао, пристально глядя на Франсуа. Она берет его за ворот — великая Мария! — отрывает от стула и вышвыривает в общий коридор, где из-за дверей уже торчат головы соседей. Они видят, как странного вида тело вылетает из квартиры и шмякается о стену.

— Все в порядке, Мария? Помощь нужна?

Но она качает головой и еще крепче стискивает зубы, а Франсуа бубнит:

— Ты чего, Мария? Что ты делаешь?

Она доводит его до дверей подъезда и выставляет на мокрые от дождя плиты мостовой. В желтых светящихся квадратах окон появляются любопытные головы. От дождя волосы Марии слипаются в длинные черные жгуты, платок облепляет плечи, а с языка срывается целый рой притаившихся там ос:

— Слушай, вот что я тебе скажу! Все, что мне осталось здесь, — одни лишь воспоминания, ничего, кроме воспоминаний! Это не слишком уж много, но ничего другого у меня нет. И что же ты делаешь со мной, со всеми нами? У тебя нет ни жены, ни детей, ты не понимаешь, как тебе повезло, вернее, как им повезло, что их у тебя нет! Ты что, не видишь, как его гложет стыд? На это ты приходишь посмотреть? На его позор? А где твой стыд, если ты позволяешь себе поступать с другом по-свински?

По лбу Франсуа текут тонкие струйки. Он хотел бы, чтобы Мария отерла ему лицо.

— У нас с Жоао тоже есть о чем вспомнить…

— То-то я гляжу, как вы вспоминаете! Вы с ним устроили забастовку, ты посоветовал ему истребовать компенсацию, чтобы было на что жить дальше… А теперь приходишь сюда, чтобы помочь ему умереть, чтобы не умереть самому!

— Он страдает… — говорит Франсуа, а сам думает: а я что, не страдаю?

— О, не надо громких слов! А я, по-твоему, об этом не догадываюсь? Я сама что, не страдаю? Да, у меня есть руки и ноги! Но у меня нет права на счастье, я не имею права плакать, бухать, развлекаться, бросить своих детей; мне тоже есть на что жаловаться, но я молчу… Пшел вон отсюда!

Больше Франсуа не общается с Жоао. Теперь он может бросить пить. Забыть о пронзительном взгляде Марии. Да, он оступился, сорвался и понимает это. Но ему не все равно, ему нужна воля, чтобы жить каждое мгновение, дышать, переставлять ноги… Жить инвалидом. Все возможно!

Он старается отвлечься. Теперь его постоянным спутником становится пятнадцатилетний паренек, родившийся без обеих рук, Бертран Гари. Он победил во всех соревнованиях в вольном стиле за последний год. Этот юноша шагает по краю бассейна своей характерной походкой, как будто ему нипочем его несчастье, словно его забавляет жестокая шутка, которую сыграла с ним жизнь; в его взгляде чувствуется постоянный вызов, он насмехается над своей бедой; за непринужденность и насмешливый вид его прозвали Шкетом. Шкет одновременно и раздражает, и притягивает к себе всех, начиная с Филипа, с которым он безустанно соревнуется в выдумках и финтах; у него есть то, чему нельзя ничего противопоставить, настоящий дар — молодость.

И вот однажды Бертран дожидается Франсуа у выхода из раздевалки. В тот день он одержал очередную победу и хочет пригласить Франсуа посидеть в каком-нибудь ресторанчике. «Мы, — говорит он, — с вами почти близнецы, ведь правда?» Мадам Дюмон извиняется, у нее нет времени, ей нужно срочно уйти, поэтому придется обойтись без нее. Франсуа колеблется, но его смущает не само приглашение от ребенка, который собирается угощать непонятно на какие деньги; не его речь, свойственная скорее воспитаннику школы-интерната, чем домашнему мальчику, — где вообще живет этот Шкет, у него же нет родителей? — и даже не то, что парню всего пятнадцать, и говорить им, вообще-то, не о чем. Нет, просто у Франсуа нет с собой коробки для еды. Да и к тому же мадам Дюмон не сможет их сопровождать. Да и есть из рук мадам Дюмон на публике — нет уж, увольте! Франсуа уже несколько месяцев не ходил в ресторан, последний раз — перед самой поездкой в V., с Филипом и Этьеном. Но это был спланированный заранее поход, и он прихватил с собой коробку. И даже несмотря на это и на то, что он находился в компании двух инвалидов войны, что весьма почетно; несмотря на то, что их приветствовал метрдотель, друг Этьена (он даже помог ему въехать в коляске в помещение), и предложил аперитив; хотя Франсуа сидел у самой стены и его обслуживали по первому разряду — все равно он заметил неудовольствие остальных посетителей. Да, подобная компания не очень-то способствовала улучшению аппетита. Ему и самому было как-то не по себе, он почти ничего не ел. Так что стоит ли пробовать еще раз? Тем более в компании другого безрукого, да еще и гражданского в придачу.

— Благодарю, но у меня не особо с деньгами.

— И что? Ведь я приглашаю!

— Но мне же нечем будет есть!

— А как будто мне есть чем!

Франсуа объясняет Бертрану про коробку с шипами, но тот лишь смеется:

— А пальцы на ногах? Вот и ешьте ими!

Франсуа становится интересно, и он принимает предложение. Ну, он, например, может тянуть суп через соломинку, но как этот парень собирается есть ногами?

— Я-то буду пить, а ты — есть. Занятно глянуть, Шкет.

— Шкет?

Они заходят в бистро на углу. Видно, Бертран тут уже не первый раз, думает Франсуа. Паренек толкает ногой дверь и сразу же садится за столик в самом центре зала.

— Да нет же, — объясняет ему Бертран. — Я здесь вообще впервые. Просто так еще смешнее.

Бертран, весь в предвкушении шоу, поворачивает назад голову и ловко стягивает с себя пиджак при помощи зубов. Франсуа же делает это, активно двигая лопатками, сидя на стуле. Раздеваясь, они оглядывают зал — взгляды посетителей нарочито бесстрастны, но шум голосов мигом стихает. Бертран довольно ухмыляется:

— Ну как, неплохо, а?

Бертран не снимает пока ботинок — возможно, хочет раззадорить Франсуа, точнее, всех остальных в зале. Для начала он заказывает только напитки: «И с трубочками, будьте любезны», — добавляет он. Затем с удовольствием наблюдает за посетителями, которые, не отрываясь, смотрят на их склоненные над стаканами фигуры.

