Мушкетер поневоле

Глава 13 Прежде, чем объединиться, требуется размежеваться!

Я еще не переоделся, как был в камуфляже и в мохнатке, только капюшон снял, так и сидел.

— Пошто не взтал, болярин, руку целуй!

— Щаз ты у меня, сам, мою сраку поцелуешь.

— Я ее скорее укушу, но целовать не буду.

— А почему ему целовал и припасы давал? — я рукой показал в направлении березки, где висело местное украшение и достопримечательность. — Первуша — твой человек, и он сведения дал, где у «лиса» нора. У тебя сколько людей? Чего не поднял, и не прихлопнул их, как мух навозных. А я знаю почему: серебришко припрятал, утварь золотую сховал, надеешься смуту пересидеть да отлежаться. И всем лижешь сраку, говножор. Пёс ты вонючий, а не пастырь. Выйди вон, разговора не будет, не по чину.

— Шо, сынишка Захария Шелопутного решил «третьим» стать?

— Захария я не знаю, мать моя Анна, такого имени не упоминала. Отца своего не знаю, умер он еще до меня.

— Анютки Белозерской сын? Родила-таки?

— Как видишь.

— Клянись на кресте!

— Я — варвар, и войско у меня варварское, есть протестанты, из тех, кто принял «Нантский эдикт», о свободе вероисповедания. Все — добровольцы, присягу давали мне. Засунь свой крест куда подалее, мне твой синод до одного места. Ты, что, считаешь, что я не знаю: зачем Филарет в патриархи влез? По женской линии желает своему Мишке трон передать? И что с синодом у него все оговорено? Безродный будет править Россией? Вы все там, в Синоде, с дуба рухнули!

— На Москву пойдешь?

— Не твое дело, куда я пойду. Царишка у вас чахленький получится: ни роду, ни звания, все, за что брался — проваливал, а атрибуты власти сам Филарет Владиславу отдал. Так что, в Москве делать нечего.

— Есть чего в Москве делать. Лыкова да Воротынского, с Мстиславским да Трубецким, а также Голицина, Романова да Шереметева на кол посадить.

— Сажайте, я здесь причем?

— Войско у тебя ходкое, а в Москве буча зреет, и склады пусты. В перву голову Ваньку Воротынского на кол надо, он Шуйского-младшего отравил. Они Гермогена в Чудове заточили, а Филарет в плену. Владислава на трон призвали, да Гермоген уперся. Их, псов, дело!

— Ишь, как заговорил! Ну, собирайся, учти, чтобы двигаться быстро, у меня карет нет.

Собирались мы трое суток подряд, причалов здесь мало, а требовалось выгрузить и собрать повозки, на резиновом ходу, снабженных амортизаторами, независимой подвеской и стабилизаторами. Все повозки вооружены пулеметами. Эдакие тачанки буденовские. Никодим своих монахов тоже на коней посадил. Там, под Москвой, сейчас положение серьезное: туда прибыло польское войско во главе с гетманом Ходкевичем. Против него воюет два ополчения: одним командует князь Трубецкой, вторым — князь Пожарский. Однако первый из них практически отошел от ратных дел, занимается интригами. По слухам, разведку, как обычно, никто не ведет, на помощь Ходкевичу спешит из Смоленска большой отряд. Воевода псковский Иван Хованский принимать участие в походе отказался, сослался, что поставлен Псков боронить, но письмишко в Москву направил, причем прибыло оно даже быстрее, чем мы попали в Москву. Двигались мы через Старую Русу и Ржев. Задержались из-за того, что под Зубцовом обнаружили и разбили польский отряд, численностью около 5 000 человек. Сам Зубцов и его крепость сожжены и разграблены поляками давно. Сутки на это потеряли, подошли ночью 11 сентября к Сторожевскому монастырю, и окружили его. Это была ставка гетмана Ходкевича. Об этом мы узнали от пленных под Зубцовом. Монастырь на горке, поврежден, правда, предыдущими штурмами, но рва нет. Водовозная башня сильно разбита артиллерией, а «воротная», с двумя воротами, не рассчитанными на гексоген, быстренько предоставила нам проход вовнутрь. Поляки попытались прорваться в сторону скита, но попали под огонь с трех сторон, остальное «доделали» монахи и штурмовые группы. Монастырь стал нашей ставкой. Вдруг, гляжу, а «наш» Никодим с кем-то целуется, в такой же рясе, да на голове у попа шапчонка, которую я уже где-то видел. Собственно, это не шапка, а такой хитон, с огромным золотым гербом византийским. Патриарх! Вот самка собаки. Подхожу, сделав знак своим.

— Кто это, Никодим?

— Его святейшество патриарх Филарет.

