Музей как лицо эпохи

Игорь Харичев[9] Судьба Хмелиты

Усадьба эта радует душу не только потому, что ее история связана с именем автора «Горя от ума» Александра Сергеевича Грибоедова. В нашей стране, где, к сожалению, нет традиции и привычки хранить вещественные следы истории, где столько заброшенных, разрушенных и уничтоженных усадеб, видеть одну из них в прекрасном состоянии — настоящий праздник, «именины сердца». Тем более что сравнительно недавно на месте этой усадьбы поднимались руины.

Ее зовут Хмелита, и расположена она в Смоленской области, неподалеку от славного городка Вязьма. Находится усадьба в центре одноименного села, известного с 1614 года и получившего свое название от речки Хмелитки, берега которой всякое лето зарастали непроходимыми зарослями хмеля.

В 1967-м в Хмелиту приехал совсем еще молодой тогда автомеханик одной из московских автобаз Виктор Евгеньевич Кулаков. Появился он там после, казалось бы, случайной встречи с Петром Дмитриевичем Барановским (1892–1984), известным архитектором и реставратором, ярым защитником памятников древнерусского зодчества, человеком неуемным, талантливым, ярким; он умел зажечь и увлечь своими идеями и мыслями окружающих. А незадолго до встречи Барановский посетил пепелище знаменитой усадьбы. Именно с ним сталкивает в Москве Кулакова Провидение: именно Кулакову, недавно вступившему во взрослую жизнь человеку, предлагает Барановский помочь в деле восстановления Хмелиты. И получает согласие. Возможно, так судьба подстраховывает себя: на всякий случай, чтобы человек не прошел мимо, посылает еще и живое слово. Ибо последующая встреча Кулакова с Хмелитой была судьбоносной. Он отчетливо почувствовал — его это место.

В общем, появившись в Хмелите, Кулаков загорелся сумасшедшим замыслом — восстановить усадьбу. Возродить ее такой, какой она была в конце века.

Род Грибоедовых владел Хмелитой со второй половины XVI века. В 1747 году хозяином поместья стал отставной капитан-поручик (чин командира роты, позднее переименованный в штабс-капитана) Федор Алексеевич Грибоедов, дед драматурга. Именно Федор Алексеевич в 1760–1770-х годах создал в Хмелите редкий образец обширной усадьбы эпохи барокко — дворцово-парковый ансамбль, включавший в себя каменный господский дом в два этажа с четырьмя отдельно стоящими двухэтажными флигелями, Казанскую церковь, хозяйственные постройки, конный завод с манежем, большую оранжерею, два парка — регулярный и пейзажный, — «хорошие цветники с каменными статуями» и «два копаных пруда с саженою рыбою». Главный дом усадьбы по своей роскоши мог поспорить с лучшими образцами частных дворцовых построек того времени. Усадебный ансамбль дополняла построенная Федором Грибоедовым в 1759–1767 годах на месте прежней, деревянной, каменная церковь Казанской иконы Божией матери с трехъярусной колокольней, трапезной и двумя приделами: Никольским и Иоанно-Предтеченским.

Согласно «Экономическим примечаниям Генерального межевания по Смоленской губернии» 1781 года, в Хмелите проживало множество дворовых людей: «кондитеры, водошники, которые делают для домашнего расхода разных сортов водку, кузнецы, слесари, столяры, кухмистеры, ткачи, которые работают немецкие скатерти, живописцы, золотари, лаковщики, переплетчики, седельники, сапожники, башмачники, портные мужские и женские, межники, ружейники, колесники, штукатурщики, каменщики, плотники, печники, пивовары, бердовщики, суконщики, свечники, оконщики, бочкари, кирпичники, кожевники, да женского разного мастерства золотошвеи манжетные и кружевные плетошницы. Всеми вышеописанными людьми производится работа для господского домашнего раскода».

Хмелита была больше, роскошнее и аристократичнее многих соседских усадеб. Бесспорно, она являла собой центр притяжения для избранного общества. И оно собиралось здесь, в просторном доме. Съезжались семьи Якушкиных, Шереметевых, Нахимовых, Лыкошиных, Озеровых, Уваровых, Радищевых, Станкевичей, Разумовских, Хомяковых, Татищевых… Славные, знаменитые фамилии, столь важные для нашей истории.

С конца XVIII века Хмелита принадлежала Алексею Федоровичу Грибоедову, дяде А. С. Грибоедова, статскому советнику, участнику суворовских походов, в которых он проявил большую личную храбрость.

На протяжении пятнадцати лет, до окончания университета, Александр Грибоедов проводил в Хмелите летние месяцы, самые насыщенные событиями. Усадьбу переполняли гости, устраивались балы, маскарады, концерты и любительские спектакли. Атмосфера усадьбы и чудной природы, с одной стороны, и роскошь общения, интеллектуальных бесед, остроумных разговоров, изысканных застолий — с другой, становились той почвой, которая взращивала одаренного юношу, формировала личность гениального поэта и блестящего государственного деятеля. Герои «Горя от ума» во многом родились из впечатлений, полученных тогда Грибоедовым. Кстати, именно в Хмелите А. С. Грибоедов познакомился со своим троюродным братом Иваном Дмитриевичем Якушкиным, студентом Московского университета, впоследствии ставшим одним из наиболее радикально настроенных декабристов. Многие резкие высказывания Якушкина Грибоедов вложил в уста Чацкого.

После Отечественной войны 1812 года главный дом усадьбы перестроили: пышный барочный декор был сбит, фасады получили новый вид в стиле классицизма, а верх увенчал круглый деревянный бельведер — надстройка, позволяющая обозревать окрестности.

В XIX столетии Хмелита сменила множество владельцев. В 1830 году усадьба перешла по наследству к двоюродной сестре Александра Грибоедова графине Елизавете Алексеевне Паскевич, супруге Ивана Федоровича Паскевича, светлейшего князя Варшавского, генерал-фельдмаршала, а вслед за тем — к ее сыну Ф. И. Варшавскому, не имевшему интереса к усадьбе. Уже в середине XIX века отмечается упадок Хмелиты: один из первых биографов Александра Грибоедова, М. И. Семевский, в 1855 году нашел усадьбу «запустелой и необитаемой». В 1869 году владельцем усадьбы стал купец 1-й гильдии Сипягин, а в 1894-м — видный российский судебный общественный и политический деятель, граф Петр Александрович Гейден, который не только отреставрировал старинный дворец, но и перевез туда собрание из 130 первоклассных картин своего тестя князя Дондукова-Корсакова, среди которых были живописные полотна Гвидо Рени, Рафаэля Менгса, Коро. Последней владелицей Хмелиты в 1907-м, после смерти отца, стала графиня Варвара Петровна Гейден, вышедшая к тому времени замуж за Владимира Александровича Волкова-Муромцева, предводителя дворянства Вяземского уезда.

В 1918–1919 годах в усадьбе действовал народный дом «с театром, чайной и библиотекой». В 1919 году он был закрыт, всю библиотеку и большую часть картин вывезли в Москву и Вязьму. Позже дворцово-парковый ансамбль подвергся планомерному уничтожению: «разобрали два флигеля, до неузнаваемости изуродовали Казанскую церковь, уничтожив трапезную и колокольню, снесли до основания два других храма, уничтожили часть построек хозяйственного назначения».

К приезду Кулакова прежнего великолепия Хмелиты не было и в помине. В 1954 году в господском доме и флигелях, где размещались тогда колхозная контора и склад, случился пожар. Они выгорели полностью, а что не сгорело, растащили на кирпичи. Так что в 1967-м году Кулаков увидел старые развалины, гибнущие под снегом и дождем. Два из четырех флигелей — северо-восточный и северо-западный — разрушены были полностью, как и конюшни. Разоренная приусадебная церковь Казанской иконы Божией матери представляла собой зрелище печальное, а колокольня и вовсе была взорвана отступающими немцами — они взрывали все, что могло послужить нашим корректировщикам артиллерийского огня. Давно уже не было и оранжереи — от нее остались только два торцевых здания в очень плохом состоянии.

Работы по восстановлению усадьбы начались в 1968 году. А чуть позже Кулаков поступает на заочное отделение Ленинградского государственного академического института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е. Репина. Поступает потому, что прекрасно понимает: советов и помощи П. Д. Барановского, пусть и очень квалифицированной, недостаточно для того, чтобы осуществить такую сложную работу — воссоздать из небытия уникальную усадьбу века. Понимает, что ему совершенно необходимо получить специальное образование, набраться знаний, чтобы заниматься восстановлением и реставрацией профессионально. И чтобы иметь моральное право нести ответственность за усадьбу, Кулаков заканчивает институт, хотя это было ой как нелегко! Вот он — заветный диплом историка искусств.

Окончательно в Хмелиту Кулаков перебрался в сентябре 1988 года.

К этому времени были уже восстановлены юго-восточный флигель и галерея, соединяющая главный дом с флигелем. А реставрационные работы все годы с конца 60-х шли мучительно трудно и очень медленно. По сути, они не окончены и по сей день. Уже давно обрел прежний вид главный дом, уже давно залы и комнаты второго этажа стали похожи на те, что были тут двести лет назад. Но вот печи по углам в одной из комнат появились только сейчас. Почему? Кулаков многие годы неотступно искал по документам, письмам, воспоминаниям, какими они были, эти печи, как выглядели. И нашел. Упорство было вознаграждено. Построить их по рисункам и чертежам оказалось делом несложным для тех умельцев, которых опять-таки отыскал Кулаков.

Естественно, началу реставрации предшествовала долгая и кропотливая работа: сохранившиеся здания усадьбы подверглись комплексному обследованию, в частности, обмеру по рядам кирпичей. Было зафиксировано состояние зданий. Удалось обнаружить важные детали. Выяснилось, например, что стены дворца еще при строительстве были обиты изнутри бумагой, а на втором этаже нашли пробки, на которые крепились панели. Как, скажем, удалось узнать, что стены большого зала были выкрашены в зеленый цвет? Дело в том, что овальные окна «второго света» почему-то заложили кирпичом в 30-е годы XIX века. Когда Кулаков и его сотрудники открыли эти три окна, на боковой поверхности обнаружилась старая штукатурка, покрытая зеленой краской, нанесенной еще в пятидесятых годах XVIII века.

Много времени Кулаков провел в Центральном государственном архиве Октябрьской революции, высших органов государственной власти и органов государственного управления СССР (ныне — Государственный архив Российской Федерации). И был вознагражден. Удалось найти более сотни старых, еще дореволюционных фотографий, на которых были сняты и здания усадьбы, и интерьеры дворца. Негативы на стеклянных пластинах. Кулаков брал их с собой и делал отпечатки, пока не получил полный комплект фотографий. Без них проект реставрации был бы просто невозможен. Например, паркет в каждой из комнат второго этажа укладывался в соответствии с тем узором, какой можно было увидеть на старых снимках. К счастью, нашелся в Смоленской области мастер, умевший класть паркет на старинный манер.

Когда строили усадьбу, кирпич делали рядом с Хмелитой, в Барсуках. Крестьяне обжигали его в ямах. Умели. А для реставрационных работ большеразмерный кирпич привозили из Саратова — он более всего походил на давнюю крестьянскую продукцию. А еще Кулаков добивался, чтобы каменщики-реставраторы были самой высокой квалификации.

Сегодня уже восстановлена церковь, отстроена заново колокольня, каменщики кладут второй этаж одного из утраченных флигелей — северо-западного, а второй — уже в кирпиче, под крышей и ждет отделки. Завершена реставрация двух южных флигелей и каменной ограды. Трудно даже перечислить, сколько всего сделано. Сделано по неукротимой воле, собственно, одного человека — Виктора Кулакова! Как же много может совершить человек, целеустремленный и энергичный, воодушевленный идеей праведной и благородной! А в планах — восстановление конюшен, реставрация парка. «Хорошо бы не мешали, хорошо бы помогли, хорошо бы добыть денег и заплатить рабочим — ведь многие работают почти бесплатно», — вот заботы и мысли Кулакова.

Сегодня можно пройти по господскому дому. Он и в самом деле очень красив — двухэтажный, легкий, стройный. Чудный просторный зал с необычной импозантной печкой, изысканная красная столовая, кабинет хозяина. Но особенно, пожалуй, хороша лестница, ведущая в сад, полностью разрушенная и заново воссозданная по найденным документам. Дух давно ушедшей эпохи возвращается сюда.

Создание экспозиции — отдельная песня. Сколько сил пришлось положить на это Кулакову и его единомышленникам, сразу и не скажешь. Мебель и предметы, соответствующие времени, когда в усадьбе жил Алексей Федорович Грибоедов и его домочадцы, кропотливо подбирались долгие годы и стали неотъемлемой частью здания.

Казалось бы, можно остановиться: первый и единственный музей Александра Сергеевича Грибоедова создан, он уже существует. Усадьба в прекрасном состоянии. Осталось не так много — закончить работу с флигелями, поднять конюшни и привести в порядок парк. Но… дух созидания не покидает Кулакова.

Узнав, что неподалеку от усадьбы Грибоедовых располагалась усадьба Нахимовых, Кулаков проводит много времени в архивах и лично устанавливает, что именно там, а не на Псковщине, как считалось до того, родился великий русский флотоводец, адмирал Павел Степанович Нахимов. С этого момента Виктор Евгеньевич загорается новой идеей — возродить из небытия родовое гнездо Нахимовых! Из небытия, потому что, к сожалению, господский дом и приусадебная церковь полностью разрушены — не осталось даже руин, как в Хмелите. Для того чтобы появилась возможность восстановить еще одну славную усадьбу, Кулакову пришлось, преодолев ожесточенное сопротивление чиновников, добиться правительственного решения об образовании в Хмелите и на прилегающих территориях историко-культурного и природного заповедника! Колоссальное достижение! Теперь можно было начать все заново — только с новыми именами.

В качестве первого шага он создает в одном из двух оставшихся торцевых зданий утраченной оранжереи музей П. С. Нахимова. Тоже единственный в России, пусть небольшой, но зато с уникальными экспонатами. К чести руководства Российского флота, надо сказать, что без его помощи музей не появился бы. Сейчас Виктор Кулаков мечтает о следующем шаге — возрождении усадьбы. Проект уже готов. Осталось найти деньги. И неизвестно, что труднее в наше равнодушное время — создать проект или раздобыть деньги. Как только усадьба Нахимовых вновь станет реальностью, музей П. С. Нахимова переедет туда.

Поразительна неуемность этого человека! В другом торцевом здании оранжереи Кулаков устраивает небольшую гостиницу для посетителей музея — ведь люди порой приезжают издалека, и надо о них позаботиться. И опять мысли: «Не мешали бы, уж о помощи не прошу». Гостиницу пытались отнять, но, к счастью, не смогли — Кулаков за трудную жизнь свою приобрел бойцовские качества.

Территория Государственного музея-заповедника оказалась чрезвычайно богатой не только усадьбами, но и событиями. Неподалеку от Хмелиты, на Богородицком поле, происходил героический прорыв наших войск в октябре 1941 года под Вязьмой. Тогда в окружении оказалось пять наших армий — 16-я, 19-я, 20-я, 24-я и 32-я, а вместе с ними дивизии Московского ополчения. Всего, по уточненным подсчетам, более 1 миллиона человек! Не менее трети из них погибли, а 688 тысяч, по немецким данным, оказались в плену и тоже большей частью погибли, так как немцы были не готовы к такому количеству пленных, не имели для них продовольствия, не могли обеспечить минимальных условий для их существования. Наши солдаты умирали от голода, холода и болезней, и Богородицкое поле стало последним приютом погибших мучеников в этой чудовищной мясорубке ХХ века.

Кулаков, конечно же, включил Богородицкое поле в состав заповедника: работать здесь и не сделать ничего для увековечивания памяти погибших воинов было немыслимо. Недавно рядом с памятником героям появилась аллея со стелами, посвященными дивизиям, упорно сражавшимся до последнего патрона. Около памятника каждый октябрь, в очередную годовщину прорыва, хоронят останки воинов, найденные за лето поисковиками. В 2010 году было захоронено 109 останков.

Не остались без внимания и расположенные рядом с Богородицким полем развалины церкви, она уже восстановлена, осталось воссоздать колокольню. А рядом поднимается из руин флигель давно разрушенной усадьбы, в котором должен появиться музей, посвященный памяти погибших воинов в страшном сорок первом.

Вот и получается, что история Хмелиты — это одновременно и история Виктора Кулакова, история его жизни, без которой не было бы ни нынешней Хмелиты, ни заповедника. Возвращение памяти, возвращение прошлого, без чего невозможно будущее — достойная жизнь.

И сегодня Кулаков продолжает заниматься прежним делом. Но в нашей стране даже при кардинальных изменениях мало что меняется. Неизменным остается жесточайшее сопротивление чиновников, которое необходимо преодолевать всякому, кто проявляет инициативу и отстаивает свои идеалы. Во все времена это становилось именно теми условиями, в которых приходилось и приходится действовать подвижникам, живущим в России. Тем ценнее их достижения. Тем более благодарными должны быть мы людям, которые выполняли и продолжают выполнять свою миссию, несмотря ни на что.

Виктор Кулаков живет мыслями о будущем. Не случайно вместе с ним работают в Хмелите его сын и дочь.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 6/2011

Елена Генерозова Хмелита

Музей — в первую очередь хранилище. Собрание вещей и предметов. Усадьба — это так или иначе место для жизни. Но место, как правило, обширное — с жилыми и хозяйственными помещениями, флигели-гроты, амбары, летние театры, оранжереи, домики для птиц, церкви и парк — непременно парк, романтический английский или регулярный французский, по вкусу хозяев. Конечно так широко жили далеко не все, тем не менее, если мы говорим об усадьбе, то подразумеваем место для жизни праздной и увлекательной — и ту тонкую и кратковременную прослойку общества, которая вошла в историю под именем русского дворянства. С XVII по XX век усадеб построено тысячи, но лишь немногие дошли до нас в первозданном виде.