— Во, народ уже в осадок выпал, — комментирует парень.

— А ты никогда не пробовал протезы? — интересуется Франсуа.

— Они пытались. В смысле, врачи и родители. Три года назад. Но у меня уже были руки, просто они росли из другого места. Понадобилось четыре года, чтобы подхватить пальцами монетку. Мне тогда семь лет исполнилось. Это было первое, что я научился делать. Я ронял ее тысячи раз, но добился своего. А потом уже мог и есть, и причесываться, и умываться, и рисовать. И вот в один прекрасный день мне говорят, что ноги предназначены только для ходьбы! Нет, без шуток! И они попробовали приделать мне протезы, которые весили чуть ли не тонну, и назвали меня инвалидом. Но я наотрез отказался от протезов. Сейчас я живу в специальном центре — так лучше для всех.

Официант не спешит подходить к их столику, и Бертран подзывает его. Просит принести меню. Официант в замешательстве: меню означает еду, еда — это приборы, приборы же держат руками — а их этим ребятам как раз и не хватает.

Он наконец произносит:

— Вы желаете пообедать?

— Ну не танцевать же!

Официант удаляется.

— А я никакой не инвалид! — продолжает Бертран. — Вот почему на соревнованиях всегда прихожу первым. Все, что надо, у меня есть!

Официант приносит меню. И двадцать пар глаз разом устремляются к их столику, на миниатюрную окружность под светом желтых ламп.

— Да, и поменяйте мне, пожалуйста, стакан. Мне нужен на ножке.

Бертран выбирает антрекот с жареными яблоками, с кровью.

— Нож не нужен, — объясняет он, — просто порежьте мясо на кухне.

Потрясенный официант забирает меню.

— А вы не пробовали протез? — осведомляется Бертран в свою очередь.

— Это пытка какая-то! Кстати, я и не знал, что пальцами ног вообще можно что-то ухватить.

— Да, вам куда больше лет, чем мне. Простите… Впрочем, если много тренироваться…

Официант приносит лимонад в бокале на ножке. Бертран отодвигает свой стул и начинает шевелить ногами под столом. Его глаза сверкают озорными огоньками. Ну вот, думает Франсуа, он разувается… И действительно, Бертран поднимает ногу и кладет ее прямо на красно-белые квадраты скатерти. Нога совершенно гладкая — ни ороговения, ни опрелостей, ни отслоений; длинные пальцы оканчиваются аккуратно остриженными ногтями, которые выделяются на красноватом фоне кожи, которая под пальцами напоминает изнанку кошачьей лапы. Франсуа догадывается, что официант подглядывает за ними из-за кухонной двери; с соседних столиков падают салфетки и приборы; посетители один за другим замирают в удивлении, но это молчание, конечно же, временное.

— Это отвратительно! — раздается наконец женский голос.

И Франсуа готов согласиться: выглядит все это не слишком привлекательно, нога только что из носка, да и ботинки у Бертрана далеко не новые. Но вместо ноги он видит руку. Сначала ему кажется, что это девичья ножка, но нет — это рука. Пальцы раздвигаются, умело подхватывают кусочек хлеба и отправляют его в рот. Затем они разворачивают салфетку и элегантнейшим жестом просовывают ее в воротник рубашки — правда, элегантность немного контрастирует с усеянным прыщами лбом юноши. Затем Бертран подхватывает пальцами бокал за ножку и чокается им с бокалом Франсуа. На лице парня играет ехидная улыбка, он понимает, что все глаза устремлены сейчас на него, но его это нисколько не смущает. Бертран подносит бокал ко рту, делает глоток, потом салютует им возмущенной даме:

— Ничуть, мадам! Это очень вкусно!

Зал отвечает ему гудением голосов, слышится скрежет ножек отодвигаемого стула. Наверное, думает Франсуа, женщина решила уйти. Но он боится даже повернуть голову, совершенно уничтоженный дерзостью этого мальчишки. Появляется хозяин заведения в сопровождении официанта, несущего суп и порезанный на кусочки антрекот. Патрон осведомляется, не угодно ли господам пересесть за крайний столик — он указывает рукой: там гораздо удобнее, он будет счастлив угостить их кофе. Бертран отвергает предложение. Словно приросший к полу хозяин наблюдает, как пальцы ноги берут вилку, накалывают кусочек мяса, кладут его в рот, а затем приподнимают из-за ворота салфетку и обтирают уголки губ, при этом юноша улыбается во весь рот:

— О, поскольку вы еще здесь, не соблаговолите передать мне перечницу?

Хозяин выполняет его просьбу, но все-таки настойчиво повторяет:

— Уверяю вас, в нашем бистро найдутся куда более удобные столики.

— И, как я полагаю, менее заметные из зала?

Хозяин ретируется, весь багровый от смущения. Франсуа испытывает сильное желание провалиться сквозь землю.

— О нет, не торопитесь, самое интересное еще впереди, — останавливает его Бертран. — Так о чем мы? Ах да, о протезах! Для таких, как я, это решительная дрянь.

Бертран с трудом прожевывает мясо. Ему удается и есть и пить одновременно.

— В настоящее время, — продолжает он, — в Германии рождаются сотни детей без рук, без ноги или полностью без конечностей. Я знаю об этом, потому что там у меня живет тетка. Так вот, у нее тоже родился безрукий ребенок, точь-в-точь как я. Нет, ну представляете, двое безруких в одной семье, а? Они решили, что это наследственное; я уже не говорю обо всем ужасе, но моя мать переболела краснухой, и вот вам результат. Именно оттого. Не желаете ли жареной картошки?

— Нет, благодарю.

— Но на самом деле в Германии проблема заключается в том, что там свободно продается «Фолиамид», снотворное, которое запрещено во Франции. Так что бедным немецким детишкам-инвалидам придется носить тяжеленные приспособления на своем горбу вместо того, чтобы учиться пользоваться ногами.