— Ты же говорил, что он в плену, а он в Ставке польской отирается! Шел полякам помогать снять осаду с Кремля. Отойди в сторонку, Никодим. Испачкаешься! — я перешел на норманский, — Отделение! В одну шеренгу становись! На прицел! — теперь на французском.

— Федор Захарьин-Юрьев! Где и кому ты передал державные реликвии Рюриков? Переведи, Никон!

Тот перевел, а побелевший патриарх ответил.

— Где ставка Владислава?

— В Варшаве, он почти никуда не ездит.

— Реликвии там?

— Да.

— Сюда прибыл с гетманом?

— Да.

— Взвод, по предателю, пли! — прогремел залп, — Не отпевать, сжечь, а прах развеять. Никодим!

— Да, Рюрик! — он впервые меня так назвал.

— Ты понял мой приказ?

— Да, князь Андрей, понял.

— Так и действуй. И вот что, пошли своих в Москву, они свободно, гляжу, передвигаются. С Дмитриями надо переговорить, иначе столкнемся, а кто их ночью разглядит. Дай знать, что польские резервы мы схарчили, и Ставки с гетманом больше нет. Да пусть твои много не болтают, толковых пошли.

— Хорошо, князь Андрей, сделаю.

— Отправишь своих — заходи, а то что-то ты молчаливым стал. Ответь, что не так.

— А все не так! Зайду!

Он, действительно, вернулся через несколько минут, сел за стол, мы с ним никогда вместе не питались, я, вообще-то, ему не шибко доверял, близко не подпускал. Питались мы с разных столов. Ну, а за счет Франции, стол у нас был несколько богаче, чем у них.

— Садись, Никодим, винца из моего имения попробуй или чего покрепче. Это «арманьяк», его по патенту выпускают в Гаскони.

— Где это?

— На границе с Испанией.

— Там тепло! А мы одежку теплую не захватили. Холодать начинает.

— Зима в России — явление внезапное, это я знаю. Каждый год, но неожиданно.

— Крепенькое винцо! Но душистое! А могу вопрос задать?

— Задавай, для этого и пригласил.

— Вот ты мне скажи, Рюрик: пошто у тебя токмо пять человек в лазарете, у меня двести? Да сколько еще отпели!

— Так они у тебя необученные, только лоб крестить умеют.

— А я тебе скажу по-другому: у тебя бронь лучше, пистоли стреляют быстро, и мушкетоны десять выстрелов делают, а не один.

— Это — так. А сколько у тебя в монастырях, а у тебя их много, двадцать, наверное?

— Четырнадцать, ты от ответа не уходи, князь Андрей.

— Я продолжу вопрос? Сколько у тебя мастерских? Сколько заводов? У меня одно имение, но считай сам: чугун делаю, раз, сталь лью, вино делаю, и арманьяк гоню, порох пяти сортов, и все разные, да для всего этого оборудование и станки делаю. Кирпич произвожу, воинов готовлю, детишек в школах учу. Химией занимаюсь, электричеством. Еще и воевать сюда пришел. А ты — крестом размахиваешь. А это — просто символ.

— Это — вера, ты на нее не покушайся!

— И что она дает твоим людям? Ты вон, почти 5 тысяч человек собрал за три дня, на коней посадил, вооружил, чем-то. Для меня и две тысячи поднять было тяжко, да еще и переместить их из Франции сюда. Вот я их и берегу. Оружием, да тактикой. В лоб мы не лезем, действуем ночью. Норманы к ночи привычные, на севере долго жили, там ночи длинные.

— Что дает? Веру дает!

— В загробную жизнь? Ну, вот они у тебя туда и уходят. А им требуется дать что-то здесь и сейчас. Они в землянках жили, сеяли хлеб, делали ножи и мечи, верили в своих богов и никого к себе не пускали. Меня тоже не пускали, пока не показал им, что на мне креста нет. Что не проповедник я. Да и у тебя большинство людей лба не перекрестят, когда тебя рядом нет, да в Перуна верят, а не в сказку еврейскую. Мои переехали из Нормандии в Гасконь, пришли ко мне на завод. На деньги, которые они заработали, купили землю и построили дома. Могли и дальше жить там, и радоваться, да давят на них такие, как ты: почему нам десятину не платите и в сказку не верите. Вот они и пошли со мной лучшей доли искать.

— Я те вот что скажу, князь, лучшей доли ты здесь не найдешь. Я это давно понял. Ушел в монастырь, штоб кусок хлеба был. Правду ты баешь, но она никому не нужна. И речь у тебя странная. Вроде по-русски все говоришь, даже понятно, но чужой ты здесь. Жаль мне тебя. Человек ты хороший, воин, каких поискать, но княжить тебе здесь не дадут. Матку твою я знал, чудная была. Вроде как княжна, а все о чем-то мечтала. Потом в Москву уехала, потом в Европу, учиться. Тебя, вон, прижила. Всю жизнь к чему-то рвалась, непонятному. Жива?