Хмелита — не исключение. В той, изначально спроектированной красоте ни дом, ни парковый ансамбль до нас не дошли, да и вряд ли могли дойти, учитывая обстоятельства. Дом, построенный в 1750-х годах отставным капитан-поручиком лейб-гвардии Преображенского полка Федором Алексеевичем Грибоедовым (дедом известного драматурга и поэта), испытал на себе немало. Стихийные бедствия, смена хозяев, войны до неузнаваемости изменяли облик этого уникального ансамбля. А в том, что Хмелита уникальна, нет никаких сомнений. И вот почему.

После петровских преобразований русское культурное пространство четко разделилось на две части — народную и аристократическую. И если в допетровское время посадские избы и боярские терема функционально отличались не сильно (разве что размерами, количеством печей, внутренним убранством), то после размежевания пропасть между господами и холопами вполне можно обозначить грибоедовской цитатой о дистанциях огромного размера.

И так получилось, что Россия Петра начала встраиваться в систему мировой культуры в момент господства в этой культуре барокко. Вообще барокко — один из немногих глобальных стилей, оказавший влияние практически на все территории Европы и значительную часть Азии. Естественно, распространение на такой огромной территории обусловило вариативность. Одно лишь русское барокко включает в себя барокко нарышкинское (оно же московское), голицинское, петровское, и, наконец, елизаветинское или растреллиевское барокко, к которому и относят сегодня стилистику нашей усадьбы.

Вообще кажется довольно странным, что именно этот тяжеловесный, перегруженный множеством деталей стиль (а барокко — это всегда избыток, всегда перебор) так замечательно начал чувствовать себя именно на русской почве. Более того, именно с барокко началось полномасштабное развитие архитектуры, живописи, скульптуры, то есть, произошла в некотором роде культурная революция. Усадьбы и замки, выстроенные по западной моде, и были, и остались символами роскоши, мощи, грандиозности.

Вполне можно предположить, что Федор Алексеевич, немало времени проведший среди аристократов императорского двора, захотел и на родной земле создать что-то подобное дворцам Петербурга. Елизаветинское барокко в этот раз занесло довольно далеко от родных земель, ибо большая часть построек в этом стиле располагается вблизи Москвы и Петербурга; Хмелита — единственная усадьба такого рода на Смоленщине.

К сожалению, имени автора архитектурного проекта Хмелиты история не сохранила. Но, по всей вероятности, это был кто-то из столичных, ибо контраст между главным домом усадьбы и всеми остальными строениями очень велик — видимо, проектированием и строительством всего остального занимались местные, доморощенные архитекторы, не имевшие ни набитой руки, ни аристократического блеска.

В облике дома мы можем найти все три основных признака барочной архитектуры: асимметрию, контрастность, крупные объемы. Каменный двухэтажный дом включал в себя множество комнат, зал с очень типичными для барокко «лежачими» овальными окнами, столовыми, гостиными, кабинетами, лакейскими, на втором этаже — так называемая «комната Грибоедова», где, согласно преданию, всегда останавливался будущий писатель.

Усадьбу много раз перепродавали из рук в руки, что вело за собой и бесчисленные перестроения. В 1832 году новый хозяин заштукатурил колонны, убрал фронтоны и «фирменнобарочные» ушастые наличники, разобрал ведущую в парк лестницу. Наверху достроили цилиндрический бельведер, с главного фасада пристроили классический портик. Примерно в таком виде усадьба вступила в XX век — сохранились фото 1920–1930 годов, на которых мы можем наблюдать сей странный гибрид. Она стала использоваться как школа, контора, склад. В 1954 году в главном здании, где сушилось лыко, случился пожар, продолжавшийся неделю. Развалины стали источником кирпичей для местных крестьян. Только в начале 1960-х годов в домах и парке началась реставрация, которая, собственно, продолжается до сих пор.

Прежде чем восстановить усадьбу, реставраторы провели большую исследовательскую работу в архивах, чтобы образ ее как можно более соответствовал тому, каким он был при Грибоедове. И все-таки, не все однозначно принимают нынешний обновленный облик Хмелиты. Есть мнение, что сейчас нам видна скорее фантазия на тему Хмелиты, но не она сама. Однако, несмотря на множество последовательно сменявших друг друга вариантов архитектурного облика, мы, по-видимому, обрели именно грибоедовский вариант усадьбы. Раскопки и тщательное изучение архивных документов позволили воссоздать облик дома и внутреннее убранство, барочную лестницу на два входа, крышу, покрытую благородной медью. Конечно, то, что было здесь изначально — аллеи, цветники, конный завод с манежем, библиотеку и картинную галерею (шедевры которой ныне украшают главные музеи обеих столиц) — невозможно вернуть полностью. Но все же, побывав здесь, нельзя не проникнуться тем особым духом русской провинции, который так хорошо нам известен по «Горю от ума». Будущих героев своей бессмертной комедии Грибоедов встретил именно здесь, в дядином доме: Фамусов — дядя поэта, Софья — его сестра, Скалозуб — генерал Панкевич, а Чацкий — это Иван Якушкин, будущий декабрист. В зеркале произведения отразилась жизнь. Но если мы можем утверждать, что этот музей — зеркало эпохи, то, учитывая его богатую историю, правильнее будет говорить о нескольких зеркалах разных эпох, в которых последовательно отразились все этапы существования Хмелиты — от процветания к упадку и обновлению, уже в новом замечательном статусе музея, открытого для всех.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 1/2017

Алла Филиппова[10] «Именьем, брат, не управляй оплошно…»

Сохранившаяся переписка Алексея Фёдоровича Грибоедова (1769–1833), владельца смоленской Хмелиты и родного дядюшки писателя, свидетельствуют о том, что, как и для большинства смоленских и вообще российских дворян, заботы о ведении хозяйства в Хмелите и сычёвских имениях его второй жены Настасьи Семеновна было для него повседневным, отнимающим много времени трудом.

Из мемуарных свидетельств смолян явствует, что для всех без исключения хозяев смоленских усадеб деревенская жизнь была «приятною только при деле, и большом деле», которое всегда подразумевало управление имениями и хозяйством, строительство церквей и благоустройство усадебных парков.

Большинство владельцев усадеб при управлении делами имения вели себя по-старинному, считая год не с января, а с сентября, сообразно прихода по хозяйству. Помощниками по имению часто назначали, как свидетельствует дальняя родственница Грибоедовых, жительница Ельнинского уезда М. С. Николева, «людей смышлёных, мало-мальски образованных, которых тогда ценили»[11] и которые позже могли стать прототипами грибоедовского Молчалина. Этот человеческий тип мы можем представить себе по описанию Николевой, вспоминающей одного из таких управляющих: «Семинарист Осипов, красивый, ловкий, неглупый, был отличен начальством. Его, как знающего дело чиновника, послали по какому-то поручению в Петербург, где он стал вхож во многие знатные дома, влюбил в себя девицу из хорошего дома… женился на ней и, таким образом, приобрел сильную протекцию ее родных, при посредстве которых поступил на службу».

Как и во всей России, смоленские усадьбы почти полностью содержали своих хозяев. На Смоленщине важными приметами хорошего хозяина усадьбы считались добротные крестьянские дома, «сапоги на ногах своих мужиков» и собственная аптека. В Хмелите, вспоминает Николева, «все обиходные вещи, по возможности, производились домашними средствами, начиная с холста и ниток до башмаков. Сукно для прислуги ткали дома, шубы они имели из выделанных дома же овчин, свечи тоже своей выделки. Целый отдельный флигель был занят столярами и плотниками. Мебель у нас делали очень недурную, по рисункам из наклейного красного дерева, которое тогда было в большом употреблении и очень ценилось. Были и резчики, и каменщики, кузнецы и шорники, все выбранные их своих же крестьян, и если у которого-либо оказывалась способность к какому-либо мастерству, его отдавали совершенствоваться в московские магазины и мастерские.»

О грибоедовской усадьбе как о хозяйстве, способном полностью обслужить своих хозяев, говорил и старый крепостной слуга Грибоедовых Прокоп: «…мастерские были, и мебель и всё, что нужно там делали».

Количество дворовых, обслуживавших А. Ф. Грибоедова и его родственников, насчитывало около трехсот человек. Это красноречиво говорит о том. что Хмелита существенно отличалась от многих соседних усадеб северо-восточной части Смоленщины своим богатством, роскошью, аристократизмом, желанием и умением владельца «пожить на широкую руку, без расчета».

Слуга Прокоп вспоминал Алексея Федоровича так: «Он хозяин был хороший. Много наших он в Москву да в Питер отправлял учиться ремеслам, кто зодчим, кто мебельщиком, кого картины писать, да грамоте учил. Никто в округе так за своими не смотрел». «Это был дворец, — гордился старый слуга, — мы всей округой правили. Такого как раньше никогда не будет, тогда мы ходили как павы, никто с нами не равнялся, ни Нарышкины в Богородицком, ни Волконские в Сковородкине».

Впрочем, дяде поэта не в меньшей мере присущи были и капризы вельможи, и глухота к интересам и чувствам других, и частое раздражение всем на свете и брюзжание по любому поводу — как и опытность пожившего и много повидавшего человека. Мы знаем эти черты по образу Фамусова, для которого дядюшка Алексей Федорович послужил прототипом. Черты Алексея Федоровича — Фамусова были намечены уже в комедии «Студент», в образе Звёздова. Исследователь творчества Грибоедова Сергей Фомичёв не раз обращал внимание на то, что образы Звёздова и Фамусова восходят к одному и тому же прототипу — грибоедовскому дядюшке. В «Горе от ума» нашел отражение даже дядюшкин лексикон — например, выражение «я, брат.», часто звучавшее в поучениях Алексея Федоровича, которые племяннику приходилось выслушивать постоянно. А очерк «Характер моего дяди» полностью посвящен жизни и личности этого родственника поэта.

В беседе с Чацким Фамусов среди первейших обязанностей русского дворянина упоминает управление имением и службы:

Скорее всего, Грибоедов не раз слышал подобное от собственного дядюшки и в Москве, и в Хмелите.

Мальчиков, будущих владельцев имений, с детских лет обязательно обучали основам управления имением, девочек — умению вести домашнее хозяйство в усадьбе. Девушки на выданье умели варить варенье «до 4-х и 5-ти пудов», ухаживать за цветами, разводить домашних птиц, «которых бывало до тысячи разного сорта», смотреть за пряжей холста в девичьих, заготавливать вместе с экономкой «разные пития». В обязанности молодых девиц, в том числе и сестер писателя, входило наблюдение «за работой горничных, которые, по обычаю времени, наполняли девичьи, вышивая по тюлю, кисее и плетя кружева по задаваемым урокам». Впрочем, у взрослых дворянок вышивание, бисерное шитьё, кружевные работы тоже были типичными занятиями.

Желания многих будущих родственников невест со стороны мужа совпадали с портретом Наташи из грибоедовской комедии «Своя семья, или Замужняя невеста»:

Смолянка М. С. Николева так вспоминала о своем первом выигрыше в лото: «Составили партию, человек 15-ть; позволили и мне участвовать. Тут я, выиграв, в первый раз сделалась обладательницей целого рубля, что привело меня в восторг. Я тотчас сшила приходно-расходную тетрадь и записала на приход мой первый рубль. Нам никогда не давали денег в руки: родители распоряжались нашими нуждами по своему усмотрению.

Практические и теоретические знания самого Александра Грибоедова в области ведения хозяйства не раз подтверждаются в его произведениях и в полной мере проявились в его грандиозном проекте об учреждении Российской Закавказской компании.

Разумеется, к привитию хозяйственных навыков воспитание юных дворян никак не сводилось. Между прочим, именно хорошее домашнее образование подготовило почву для дальнейшего успешного обучения самого Грибоедова. Причем занятия науками и иностранными языками не прекращались даже летом в усадьбе.

В Хмелите, в Казулине, в Погорелом молодые люди имели возможность брать уроки не только у собственных учителей (которыми часто бывали дворовые — представители крепостной интеллигенции), но и у специально приглашенных профессионалов. Например, знания по истории, живописи, архитектуры и вообще искусства можно было получить у архитектора М. М. Тархова, ученика Академии художеств. Он был вызван из Москвы в 1800 году для строительства новой Казулинской церкви, прожил в доме Лыкошиных около двадцати лет и «был строителем многих соседних храмов».

Обязательным для дворянских детей было обучение верховой езде. В Хмелите были свои конюшни, конный завод и манеж. Впоследствии навыки, полученные там, не раз пригодились Грибоедову в пору воинской и дипломатической службы.

Система воспитания была авторитарной, что вызывало протест не только у вольнолюбивого и язвительного Александра. Современник его В. И. Лыкошин, вспоминая собственную юность, тоже считал необходимость «зависеть от других» и беспрекословно подчиняться старшим большим «промахом в тогдашнем воспитании». Он писал, что «это отклоняло всякую возможность иметь собственное мнение», часто мешало свободно объясняться, «но хуже всего раздражало» в минуты, когда молодежь чувствовала свою правоту, но вынуждена была избегать «неприятных столкновений». «Хорошее воспитание, выдержка. светская любезность, — свидетельствовала и М. С. Николева, — ценились в обществе больше, чем душевные качества.» Именно это потом высмеивал в своей комедии Александр Грибоедов.

Броские приметы усадебной жизни, запомнившиеся юному Александру, он воссоздавал потом в ярких и точных образах своих произведений. Ещё в юности ему, наблюдательному и саркастичному, была противна любая зависимость, и «более всего ненавидел он рабство духа», которое замечал у многих представителей смоленского дворянства. Той же саркастичностью и неприятием рабства он позже наделил Чацкого в комедии «Горе от ума».

К концу XVIII — началу XIX века в атмосфере вольной усадебной жизни, когда «обеды, ужины и танцы…» были непременным атрибутом существования. «Несколько поколений дворян, — писал в своих воспоминаниях А. И. Барышников, — выросли в сознании необходимости украшать свою жизнь всем, чем можно. И даже кажущееся смешным обучение танцам и «хорошим манерам» в глубокой своей сущности было настоятельно необходимо для эпохи, где всё в жизни было признано достойным заботы и воспитания.» Дети дворян с малых лет росли в особом мире понятий и идей, в котором, как писал в свое время известный русский искусствовед, барон Н. Н. Врангель, «ребенок еще у мамушек и нянюшек привыкал к мысли о великой необходимости религиозно верить в красоту».

«Красивейшая Хмелита», «любимый родственный дом», привлекала к себе всю округу. В воскресные дни и праздники владельцы имений и их многочисленные гости всегда стремились собраться у соседа побогаче.

Алексей Федорович Грибоедов, знаменитый хлебосол, известный всей Москве своими балами и увеселительными затеями, перенес уклад своей зимней столичной жизни в летнюю смоленскую резиденцию.

Эпикурейские вкусы и беззаботное прожигание жизни молодого Александра Сергеевича были сформированы не только столичной и гусарской средой. Любимый племянник своего дядюшки наблюдал их в детстве и юности в Хмелите, когда Алексей Федорович поражал всю округу своими усадебными приемами и забавами. никогда не имея на это достаточных средств.

Балы в Смоленской губернии часто называли «редутами». Как и повсюду, они проходили при съезде родственников и знакомых со всей округи. Смоляне посещали друг друга в усадьбах за 40–80 верст.

На смоленском «редуте», как и в «Горе от ума», собирались «прелестницы с толпой вздыхателей послушных», наблюдались известные уловки «матерей, чтобы избавиться от зрелых дочерей», залы наполнялись «любезниками», «которых нынче тьма». Их психологические черты были подмечены Грибоедовым в ранние годы и улавливаются еще в ранних его пьесах.

«Многолюдство» (грибоедовское слово), злословие и сплетни по пустякам были приметами этих съездов. В рукописи исследователя истории смоленского дворянства А. М. Фокина мы находим меткие характеристики представителей смоленской знати. Так, «Храповицкие отличались своей жестокостью», «Аполлон Григорьевич Оловенников был глуп необыкновенно (это фамильная черта Оловенниковых, которых по-уличному звали Простаковыми)». «Екатерина Парфёновна Верховская фигурой и дородством — гренадер, голос имеет грубый и звонкий, одевается в затрапезу из холста…, подвязывается платочком, говорит по-мужицки.» Рассказ о том, как одну Толстую назвали графиней, и она очень обиделась, Фокин сопровождает пояснением: «Толстые (просто) гораздо сановитее графов Толстых».

Многие мемуары смоленских жителей содержат подробности обсуждения дамами новинок французских модных туалетов, продававшихся в лавках на Кузнецком мосту, и всевозможных хитростей в умении, как это назвал их знаменитый земляк, «…себя принарядить / Тафтицей, бархатцем и дымкой». Современники Грибоедова не раз описывают «дамские шинельки», «соломенные шляпки с ландышами», белые кисейные платья, «прически буклями» и «в виде небольших райских птичек», бриллианты, «бархат и соболи». О нарядах княжон Соколинских на одном из балов М. С. Николева вспоминает: «Бабушка их, Каховская, нарядила их на бал, покрыв пестрыми букетами крупных цветов в таком количестве, что они казались ходячими комнатами цветов».

Многие столичные родственницы и соседки привозили сюда своим подругам модные туалеты из Москвы и Петербурга. Менее состоятельные дворянки довольствовались платьями собственного пошива или одеждой своей богатой родни. Местная жительница Д. И. Уварова часто «сбывала соседкам поношенные наряды, привозимые ею во множестве из зимних её поездок в Петербург, и выменивала их на более существенные вещи: нитки, чулки, птицу и другие хозяйственные потребности».