Он прав: еще десятки людей будут обречены использовать пневматические протезы, хотя вполне могли бы научиться управлять ногами наподобие четвероруких, например обезьян, или же хамелеонов, или ленивцев. После некоторой подготовки им удалось бы играть на пианино, чистить овощи и готовить рататуй, вязать, есть палочками, водить автомобиль или заплетать косы. И пока Бертран рассказывает о своих пальцах, которые способны двигаться точно так же, как пальцы рук у итальянцев, Франсуа вспоминает, как ездил на юг, где собирал майские розы; экспрессивную жестикуляцию провансальцев и риталей, — проще говоря, макаронников или итальяшек, как их там называли. Ему приходит на ум, что такими подвижными ногами, вернее, пальцами, пожалуй, можно ласкать и женщину. Да, это еще одна причина, по которой Надин отказалась от его ухаживаний: он не смог бы ласкать ее. Ему нечем было бы трогать ее тело. А вот Бертран вполне может, есть от чего приревновать.

— Не желаете ли соуса?

— Нет, спасибо.

Бертран с трудом вытирает тарелку хлебным мякишем. Кто-то бурчит: «Вы все-таки в ресторане, а не где-нибудь!» Бертран даже не оборачивается.

— И тебя это не задевает?

— Ничуть. Вот смотрите, — повышает голос Бертран. — У нас на руках до десяти миллионов бактерий… Ну, во всяком случае, у тех, у кого есть руки. Так что по чисто гигиеническим причинам вполне можно есть при помощи подметок! — Он шепотом, чтобы его мог слышать только Франсуа, добавляет: — Впрочем, насчет миллионов я не уверен…

В зале нарастает гул, мол, кто этот сопляк, что явился сюда читать лекции? Откуда он набрался такой белиберды? Люди пришли, чтобы спокойно пообедать, а не смотреть на голые ноги на столах!

Бертран допивает лимонад и просит у Франсуа сигарету. Он закуривает, держа ее между пальцами ноги, и откуда-то со стороны раздается свист: «Эй, ты что, спятил, курить в твоем возрасте?!» Но Бертрану все нипочем. Подходит хозяин и сквозь зубы заявляет, что они должны покинуть заведение, ведь их уже обслужили. Из-за них разбегутся последние клиенты, а он как-то должен зарабатывать на жизнь!

Впредь, едва у Бертрана образуется свободное время или, как он его называет, окно, они куда-нибудь отправляются. Например, в бистро, откуда их выпроваживают под предлогом какого-то мероприятия, в парк или в кино; им плевать на замечания, которые сводятся к тому, что таким уродам нечего показываться на людях. Они заходят, куда им заблагорассудится, заводилой обычно является Бертран. Единственное, что его мучает, — это неспособность заправить в брюки рубашку. Он не может лазать по деревьям, не может качаться на качелях, не в состоянии взять поднос — все это чепуха, говорит он. Однако вопрос заправки рубашки в штаны остается не снятым с повестки дня — Бертран утверждает, что, если ты калека, твоя первейшая задача — выглядеть безупречно, есть сахарную вату, читать газеты за столиком в кафе, играть в шахматы в Люксембургском саду; на берегу озера парнишка рисует ногой прямо на дорожке, конечно не на уровне Академии изящных искусств, но достаточно хорошо, чтобы показать, что, не имея больших способностей, он может нарисовать нечто узнаваемое, — и сразу же вокруг их скамейки собирается толпа… Бертран требует, чтобы Франсуа курил зажимая сигарету только пальцами ноги; ногой он же протягивает ему вилку в кафе, наслаждаясь произведенным на посетителей эффектом. И когда чей-то ребенок засмотрится, разинув рот, Франсуа или Бертран обращаются к его матери — иногда к отцу — а что, ребенок не имеет права смотреть? Что, на таких, как мы, запрещено смотреть? И Бертран улыбается мальчишке, хотя иногда это бывает и девчушка — их очень много, и им запрещают созерцать истинную картину мира, — Бертран улыбается, говоря им: «Да, я таким вот родился, у тебя есть руки, а у меня их нет, это, конечно, странно, но хочешь посмотреть, как я снимаю ногой шляпу?» Этот Шкет, Бертран, веселый и умный, вообще ничего не боится. Они позируют на фото вместе с парализованным Виктором, который недавно вступил в Содружество. Виктор живет за счет продажи всякой мелочевки, поскольку органы социальной защиты не оказывают ему поддержку, он получает лишь пенсию по старости. Он учит Франсуа одеваться и раздеваться при помощи дверной ручки и зажатой в зубах палочки с крючком на конце — так можно натянуть и снять даже трусы; теоретически, это вполне себе вариант, когда у мадам Дюмон выходной, а надо идти в бассейн. Впрочем, для развития гибкости это тоже хорошо. Такая возможность подбадривает Франсуа, заставляет его презреть горе, сбросить с себя образ жертвы, жить более полной жизнью, чем раньше. В его душе теперь поселился пятнадцатилетний Шкет, задира и хулиган, который мстит судьбе за Надин, за Бейль, за немощь. Он помогает ему быстрее плавать, дольше задерживать дыхание, развивать легкие; вдвоем они способны прогнуть мир под себя, и это доставляет им истинную радость.

Он все же решает увидеться с Жоао. Дверь открывает Мария. Она загораживает проход и холодно спрашивает:

— Ну, чего приперся?

— Не играть и не пить, — отвечает Франсуа.

Он входит. Жоао еще больше погрузнел, его лицо сделалось одутловатым, а нос приобрел малиновый цвет. Франсуа рассказывает ему о Содружестве, о приеме новых членов, о баскетболе для колясочников, о соревнованиях для парализованных из Дома инвалидов и Фонтенбло — там и из лука стреляют, и плавают, и играют в пинг-понг, — но на самом деле он пытается оценить масштаб бедствия, постигшего его друга.

— Ты бы съездил, осмотрелся, — убеждает он Жоао.

Тот опрокидывает в глотку стакан и качает головой:

— Ты что, пришел сюда проповедовать? Да иди ты в задницу, посмотри, сколько я вешу! Вишу сам на себе мертвым грузом, а где мои ноги? Тебе проще, проще, проще! Ты легче! Я не в этом смысле, — хлопает себя по животу Жоао.

— Слушай, да я видел кучу народу с такими же проблемами!

Дурак я, думает Франсуа, у Жоао нет никаких шансов. Он конченый алкоголик. Надо бы прекратить эту беседу, но Франсуа уже завелся. И пусть Мария потом не говорит, что он не пытался спасти друга!

— У нас даже двое с полиомиелитом тренируются, и пятеро с травмами позвоночника. Так что ты там не будешь белой вороной!