— Нет.

— Где похоронил?

— Я не хоронил, мал был, после ночи святого Варфоломея во Франции много лет убивали иноверцев. За что попов и не люблю. К отдельным их представителям отношусь нормально. Флот мне собрать помогал епископ Ришелье. Он же снабдил меня бумагами посольскими. Мы с ним дружим.

— Понятно! Папе руку целовал?

— Я целую руку только своей жене, Маргарите. И то не часто. В Риме не был. Еще раз повторяю, что я не проповедник. А вот войны религиозные мне сильно не нравятся. Нельзя человеку навязывать веру. Слаб он для этого. Пусть верит в то, что верит. Он сам себе богов выдумает, еще похлеще Христа. И много!

— Бог — един!

— Не уверен, его, скорее всего, просто выдумали, для удобства употребления. Я же знаю: почему Снятогорье перед Псковом стоит… И в Белозерье тоже самое. Во всех местах. Так что, это все сказки, а дело — вот в этом! — я вытащил из кармана и крутнул золотой пиастр на столе.

Не могу сказать, что поп покраснел. Этого не было, но призадумался он.

— Убьют тебя здесь, князь, не на поле брани. Жаль мне тебя.

— Себя пожалей, Никодим. Выкручусь. Порядок наведем, и уйду, не нравится мне здесь. Мать об этих местах всегда с любовью говорила. Кажется, что она ошибалась. Всё, давай отдыхать. А оружие ты и твои люди не получат. Не дам я его никому, кроме своих, кому верю.

— Это верно, князь, и разговор я затеял для этого. Да ты меня раскусил. Непростой ты человек. Ты — такой же верующий, только в свое, собственное.

Ну, что, поговорили! Свет не без добрых людей, мне теперь этого самого Никодима беречь требуется. Вишь как получилось с этой Анной и моей фамилией! Так, что-то проблеснуло в виде надежды. Ладно, разведку выслал, посты расставлены, и крыша над головой появилась. Живем помаленьку. Разбудили меня через четыре часа, едва забрезжило. Начали возвращаться разведчики, с добычей и данными. Да караул захватил трех полковников польских, с докладами, в том числе, из самого Кремля. Просят обеспечить доставку туда Филарета, чтобы предать анафеме Пожарского и его людей. А вот второго Дмитрия, который Трубецкой, даже и не упоминают. Видать сговорились с ним. Вовремя я патриарха на тот свет отправил! Тут вошел в штаб Никодим с Никоном и какой-то человек, весь в железе.

— Никодим, читай. Мои перехватили полковника Батецкого с этим письмишком. Дырявая осада получается, коли полковники через нее пролезают, да еще и с охранением. Так что, засиживаться здесь не будем, снимаемся, нам еще сорок верст до Кремля.

— Тут князь Трубецкой прислал Воробьевской слободы старшину Желобова-Пушешникова, сказывает: для пригляду.

— Его, что ли?

— А то!

— Приглядел? — спросил я у старшины стрельцов. — Бумаги давай!

— Какие тебе, самозванец, бумаги? Свои кажи! — «Да, невежливый! Но, ничего, сейчас все объясним, боярскому сыну!» Свистнул нунчаку, загремел шлем на старшине, он рухнул на пол.

— Обыскать! — А в котомочке у него целый набор всяких флакончиков. Вот так Родина встречает своих героев. Я еще и до Москвы не дошел, а мне уже яды приготовили! Руки связали, ноги тоже, нашатырь ему под нос, немного очухался.

— Это ты для меня принес? Чей приказ?

— Князь Димитрий приказал, дабы ты, смутьян, народ не мутил. Воевода псковский письмо прислал, что ты царем себя объявил.

— Я — посол Франции, идиот! А твой князь — дурак и трус, как и Хованский. По-французски читать умеешь?

— Нет.

— Слову архиепископа поверишь?

— А кто здесь архиепископ?

— Я, сын мой, архиепископ Псковский Никодим. — он вытащил из-под рясы епископальный крест. — Он — правду говорит, есть у него бумага, скрепленная королевской печатью, что он — полномочный посланник короля Франции Людовика XIII, и чрезвычайный военный атташе Франции, подписано военным министром Франции епископом Ришелье. И никаким царем он себя не провозглашал. Это ты напраслину на него возводишь.

— Мне так сказали, велели наблюдать, и жизни лишить.

Никон принес шкатулку, в которой лежали мои бумаги, я ее открыл и показал «посланнику».

— Убивать тебя не буду, боярский сын. Развяжите его, и пусть катится отсюда, ретивый дурак.

Вот так обозначились еще двое врагов. Господи, сколько же их тут? Во Франции было всего две бабы, и то всю малину обгадили. А здесь всех на кол не пересажаешь!