Большой популярностью у смолян пользовались костюмированные балы: участники наряжались как в национальные русские костюмы, так и в костюмы народов других стран. Особый интерес вызывали экзотические наряды стран Востока — Китая и Индии.

В усадьбе Энгельгардтов Овиновщине, недалеко от Погорелого Барышниковых, давали маленькие детские балы, а Лыкошины иногда ставили театральные представления, в которых участвовали и дети. Многим обитателям смоленских имений был известен танцмейстер по фамилии Жуть, переучивший танцам детей половины губернии.

Балы сопровождались обязательными обедами «до двенадцати и более перемен», концертными выступлениями оркестра и хора крепостных, театральными представлениями и танцами. В выборе блюд к званым обедам помогали «большие кухонные книги» и повара, проходившие по обыкновению обучение кулинарному искусству в Московском Английском клубе (у богатых дворян) или ученики этих поваров (у дворян мелкопоместных).

«Грибки да кисельки, щи, кашки в ста горшках», о которых упоминается в первой редакции «Горя от ума», были обязательными блюдами в меню обедов смоленских помещиков.

После обеда переходили к развлечениям. Из настольных игр были популярны шахматы и «крепость» — род шашечной игры. Иногда и дети играли в карты. Оставшийся «в дурачках», по воспоминаниям Николевой, был вынужден носить на голове обернутую ложку с вареньем, да так, чтобы не разлить содержимое.

Одним из любимых детских занятий было рисование — красками, акварелью, черным итальянским карандашом. Сохранившийся альбом смоленского дворянина В. А. Вонлярлярского, именуемый «Картинами усадебного быта», содержит рисунки, на которых изображены многие типичные для усадебной жизни занятия: охота с борзыми, дворянское собрание, карточная игра, репетиция любительского спектакля, путешествие по соседним имениям.

В Отделе письменных источников Государственного исторического музея хранится записная книжка — скорее, альбомчик — Анны Хомяковой времен ее пребывания в смоленской усадьбе Липицы. В этом альбомчике она, будучи тогда маленькой девочкой, рисовала сценки из жизни своего окружения. На более чем сорока рисунках запечатлены дворяне окрестных усадеб — Xованские, Куракины, Обресковы, Нарышкины, Соковнины, Булгаковы, Лихачёвы…

Воспоминания о детских играх со сверстниками во время отдыха между занятиями или после их окончания — камешки, катание на качелях, веревочка, жмурки, прятки, упоминаемые в записях смолян, могли стать одним из источников для воспоминаний Чацкого о детстве:

К любимым развлечениям дворянского общества принадлежали домашние театральные постановки в городских салонах и загородных усадьбах. Импровизированные представления, в которых участвовали как профессиональные актеры, так и владельцы и гости усадеб, часто упоминаются в мемуарах смолян.

К участию в концертах часто привлекали представителей молодого поколения владельцев имений. Они не только исполняли роли и играли на музыкальных инструментах, но бывали и дирижерами, и режиссерами. Традиция домашних спектаклей, надолго установившаяся в усадьбах смолян, объясняет, что любовь Грибоедова к театру, его сценическое дарование, талант декламатора воспитывались не только московской театральной средой, но и летними усадебными театральными затеями. Уже взрослым Александр Сергеевич не раз участвовал в любительских спектаклях. В 1824 году он писал Вяземскому: «А кабы теперь был в Москве, сыграл бы в деревне у вас роль старухи-маркизши, Вольтеровой любовницы».

«Домашняя музыка и домашние театры были делом моды, тогда всякий зажиточный помещик имел непременно оркестр и даже театр свой», — вспоминал А. И. Барышников. О домашних усадебных оркестрах он писал: «Каковы были эти домашние оркестры, разумеется само по себе, но и под эту дурную музыку танцевала тогдашняя молодежь так же весело…, ибо и сама тогдашняя молодежь была моложе и веселее, нежели теперешняя, так рано стареющая и скучающая.»

После войны с наполеоновской Францией крепостные оркестры в Смоленской губернии почти исчезнут. А пока каждый владелец усадьбы стремился завести из крепостных свой хор или хотя бы квартет скрипачей. Многие из смоленских помещиков, в частности, дворяне Глинки, серьезно увлекались музыкой, а большинство стремилось дать детям хорошее музыкальное образование. Учителями музыки у дворянских детей часто становились талантливые крепостные музыканты. таким был, например, дворовый человек из села Мархоткино, который постоянно следил за музыкальными упражнениями Марии Николевой. В своих воспоминаниях Николева перечисляет «почти все в то время принятые танцы в провинции»: русская пляска, казачок, горлинка, гросфатер, матрадур, котильон, экосез, круглый польский и вальс. В пору грибоедовского детства на Смоленщине только начинали входить в моду французские кадрили и мазурка.

Известно, что в Хмелите был собственный крепостной театр, оркестр и хор цыган. Крепостной оркестр был у Лыкошиных, у дальних грибоедовских родственников Николевых в усадьбе Покровское Ельнинского уезда. На домашних театрах того времени нередко ставились остро-сатирические пьесы, для которых был закрыт путь на профессиональную сцену — и которые очень соответствовали нраву Александра Грибоедова, известного современникам своим остроумием. В Хмелите не только Александр «изводил сестер» своими насмешками и экстравагантными выходками, но и остальная хмелитская компания придумывала «разные шутки над приезжающими соседками и живущими в доме иностранцами», — вместе с воспитателями Лыкошиных там «собиралась порядочная колония разноплеменных субъектов». Возможно, во время домашних хмелитских спектаклей разыгрывались и отрывки известной пародии Грибоедова «Дмитрий Дрянской».

Достоверно известно, что еще во время царствования Софьи Алексеевны, которая была «первою и могучею покровительницей театра» в России, на ее придворном театре дебютировал первый владелец Хмелиты Семен Грибоедов. В новом переводе комедии Мольера под названием «Врач поневоле» он исполнил роль «Луки, прислужника Герона».

Мемуаристы свидетельствуют о том, что в усадьбах были широко распростране — ны камерные жанры искусства: пение, литературные, музыкальные и танцевальные вечера в узком кругу. На хмелитских музыкальных вечерах особенным успехом пользовались дочь хозяина усадьбы Элиза, игравшая на арфе, и ее кузина, родная сестра будущего драматурга Мария Грибоедова. Талантливая арфистка, ученица знаменитого Джона Филда, много лет жившего в России ирландского композитора, она была известна «всей Москве своим музыкальным талантом».

Типичным занятием в барских имениях была и усадебная поэзия. В структуре ее, как писал исследователь словесности этого времени В. А. Кошелев, «преобладали по преимуществу «домашние» жанры: послания к друзьям… обращения к условной возлюбленной, медитативные элегии о бренности бытия и скоротечности жизни, дидактические наставления детям и внукам и т. д. Особое место занимали описания природы, что диктовалось особенностями поэтической эпохи предромантизма, когда в моде стали поиски аналогов творчеству в растительном мире. Такого рода поэзия в начале XIX века была распространенным явлением и модным «домашним» занятием — и редко удостаивалась печати».

Еще одним повсеместным времяпрепровождением в дворянской среде была охота. Об охотничьих приключениях владельца села Липецы, С. А. Хомякова, а еще раньше — о его отце, заядлом охотнике, в смоленском крае ходили легенды. Серьезно увлекался охотой и граф Н. П. Панин из сычёвской усадьбы Дугино, где он жил постоянно. Любимым занятием Панина была охота на волков и медведей, для которой он часто приезжал в свое небольшое имение Покров, находившееся недалеко от глухих лесов Бельского уезда — особенно известных мест обитания этих животных. Псовая охота была одним из любимых увлечений в семье Барышниковых.

О том, имел ли пристрастие к охоте дядюшка Грибоедова, свидетельств не сохранилось, хотя обилие птиц и животных в окрестностях грибоедовской усадьбы давало хорошую возможность для устройства в имении этого традиционного барского развлечения. Зато дядюшка Алексей Федорович, знакомый со многими высокообразованными людьми своего времени, старался создать в Хмелите библиотеку, которая удовлетворяла бы самому изысканному интеллектуальному вкусу. Она часто пополнялась новинками художественной литературы, учебниками, справочниками, трудами ученых в разных областях науки и периодическими изданиями. Трудно представить себе хмелитскую библиотеку без «Вестника Европы», основанного Н. М. Карамзиным и издававшегося в Москве в 1802–1830 годах, — лучшего журнала своего времени. Еще одним заметным журналом был тогда «Русский вестник» смолянина С. Н. Глинки. В передовых кругах общества это издание (имевшее патриотическую и монархическую ориентацию) большим успехом не пользовалось, но в провинции было очень популярно, и провинциальные читатели были главными его подписчиками.

Обработка текста О. Гертман

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 8/2017

Михаил Белявский[12] Таинственный XVIII век

Кажется, откуда бы взяться каким-то тайнам! Но тайны и загадки встречаются в XVIII веке буквально на каждом шагу. Порой даже кажется, что дойди до нас меньше документов — и число загадок сразу бы уменьшилось.

Восемнадцатое столетие началось необычно. Шел век за веками, счет годам велся «от сотворения мира», давно перевалив за 7 тысяч. Новый год начинался 1 сентября, и считался этот день самым обычным. А тут, 20 декабря 1699 года, царский указ: «впредь лета счислять в приказах и во всяких делах и крепостях писать с нынешнего генваря с 1 числа от рождества Христова 1700 года». Да «в знак того доброго начинания» предписывалось по всем большим улицам Москвы и перед воротами домов знати «учинить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых», и «даже людям скудным каждому хотя по деревцу, или ветве на вороты, или над храминою своей поставить», и «на Красной площади огненные потехи учинить и стрельбу чинить», и боярам, окольничим и думным и знатным дворянам и купцам «каждому на своем дворе из небольших пушечек… учинить троежды стрельбу и выпустить несколько ракетов».

За необычным началом последовало и необычное развитие. Старая Московская Русь вышла в Прибалтику и, прорубив там окно в Европу, превратилась в могучую Российскую империю. На далеком Урале выросли огромные металлургические заводы — самые крупные в мире, и промышленность передовых стран Европы, Англии и Франции, работала на русском металле. Новый облик постепенно принимали русские города. На смену поместной дворянской коннице и стрелецкому войску пришла регулярная армия. Преобразилась духовная жизнь страны. Пришел конец неограниченной диктатуре церкви в области культуры и просвещения. Да и сама церковь утратила роль самостоятельной экономической и политической силы.

Крепостнические отношения превращаются в тормоз для развития страны. В России нарождаются капиталистические отношения. Однако разлагающееся крепостничество не только продолжает господствовать, но и распространяется на огромные новые территории. Крепостное право приобретает самые грубые, самые дикие формы. Помещики получают неограниченную власть над личностью и имуществом крестьян. Они продают их в розницу, сдают в рекруты, отправляют на каторгу, истязают, заставляют работать на барщине даже и по 6 дней в неделю. А любая жалоба крестьян на своего помещика рассматривается как важное государственное преступление и сопровождается самым суровым наказанием. Крепостничество разлагается, а права и привилегии помещиков увеличиваются. В стране активно формируются капиталистические отношения, но молодая буржуазия еще не превращается в класс. Она остается средневековым сословием купцов и ремесленников и требует не уничтожения крепостного права, а права владеть крепостными. Вот и получается, что с критикой крепостных порядков выступают не идеологи нарождающейся буржуазии, а передовые дворяне и доведенные до отчаяния крепостные крестьяне.

Все изменения в экономике, культуре оказываются поставленными на службу крепостникам, и вторая половина века входит в историю как «золотой век дворянства». Но именно в этот «золотой век» разразилась самая мощная в истории России крестьянская война, именно в этот «золотой век» на всю страну прогремел гневный протест Радищева против самодержавия и крепостничества.

В нашем распоряжении самых разнообразных источников в десятки и сотни раз больше, чем по любому из предшествующих веков. Выходят газеты и журналы. До нас дошли дневники, воспоминания, переписка людей XVIII века. Каждый год выходят из печати сначала десятки, а затем и сотни книг. Один Н. И. Новиков, возглавив в 1779–1789 годах типографию Московского университета, напечатал в ней за десять лет более тысячи книг. Да и со всякого рода документами в XVIII веке дело обстоит иначе. В сотнях экземпляров печатаются указы и манифесты. Десятки и сотни тысяч всякого рода бумаг всевозможных учреждений заботливо сохраняются. И стоят на палках архивов тысячи, десятки и сотни тысяч огромных фолиантов, каждый из которых впору лишь поднять. Подумать только: лишь в Центральном архиве древних актов в фондах Сената и его департаментов почти 400 тысяч (!) дел, да фонд каждой из коллегий — несколько десятков тысяч дел. И это в одном архиве. А Военно-исторический архив, архивы Министерства иностранных дел, Академии наук. Литературы и искусства, а рукописные собрания Ленинской библиотеки, Исторического музея, Пушкинского дома, ленинградской «Салтыковки», а архивы республик и областей?

Кажется, откуда бы взяться каким-то тайнам! Но тайны и загадки встречаются в XVIII веке буквально на каждом шагу. Порой даже кажется, что дойди до нас меньше документов — и число загадок сразу бы уменьшилось.

Вот несколько из них.

Подходит к концу царствование Петра I. Умер приговоренный Сенатом к смертной казни его сын — царевич Алексей, ставший знаменем всех консервативных сил. Издается указ о том, что царь сам назначает себе преемника. Кажется, все в порядке. Но два года спустя умер маленький сын Петра и Екатерины, а 27 января 1725 года в своей маленькой низенькой спальне в Петербурге умирал и сам Петр. Днем он потребовал бумагу и перо, начал было писать, но перо выпало из его рук, и на бумаге осталось лишь два слова: «отдайте все…». Язык ему уже не повиновался, а ночью наступила смерть.

Отдайте все… Кому, в чьи руки собирался передать все им созданное Петр I? На первый взгляд может показаться, что эту загадку решить и не так уж трудно. Ведь круг лиц, к которым могла перейти императорская корона, состоял всего из нескольких человек. Но попытайтесь сами дописать недописанную фразу, и вы окажетесь в заколдованном кругу.

Чье имя мог написать Петр? Сына Алексея — будущего Петра II? Но ведь было совершенно ясно, что это означает конец преобразованиям. Рядом с десятилетним императором оказалась бы его бабка — первая жена Петра, Евдокия Лопухина, и все, кто стоял за спиной царевича Алексея. Нет, не могло быть в предсмертной записке имени Петра II.

Так, может быть, там стояло имя жены, Екатерины, которую Петр в 1724 году с великим торжеством короновал в Москве императорской короной? Но он-то лучше других знал, что эта малограмотная женщина не обладает никакими данными для того, чтобы продолжить его дело. К тому же не прошло и трех месяцев со дня, когда царь послал ей банку с заспиртованной головой казненного ее фаворита — камергера Монса. Сообщение об измене Екатерины резко ухудшило ход болезни Петра. Нет, и Екатерине не мог Петр «отдать все»…

Остаются дочери Петра. Но старшая, Анна, незадолго до этого была выдана за голштинского герцога и торжественно за себя и за своих потомков письменно отказалась от всяких прав на русский престол.

Вторая дочь Петра — Елизавета. Очень красива, мастерица танцевать, наряжаться, тратить деньги, заниматься амурными делами. Наверное, она была бы очень хороша в Париже в роли королевы — ее сватали Людовику XV. Но на русском престоле в роли продолжательницы дела Петра эта необразованная, ленивая, меньше всего думавшая о государственных делах девица, летевшая с бала на церковную службу, а оттуда торопившаяся на маскарад, была явно не к месту.

И уж конечно, не могла прийти в голову Петру мысль «отдать все» кому-либо из тех, кого Пушкин назвал птенцами гнезда Петрова.

Круг возможных кандидатов исчерпан, а тайна последнего слова в предсмертной записке Петра так и осталась тайной. История как будто специально сделала все для того, чтобы показать, что колебания Петра были не случайны, что перо недаром выпало из его рук. После смерти Петра у власти побывали все возможные из перечисленных кандидатов: Екатерина I, Петр II, Елизавета и даже «счастья баловень безродный, полудержавный властелин» Меншиков. Правда, положение некоронованного императора при Екатерине и Петре II привело его в конце концов в далекий Березов, где он и окончил свои дни в построенной им самим избушке. Не успела поцарствовать лишь Анна Петровна, умершая вскоре после отца, зато на троне оказался, хотя и ненадолго, ее сын — незадачливый Петр III, свергнутый вскоре Екатериной II. И все они, эти «ничтожные наследники» показали, что «отдать все» было некому…

А вот и еще одна загадка. 30 июля 1767 года в Грановитой палате Московского Кремля торжественно были открыты заседания созванной Екатериной II Комиссии для сочинения Нового Уложения. Новым это уложение, то есть свод основных законов, называлось в отличие от действовавшего тогда Уложения 1649 года. Многое изменилось в стране за 118 лет, а Уложение 1649 года продолжало действовать. Вот и собрались в Грановитую палату для выработки новых законов депутаты от дворян, городов, казаков, да небольшая группа депутатов от государственных крестьян. Помещичьим, дворцовым, бывшим монастырским крестьянам права присылки депутатов, конечно, не было предоставлено. Законы составлялись новые, а порядки-то они должны были сохранить старые. Хотя Екатерина II и писала в своем «Наказе» Уложенной комиссии: «Боже сохрани, чтобы после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив, и следовательно, больше процветают на земли. Намерение законов наших было бы не исполнено. Несчастье, до которого я дожить не желаю», но и ее «Наказ», и все ее законодательство, и ее деятельность были направлены на сохранение и укрепление самодержавия и крепостничества. Казалось бы, специально подобранный состав депутатов, отсутствие депутатов от закрепощенного большинства народа обеспечивали успех замыслам Екатерины II. Но так только казалось. Екатерине пришлось под предлогом начавшейся войны с Турцией распустить Комиссию, которая так и не составила нового Уложения.