— А мне плевать.

— Так давай, идем!

Жоао пристально смотрит в лицо Франсуа и медленно, тщательно выговаривая каждый слог, произносит:

— Я. Не. Хо. Чу…

Как ни печально, но это так. Жоао утянет его на дно, и тогда он снова превратится в недочеловека. Значит, остается лишь Бертран. Он будет его спасителем.

И Франсуа ныряет в жизнь, как в толщу вод, вместе с Бертраном.

Спор назревал уже несколько месяцев. Причиной стало несколько несчастных случаев: судороги у прыгуна с ампутированной голенью во время весенних показательных выступлений; приступ астмы у паралитика во время баскетбольного матча на товарищеской встрече — спортсмен отказался покинуть поле, и ему пришлось давать кислород; сердечный приступ у пловца в Италии. И еще целый набор растяжений, травм и прочих неприятностей, которые спустя немного времени, по возвращении из Стока, Афин, Тодтнау или Сен-Жермен-ан-Лэ стали восприниматься какими-то ужасными смертоносными катаклизмами. Но все же количество несчастных случаев среди спортсменов встревожило Филипа и правление Содружества. В вестнике «Инвалиды Франции» выходит статья, где врач предупреждает об опасности погони за спортивными достижениями. Шарль прекрасно все понимает, но, стоя у края бассейна, втихую радуется, отмечая успехи своих подопечных. Он не врач, не физиотерапевт, он инструктор по плаванию, его дело — следить за показателями. И тем не менее ему приходится сдерживать рвение, иначе его могут обвинить в том, что он подвергает людей опасности. И все же Франсуа удается проплыть двадцать пять метров с задержкой дыхания; он утверждает, что даже несколько больше, однако Шарль воздерживается от восторгов и просто заносит показатели в свою книжку. Филип качает головой: их цель не ставить рекорды, а стараться не утонуть.

В Хеннефе, что в Германии, во время международного турнира Франсуа стал свидетелем несчастного случая, когда один из участников соревнования едва не простился с жизнью. Воспоминания о той поездке вообще остались не самые приятные. Мадам Дюмон решительно отказалась сопровождать его в путешествии; Франсуа несколько подрастерял приобретенные было навыки самостоятельной жизни, а Бертран ему не помощник. Он беспокоился, будет ли на месте кто-нибудь, кто поможет ему управиться с «набором для выживания» — присосками, палкой с крючком (Робер сделал ее по эскизам Бертрана), губками, мыльницей на подставке, полотенцем на присоске, коробкой для еды. В плане одевания-раздевания он рассчитывал воспользоваться дверными ручками — главное, чтобы они были не круглыми. Он не знал, какие условия в тамошних гостевых номерах, собирался разобраться на месте; это все равно что прыгать с самолета с зонтиком вместо парашюта; к тому же ему все-таки не пятнадцать лет.

В Хеннефе собирается около шестидесяти пловцов-инвалидов, преимущественно ампутантов; точную цифру назвать трудно, так как нет данных на сей счет, но этого количества достаточно, чтобы вызвать у Франсуа некоторую оторопь. Его, конечно, предупреждали, что Содружество в Германии насчитывает сорок тысяч членов — в сто раз больше, чем во Франции, которая отстает даже от Италии и Великобритании… И хотя эти соревнования не привлекают толпы зрителей, событие кажется Франсуа весьма масштабным, тем паче что он не бывал на играх в Стоке. Но он не отступает и решает поучаствовать. Франсуа единственный, у кого полностью отсутствуют руки, и, скорее всего, он придет последним, если не сможет правильно задержать дыхание. Франсуа осматривается: через две тумбы от него — сухощавый высокий светловолосый мужчина лет тридцати, с отнятыми ниже локтей руками. Раздается сигнал к старту. Через пару минут человек исчезает под водой. Организаторы, естественно, бросаются к краю бассейна, чтобы убедиться, что он двигается, но из-за барьеров, что установлены по бортам, непонятно, ушел ли пловец на другую дорожку или уже утонул. Позже Франсуа объяснят, что он ничего не мог видеть, так как плыл по четвертой дорожке и всего два раза поднимал голову из воды, чтобы сделать вдох, а тот, другой, тем временем изрядно глотнул, и вода попала в легкие. Пловец пытается вынырнуть на поверхность, словно борясь с невидимым монстром, что тянет его на дно, пока кто-то не прыгает в бассейн и не вытаскивает его на борт. В тот самый миг остальные пловцы понимают, что что-то случилось, прекращают заплыв и цепляются на разграничительные тросы. Франсуа проплывает между ними, чтобы посмотреть: на полу лежит распростертое неподвижное тело, которому давят на грудь, чтобы он смог выплюнуть попавшую воду, словно кит. Как позже стало известно, несчастного звали Дитер Нюберг; он был чемпионом ФРГ в своей категории, но переоценил свои возможности, не учел количество конкурентов, гораздо большее, чем на французских турнирах. В тот же день некто Роберт Бахманн — его имя назовут чуть позже, — незрячий пловец, который ориентируется по звукам барабана, пытается пройти дистанцию, но, не в силах найти свою дорожку, мечется влево и вправо и запутывается в ограничивающих тросах, кашляет, плюется и в конце этого дурацкого представления финиширует с огромным опозданием, так что ни Франсуа, ни кто-либо из соревнующихся даже не смеют взглянуть на него, а Филип кричит судье:

— Эй, was macht er hier? — Что он тут делает?

На обратном пути в Париж Филипа прямо-таки прорывает.

— Что такое там было? — орет он. — Этот долбо… Он вообще не умеет плавать! Кто допустил его к участиям в соревнованиях?

— Филип! — восклицает Жаклин. — Что, раз парни переоценили себя, раз у них нет стиля, нужно было им отказать?

— Да при чем тут стиль или самооценка? Они попросту опасны!

— Да для кого?

— Для самих себя!

— Ты что, собираешься защищать их от самих себя? Смеешься, что ли?

— Из-за них может пострадать наш имидж… Они могут дискредитировать спорт для инвалидов в целом. Подумают еще, что мы все самоубийцы, — оправдывается Филип.

— То, что случилось с Дитером, — несчастный случай. С каждым бывает, — вставляет Франсуа.