А произошло вот что. Прежде, чем перейти к составлению проекта нового закона, депутаты предварительно должны были ознакомиться с существующими законами по каждому вопросу. В мае 1768 года, когда уже шел десятый месяц работы Комиссии, читались законы о наказании беглых крестьян и их укрывателей. Дворянские депутаты требовали, чтобы эти наказания были значительно усилены, чтобы государство установило целую систему мер для розыска беглых крестьян.

Но тут-то и выступила маленькая группа депутатов народных низов. Сначала угличский канцелярист Сухопрудский заявил: прежде чем принимать такие законы, нужно выяснить, почему крестьяне бросают землю, семью, имущество и бегут. Казанский однодворец Кипенский уже прямо утверждал, что крестьяне бегут не от чего иного, как от непосильных работ и поборов, от притеснений и истязаний помещиков. А раз так, то нужно что-то делать, чтобы этих притеснений и истязаний не было. Мысль Кипенского продолжил артиллерийский офицер Коробьин. Чтобы прекратить побеги, заявил он, есть единственное средство: положить конец помещичьему произволу. А для этого нужно законодательно определить объем работ и платежей крестьян, закрепить за ними землю, с тем, чтобы помещик не мог ее отбирать. Коробьина поддержали нижегородский пахотный солдат Жеребцов и архангельский крестьянин Чупров, офицер Козельский, хоперский казак Алейников. А белгородский однодворец Маслов предложил вообще отобрать у помещиков всех крестьян, отдать крестьянам их землю. Крестьяне будут платить государству подати, а уж государство из этих сборов может отдавать дворянам, сколько хочет.

Совсем нетрудно отгадать причины, по которым Екатерина поспешила прервать работу Комиссии, с тем чтобы ее так никогда и не собирать снова. Все это так, но где же здесь тайна? Где загадка? Тайна есть, и не одна.

Вскоре после выступления Коробьин сложил с себя депутатские полномочия. Странно? Но все это повторяется с депутатом Татищевым. А до этого и Белкин, депутат каргопольских крестьян, наказ которых подвергается резким обвинениям со стороны дворянских депутатов, тоже слагает с себя депутатские полномочия.

Ну, а в ряде случаев Екатерина пошла и на более решительный шаг. Депутаты уральских приписных — Ермаков, казаков — Денисов и украинских крестьян — Мороз и Моренец были лишены звания депутатов и преданы суду за «переписку с избирателями возмутительного свойства», за то, что они сеяли среди выбравших их крестьян «соблазн и непослушание». Но особенно опасным казалось, что крестьянские требования выставляли, отстаивали и аргументировали дворяне Коробьин и Татищев. Ведь в данном случае не обвинишь выступающих в том, что они говорят так по своему невежеству или из-за лени и нежелания работать на помещика. Поэтому-то ярость депутатов-крепостников и обрушилась в первую очередь и с особой силой именно на Коробьина. Думается, в этом разгадка тайны, почему именно он и Татищев и вынуждены были «сложить свои полномочия».

Но едва мы как-то разобрались в одной из тайн, как встают другие. А какова судьба всех этих депутатов? Как получилось, что ни одного имени депутатов, выступавших с самой резкой критикой крепостного права, с речами, полными ненависти к помещичьему произволу, мы не встречаем в документах Пугачевского восстания? Все дела, связанные с депутатами, обязательно докладывалась самой Екатерине, а в ее бумагах нет никаких данных на этот счет. Правда, Коробьин, Козельский, Татищев были дворянами, а ведь не только передовые дворяне XVIII века, но и дворянские революционеры XIX века не понимали значения крестьянских восстаний, боялись их, видели в них лишь «бунт кровавый и бессмысленный». Ну, а депутаты-крестьяне? Ведь пугачевские указы и манифесты и провозглашали именно ту крестьянскую «землю и волю», о которой они пытались говорить с трибуны Уложенной Комиссии. Так почему же они остались в стороне от восстания? Может быть, потому, что восстание не распространялось на те районы, где жили эти депутаты, а может быть, действовали совсем другие причины — тайна остается тайной. И не только остается, но влечет за собой еще одну.

Алейников, Жеребцов, Маслов, Коробьин, Чупров, Татищев, выступавшие в Комиссии, очевидно, никакого участия в Крестьянской воине не принимали. Но ведь было 9 депутатов крестьян, казаков, нерусских народов Поволжья и Приуралья, которые активно участвовали в Пугачевском восстании. Среди этих девяти депутатов мы видим и знаменитого пугачевского полковника Максютова и Тимофея Падурова — одного из ближайших соратников Пугачева, составителя ряда его указов и манифестов, казненного вместе с Пугачевым на Болотной площади в Москве. Но депутаты Андреев (Бакай), Давыдов, Максютов, Юнаев, Тимченко, Венеровский, Ишлаков, Падуров за полтора года заседаний Комиссии ни разу не выступали и не поддержали ни одного антикрепостнического или антидворянского выступления. Итак, одни говорят, но не действуют, другие действуют, но не говорят.

Смешно было бы думать, что мы имеем дело с глубокой «конспирацией» будущих пугачевцев. Можно допустить, что часть из названных депутатов не выступала, так как не знала или плохо знала русский язык. Но это нисколько не поможет объяснить тайну молчания Венеровского, Тимченко, Горского и тем более яицкого казачьего сотника, будущего руководителя пугачевской военной коллегии Тимофея Падурова… А как важно было бы разгадать эту тайну! Она бы многое нам объяснила и в работе Комиссии, и в поведении крестьянских и казачьих депутатов, в идейной борьбе кануна Крестьянской войны и в самой Крестьянской войне. Но ключа к решению этой тайны пока еще не найдено.

Сын московского дьячка, в апреле 1755 года поступивший в гимназию открывавшегося университета, Василий Баженов был осенью того же года отправлен в Петербург, где из университетских гимназистов формировалось ядро будущей Академии художеств. В 1760 году его направляют для совершенствования во Францию и Италию. Здесь Баженова ждет настоящий триумф. Французская академия дает блестящий отзыв и отмечает его выдающиеся творческие достижения. Вспоминая об этом, Баженов писал, что в Академии «…все архитекторы сматривали мои дела с большой охотою, а мои товарищи, французы молодые, у меня крадывали мои прожекты и с жадностью их копировали». А Баженову в это время было всего 22 года. После Парижа — Италия и новый триумф. Ознакомившись с его работами, Римская академия избирает его своим профессором, Флорентийская и Болонская — членом академий.

Наконец летом 1765 года Баженов, увенчанный лаврами, возвращается в Академию художеств, и выставленные им здесь проекты вызывают всеобщее восхищение. И сразу же первая загадка — Баженов не получает ни звания профессора, ни работы в Академии, хотя диплома одной из академий Франции или Италии для достижения этого тогда было более чем достаточно.

И превращается Баженов в архитектора, выполняющего заказы отдельных аристократов, разбогатевших заводчиков, проектирует, строит, строит много. И сразу же вторая загадка: а что он строит, что из построенного им сохранилось? И мы почти ничего не можем ответить на этот вопрос. Не найдены баженовские проекты этих лет, нет указаний в литературе XVIII века на сооруженные им конкретные постройки, хотя известно, что для одного Демидова он выполнил работ на 10 тысяч рублей, весьма значительную для XVIII века сумму.

Эта загадка влечет за собой другую. Мы знаем, как год за годом, последовательно и изуверски травил Демидов Баженова, знаем, что он довел его до полного разорения, до нищеты, знаем, что он так ничего и не заплатил Баженову. Но в чем причина такой ненависти? Тайна.

Начало 1768 года ознаменовалось крутым поворотом в судьбе Баженова: он назначен главным архитектором «кремлевского строения», и семь лет уходят на разработку проектов, создание модели, подготовку строительства — самого грандиозного сооружения, когда-либо строившегося в России за всю ее историю. А в апреле — мае 1775 года следует приказ Екатерины — всякие работы по сооружению Кремлевского дворца прекратить, котлован засыпать, откосы заделать дерном.

Причина? О ней и сейчас спорят. Сама Екатерина утверждала, что приказала прекратить строительство, убедившись, что его продолжение угрожает падением кремлевским соборам и другим древним кремлевским сооружениям. Но и московские архитекторы и присланный Екатериной архитектор Ринальди единодушно подтвердили, что подобной угрозы не существует.

Думается, что разгадка этой тайны в другом. Строительство Кремлевского дворца было одним из ярких воплощений политики «просвещенного абсолютизма», которую Екатерина проводила в шестидесятых — начале семидесятых годов.

Мощная Пугачевская крестьянская война свидетельствовала о крахе этой политики. И Екатерина выступает теперь уже не в роли ученицы Вольтера, а в роли «казанской помещицы», как она себя сама демонстративно именует в грозном 1774 году, когда пугачевская армия осаждает Казань. Теперь Екатерина уже не скрывает, что все ее усилия, вся ее политика направлены на укрепление власти дворян. России, где все туже затягивалась узда крепостничества, баженовский дворец в Кремле с его огромным амфитеатром для народных собраний был совсем ни к чему. Поэтому годился любой предлог, чтобы прекратить строительство.

Но для Баженова это крах, гибель всего, что вынашивалось долгие годы, на что ушли силы, здоровье, гений, мечты. Проходит несколько месяцев, и Баженову поручается создание комплекса зданий в селе Черная Грязь, которое переименовывается в Царицыно и должно превратиться в загородную резиденцию императрицы. И снова десять лет творчества, поисков, напряженной работы, строительства. Наконец все основные работы закончены. Осталось построить лишь башню с часами, да несколько подсобных помещений. В июне 1785 года Екатерина осматривает царицынский ансамбль. Дает указания о некоторой переделке внутренних помещений главного дворца. Переделка так переделка, у каждого заказчика могут быть свои капризы. Баженов и его помощники составляют проекты переделок, составляют сметы. И вдруг 2 января 1786 года приказ Екатерины: дворец и Царицыне сломать до основания, а Баженова уволить без жалования и пенсии.

Сломать до основания! Такое распоряжение еще можно как-то понять, если оно сделано сгоряча. Но ведь здесь-то прошло полгода, и эти полгода речь шла только о внутренних переделках. Устная легенда связывает слом дворца с его мрачным, гнетущим видом. Но сохранившиеся баженовские постройки в Царицыне отличаются как раз изяществом, которое удивительно сочетается с массивностью и величественностью! Наконец, сама Екатерина в письмах Гримму говорит лишь о низких сводах и тесных лестницах и пишет, что она велела их переделать. И очень не вяжется распоряжение о сломе с характером расчетливой и дальновидной немки Екатерины II. Ну, если уж что не нравилось самой императрице, то она обычно жаловала кому-то из настоящих или отставных фаворитов. Думается, ключ к этой тайне дает находка М. А. Ильина в фондах Академии художеств. Анализируя эскизы Баженова, Ильин пришел к выводу, что Баженов вместо одного большого дворца построил одинаковые парные павильоны: один для Екатерины, другой для Павла. Поначалу в этом ничего особо «крамольного» не было. Но к 1786 году отношения Екатерины с сыном резко обострились и она, всерьез подумывает лишить его права на престол. К этому же времени выясняется, что ряд придворных замышляет переворот в пользу Павла, и, наконец, выясняется, что Баженов находится в тесных отношениях с Павлом и ведет с ним какие-то переговоры от имени московских масонов. Теперь баженовские парные павильоны в Царицыне воспринимались Екатериной совсем иначе. В них она увидела определенный политический смысл, вызов, оскорбление. Думается, именно это и явилось главной причиной слома дворца «до основания» и увольнения Баженова.

Вот и получается, что здания, ансамбли, о которых мы твердо знаем, что их проектировал или строил Баженов, остались непостроенными либо были разрушены. А принадлежность Баженову других зданий, которые традиция или стилевые особенности связывают с Баженовым, мы не можем подтвердить документально, а если и можем, то не знаем, что в данном здании соответствует проекту Баженова и что подверглось изменению при строительстве и в последующее время. Так обстоит с усадьбами в Михалкове и Красном, в Петровском-Алабине и Троицком-Кайнарджи, церквями в Быкове и Знаменке, с Инженерным замком в Ленинграде и даже со знаменитым домом Пашкова в Москве. Что ни здание, то тайна.

Тайна и то, почему передовой по убеждениям, выдвигавший в качестве своих помощников крепостных и вольноотпущенных крестьян, демократ Баженов связывает свои надежды с Павлом, живым воплощением крайнего произвола, крепостничества, солдафонства, политической реакции.

Таинственно и последнее звено в жизни Баженова. В своем завещании, написанном незадолго до смерти, а умер он 2 августа 1799 года, Баженов писал: «…и весьма желаю быть положенным в Глазове». Что это за Глазово, почему в Глазове? Опять тайна. И хоронят Баженова на Смоленском кладбище в Петербурге, а потом разрешают зимой перевезти в Глазово. Какое? Куда? В нижегородской вотчине, пожалованной Баженову Павлом, не было никакого Глазова. Упоминается в документах какое-то Глазово около Павловска, где в последние годы царствования Екатерины находилась резиденция будущего Павла I. Может быть, там и нашли упокоение останки Баженова. Может быть. Но место могилы самого выдающегося русского зодчего и сейчас остается тайной, которую мы едва ли когда-нибудь разгадаем.

А вот еще одна цепочка тайн. 4 апреля 1765 года умер Ломоносов. Еще гроб с телом Ломоносова стоял в его доме на Мойке, а его кабинет с книгами, рукописями, перепиской был опечатан фаворитом Екатерины II графом Григорием Орловым. В тот ли день, когда поразившее современников «огромное стечение народа» провожало Ломоносова в его последний путь, на кладбище Александро-Невской Лавры, или назавтра, но Григорий Орлов забрал во дворец и библиотеку и рукописи Ломоносова. Одни авторы объясняли это тем, что Орлов очень ценил Ломоносова и увлекался физическими опытами. Другие пишут, что он купил рукописи у вдовы. Но согласитесь, что опечатание кабинета сейчас же после смерти Ломоносова — весьма странная форма проявления любви, что же касается покупки или уговоров, то эта версия уж очень надуманна. Всесильный фаворит императрицы «уговаривает» что-то ему уступить или продать?! Да и сама вдова Ломоносова, отвечая Академии наук, которая пыталась получить от нее книги, взятые Ломоносовым из академической библиотеки, совершенно недвусмысленно писала, что эти книги забраны во дворец, вместе со всеми бумагами и книгами покойного, графом Г. Г. Орловым. Забраны, но зачем? Может быть, Григорий Орлов так и фигурировал бы в роли бескорыстного почитателя ученого, если бы до нас не дошли частные письма И. Тауберта, руководителя академической канцелярии, весьма близкого к двору Екатерины человека. Сообщив об опечатании кабинета Ломоносова, он объяснил и причину этого: «Без сомнения, в нем должны находиться бумаги, которые не желают выпустить в чужие руки».

Краешек тайны начинает приоткрываться. Но, что же это за бумаги, которые «не желают выпустить в чужие руки», почему боятся, что они попадут в «чужие руки»? Ответ на этот вопрос упирается в новую тайну. Бумаги Ломоносова и его библиотека во дворце бесследно исчезли. Их нет ни в архиве, ни в библиотеке, и все их поиски, длящиеся более двух веков, безрезультатны. Уничтожены? Утрачены по небрежности? Как получилось, что один из близких к Екатерине людей ссылается на Ломоносова при характеристике событий XIII века, когда «Древняя российская история» Ломоносова заканчивается 1054 годом? Как получилось, Что Академией была опубликована лишь первая часть этой книги, а вторая, содержащая аргументацию, тексты и анализ исторических документов, не появилась в печати?

Наконец, ясно, что не работы по физике или химии боялись выпустить в чужие руки, но тогда что же?

Несколько клочков бумаги случайно избежали конфискации, были подобраны и сохранены малолетней дочкой Ломоносова Еленой, а затем, десятилетия спустя, переданы ее потомками Академии наук. На этом клочке Ломоносов записал темы восьми основных и шести дополнительных статей, которые он считал особенно важными, статей по жгучим социально-экономическим вопросам жизни и развития страны. Одна из этих статей до нас дошла, и судьба ее говорит о многом. Понимая, что без поддержки опубликовать ему эту работу не удастся, Ломоносов решил действовать через фаворита императрицы Елизаветы И. И. Шувалова. 1 ноября 1761 года он преподнес Шувалову рукопись «О сохранении и размножении российского народа». Но фаворит не только не помог ее публикации, но и никому никогда не говорил о ней. Она была обнаружена только при разборке шуваловских бумаг много лет спустя после его смерти. Лишь в 1819 году она была впервые опубликовала с большими цензурными купюрами. Но и цензурные купюры не помогли: цензор, давший разрешение на печатание работы Ломоносова, был уволен со службы и получил строгий выговор. Министр духовных дел и народного просвещения князь Голицын заявил, что эта работа содержит «мысли предосудительные, несправедливые, противные православной церкви и оскорбляющие честь нашего духовенства», а поэтому она не должна была печататься. Министр внутренних дел распорядился, чтобы «распространение письма Ломоносова в публике было запрещено». Лишь после крестьянской реформы статья смогла увидеть свет целиком, и то на страницах специального научного журнала, а в собрание сочинений Ломоносова она вошла лишь после революции.

Но Шувалову попала лишь одна работа из четырнадцати перечисленных на упоминавшемся листке. Зная содержание первой, мы видим, что у Екатерины и ее окружения были все основания опасаться, что бумаги Ломоносова попадут в чужие руки. А если мы вчитаемся во второй чудом сохранившийся листочек, на котором Ломоносов всего за месяц до смерти набросал план своей так и не состоявшейся беседы с Екатериной II… Сколько в этих строках горечи, гнева, возмущения: «Да все! И места нет. Нет нигде места и в чужих краях… Многое принял молча, многое снес, во многом уступил. За то терплю, что стараюсь защитить труды Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство… Я не тужу о смерти: пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». И великолепная, грозная последняя строка на листке, строка, показывающая, что и умирающий великий помор был полон мужества и достоинства: «Ежели не пресечете, великая буря восстанет!».

Тайну исчезновения рукописей Ломоносова мы можем если и не раскрыть полностью, то во многом приоткрыть. И верится, что, дойди они до нас, совсем иным выглядел бы этот великий сын народа, которого время и судьба заставили писать торжественные и пышные оды ничтожествам, сидевшим на русском троне. Недаром Ломоносов еще в 1759 году с горечью писал Шувалову: «Мои манускрипты могут ныне больше служить, нежели я сам, не имея от моих недоброжелателей покоя». Вот эти-то бесценные ломоносовские манускрипты и погубили Екатерина II и ее приближенные…

Мы знаем великого Ломоносова — ученого и поэта. Ломоносова — великого публициста у нас украли.

А кстати, в листке с темами статей есть еще одна тайна: под номером 8 значится тема «О сохранении военного искусства и храбрости во время долговременного мира», а к ней добавлена дополнительная тема — «Олимпические игры»!..

Олимпийские игры? Но позвольте, ведь они прекратили свое существование в конце IV века нашей эры и возродились вновь лишь через 133 года после смерти Ломоносова. Как-то даже не укладывается в голове — неграмотная, забитая крепостная Россия XVIII века и вдруг — Олимпийские игры. Да еще в качестве важнейших проблем, решения которых требуют общенациональные интересы, рядом с вопросами «о исправлении земледелия», «о просвещении народа», «о лучших пользах купечества», «о исправлении и размножении ремесленных дел»… Как видим, проблема Олимпийских игр рассматривалась Ломоносовым в ряду важнейших задач общегосударственного значения, задач, решения которых нельзя откладывать и тем более забывать. Ну, а как Ломоносов мыслил себе решение этой проблемы, что он в нее вкладывал, в каких формах предлагал осуществить — еще одна тайна. Что привело его к этой проблеме, ведь Олимпийские игры в XVIII веке были давно забыты, — еще тайна. И лишь цель — «сохранение храбрости», воспитание мужества, стойкости, закалки — это уже не тайна. Вспоминать бы об этом нашим олимпийцам и участникам международных соревнований почаще. А как соблазнительно было бы протянуть прямую ниточку от Ломоносова к современному спорту, да рвется ниточка об одну из тайн XVIII века.

Нет, все-таки странный он, этот XVIII век, странный и таинственный!..

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 12/1969

Александр Каменский Время медленной новизны

В наших «усадебных» материалах этого года мы не раз говорили о повседневной, бытовой жизни тех времен, окна в которые открывал нам каждый из музеев-усадеб. Теперь настало время задуматься о том, как вообще жили люди в России во время, когда стали возникать усадьбы как особая форма жизни. Кого же и расспрашивать об этом, как не одного из ведущих отечественных специалистов по истории нашей страны конца XVII — первой четверти XIX века и, в частности, — городской жизни XVIII столетия? С нашим корреспондентом Игорем Харичевым о жизни в эпоху зарождения усадебной культуры говорит доктор исторических наук, руководитель школы исторических наук факультета гуманитарных наук НИУ-ВШЭ Александр Каменский.

— Александр Борисович, расскажите, пожалуйста, какова была повседневная жизнь разных групп населения России в XVIII веке?

— Прежде всего, говоря о повседневной жизни, надо понять: о чем, собственно, речь? «Быт» — это, прежде всего, то, что связано с домашней жизнью внутри дома. А «повседневность» — понятие более широкое, включающее в себя практики, характерные для образа жизни соответствующего времени или региона. «Повседневные практики» — это то, что люди делают не обязательно каждый день, но с известной регулярностью.

На протяжении XVIII века, начиная с петровского времени и до конца столетия в жизни людей происходили резкие изменения. С другой стороны, многие повседневные практики сохранялись — в силу того, что быт — устройство жилища, предметы, окружавшие людей, — менялся довольно медленно. Понятно и то, что сильно различались повседневные практики и разных социальных слоев, и людей, с одной стороны, в Москве и Петербурге, с другой — в небольших городах. А таких было большинство: даже до середины XIX века абсолютное большинство городов в России не насчитывало и 10 000 жителей.

Еще важный фактор — среда. Вот Петр I по западноевропейским образцам построил Петербург, а в нем — Летний сад. И возникает абсолютно новая для русских людей практика — гулять, любоваться природой. Представление о том, что природой можно любоваться, вообще приходит только в XVIII веке. Но в других русских городах, включая даже Москву, в это время не было никаких парков, садов, скверов, бульваров… Первый бульвар в Москве, Тверской, появился только в начале XIX века. Поэтому и соответствующих практик у горожан не было. Значит, они проводили время как-то иначе.

Основными точками, где люди встречались, были, конечно, питейные заведения. Кабаки в этом смысле играли совершенно особую роль, и надо заметить, это не исключительно российская особенность, так бывало повсюду. Питейные заведения были местом, где люди собирались, обсуждали новости, выясняли отношения, ссорились. Это — одна из основных практик. Правда, кабаки в основном посещали мужчины. Женщины туда не ходили — по крайней мере, сведений об этом у нас нет. Зато они часто ходили в гости — может быть, благодаря тому, что меньше мужчин были заняты деятельностью, связанной с зарабатыванием денег. По крайней мере, в гости они ходили чаще мужчин, причем, судя по документам, не только по каким-то поводам вроде дней рождения (кстати, в XVIII веке отмечали, скорее, именины) церковных праздников и так далее. И в домах очень часто собирались совершенно разные люди.

Состав такой компании зачастую разрушает наши традиционные представления о сословных перегородках. Вот в одном городском доме, принадлежавшем обычному горожанину, собираются такие же горожане, как и он: здесь могут быть местные чиновники, военные, в том числе офицеры. То есть, компания оказывается довольно смешанной.

Женщины при этом ходят в гости как с мужьями, так и в одиночку. Понятно, что и не у всех женщин есть мужья, много вдов. Одна из характерных для XVIII века категорий женского населения — солдатки, и они тоже могут быть очень разные. Как мы знаем, Петр I создал армию и гвардию. И в этой гвардии в солдатских чинах служили дворяне. Значит, солдатками могли быть и дворянки. А могли быть и жены выходцев из городских слоев населения, даже из крестьян. Но все они вместе образуют совершенно особую категорию.

По петровскому законодательству, когда крепостных крестьян брали в армию, их жены получали свободу — то есть, и сами они становились свободными, и жены. И вот эти бывшие крестьянки часто уходят в город, потому что крестьянская община и помещики не хотят их кормить. Приходят в город, ищут там работу, как правило, не находят ее — и, значит, пополняют криминальную среду. Это характерно, в первую очередь, для больших городов — для Москвы и Петербурга. Собственно, к этому времени историки вообще относят появление того, что можно назвать организованной преступностью. И солдатки играют в этом важную роль: они зачастую выступают связующими звеньями между отдельными воровскими шайками, сбывают краденое, содержат притоны и прочее.

Провинциальный русский город в то время — в основном деревянный. И самое страшное, что там может произойти — пожар. Власти предпринимают всевозможные усилия по предупреждению пожаров. А дома при этом обставлены скудно. Мебель, привычная нам: шкафы, стулья, столы… — появляется на протяжении XVIII века постепенно. Как-то мне довелось знакомиться с документами, в которых чиновник магистрата небольшого города в связи с одним конфликтным делом среди прочего упоминает, что к нему пришли в гости 2–3 горожанина и разглядывали шкаф, который у него стоял. То есть, сам шкаф как предмет был необычен. Это — уже середина века, 1760-е.

Понятно, что в каждом доме готовится еда; в каждом доме есть печь, которая используется прежде всего для приготовления пищи. Но вот противопожарные меры предусматривают, что летом топить печи нельзя: опасность пожара возрастает. Значит, пищу готовят в основном во дворе.

Ночью ходит городская стража. Примерно до 1780-х годов это, в большинстве городов, кроме столиц — выборные люди из среды горожан, которые устанавливают так называемые рогаточные караулы: ставят рогатки, напоминающие формой противотанковые ежи, но сделанные из кольев. Одна из их функций — следить за тем, чтобы ночью никто не топил печи. Ходят по городу, смотрят, не идет ли где-то дым. Это летом, конечно, — зимой, во-первых, нельзя не топить, а во-вторых, считалось, что опасность пожара меньше.

Если пожар возник — надо тушить. В магистрате должны храниться орудия для тушения пожаров: колья, ведра. Документы свидетельствуют, что власть постоянно пытается контролировать городские власти: есть ли у них весь запас необходимых инструментов? А его, как правило, нет, потому что нет денег, покупать не на что. Поэтому, когда происходит пожар, все, что может сгореть, как правило, сгорает.

Есть еще одна обычная практика того времени. Мы часто встречаем в документах упоминание о том, что какие-то важные бумаги во время пожара были утрачены. И если возникает конфликт, судное дело, один утверждает, что у него были необходимые документы, но утрачены при пожаре. А другой говорит: ничего подобного, и вообще никакого пожара не было.

Стоит сказать об одной характерной черте, которая, по-моему, имеет прямое отношение к повседневности. Людям XVIII века свойственна очень долгая память. Читая документы, удивляешься: они помнят, что было 20–30 лет назад! Вот возникает, опять же, какое-то конфликтное дело, предположим, между родственниками. И один из участников говорит: 25 лет назад, когда умер такой-то родственник, я из этого дома забрал такую-то икону, а другую не забрал, ее забрала такая-то родственница — и до сих пор держит эту икону у себя. Или, к примеру, мне попалось такое удивительное дело: человек пожаловался в магистрат, что сосед обозвал его отца кнутобойцем. (Кнутобоец — это человек, который был бит кнутом, подвергся физическому наказанию, то есть, он уже как бы исключен из общества и с ним вообще нельзя иметь дело.) Человек жалуется: моего отца оклеветали. Соседа начинают расспрашивать, и он говорит: «Не помню точно, в каком году, но помню, что это было, когда воеводой у нас в городе был такой-то: тогда его отца судили и били кнутом. И палачом был такой-то, — называет имя, — а присутствовали при этом…» — и дальше называет примерно десяток имен. Я стал выяснять, а когда же был в городе названный воевода? Оказалось, что за 30 лет до описываемых событий. А человек называет не только воеводу, но и еще почти десяток свидетелей.

Почему он запомнил это событие? Вряд ли оно было чрезвычайным: практика телесных наказаний была вполне обычной. Почему же тогда? Может быть, он кого-то расспрашивал. Значит те, кого он расспрашивал, — помнили.

С другой стороны, это связано еще и с тем, что темп жизни тогда был куда медленнее. Часов у людей не было. И в деревне, и в городе ориентировались по солнцу. Теперь в городах начинают появляться механические часы. Причем интересно, что их часто устанавливают на церковную колокольню.

И это означает, что должен появиться человек, который за этими часами следит. Как правило, это кто-то из местных. Жалованье ему платят горожане вскладчину. Точно так же они платят лекарю, если он есть. Но практика того времени такова, что лекарь есть не в каждом городе. Он может появиться в провинциальном центре, и горожане из других городов тоже должны скидываться на жалованье лекарю. Нередко они жалуются: вот, мы платим, а лекаря этого мы в глаза не видели никогда, и толку от него никакого.

Это выводит нас на тему медицины. До последней четверти XVIII века, до губернской реформы 1775 года, которая обязывает, по крайней мере, в каждом губернском и провинциальном городе иметь больницу, никакой организованной регулярной медицинской помощи люди, как правило, не получают. Лечатся народными средствами, у знахарей… Отсюда — довольно высокая смертность. Умирают, в среднем, гораздо раньше, чем в наше время.

На протяжении XVIII века постепенно возникают представления о гигиене и необходимых санитарных нормах. Правительство, опять же, пытается это регулировать, вводить какие-то нормы, следить за их соблюдением. Ну, прежде всего, мусор обычно выкидывали просто за ворота. В документах мы постоянно видим возмущенные возгласы городовых чиновников: у такого-то двора целые груды очистков от лука, чеснока. Требуют, чтобы их убирали. Далее, санитарные нормы распространяются на продажу припасов, на убой скота. Скотобойни начинают выводить за черту города, потому что понимают, что это может быть связано с инфекциями. Стараются за этим следить. Если вдруг где-то обнаружили мертвую корову — это чрезвычайное происшествие, начинают выяснять, чья это корова (в маленьком городе, где несколько тысяч жителей, сделать это нетрудно), почему она пала, не заразная ли она, не грозит ли это эпидемией. Совсем страшно, если нашли труп коровы с содранной шкурой. Это значит, что корова пала, может быть, потому, что она больная. Заразная. А хозяин содрал с нее шкуру, чтобы продать. То есть, он может таким образом распространить заразу. Это уже криминальное дело, которое будет расследоваться, и человек может попасть под суд.

Но, конечно, в целом санитарные нормы тогда были далеки от современных представлений. Основной транспорт — лошадь. Улицы в большинстве городов немощеные. В документах часто встречается упоминание о том, что, особенно весной и осенью, невозможно проехать ни по одной улице: сплошные лужи, ямы… Помимо всего этого, улицы покрыты навозом: по ним проезжают на лошадях, гоняют скот на пастбище, которое, как правило, за чертой города. Можно себе представить себе, какой запах стоит в городе, особенно летом.

Дома освещаются свечами. Свечи недешевы, поэтому света мало, особенно зимой. И опять же, запах в доме, воздух в нем совершено иной, чем то, к чему мы сегодня привыкли. И здесь можно перекинуть мостик к высшим слоям общества.

Представим себе придворный бал. Мы, конечно, сразу воображаем нечто роскошное, необыкновенно красивое и так далее. Но если бы кто-то из нас оказался там, то, наверное, почувствовал себя не лучшим образом. 150–200 человек собралось в зале, который освещается свечами (иногда — плошками, в которых горит масло). В зале очень жарко. Люди танцуют, значит, все они сильно потеют. Легко себе представить, какой там стоит дух. Добавим, что канализации еще нет. Соответственно, в городском доме обычно есть приспособление, которое называется нужник. Находится он, как правило, во дворе. Это характерно не только для городского дома, но и для небольшой, небогатой дворянской усадьбы. В богатых, аристократических домах уже пользуются ночными горшками. Когда, скажем, во дворце происходит какое-то празднество, там есть отдельная специальная комната для горшков. Причем мужчины и женщины ходят в одну и ту же комнату. И это считается абсолютно нормальным.

— А что тогда читали? Книги, газеты, журналы?

— Как мы знаем, первая русская газета, «Санкт-Петербургские ведомости», была основана Петром I и оставалась единственной до конца XVIII века. Русские журналы появляются еще в первой половине века. Первый, «Примечания к Санкт-Петербургским ведомостям», был основан в 1728 году. Он издавался Академией наук в Петербурге до начала 1740-х, сначала по-немецки, потом по-русски. Круг читателей был очень небольшой, тираж, соответственно, тоже. Позже было очень трудно достать полный комплект этого журнала. Затем, в 1755 году, опять же Академия наук начинает издавать журнал «Ежемесячные сочинения». Он выходил в течение 10 лет. Это был уже совсем иной журнал, потому что наряду с научными сочинениями там печатались и литературные произведения, в том числе переводы. В частности, там были опубликованы первые переводы Вольтера, стихи Ломоносова. То есть, это был журнал смешанного типа.

Потом — перерыв, а в конце 1760-х — начале 1770-х появляется сразу несколько журналов. Способствовала этому сама Екатерина, которая стала издателем и автором одного из них, «Всякой всячины» (анонимно, конечно). Журналы того времени, как правило, существуют недолго. Некоторые издаются в течение года, потом прекращаются, появляются новые. Но постепенно происходит становление журналистики. Николай Новиков начинает издавать первые детские журналы. Появляются первые модные журналы. То есть, репертуар журналов расширяется, но круг читателей по-прежнему очень ограничен.

— До провинциальных городов они доходили?

— Очень мало и редко. Во-первых, для обычного горожанина купить книгу или журнал было довольно дорого, во-вторых, они издавались небольшими тиражами.

— Небольшими — то есть какими?

— По 100–200 экземпляров. На журналы существовала подписка. Список подписчиков нам обычно известен — не всегда, но часто. Это примерно десятка три человек, как правило, представители знати. Они совершенно необязательно это читали, но подписывались, спонсируя издания.

1770–1780-е годы — время Державина. Фонвизина, Сумарокова. Чрезвычайно популярны были драматические произведения. Екатерина II писала пьесы в большом количестве, и они ставились в театрах. Романов, которые были бы написаны в это время, мы не знаем, но существуют поэзия, публицистика; появляются попытки философских, социальных трактатов. В это время Щербатов пишет свою «Историю российскую», еще ряд людей занимаются русской историей. Сама Екатерина пишет записки о русской истории.

— А публицистика, статьи о текущей политике, о военных действиях?

— Здесь была полная монополия государства — публиковалось исключительно то, что ему было нужно. Прежде всего, в «Санкт-Петербургских ведомостях», в официальной газете. Конечно, писались оды, панегирики, но описаний, скажем, военных действий — не было. Взрыв этой проблематики происходит только с войной 1812 года.