— Бахманн тоже мог утонуть. Вообще эти инциденты совсем не случайны. За последние несколько месяцев их было слишком много.

В Бонне они несколько умеряют свой пыл; обедают в ресторане с видом на Рейн, им устраивают экскурсию в дом-музей Бетховена. При имени композитора Франсуа забывает о спортивных дебатах и мысленно возвращается в прошлое, почти канувшее в небытие, размытое, наполненное нечеткими образами. Но он прекрасно помнит все, Бетховен заставляет его вновь ощутить боль от ожогов, запах гноя, обугленной кожи, нитрата серебра. В доме на Бонгассе Франсуа встречают портреты, партитуры, слуховые рожки; он проходит по комнаткам с низенькими потолками и ощущает, как пинцетом у него выбирают кусочки здоровой кожи для пересадки, слышит запах омертвелой плоти, запах разложения… Чтобы отогнать от себя эти образы, он сосредоточивается на ровной складке выглаженных брюк Филипа. Сквозь скрип лестничных ступеней, шум проезжающих по улице машин, звуки музыки, доносящиеся из дома по соседству, он слышит клокотание аппарата искусственного дыхания, мягкий и одновременно твердый голос Надин, которая отказывается колоть ему морфий; ее замечания по поводу состояния Франсуа — она хочет, чтобы он знал, что с ним происходит.

Уже выйдя на улицу, Франсуа рассматривает выкрашенный розовым фасад дома, его широкие окна, отражающие солнечный свет. И вдруг он осознает, что музыка Бетховена больше никак не связывается в его сознании ни с тогдашними ощущениями, ни с ужасом, ни с лекарствами, ни с Надин. Он повторяет про себя: «Надин, Надин, Надин», чтобы проверить свою догадку — это имя больше не вызывает в нем ничего, кроме разве что легкой теплой грусти, едва ощутимого движения где-то под животом — и в этот же миг у него возникает желание избавиться от этого образа. С момента их последнего разговора прошел уже целый год.

В поезде Филип опять заводит речь о Нюберге.

— Он постоянно задерживал дыхание. Идиот, что тут скажешь! Видишь, Франсуа, что случается, если вовремя не высовывать нос наружу?

— Но никто не запрещал задерживать дыхание…

— Ну да. Как и демонстрировать неопытность, неловкость, дурость и так далее…

Франсуа устал, и ему совсем не хочется продолжать этот спор. Однако полемика вспыхивает с новой силой несколько дней спустя во время общего собрания членов Содружества. Филип настоял включить в повестку дня тему соревнований. Он рассказывает о том, что произошло в Хеннефе, о Нюберге, о Бахманне, который едва не захлебнулся, как кутенок.

— Но все же, — подчеркивает Филип, — случай с Нюбергом наиболее показателен. Бахманн — так, ерунда. То, что произошло в Хеннефе, относится к любым видам спорта — ни в коем случае нельзя гнаться за результатом! Соревнование, соперничество — это, конечно, прекрасно, но жажда рекордов — уже перебор!

— Ну, что касается Нюберга, — возражает Этьен, — то цель соревнований именно в испытании и расширении своих возможностей. А ты, с одной стороны, хочешь исключить возможность участия в состязании этого бедного слепого, но в то же время осуждаешь и Нюберга!

— Да, — добавляет Жаклин на правах вице-президента Содружества, — где для тебя граница между возможностями человека и его достижениями? Вот, например, мы с тобой — разве нас можно сравнивать? Все это весьма относительно!

Филип улыбается:

— Итак, вы только что выслушали нашего философа Жаклин Ревель!

— Но она права!

Франсуа слушает. Он не любит спорить, а на людях — тем более. Ему ближе позиция Этьена, однако он не склонен к полемике… Рядом кто-то поднимает руку. Это Рита Борсини, принятая в Содружество в этом году.

— Извините, но мне непонятна сама идея соревнований.

Ее почти не слышно.

— Говори громче!

— Эй, тихо всем!

— Кому-то идея состязания и победы, может, и кажется важной, но лично для меня она вторична. Вы что, стараетесь только ради медалей? Я пришла сюда, чтобы развлечься, отдохнуть, и не собираюсь рвать жилы, равно, как я замечаю, и большинство из вас. Ведь все это — чистой воды дилетантизм, и поэтому еще раз заверяю всех — я плаваю только ради того, чтобы плавать, и ничего больше!

— Да говори же громче!

Рита поднимается, опираясь на костыли.

— Как-то у нас уже случилась перепалка из-за того, что я слишком долго прохожу дистанцию. Но меня мало интересует время. Честно говоря, я вообще не люблю, когда меня оценивают в чем бы то ни было! Мне больше по нраву дружба, совместное времяпрепровождение, а не гонка за десятыми долями секунд. Да и больше того, мне гораздо важнее сходить в бистро после тренировки, чем на саму тренировку!

В помещении раздается смех. В другом конце комнаты сидит еще одна барышня, которая тоже пришла в Содружество ради общения, а не для мировых рекордов. И ей тоже не нравится, что нужно выжимать из своего тела какие-то достижения. Просто доктор посоветовал ей заниматься плаванием, так как это хорошо помогает восстановить утраченные функции, а медали и рекорды ей не нужны.

— И, уж извините меня, конечно, — заканчивает барышня, — но в нашем случае я даже нахожу все эти потуги ради наград несколько нелепыми.

— Это так, точно! — подхватывает секретарь собрания Пьер.

— И вообще, — отзывается Рита, — если уж говорить о нас, то слово «спорт» здесь вряд ли применимо. Понимаете, настоящие тренировки, настоящие соревнования — это все-таки совсем другое.

Пьер перебивает ее:

— А вы-то сами видели когда-нибудь, как соревнуются инвалиды?

Девушка качает головой:

— Честно признаться, не испытываю особого желания.

И тут Франсуа вспоминает один разговор, который состоялся у них в ателье в один из вечеров, когда ему было особенно тошно. Его почти заставили сесть за стол, чтобы доставить Ма удовольствие, но к еде он так и не притронулся. Клод, мясник, которого пригласили вместе с его женой на семейное застолье, поинтересовался у Франсуа, как у него дела в бассейне. Рассказ молодого человека его очень впечатлил.

— А каким стилем ты плаваешь? — спросил мясник.

— Брассом. На спине и на животе. Ну, еще немного кролем.