— То есть, о происходящем на рубежах страны, в социальной жизни люди могли узнать только из официальных государственных источников?

— Да. Поэтому огромное значение имели слухи и разговоры.

Один из основных жанров драматургии в это время — сатира. Пьесы Фонвизина, включая знаменитого «Недоросля» — тоже сатира. Известная полемика Екатерины II с Николаем Новиковым была как раз о том, какой должна быть сатира, против чего ее жало должно быть направлено: против пороков, как считала Екатерина II, или против определенных людей, как считал Новиков. Русская журналистика, возникшая в 1760-е — 1770-е годы по образцу английской журналистики начала века (тогда появляется журналы «Трутень», «Живописец»), — была в основном сатирической.

И лишь в XIX веке возникнет совершенно особое явление русской культуры — то, что мы называем толстыми журналами. Появится «Вестник Европы» — журнал, связанный с именем Николая Михайловича Карамзина, позже — «Отечественные записки». Думаю, что начиная с «Вестника Европы» можно говорить о начале нового этапа в русской журналистике.

В XVIII же веке появляется светская литература, драматургия, поэзия, живопись, скульптура, театр. Ломоносов спорит с Сумароковым о том, как надо писать стихи. Но при этом оба ориентировались на классические античные образцы. Основной жанр поэзии этого времени — ода.

С начала века становится все больше личных библиотек. По современным меркам они довольно скромны — могут насчитывать по нескольку сотен томов, но включают, как правило, много иностранной литературы на французском, на немецком. Это в основном философские, социальные, юридические произведения, мемуарная литература, которая была популярна, естественнонаучные труды, трактаты об управлении государством… К концу века репертуар библиотек расширяется: девушки начинают читать французские романы. Родители им покупают эту литературу, выписывают из-за границы. И библиотеки становятся крупнее.

На протяжении XVIII века дома знати постепенно наполняются произведениями искусства. Во второй половине века, при Екатерине это становится — ну не то чтобы модным, но престижным. Этикет предполагает, что в доме должны быть произведения живописи. Те, у кого есть средства, могли покупать картины, заказывать семейные портреты. Зачастую богатые помещики содержат крепостных художников. Но это — в богатых домах, где мебель, посуда выписывается из-за границы, где уже в ходу столовые приборы. Для горожан, особенно в провинциальных городах, все предметы быта представляют ценность. В духовных, то есть в завещаниях (это касается, в том числе, и совсем небогатых дворян), мы часто встречаем поразительные, с нашей точки зрения, вещи — человек говорит: такое-то блюдо отдать старшему сыну, другое блюдо — среднему сыну, еще одно блюдо — младшему сыну, такие-то тарелки отдать тому-то, и так далее. То есть, все эти вещи — ценность, и становятся объектом при распределении наследства.

— Нас особо интересует Хмелита, родовое поместье Грибоедовых. Это Вяземский район Смоленской области, примерно 270 км от Москвы. Как могла выглядеть жизнь в большой и далекой от Москвы усадьбе? Насколько она отличалась от московской? У Грибоедовых ведь и в Москве был большой дом, они туда приезжали, но большую часть теплого времени года проводили в Хмелите. Каков был быт, повседневные практики у тех, кто жил в своих поместьях?

— Повседневная жизнь в усадьбе зависела, во-первых, от благосостояния хозяина, от того, сколько у него было крестьян, дворовых. Во-вторых, усадьба как особое явление русской культуры появляется в основном во второй половине века, после «Манифеста о вольности дворянства». Тогда многие дворяне выходят в отставку и начинают обустраивать свои имения — в зависимости от того, как им позволяют средства.

Мы знаем подмосковные усадьбы самых богатых людей России того времени — Клементьевых, Шереметьевых; Кусково, Останкино, Архангельское. Дом был наполнен дворовыми; их, как правило, было больше, чем требовалось. С одной стороны, количество дворовых свидетельствовало о достатке дома, с другой, уже к концу века начинают обсуждать вопрос о том, что вот у дворян огромное количество этих дворовых, которые землю не пашут, ничего не производят, и что с ними делать — совершенно непонятно. А дворовые ведь еще и размножаются. У них появляются дети, их становится все больше. Ну, конечно, разную работу они выполняют. Дальше все зависит от помещика.

Есть помещики, которым ничего не надо: они просто живут себе в своем имении, получая с него доход, и следят за тем, чтобы крестьяне выполняли барщину, приносили продукты, оброк, и так далее. А есть помещики, которые начинают интересоваться агрокультурой, тем, чтобы получать больший урожай, пытаются применять новые методы. Есть и те, которые зарабатывают, в том числе, на продаже продуктов, производящихся в имении. И наконец, есть те, кто устраивают в своих имениях разного рода мастерские. Мы знаем и о крепостных театрах.

Жизнь нормального помещика — это жизнь менеджера, который должен управлять всем, что происходит в большом хозяйстве. Причем, как правило, у крупных помещиков было не одно имение, а иногда десятки в разных частях страны. Значит, они — в постоянной переписке с управляющими этих имений, следят за тем, что там делается. Проверяют счета, принимают продукты, деньги, которые им привозят эти управляющие, и так далее.

В крупных личных архивах дворян — огромное количество хозяйственных документов. До нас дошло много инструкций, которые помещики составляли для своих управляющих. Мы знаем инструкции, вышедшие из-под пера известных людей, как, например, историк Михаил Михайлович Щербатов, который тоже был крупным землевладельцем. Есть известная монография о помещике Текутьеве, который, конечно, был личностью куда менее значительной, чем Щербатов, и, может, вообще не остался бы в истории, если бы до нас не дошла его инструкция, свидетельствующая о том, что человек читал книги о хозяйстве.

В 1765 году создается Вольное экономическое общество и начинает издавать свои труды. Там публикуются, в том числе, статьи о том, как вести сельское хозяйство. Андрей Тимофеевич Болотов — известный русский писатель, мемуарист, философ, ученый, ботаник и лесовод — печатал там свои работы, и они были популярны.

В своих воспоминаниях Болотов описывает такой эпизод. Он приезжает в Москву, чтобы решить какие-то вопросы, связанные с имением. Ему говорят: в межевой канцелярии делами заправляет некто Князев, — если ему хорошо заплатить, он все твои дела решит. Болотов приходит в канцелярию и просит доложить Князеву о себе. Стоит, ждет — вдруг отворилась дверь, выбежал Князев, бросился к нему и говорит: «Батюшка, Андрей Тимофеевич, да вы ли тот ли самый, чьи статьи я читал?!» Когда Болотов подтвердил, что да, тот самый, — все его дела были улажены без всяких взяток. Князев был человек образованный, многим интересовался — и при этом взяточник, как, в общем, все чиновники XVIII века.

Устройство усадебной жизни мы знаем и по «Евгению Онегину», где Пушкин описывает жизнь семьи Лариных. Помните, как мать Татьяны сушила на зиму грибы? То есть, она сама занималась хозяйством. Имение было небольшое, даже чуть ниже среднего уровня — душ сто крестьянских, наверно. Часть дворовых выполняет домашнюю работу, готовят пищу, подают на стол, убирают дом и вокруг дома, и так далее. Или в конце «Капитанской дочки» о судьбе Гринева: есть такая-то деревенька, в ней 3 помещичьих дома, и вот в одном из них живет Гринев со своей Машей. Значит, можно представить, что у них 10–15 крепостных душ; может быть, небольшое поле рядом с деревней, где крестьяне работают; огородик, который надо возделывать… В небольших поместьях для семьи помещика не считалось зазорным часть работы делать самим — просто вынуждены были.

Иногда помещики были так бедны, что и землю сами пахали. Они просто, как дворяне, пользовались всеми дворянскими привилегиями. Было немало и беспоместных дворян. Петровская «Табель о рангах» позволяет выслужить дворянство чином, но это не значит, что, выслужив чин, ты получаешь и капитал, на который можешь приобрести имение. Гоголевский Чичиков, как мы помним, покупает мертвые души именно поэтому: у него нет денег, чтобы купить имение с живыми душами — и он скупает мертвые!

— Дед Александра Сергеевича Грибоедова, отставной бригадир, построил усадьбу в Хмелите в 1755 году и, поселившись там, стал предводителем дворянства. Что он должен был делать? Какие полномочия у него были?

— Вообще, должность предводителя дворянства появляется позже, когда Екатерина решает собрать Уложенную комиссию. В 1766 году издается манифест о созыве комиссии, для которой нужно провести выборы, в том числе от дворян. Вот тогда появляется должность уездного и губернского дворянских предводителей, которые организуют выборы дворянских депутатов и написание наказов этим депутатам. Затем эти должности продолжают существовать. Законную силу они приобретают только с появлением в 1785 году «Жалованной грамоты дворянству», которая узаконивает уездные и губернские дворянские собрания как форму самоорганизации.

С этим связано еще и то, что десятью годами ранее, в 1775-м, была осуществлена губернская реформа. По этой реформе, ряд должностей, связанных с управлением уездами, становился выборным — из местного дворянства. Организация выборов были одной из основных функций уездного предводителя. Дворянские собрания становятся органами сословного самоуправления, хотя, как свидетельствуют документы, дворяне, как правило, не очень активно участвовали в этих органах, что довольно парадоксально. Губернская реформа 1775 года одновременно создает и систему городских выборов для городского населения, и городские жители участвовали в выборах гораздо активнее. В городах появляются даже элементы предвыборной борьбы, предвыборной агитации.

Еще одна важная функция губернских дворянских собраний, по грамоте 1785 года, — составление родословных книг местного дворянства. Это прервалось лишь при Павле, ненадолго.

В первой четверти XIX века мы наблюдаем интересную картину: во многих регионах страны происходят конфликты между губернаторами, назначаемыми императором, и местными дворянскими собраниями. Большей частью на уровне губернии, но бывали конфликты и довольно серьезные, доходившие до императора. Александр I часто бывал вынужден вмешиваться. То есть, дворянское общество, возглавляемое предводителем, становится силой в регионе — прежде всего на губернском уровне.

С 1782 года в России создается регулярная полиция. Некоторые полицейские должности на местах тоже замещались выбранными дворянами из местных. Это был механизм интересный и своеобразный. Дворянство добивалось исполнения решений Уложенной комиссии 1767–1768 годов — того, чтобы ему передали властные полномочия на местах. И когда дворянство по «Манифесту о вольности» начинает оседать в провинции, в своих усадьбах, власть фактически придумывает такой механизм, чтобы должности замещались выборными дворянами — чиновников-то кадровых не хватает. С одной стороны, дворяне получают власть, с другой — власть получает людей, исполняющих необходимые функции, в том числе полицейские.

— Когда строили усадьбы, подобные Хмелите, на какие образцы при этом ориентировались? Откуда их брали?

— Это прежде всего зависело от знаний хозяина: бывал ли он за границей, что там видел… Вообще, ориентировались в основном на Петербург. Хмелита построена в 1755 году, при Елизавете Петровне. Тогда строится Зимний дворец, Екатерининский дворец в Царском Селе, барочные постройки Растрелли. Это время барокко. Конечно, ориентировались на эти образцы.

Вообще, изменения шли прежде всего из Европы. Пётр открыл окно, и через него все это хлынуло. Включая и образцы бытового поведения. Очень важное для XVIII века слово — «политес»: манера поведения, этикет. Появляется выражение «политичный человек». «Политичный» — значит воспитанный. Умеющий себя вести.

Обработка текста О. Гертман

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 8/2017

Феликс Разумовский[13] «Различный вид гульбищ, садов и рощ…»

Немало замечательных дворцово-парковых и усадебных ансамблей было создано в России во второй половине XVIII века. В ту же пору практически все древнерусские города, кроме Москвы, были перепланированы на основе принципов классической регулярности. Но волею прихотливого и щедрого случая лишь в Богородицке — небольшом городке у восточных границ Тульских земель — высшие проявления русского искусства екатерининского времени слились в единое целое. Анфилада парадных комнат дворца, аллеи парка, зеркальная гладь его водных каскадов, великолепные пять улиц-лучей города, сходящиеся к берегу широкого пруда и ориентированные на парадный овальный зал дворца, образовали уникальную в своем единстве высокохудожественную среду. В ней — целая эпоха русской культуры, эпоха Просвещения. Едва ли мы найдем хотя бы еще один памятник, гармония которого была рождена из сплава столь противоположных начал: программной среды классицистского города и художественного мира русской национальной усадьбы.

В наших заметках мы станем говорить лишь о богородицкой усадьбе, попытаемся, используя образы и символы этого памятника, раскрыть смысл русского усадебного искусства второй половины XVIII века. И, может быть, тогда образы, формы и сам стиль этого искусства станут нам более понятны, а красота богородицкого парка по-новому отзовется в нас. В 1763 году Екатерина II приобрела у епифанского помещика Н. И. Ладыженского обширную Бобриковскую волость вместе с Богородицком — старинной пограничной крепостью (1663 года), к тому времени превратившейся в слободу. Богородицкий дворцово-парковый ансамбль стал первой усадьбой, выстроенной коронованной помещицей.

На бобриковских землях Екатерина задумала создать два усадебных комплекса: непосредственно в самом Богородицке и в селе Бобриково. В 1771 году она поручила двадцатишестилетнему академику архитектуры Ивану Старову, недавно вернувшемуся из-за границы, выполнить проекты усадеб. Для будущего создателя знаменитого Таврического дворца и собора Александро-Невской лавры это был первый крупный заказ. И многое из того, что будет в дальнейшем определять неповторимый почерк выдающегося зодчего, было открыто и разработано им при создании проектов Богородицкого и Бобриковского ансамблей[14].

Впрочем, сам Старов, вероятно, никогда не был в Богородицке: его проект основных зданий был прислан сюда из Петербурга и воплощался без его непосредственного участия. Основной творческий вклад в создание всего ансамбля внес небогатый дворянин, отставной капитан Андрей Болотов, получивший в Богородицке должность управляющего и приехавший в усадьбу в самый разгар строительства (1776)[15]. Планировка Богородицка, получившего статус города в 1777 году, блестящая идея включить уже выстроенный старовский ансамбль в композицию вновь создаваемого города, осуществление грандиозного замысла — во всем этом проявились многие дарования Болотова, его культура и творческая энергия. Помимо этих и многих других трудов, он занялся здесь устройством грандиозного пейзажного парка — одного из первых парков сентиментализма в России. Счастливому соединению двух талантов, Старова и Болотова, мы обязаны появлением жемчужины русского искусства — Богородицкого ансамбля. Первый, Иван Старов, получил прекрасное художественное образование в России, Франции, Италии; второй был самородком, «сам себя образовывал и делался человеком». И тем не менее творчество Болотова-паркостроителя оказалось под стать творчеству первого архитектора России. «Чудом здешнего края» признали богородицкий парк современники; люди, весьма искушенные в садовопарковом искусстве, сравнивали его с роскошными ансамблями Царского Села, Петергофа, Ораниенбаума. И парк выдерживал подобное сравнение.

При всем своеобразии Богородицкий ансамбль в историко-художественном и культурном отношении отнюдь не единственный. Было много похожих ансамблей (и даже в творчестве тех же Старова и Болотова), которые целиком вписывались в единый процесс становления и развития русского усадебного искусства второй половины XVIII века — явления исключительного по быстроте своего развития и широте распространения. Очень часто можно было увидеть дом над прудом в окружении зелени парка. И это вполне естественно — своеобразие в искусстве, как известно, вытекает из своеобразия образа жизни, а не является плодом предвзятого художнического поиска. Закон 18 февраля 1762 года, Указ о вольности дворянства, был тем событием, результатом которого и явилось это своеобразие жизни: отправиться ли в полк, в канцелярию, удалиться ли в усадьбу — теперь зависело от воли дворянина.

«Что такое мы? Откуда и от чего взялись? Где, в каких обстоятельствах и зачем живем и что с нами впредь будет?» — спрашивал создатель богородицкого парка. «Не всего ли надобнее, не всего ли полезнее для нас благополучие наше, — рассуждал он далее. — Всем нам то сродно, чтоб благополучия себе желать, и я не надеюсь, чтоб нашелся кто-нибудь на свете, который бы счастливым быть не хотел». Так размышлял просветитель, человек нового времени, европейской культуры, которая уже пустила в России глубокие корни. Должна будет пройти еще целая эпоха, прежде чем герой тургеневского романа Берсенев скажет: «…Каждый из нас желает для себя счастья… Но такое ли это слово «счастье», которое соединило, воспламенило бы нас обоих, заставило бы нас подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я хочу сказать, не разъединяющее ли это слово?»

В чем же искали счастье люди эпохи Просвещения? Обо всем этом в ту пору многие рассуждали и длинно писали. Сам Болотов основному своему «философическому» сочинению дал красноречивое название: «Путеводитель к истинному человеческому счастию, или Опыт нравоучительных и отчасти философических рассуждений о благополучии человеческой жизни и средствах к приобретению оного».

Идея меры пронизывает мировоззрение эпохи Просвещения: от «рационализма ума» и «истинной экзальтации сердца» до житейского благоразумия, позволяющего «не выходить за надлежащие пределы, ибо и всякая добрая вещь будет худою, естьми превзойдет свои границы», размышляет Андрей Болотов.

«Мера — равновесие — покой» — основная формула культуры второй половины ХVIII века и, очевидно, ключ к пониманию природы усадебного искусства, основанного на синтезе двух начал, двух самостоятельных художественных стилей — классицизма и сентиментализма. В Богородицке, одной из первых русских усадеб эпохи Просвещения, где раннеклассический архитектурный ансамбль был дополнен пейзажным парком, исполненным духа сентиментализма, художественная программа золотого века русского усадебного искусства была осуществлена последовательно и совершенно.