Робер с улыбочкой заметил:

— Брассом, кролем… скажешь тоже!

— Что ты имеешь в виду? — отозвался Франсуа.

Ма, почувствовав, что обстановка накаляется, предложила гостям переменить блюда.

— Да потому что никаким кролем или брассом твое плескание назвать нельзя!

— А как же его можно назвать?

— Ну, такие стили подразумевают наличие рук… — И отец прищелкнул языком.

— Да ладно вам, — перебил Клод. — Хорошо уже, что ты двигаешься — кровь разгоняешь. Спорт есть спорт, как ни крути!

— Спорт, спорт, — пробурчал отец, подливая себе вина. — Физкультура — вот правильное слово для его занятий. Какой там спорт может быть?

Не спорт… Эти слова эхом отозвались в ушах Франсуа, который и так не настаивал на своем присутствии за столом. Он убог, а значит, его занятие — ненастоящий спорт. Следовательно, он ненастоящий сын, ненастоящий брат, ненастоящий любовник, ненастоящий преподаватель, ненастоящий друг, ненастоящий человек. Недочеловек. Инвалид во всех смыслах этого слова. Глядя через стол на отца, Франсуа ощутил себя полным ничтожеством. Сильвии в тот вечер с ними не было — вот что скверно. То ли она застряла у Мари, то ли крутила роман с Жюльеном — впрочем, какая разница! Будь она сейчас тут, Франсуа и не воспринял бы так близко к сердцу отцовские слова. Но сестры рядом не было, а Клод никак не мог заполнить этот пробел, даже если бы и понимал, в чем дело. Все, полный крах!

Тогда Франсуа смолчал. Но теперь, на заседании Содружества, он вновь ощутил, как внутри него разрастается раздражение. Пьер вскакивает с места, размахивая очередным номером вестника, и тычет пальцем в обложку, на которой жирным шрифтом указана цель Содружества: «Занятие спортом как средство реабилитации и укрепления организма людей с ограниченными возможностями». Коротко и ясно. Пьер добавляет:

— Вот профессор Гутман, да, который из Стока, в последней своей статье указал… Вы, конечно же, все внимательно ее прочитали?

В помещении поднимается гул. Пьер нащупывает свои очки:

— Спорт должен являться — я цитирую — стимулятором для разработки рефлексов и, следовательно, для развития мышечных функций. Вот, извольте. Реабилитация, реабилитация и еще раз реабилитация. И ничего больше!

— А как же интерес? — бубнит Этьен.

— Пьер, — хохочет Жаклин, — ты преувеличиваешь! Гутман лишь подчеркивает пользу спорта для здоровья, но ничего не говорит о принципе состязательности!

— Ну так-то лучше! — вставляет Андре. — К тому же этот Гутман сам организует соревнования! А разработка рефлексов и развитие мышечных функций — прекрасное подспорье! Так что все правильно!

— Но нам только еще покойников недоставало!

— Коли уж мы апеллируем к цитатам, — не унимается Андре, — я хотел бы вам напомнить о девизе, что размещен на первой странице вестника: «Энергия надежды».

— Энергия… — брюзжит Этьен. — Мы не на проповеди!

— Я закончил, Этьен. Должен заметить, мне самому не очень нравится этот девиз. Энергия — это, конечно, прекрасно, это движущая сила, это благородный порыв… но ее недостаточно. Надежда… Извините, но этого слишком мало. Это всего лишь малюсенькая точка в океане тьмы, лишь надежда на утешение. Этот девиз похож на извинение, на оправдание наших недостатков. Он как бы оставляет нас во тьме, чтобы мы утешались только созерцанием света звезды. Мы не сумасшедшие, чтобы прыгать в небытие, думая, что только спорт нас и спасет… Какой вздор!

— Говори уж тогда только о себе, старина! — доносится чей-то голос. Это Жак Мелен, лишившийся трех конечностей после того, как бросился под поезд.

— Мы способны достичь тех же результатов, что и здоровые спортсмены, если будем тренироваться. А то и превзойти их. Мы можем составить им конкуренцию.

— Ну ты и загнул!

— Странно, — тихо, так что слышит один лишь Франсуа, произносит Рита Борсини, — странно, что спорят лишь ампутанты…

В помещении поднимается гвалт. Каждый хочет блеснуть цитатой, начинается перепалка: эй, передайте-ка мне вестник! Каждый отстаивает свою точку зрения, сыплет цитатами. «Наша цель — развить способности, улучшить работу сердца», — тычет в страницу пальцем Филип. Разработка мускулов — это лишь способ улучшить состояние, но никак не самоцель. Андре читает вслух подписи под фоторепортажами с соревнований по прыжкам в длину, плаванию, лыжам, баскетболу и находит их ужасными: «„Они улыбаются — совсем как нормальные“. Или вот еще: „Спорт — это способ поддерживать себя в хорошей форме“. Но, черт возьми, мы же не мебель и не какие-нибудь швейные машины! И не игрушки. А вот гляньте-ка: „Спорт превращает процесс реабилитации в игру“. Да, здоровье, благополучие — все это прекрасно, но тогда мы превращаемся в какой-то лазарет! Благодарю покорно!»

Филип еще раз напоминает, что главными целями Содружества являются взаимопомощь и налаживание дружеских связей с подобными организациями в других странах, например в Германии. Они не отрицают, что трудности есть, но все же возражают против того, чтобы делать акцент на особенностях спортсменов. Тут Франсуа даже кашлянул, ибо его поразила такая деликатность в выражениях несдержанного на язык Филипа. Каждый может, продолжает Филип, определить свой предел, и вовсе необязательно рвать жилы. С точки зрения Содружества, это и является принципом состязательности. Жаклин хорошо понимает всю сложность определения границ между состязательностью и жаждой рекордов. Разумеется, никого из членов Содружества не принуждают участвовать в соревнованиях, ибо спорт понимается исключительно как способ времяпрепровождения, и тренировок вполне для этого достаточно. Однако это отнюдь не означает, что можно закрывать глаза на дисциплину: поиск тренировочных баз, инвентаря, инструкторов отнимает много времени и стоит денег, так что, пожалуйста, никакого плавающего графика — приходить на занятия нужно всегда вовремя.

Рита опускает голову и улыбается Франсуа:

— А это несколько затруднительно, правда ведь?

Она кажется ему красивой. И глупой.

— Нет, честное слово, я не понимаю, что на него нашло, он стал таким уступчивым…

Собравшиеся принимают речь Филипа благосклонно, раздаются аплодисменты — как ловко он обошел скользкую тему! Разве что Франсуа, Этьен, Андре и еще пара-тройка участников, не охваченных всеобщим энтузиазмом, чувствуют здесь некоторый подвох. Впрочем, Франсуа вспоминает тот день, когда они с Филипом впервые встретились в офисе ассоциации «Рейн — Дунай». Ему всего-навсего хотелось стать муреной… Если бы тогда разговор зашел о соревнованиях, состязательности и тому подобном, он бы немедленно послал всех к черту.

— А я люблю поразвлечься, — шепчет Рита на ухо Франсуа, пока все скрипят стульями, поднимаясь, чтобы выпить за процветание Содружества.

Франсуа чокается с Ритой, но избегает ее заигрываний. Его плечи ломит, спину тянет — последнее время он мог плавать лишь на ней, да еще сидеть в воде. Бертран ходит к физиотерапевту раз в неделю, тот дает ему рекомендации по расширению грудной клетки и укреплению мышц между лопатками, чтобы процесс шел сам по себе. Бертран советует Франсуа тоже обратиться к этому доктору.

— Ну, честно говоря, — тихо произносит Этьен, покачивая головой, — за мир во всем мире! Да-да, пять минут, и он наступит!

Франсуа ждет, пока они с Филипом останутся наедине. Он предпочитает разговаривать с президентом Содружества без посторонних — тогда тот более искренен.

— Я вспоминаю наш первый разговор после тренировки два года назад. Ты сказал, что Содружество не только для инвалидов — для всех. Что это не гетто… Иначе я не стал бы заниматься.

— Но я и сейчас не изменил своего мнения на сей счет.

— Вот смотри: нормальные спортсмены ставят рекорды, иногда получают травмы, а иногда и гибнут. Ты что, осуждаешь их за это? Нет, ты ими восхищаешься.

— Ну, когда как…

— Нет, ты ими восхищаешься, Филип! Я слышал, как ты пел дифирамбы Шарли Голлю во время гонки «Тур де Франс», когда он выиграл этап «Бриансон — Экс», несмотря на проливной дождь. А как ты восхвалял Анкетиля, когда он заработал себе воспаление легких? А Пинтарелли — помнишь? — когда он получил травму на третий день соревнований, но продолжал гонку, замотанный в бинты и пластырь, словно египетская мумия? Сущий кошмар, но ты ни словом его не осудил. Если это не подвиг, я себя ногами удавлю! И разве это не опасно?

— Голль и Анкетиль просто хотели закончить гонку. И это не имеет ничего общего с Нюбергом.

— Очень даже имеет, что с Нюбергом, что с Бахманном. Это и значит — превозмочь себя. И они сделали это тогда, во время гонки. И мы здесь делаем то же самое, по-своему, конечно, но мы тоже бьемся за победу.

— Но у нас не те возможности. У нас не те тела.

— Ну, в таком случае, Филип, каждый спортсмен уникален по-своему — и нормальный, и инвалид.

— Кстати, что касается прыжков выше собственной головы, подвигов, я считаю их глупостью. Эгоцентризмом.

— Налей-ка еще винца…

Филип встает и направляется за новой бутылкой. Вино оставляет следы на стенках бокалов.

— А участие в Сопротивлении? Это ведь подвиг?

— Ну, в каком-то смысле…

— Но ты вступил в его ряды. Ты рисковал головой, ты мог погибнуть. Тебя наградили, ты получил общественное признание. Ты же стал героем, или нет?

— Ну, точно уж не героем. Послушай, такие вещи нельзя сравнивать…

— Но ты же не отказываешься от наград?

— Сопротивление — это не только я. Это был коллектив.

— То есть ты хочешь сказать, что Нюберг, я, все остальные калеки, да и ты тоже — мы не защищаем нечто большее, чем мы сами? Например, возможность заниматься спортом для всех инвалидов. Способности каждого из них, их ценность? А что, не так? Каждое индивидуальное достижение есть общее дело.

— Вспомни слова Кубертена: «Главное не победа, а участие».

— Да ты же сам не веришь в это, — смеется Франсуа. — Или ты хочешь сказать, что Леклерк воевал только ради освобождения Франции? Слова Кубертена, конечно, мудры, вежливы, но его девиз годится лишь для проигравших. Ну ладно, пусть к Бахманну их еще можно применить. Логично. Но скажи серьезно, Филип, почему ты отрицаешь достижения инвалидов?

Филип допивает бокал и надевает пиджак:

— Рекорды в нашем деле — вещь крайне относительная. Люди вообще не понимают, зачем нам это. Так что все, чего мы можем достигнуть, — это звание отчаянных чудаков, не более.

— А я скажу тебе, Филип, что подобные утверждения означают признание собственного ничтожества…

Я представляю себе Франсуа Сандра сидящим перед экраном телевизора пятьдесят семь лет спустя, в конце лета две тысячи шестнадцатого года, — он смотрит соревнования по плаванию на Паралимпийских играх в Рио. Сто метров на спине, пятьдесят — баттерфляем, категория S6 для спортсменов с отсутствием одной верхней и одной нижней конечности, с поражением торса или с отсутствием двух верхних конечностей — как раз мой случай, думает Франсуа. На тот момент ему должно исполниться восемьдесят два года. Среди пловцов он увидит троих из своей категории — это Ярослав Семененко, Ло Фанъюй и Чжэн Тао. Пловцы погружены в бирюзовую воду, они неподвижны, их ступни прижаты к борту бассейна, ноги согнуты в коленях, зубы впились в полотенца. В это мгновение в залитом светом софитов бассейне становится ясно, как далеки они от установок Филипа Брака и доктора Гутмана на реабилитацию, мир во всем мире, общение. Плавательные очки делают спортсменов похожими на космических пришельцев с огромными черными глазами. Они пригнулись, приготовились, их цель — только золото, и попробуйте теперь что-нибудь сказать им о победе и участии! Раздается сигнал, и спортсмены, наподобие живых торпед, бросаются вперед. На экране, закрывая часть изображения, появляется желтая линейка с указанием последнего мирового рекорда. Чжэн Тао уже далеко впереди, этакий режущий воду мини-скутер или великолепная мурена в лучах света. От него расходятся аккуратные волны, гармония которых нарушается лишь при перевороте на обратную дистанцию. А потом его голова касается борта, он принимает вертикальное положение и напряженно всматривается в табло. Пловец похож на маяк среди морских волн. Да, он только что побил рекорд, пройдя дистанцию за минуту, десять секунд и восемьдесят четыре сотых. Теперь на экране возникает его лицо крупным планом, на котором отражается лишь напряжение и плотоядная ярость. Он взял золото и установил мировой рекорд! «Сенсация!» — взорвутся восторгом информационные ленты и газетные заголовки; посыплются бесчисленные комментарии: исключительной силы духа калека! Гениальный инвалид, преподавший нам важный жизненный урок! Истинный пример мужества! И Франсуа Сандр увидит лицо чемпиона. Лицо воина. Олицетворение могущества. И будет ругать последними словами журналистов за то, что они превозносят калеку и не видят в нем спортсмена. Ну хоть про подвиг не забыли сказать, и то ладно.