Аллея-проспект, длинная, прямая, обсаженная березами дорога, приводит к парадному двору богородицкой усадьбы. Он огорожен, а въезд в него оформлен высокой проездной башней петровского времени. Столь торжественная композиция въезда «разыграна» в ансамбле не случайно; в ней заключен особый знак, подсказывающий, что в этом доме рады гостю, что здесь жаждут общения. Идея общения положена и в основу структуры дома-дворца и композиции его интерьеров. Не случайно помещения парадного второго этажа дворца разнообразны не только по назначению, но и по форме, а когда-то и по отделке: овальный зал, прямоугольные прекрасных пропорций гостиные, парадная спальня с альковом, просторный кабинет. Они выстроены в единую анфиладу, в которой было не столько удобно жить, сколько принимать, показывать. Потребностью в движении и смене впечатлений эмоционально и художественно оправдано появление и высокого парадного крыльца, широкого, обращенного на парадный двор балкона и особенно — бельведера с прекрасными видами на парк, город и окрестности.

Созидание атмосферы дружеского общения — приблизительно так можно охарактеризовать суть художественной программы всякого усадебного ансамбля.

Не случайно в другом замечательном парке сентиментализма — Павловском — был построен павильон, получивший название «Храм Дружбы». А сколь многообразно воспета дружба в поэзии и литературе сентиментализма! И каждый автор сентиментального произведения, неизменно отличающегося интимной доверительностью сердечного излияния чувств, стремился прежде всего стать «другом и любимцем души» читателя (Н. Карамзин).

Беда была в том, что сентиментализм неизбежно подчинялся жесткой схеме приличий, выработанному стереотипу восприятия, шаблону жизненного поведения.

Со времен Петра I русское общество было буквально заражено театром. Не случайно театральную «помпезность» можно подметить во всех видах искусства XVIII века. Постепенно во второй половине этого столетия стихия театра распространилась и на значительную сферу жизни, сформировав игровую культуру русской усадьбы. В ее основе был некий общий, тщательно разработанный сценарий, устанавливающий характер ежедневного поведения, формы общения и программу разного рода развлечений и праздников.

Работая над богородицким парком, Болотов, в сущности, тоже создавал театральное представление. Он точно знал, как будет переживаться каждый момент действия. Сегодня даже трудно представить себе, сколь оно было разнообразно. Торжественные, величественные сцены уступали место романтическим, меланхолическим; были и особые вешние, летние, осенние и даже утренние, полуденные и вечерние.

Первая мелодия парка торжественна. Она связана с дворцом, близ которого парк был распланирован регулярно. Здесь гигантские земляные ступени-террасы, продолжая парадную лестницу дворца, продолжали и его тему величественной простоты и регулярной упорядоченности. Спустившись по ступеням с холма, посетитель парка попадал в пейзажную его часть — иной мир с иными мотивами, видами, пространством и настроением. И здесь буквально каждая часть и каждый уголок парка мысленно преобразовывался им, подсказывая сюжет и характер роли и рождая, в конечном счете, некое парковое действо. И посетитель, вовлеченный в него, начинал играть.

Уже первая сцена пейзажной части парка, как все здесь, многопланова, поэтична и неоднозначна. Она рассчитана на то, чтобы удивлять, пробуждая интерес к познанию, и одновременно наводить на размышления. Такое настроение охватывало человека, вошедшего под своды знаменитых болотовских пещер, вырубленных в слежавшихся цветных песчаниках богородицкого холма. Снаружи Болотов оформил их в виде античных руин, разбросав в художественном беспорядке глыбы песчаника — фрагменты классицистических колонн и карнизов. Эта картина ассоциировалась в сознании сентименталиста с понятием «рока», предопределяющего неумолимое свершение законов бытия и являющегося причиной потрясающих мир катаклизмов.

Посещение так называемого «Жилища Эхи» вызывало смех и бурю восторга. Оказывалось, что произнесенное шепотом слово на склоне небольшой лощинки несколько секунд повторялось внизу, в беседке, выстроенной Болотовым в виде старинной триумфальной арки. За эти акустические качества сооружение и получило название «Жилище Эхи», а сама лощинка — «Эхонической долины».

Ландшафт лощинки настраивал на «нежно-меланхолические» чувства, составлявшие высшую усладу сентиментального мироощущения. Эффект достигался также особыми архитектурными и декоративными средствами. С их помощью лощинке был придан вид дикого ущелья; на дне шумел искусственный ручей, кое-где имевший вид небольшого водопада, а отлогий склон лощинки был выложен дикими камнями с растущими среди них кустарниками и деревьями. Посетитель пробирался здесь по извилистым дорожкам, в приятной задумчивости переходил по мостикам ручей, уединялся на специально устроенных маленьких островках, снова взбирался по склону…

Незаметно ступив на ничем не примечательный бугорок из дерна, он мгновенно менял свое настроение: вода из потайного шлюза устремлялась к бугорку, обливала путника, превращая «улитку» (так называлась эта распространенная в то время затея) в сплошное озерцо. Испуг, сильное волнение мгновенно лишали «жертву» способности действовать рассудительно. Наблюдавшие эту сцену со стороны устроитель и гости, выбежав из своего укрытия, спешили на помощь. На бугорок перебрасывали мостик, и под шутливые возгласы и веселый смех «пленник» выбирался на безопасное место.

Дальше — новые впечатления. В укромном месте парка можно было встретить небольшой холмик, на котором стояла «черная пирамида с белыми на ней надписями, имеющая вид некоторого надгробия». И вот посетитель уже оборачивался романтиком, предающимся размышлениям о бренности земного бытия и несовершенствах мира.

Разнообразные мотивы и настроения переплетались в сентиментальном парке (мы отметили лишь некоторые из них), но не было и не могло быть, пожалуй, одного — мотива усталости от жизни. Этот мотив появится в следующей эпохе — эпохе романтизма. И она создаст свои парки, со своими образами и символами, хотя и очень немногочисленные; усадебное строительство в начале XIX века резко пошло на убыль. Но к тому времени, когда сентиментализм уступит место романтизму, старые усадебные парки разрастутся, а кое-где и вовсе зарастут. Недолговечная парковая архитектура разрушится. Романтики почти ничего не добавят к ним «от себя». Однако в парках установится иной «градус общения» и взаимодействия с натурой, и здесь уже не будет места шутке и веселью.

Богородицкий парк не избежал общей участи и в XIX веке приобрел вполне романтический вид. Легкость такого превращения вполне понятна и естественна. Она явилась благодаря той общей основе, общему стремлению «узнать премудрость, благость и красоту натуры. узнать, любить ее и быть счастливее», по словам Карамзина, что было свойственно и сентиментализму, и романтизму.

Поэтическое чувство природы стало великим открытием сентиментализма, тем главным духовным усилием, которое и впоследствии не изжило себя, не пропало даром. Замечательно и то, что создатель богородицкого парка, быть может, сделал это открытие одним из первых в России. Вот как он выразил это: «В самых тех (натуральных вещах. — Ф. Р.), в которых мы прежде никакой красоты не находили, приметим мы уже красоту, и красоту неописанную. Яхонтовый, например, свод неба, многоразличные великолепные и переменные виды, и мраморная пестрота облаков, а особливо при восхождении и захождении солнца… пестрота и многоразличность колеров на поверхности земной, разные зелени на древах и произрастаниях, вблизи и вдали находящихся, вид вод ближних и дальних, разнообразность в видах земель и каменьев, также вид, фигура и расположение каждого произрастания, равно как животных, обитаемых в воздухе и на земли, и другие тому подобные бесчисленные вещи могут составлять предметы, могущие в восхищение приводить наше зрение, как скоро приучим мы себя смотреть на них так, как бы то в первый раз от роду было.)

Поэтичность в высшей степени свойственна паркам сентиментализма, недаром сам Болотов определял стиль этих парков как «натуральный». В парках такого рода удивительно полно раскрывалась красота русской природы, каждого неповторимого уголка «натуры». И посетитель не только разыгрывал парковые сцены, следуя общему художественно-эмоциональному сюжету, но и всматривался в природу, отзывался на ее красоты тончайшими чувствами своего сердца.

Главным убеждением Болтова как теоретика паркового искусства было, что устроитель парка «не должен отважиться ни одного шага ступить, не посоветовавшись наперед с натурой». Пафос деятельности Болотова-паркостроителя не в переделывании природы, а в сотрудничестве с ней. Не случайно поэтому Болотов стал противником регулярных стриженых парков французского классицизма, считая их непригодными для усадьбы средней полосы России. Критически относился он и к нередкому в ту пору подражанию английским садам в стиле рококо, являясь горячим поборником создания парков своего, русского типа. «Не было нимало постыдно для нас то, — писал Болотов в 1786 году, вскоре после окончания работ над богородицким парком, — когда б были у нас сады ни английские, ни французские, а наши собственные и изобретенные самими нами, и когда бы мы называть их стали российскими».

Богородицкий парк стал первым таким «российским садом». Лишь оценив сначала глазом художника особенности и возможности естественного ландшафта, Болотов приступал к очередным работам. «При помощи нескольких драниц, — объяснял он, — соломенных веревок, воображения и перьев обкладывал и обводил я все места, которые должны засажены быть лесом; а затем смотрел и воображал себе уже выросшим на том месте лес, и судил — хорошо (ли) будет и в нужде, где что прибавить или переменить и так далее».

Это совсем новый род искусства, — так оценивали современники богородицкий парк. И это не было преувеличением. Творческий метод Болотова для того времени и в самом деле был новым, хотя и не являлся открытием. Болотов не задумывал воплотить в натуре некую отвлеченную картину — пейзаж в духе Клода Лоррена или Сальватора Розы, как поступали все западные паркостроители. Подобно творцу Античности и Средневековья, он прежде сам изучал ландшафт, натуру. Его парк рождался непосредственно в природе как живой отклик на эту реальность, а не отстраненное противопоставление ей.

«Все дело только в том и состоит, чтоб мало-помалу приучать себя на все смотреть иными, и так сказать, мысленными глазами, и о всех видимых и невидимых, вещественных в свете вещах отведывать чинить размышления и рассуждения…обращая оные так, чтобы они могли производить нам духовное увеселение». Эта мысль привела Болотова к открытию красоты русской природы, открытию, составляющему суть идеи российского сада.

Мало сказать, что в последней четверти восемнадцатого века сады и парки в России были широко популярны, — увлечение строительством усадебных парков в ту пору стало подлинной страстью. Парк был предметом особой гордости. Желание сделать лучше, чем у соседа, удивить гостей новой парковой затеей заставляло владельцев усадеб регулярно следить за литературой по садоводству, которой в то время было уже немало. Но едва ли не самым доступным источником садоводческих знаний являлось еженедельное приложение к газете «Московские ведомости» — журнал «Экономический магазин». Сегодня может показаться невероятным, что один человек — а им был именно Андрей Болотов — мог в течение девяти лет, с 1780 по 1789 год, быть одновременно и автором, и редактором еженедельного журнала! Регулярно появлялись статьи по истории садов, садоустройству и декоративному садоводству, содержащие множество практических и теоретических советов. Практическая их проверка осуществлялась именно в Богородицке, где он постоянно жил в период издания журнала. Отсюда идеи Болотова-паркостроителя расходились по всей России и сразу становились общим достоянием.

Пришло время рядом с именами Матвея Казакова, Василия Баженова, Ивана Старова, Федора Рокотова, Дмитрия Левицкого, словом, всех тех художников, которые своим творчеством способствовали расцвету русского искусства эпохи Просвещения, поставить и имя творца русского парка Андрея Болотова.

Как теоретик и практик садоводства он прекрасно знал, какое глубокое воздействие оказывает это искусство на человека. В своем сочинении «Детская Философия», которое он писал долго, любовно и тщательно, все нравоучительные беседы добродетельной и просвещенной госпожи Ц** со своими детьми Феоною и Клеоном происходят в парке. И каждый раз, прежде чем начать их диалог, автор обстоятельно и поэтично скажет: «Вот смотрите, какой тихий теплый и благорастворенный воздух! Какая тишина, какое от дерев благоуханье, как хорошо поют птицы…»

И современники прекрасно понимали его. Для них парк был уже необходимым условием достойного человеческого существования. «Созерцайте природу и наслаждайтесь ее красотами, — призывал Н. Карамзин, — познавайте свое сердце, свою душу; действуйте всеми силами, творческою рукою вам данными.»

Столь высокое назначение парка, установившееся в культуре XVIII века, было прямым следствием мировоззрения времени, общего тогдашнего убеждения, что основой всего в человеке являются чувства. Человек чувствует прежде, чем мыслит, утверждал «Женевский гражданин» Руссо, предлагая строить педагогику на воспитании чувств. И парк, естественно, являлся лучшей школой, подлинным поэтическим училищем нравов. Лишь там «искусства и науки, показывая нам красоты величественной натуры, возвышают душу; делают ее чувствительнее и нежнее, обогащают сердце наслаждениями и возбуждают в нем любовь к порядку, к гармонии, к добру, следственно, ненависть к беспорядку, разногласию и порокам, которые расстраивают прекрасную связь общежития.»

Сентиментализм взялся за благородную задачу: совершенствуя природу человека, обрести общественную гармонию. И одной из причин тому была идеализация, к которой он имел склонность. Сентименталист, постоянно пребывающий в мире, созданном его воображением, оказался неспособным к реальным усилиям. Столкновение с реальностью пугало, порождало разочарование.

Есть выражение «художник думает кистью». Болотов думал палитрой природы: деревьями, цветами, ландшафтом. В богородицком парке, любимом его детище, запечатлел он открывшуюся ему тайну гармонии и в нем же с пронзительной силой выразил свое время. А потому и в душе каждого, кто сегодня увидит этот памятник, войдет в мир прошлого, задумается, вспомнит, способен пробудить высокое, внушить гордость за человека.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 12/1986

Елена Съянова Иван Шувалов

Скромность — приятное качество: оно привлекает к человеку сердца его современников. Но оно же и чрезвычайно осложняет для потомков изучение личности того, кто при жизни деликатно отступал в тень и чьи деяния подписаны другими именами. Для историка же скромник — сущее мучение.

Иван Иванович Шувалов — сооснователь Московского университета, друг Ломоносова, создатель Академии художеств, покровитель и меценат… Правда, сразу приходится уточнять: то, что сооснователь, только сейчас толком признали (и памятник наконец поставили); то, что друг Ломоносова, боюсь, воспринимается как фигура речи, а нужно понимать буквально (при том еще, что у Михайлы Васильевича после гибели Рихмана больше, кроме Шувалова, не было друзей); ну, а всякие там художники, писатели, актеры. — кто им только не покровительствовал! Еще штрих к картине, прямо из современного учебника: «находясь в опале и путешествуя по Европе, граф Шувалов в Ферне посетил Вольтера». А потом вернулся после путешествия в Россию, и Екатерина Вторая тут же произвела его в обер-камергеры.

Кто пишет у нас учебники?!

Граф Шувалов действительно посетил в Ферне Вольтера… во время своего свадебного путешествия. Было графу чуть за двадцать и звали его Андрей Петрович. Тоже интересная личность, сын графа Петра Ивановича Шувалова, фактического министра внутренних дел при Елизавете Петровне, изобретателя знаменитого «единорога». А еще был граф Александр Иванович Шувалов, брат Петра, «великий инквизитор».

Ну, а тот, что из опалы сразу угодил в обер-камергеры, — вот это наш, Иван Иванович. Скромник. Не граф.

Почему я это подчеркиваю? Потому, что уважаю желание, точнее сказать, нежелание, категорический отказ самого Ивана Ивановича принять «сию честь великую» поочередно от двух императриц. Родственница Вольтера, жившая с ним в Ферне и принимавшая в качестве хозяйки Ивана Ивановича, который также посещал великого философа (немного позже своего молодого родственника), записала в дневнике объяснение, данное ей по этому поводу Шуваловым:

«В тени великого кузена моего графа Петра Ивановича, положившего здоровье и самое жизнь служению государыне моей. мои заслуги столь мизерны, что не должны мы равно вознаграждены быть титулованьем…»

Шувалов о себе говорил, что всегда получал удовольствие от всего, что он делал, и по его логике — за что же тут «титуловать»?!

По поводу опалы Ивана Ивановича тоже следует кое-что прояснить. И вся история с его отъездом за границу после воцарения Екатерины подтверждает пошлую поговорку о том, что «дыма без огня не бывает». Под «дымом» я подразумеваю так называемую «княжну Тараканову», якобы дочь Елизаветы Петровны не то — от Разумовского, не то — от Шувалова. История темная и, судя по тому, что все документальные источники исчерпаны, таковой и останется. Есть, правда, одно косвенное свидетельство врача Лестока о том, что Елизавета Петровна, в ранней молодости избавившись от ребенка, с тех пор не могла иметь детей. Так или иначе, но у самого Ивана Ивановича действительно была дочь по имени Елизавета, только не от императрицы, а от Марии Нарышкиной, сестры знаменитого придворного острослова Льва Нарышкина, друга детства Ивана Ивановича. Он был с нею помолвлен еще до того поворотного момента, когда императрица, что называется, «положила глаз» на красавца камер-пажа. Тогда Елизавета сразу произвела Шувалова в камер-юнкеры, а Нарышкину срочно выдала замуж. Однако Мария и Иван все же успели, как раньше говорили, «сладиться», и Маша родила дочь. Жестокосердная в любви, Елизавета ребенка у матери отняла и отдала отцу: Иван Иванович сам воспитывал свою Лизу. А Маша вскоре умерла от скоротечной чахотки. Будучи тогда еще очень молодым, Иван Иванович только с годами начал ощущать глубокую вину перед своей бывшей невестой (об этом остались свидетельства в его письмах, например, к сестре Прасковье Ивановне Голицыной и другу Ивану Чернышеву). Кстати, похоже, именно из-за этой своей вины Шувалов уже после возвращения из-за границы способствовал тому, чтобы сын Павла Петровича от Софьи Ушаковой — Семен Павлович Великий, — которого на этот раз другая императрица, Екатерина, не желала отдавать матери, был той все-таки отдан. Но тут уже своя история. Что же касается дочери Шувалова Елизаветы, то как раз она и послужила, возможно, главной причиной отъезда Шувалова из России. Как писала Екатерина Вторая подруге своей матери графине Бьелке, Шувалов стремился увезти подросшую девочку «прочь от наших смут» (письмо от 11 ноября 1763 года).