Но в тысяча девятьсот пятьдесят девятом еще никто не может и вообразить себе подобное. Франсуа усиленно тренируется три раза в неделю — один раз в бассейне «Рувэ», два раза — в «Шато-Ландон» в районе станции метро «Сталинград». Это самый старый бассейн в Париже, построенный еще в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году — Фашодский кризис, дело Дрейфуса, похороны Виктора Гюго, — здание бассейна уже существовало во время этих событий, и Филип язвил, что, мол, вот, наконец спортсмены-инвалиды вошли в историю. Мнения членов Содружества по-прежнему расходятся, и новый виток дебатов провоцирует статью в вестнике, где профессор Гутман объявляет, что следующие игры в Стоке, назначенные на шестидесятый год, будут проходить вовсе и не в Стоке, а очень даже в Риме, сразу по окончании Олимпийских игр. Где-то даже проскальзывает словосочетание «Олимпийские игры для инвалидов». Кого-то попытка примазаться к Олимпийским играм заставляет прыскать со смеху: нет, ну надо же, это ж какая-то мания величия! Несколько телеканалов будут транслировать минутные репортажи, мол, так что еще увидим доблестных инвалидов! Главная цель игр — реабилитация, как утверждает в своем кратком репортаже Леон Зитрон на первом канале — а Мишель Друкер четыре года спустя назовет это событие «Играми мужества». Еще покажут ряды сложенных колясок и вереницы спортсменов-инвалидов, что поднимаются по трапам самолетов в сопровождении обычных спортсменов и специально отряженных для этого дела людей, в то время как остальные, не слишком годные для телесъемки, ковыляют на костылях сами по себе. Потом воспоследует еще один видеоряд, где все будущие участники уже сидят в салоне самолета, кто обряженный в спортивную форму с символикой Франции, кто в пиджаках, галстуках и канотье — это, понятное дело, англичане, — и они всем миром получат благословение Папы Римского сразу же по окончании соревнований. На экране не видно ни одного спортсмена — только инвалиды войны и получившие производственную травму, которые, как ни странно, отказываются признать себя побежденными. А в шестьдесят четвертом во время игр в Токио в передаче «По другую сторону успеха» зрители услышат, что спорт для участников является необходимостью, а не роскошью — занятия помогают быстрее переквалифицироваться и получить положительную характеристику для потенциального работодателя, избежать пролежней, а также избавиться от проблем с мочеиспусканием.

Франсуа мечтает о блестящих свершениях. В августе пятьдесят девятого он на пароме возвращается из Англии, из Сток-Мандевиля. Он не имел права выступать на этом турнире, так как участвовать там могут лишь люди с травмами позвоночника, поэтому просто работал переводчиком. По прибытии он сел в самолет, предоставленный Министерством авиации, и добрался до Лондона, где он еще ни разу в жизни не был. Потом немного погостил у тетки Виржинии и обратно домой отправился уже на пароме. Проходя Сангатт, он замечает необычайное скопление судов, по палубам которых снуют туда-сюда, выделяясь на фоне светлого неба, человеческие фигурки, похожие на маленьких лягушек. Он уже знает из газет, что это геологи исследуют дно на глубине до тридцати метров. Готовится колоссальное дело, сперва кажущееся невозможным: строительство туннеля под Ла-Маншем. В туннеле будет проложена железная дорога, автомагистраль, а также предусмотрены линии для перекачки топлива и прокладки кабелей. Этому проекту уже полтора века — одна из безумных идей Бонапарта. Или, скорее, сон, мечта, давняя мечта, в осуществление которой невозможно поверить, и тем не менее она все равно осуществляется, сон сбывается — из-за непреклонности человека, несовершенного, но живущего.

Руководство Содружества, эти апостолы скромности, могут, конечно, оправдываться, но переименование вестника в журнал «Инвалиды Франции» обнаружило желание поднять издание повыше, расширить круг читателей, сделать его более коммерческим. Это подметили и Франсуа, и Этьен. Эта своего рода семантическая уловка, маленькая хитрость ставит скромное издание в один ряд с «Элль», «Мари-Клер», «Пари-Матч» и «Салю ле Копан». И, если говорить откровенно, тираж журнала не более пары сотен экземпляров, но зато теперь он выглядит куда солиднее: глянцевая бумага, цветная обложка, рекламные площади для всех рекламодателей, «Кока-Кола», примкнувшая к рекламе складных инвалидных колясок. Да, орел не мух ловит… В последнем номере, что получил Франсуа, красуется: «С момента начала деятельности Содружества пять лет назад, количество международных перелетов составило 100 часов, автомобильных трансферов — 76 000 километров; для соревнований по стрельбе из лука было изготовлено 1 020 120 стрел; во время игр в Стоке участниками было выпито 400 литров чаю». Это ли не тщеславие, это ли не похвальба цифрами с большим количеством нулей? Господи боже мой! Большие цифры впечатляют читателя, Франсуа прекрасно это знает. Они вызывают уважение. Стратегии развития в мире предпринимательства включают в себя все направления, и спорт для инвалидов не исключение. И здесь можно найти путь к выживанию, привлечению заинтересованных лиц и инвестиций; и хотя в начале шестидесятых это слово еще не стало стратегическим понятием, но уже можно было уверенно говорить о наступлении эпохи маркетинга.