От «смут» увез, от опасностей защитил (вскоре выдал ее замуж за молодого английского лорда), но сам от сплетен не спасся.

Вообще сплетен о Иване Ивановиче ходило не так уж много: слишком это был открытый, как бы сейчас сказали, «публичный» человек. Разве что вот эта история с дочерью напустила дыму, да еще кое-что не ясно осталось в его происхождении.

Документально подтвержденных сведений, например о его отце, не сохранилось. Отцом двух братьев Петра и Александра Шуваловых был Иван Максимович Шувалов, петровский генерал. Кем приходился братьям Иван Иванович? Если двоюродным братом (как везде пишут), выходит, их отцы были родными братьями? И при этом оба Иваны?! Такого в русских семьях не могло быть. Значит, скорее всего их отцы просто состояли в каком-то родстве, о котором Петр и Александр вспомнили, когда понадобилось укрепить при дворе семейный, шуваловский клан. Зато о матушке Ивана Ивановича известно достаточно. Мелкопоместная дворянка Татьяна Семеновна Ратиславская, красавица, неглупая, разбиравшаяся в жизни настолько, чтобы растить двух своих детей — Ивана и Прасковью — в ласке и дать им хорошее домашнее образование, особенно, сыну, к четырнадцати годам знавшему три языка, не считая латыни. Для одинокой небогатой матери первой половины восемнадцатого века такое воспитание детей — отнюдь не правило, а скорее, исключение.

Однако, если дальнейшая судьба дочери Татьяне Семеновне была в общем-то понятна: красивая, в меру резвая, в меру серьезная девушка, взятая ко двору, скорее всего удачно выйдет замуж и матери не придется за нее краснеть, то по поводу сына мать долго терзалась сомнениями: уж очень отличался ее Ванечка от своих сверстников и по внешнему виду, и по интересам и вкусам своим. Другие камер-пажи уж вовсю с девицами «махались», а этот «разумник», да «сурьезник», как называла его крестная Салтыкова, — все с книжками. Ни потанцевать, ни поболтать, даже до верховой езды и то вышел не охотник. И ростом Иван Иванович до семнадцати лет был мал, и по всему виду — дитя дитем.

«Ну не дал бог Ванечке красоты, да ловкости, — рассуждали, глядя на него, мать и крестная, — а и без этого люди счастливо живут».

«… Помнишь ли, как мне, недорослю, твердила: радуйся, мол, каждому утру, улыбайся каждому встреченному, ступай, куда ноги несут… — писал много позже Шувалов своей крестной матери. — Еще — себя одного слушай: коли нравится человек, приветь его, не нравится — гони. Ничего не бойся. Всем доверяй, а верь лишь Господу. А еще говорила: ежели есть что на божьем свете бесценное, так это — время, тебе отмеренное. Ведь говорила?»

Вот так его учили, готовя к жизни тихой, неприметной.

Но к восемнадцати годам Иван Шувалов неожиданно для близких вырос и развился в двухметрового красавца в полном смысле этого слова, оставшись при этом все тем же скромником и «сурьезником», книги и размышления предпочитая балам, картам и верховой езде — обычным забавам елизаветинского двора.

Таким на свадьбе его сестры с князем Голицыным, которую шумно гуляли в селе Петровском, и увидела его Елизавета Петровна. Увидела и разглядела по-настоящему, по-женски. Встреча наедине, конечно, была не случайной: ее подстроил Петр Шувалов, как я уже говорила, озабоченный тем, чтобы при потерявшей интерес к Разумовскому Елизавете был кто-то из «своих». Это «свойство» он определял по родству и фамилии. Если бы только знал Петр Иванович, каким далеким, чуждым алчного «шуваловского клана» окажется новый фаворит!

Вот приведу объяснение, которое по этому поводу дал сам Иван Шувалов:

«…но граф Петр Иванович процент от дохода в казну имел, ежели тот доход шел; я же только раздавал, что имел. Вот и выходит, что один Петр Иванович казне выгоднее станет, нежели десять Иванов Ивановичей».

Любил ли двадцатилетний Иван Шувалов сорокалетнюю Елизавету Петровну? Или же то была лишь привязанность неокрепшего молодого сердца к жадной, цепкой, довлеющей зрелости?

Я убеждена, что любил. Сильный духом и характером, внутренне свободный интеллектуал с тонким вкусом и богатейшим воображением (причем личность постоянно развивающаяся), он страстно желал ее как женщину (а Елизавета до болезни была очень хороша и выглядела много моложе своих лет) и одновременно открывал все новые стороны и грани в этой щедро одаренной натуре, дочери гениального отца, на детях которого, прямо надо сказать, природа отнюдь не отдохнула.

Беда только, что Елизавета была ленива и прежде всего — к государственным делам. Но парадокс в том, что как раз это качество любимой женщины стимулировало яростную борьбу Ивана Ивановича с собственной природой, склонной к созерцательности, размышлениям, уединению, и со временем сделала из него государственного деятеля международного масштаба. К сожалению, несколько одностороннего, поскольку экономикой он фактически никогда не занимался. Зато поворот к дружбе с Францией — а именно эта внешняя политика всегда была выгодна России (в отличие от союза с Англией) — произошел под его нажимом. И «офранцуживание» русского двора, также явившееся его воли делом, может быть правильно оценено лишь в данном контексте, а отнюдь не как мода или прихоть. Шувалов не только прививал двору Елизаветы «французские» вкусы, он «заразил» интересом к французской культуре молодую великую княгиню Екатерину Алексеевну, с которой долгие годы был в скрыто, а затем и открыто дружеских отношениях. (Простое доказательство: только несколько самых близких друзей, таких как Лев Нарышкин, Александр Строганов, в письмах и в своем кругу обращались к государыне фамильярно уменьшительно — «Като», слово, с которого и Шувалов начинает свои к ней письма.)

Кстати, по поводу его собственной любви к Франции, его собственного знания, а главное — тонкого понимания этой прекрасной страны и французского характера (ох, какого непростого!) — откуда, спрашивается, они у него-то взялись? Каким чудом в его собственном скромном деревенском детстве, лишенном сильных ярких внешних впечатлений, могла зародиться эта страсть и сформироваться эта хватка, позже повернувшая гигантскую неповоротливую Россию лицом к Франции.

Мне кажется, ответ тут только один: Иван Шувалов, друг гениев своего века и покровитель самородков, сам был самородком; вот почему так естественно тяготение к нему столь разных людей, таких как Ломоносов, Вольтер, Дидро, Потемкин… И если Ломоносову он был все-таки очень нужен, и Вольтер мог иметь в отношениях со всемогущим фаворитом свой интерес, то позже морганатический муж Екатерины (теперь факт их венчания документально подтвержден), цыкавший порой и на саму матушку-государыню, Шувалову всегда смотрел в рот, и иные из начинаний Григория Александровича Потемкина были ему подсказаны Иваном Ивановичем потихоньку, наедине.

Вообще двадцать лет жизни Ивана Ивановича Шувалова после четырнадцатилетнего путешествия по Европе требуют отдельного рассказа. Я предпочитаю сделать это в форме романа, поскольку, «ныряя» в Лету, вижу весь гигантский массив частной жизни, целиком отданный любимым людям и любимой России, а потому двадцать последних лет его приватной жизни, я надеюсь, не станут в моем описании «приватизированной историей», а просто — историей жизни и страны. Хотя выражение «приватизированная история» можно понимать и в позитивном смысле, если помнить, что история как наука не бывает ничейной. И если «древо Жизни» зеленеет свободно, то саду Истории только эту свободу дай, так он тотчас зарастет мощными идеологическими сорняками. В том-то и парадокс.

В начале шестидесятых Шувалов уезжал из одной России, а вернулся в другую. Екатерина взращивала не только петровскую — экономическую и политическую Россию, но и шуваловскую — культурную. Семена проросли, ростки тянулись к свету: университет, обе академии — наук и художеств, газеты и журналы, театр, публицистика. — все развивалось. Но именно с возвращением Шувалова получило совершенно скрытый даже от добросовестных историков мощный импульс. А скрыт он был во многом из-за того, что наши историки долгое время не имели возможности заниматься «раскопками» в зарубежных архивах. Приведу примеры.

В первый же месяц после своего возвращения в Петербург Шувалов вместе со своим племянником Голицыным отправился в Петергоф, чтобы посмотреть на картины, сваленные в один из подвалов еще при Петре Федоровиче и провалявшиеся там 14 лет меж сгнивших седел и позеленелых подсвечников. Представьте себе, что должен был испытать Иван Иванович, извлекши на свет божий Рембрандта, Дюрера, Тинторетто! Он тут же повез драгоценные полотна контрофагеру (реставратору) Фанцельдту. Тот тоже огорчился. Не время, не стихии съели краски, сгубили красоту, а невежество да глупость людская: на лицах Христа и блудницы точно капусту рубили; «Притча о винограде», писанная на дереве, переломлена надвое. Я так живо вижу ту сцену: осенний, полузабытый (Екатерина его не любила) Петергоф, картины, выражение лиц мецената и реставратора!.. Откуда это впечатление? Занимаясь историей Великой французской революции, я обнаружила описание этого эпизода у племянника того самого реставратора Фанцельдта; молодой человек работал в девяностые годы с великим французским художником и якобинцем Давидом. Так вот именно Иван Иванович по возвращении своем практически сразу сделал финансовое «вливание» в реставрацию живописи, а позже икон, и с тех пор она начала набирать силу.

А как ждали Шувалова в Академии художеств! Тогдашний ее президент Бецкой, «человек немецкий», с успехом мог руководить любой комиссией или управлять департаментом, но в людях, служащих искусству, он плохо понимал. Бецкой (если Бецкой от Трубецкой) недолюбливал художников; они же платили ему ненавистью, каковую он едва ли, впрочем, замечал, ибо художники были столь безропотны, что Академия 1776 года больше напоминала «царство теней, нежели аполлонов Парнас». Это выражение принадлежало Антону Павловичу Лосенко, который писал Шувалову в Рим и Париж, жалуясь на состояние дел. Но Лосенко был не только ярким художником, это был боец. После его смерти ни Антропов, ни Левицкий, ни Рокотов, сами много и плодотворно работавшие, не могли помочь талантливой молодежи: Иванов, Дрождин, Акимов, Соколов, Гордеев вели жалкое существование полунищих, хотя работали не менее напряженно и даже приобретали уже известность за границей. В удручающем состоянии нашел Шувалов и скульптора Федота Шубина: его мастерская представляла собой полутемный склеп, в котором каменела глина, стыли и не слушались пальцы. Что им всем было нужно? Да того единственного, в чем извне только и нуждается подлинный творец, — денег. Денег и больше ничего! Мудрость Шувалова-мецената в том и проявилась: он давал деньги, хвалил (ну, по чести сказать, и в этом все же есть нужда у художника) и ни во что не вмешивался. Правда, все это хорошо в одном случае: если у творца душа еще не надорвалась. Потому и не всем удается помочь.

Так, не сумел Шувалов спасти, вытащить из пьянства друга молодости своей Александра Петровича Сумарокова. И снова узнала я эту историю не из наших, а из «французских» источников.

«…Я не граф, однако дворянин, я не камергер, однако офицер и служу без порока 27 лет. Кто думал, что это мне кто скажет когда-нибудь, потому только, что он больше моего чину по своему счастию имеет?!.. Я не мог заснуть всю ночь и плакал, как ребенок, не зная, что начать. А впрочем, граф Чернышев напрасно меня обругал вором и побить хвалился. Ежели это будет, я хочу быть не только из числа честных людей выключен, но из числа рода человеческого. А что стерпел я, тому причиной дворец и ваши покои».

Это выдержки из письма молодого Сумарокова молодому же фавориту Шувалову. Что за ним стоит — понятно. Но почему не отослал тогда же, в 1759 году, этой жалобы Александр Петрович (письмо передала Шувалову мать Сумарокова только после его смерти), почему не протестовал против унижения громко, шуму не сделал?! Этого не мог понять и молодой французский естествоиспытатель, и начинающий публицист Жан Поль Марат, которого Екатерина тогда приглашала в Петербург, в Академию наук. Шувалов познакомился с Маратом и Лавуазье (они были тогда друзьями) в Париже, в ложе «Великий Восток», а затем состоял с обоими в переписке. Я приведу отрывок из письма Шувалова Марату (четыре письма сохранились в архиве знаменитого часовщика Брегета), и, думаю, объяснений не потребуется.

«…а после вольных ветров Альбиона климат наш покажется вам и паче того суров; теплом же мы тут лишь от милостей матушки-государыни согреваемся, а иного не ведаем. Но шутки в сторону! Об Артемии Волынском я вам уж рассказывал… Ведь не за то Волынский прощения у герцога Бирона просил, что поэта Тредьяковского до полусмерти собственноручно исколошматил, а за то, что в покоях его, Бироновых, сие избиение учинил! (Помните у Сумарокова: «А что стерпел я, тому причиной дворец и ваши покои». — Автор.) Теперь вот Александра Сумарокова, драматурга российского и друга моего, душа открылась. И сколько ж таких обид, уничижений, слез ночных, беспомощных, может та душа вытерпеть, что на Парнасе средь первых пребывает, и что от той души после останется?!.» (перевод с французского и стилизация автора).

Письмо написано в 1777 году. Шувалов фактически отговорил Марата ехать в Россию, и тот принял другое предложение — стал личным врачом младшего брата короля графа де Артуа (будущего Карла Х). Своих же, отечественных «страстотерпцев» Иван Иванович как мог поддерживал и прикрывал от монаршего раздражения: Михаила Хераскова вернул из отставки снова куратором в Московский университет, добился у Екатерины прощения Княжнина. Майкова же, напротив, направлял больше на «труды пиитические»; всячески поощрял и следил за финансированием проектов гениального Василия Баженова (и все как-то тихо, незаметно); первым заметил молодого Радищева. Осталось свидетельство Баженова, что Шувалов еще за два года до опубликования оды «Вольность» прочел ему строчки:

Но в иных случаях, понимая, что ситуацию можно переломить только силой, Шувалов так и действовал: к опальному Новикову, например, не только ездил сам, но и возил великого князя Павла Петровича, и подсказал Новикову умный ход — совмещать издательскую деятельность с филантропической. Это привело в восторг Павла, который ядовито писал своему другу детства Нелединскому-Мелецкому по поводу нового новиковского журнала:

«…теперь ежели закрыть вздумает (матушка-государыня. — Автор), так совместно с больницею или училищем для сирот! Чтоб обществу наглядно было! А я следом за Иваном Ивановичем взнос сделаю».

Первый взнос на благотворительное заведение, конечно, сделал сам Шувалов: в данном случае это было важно, чтобы принять на себя гнев Екатерины. Потому только это и стало достоянием гласности. Большинство же взносов, стипендий, пожертвований и прочего делалось потихоньку, с максимальной деликатностью, совершенно не характерной для меценатов всех времен и народов. Шувалов вообще многое делал не так, как было принято, модно или выгодно. Кстати, и его собственные реакции на те или иные вещи и теперь кому-то могли бы показаться странными, а уж его современникам — тем более.

Снова только один пример. После смерти Елизаветы Петровны Шувалов долго предавался «меланхолии», отчасти, быть может, «замаливая» грех своего раздражения, которое он испытывал в последний год жизни императрицы (болевшей и изводившей всех), а когда решился уехать в путешествие по Европе (о некоторых мотивах этого решения я уже упоминала), то получил от Михайлы Васильевича Ломоносова такое вот отрезвляющее напутствие: Мышь некогда любя святыню,

Согласитесь, тут есть, на что обидеться хотя бы тайком. А Шувалов эти строчки вспоминал с благодарностью и тоской по своему великому другу, сумев прочесть в подтексте любовь Ломоносова к своей вечно неустроенной бедной России и призыв вернуться.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 3/2006 209

Елена Съянова Читальная зала для лиц без разбора

Как-то раз, зимой 1778 года, Великий князь Павел Петрович присутствовал на обеде у обер-камергера двора Ивана Ивановича Шувалова. Подавали филейку по-султански, бомбы а ля Сарданапал, гуся в обуви, голубей по-станиславски, жаркое императрикс и так далее, и так далее… Великий князь отчаянно скучал; присутствующие за столом — Воронцов, Вяземский, Салтыков были ему неинтересны. Потёмкин вообще раздражал, как и иностранные дипломаты, надеявшиеся лицезреть проявления неприязни наследника к фавориту. Наследник же только и ждал того момента, когда, отведав десерта, старички возьмутся за табаки и можно будет вежливо откланяться.

Накануне Павел Петрович послал Шувалову тайком от матери письмецо с просьбой разрешить поработать ему с архивами в знаменитой шуваловской библиотеке, о которой уже столько был наслышан. На самом деле Павла интересовали письма: Вольтер, Дидро, Фридрих Великий. Шувалов не мог не понимать, что чтение этой переписки Павлом может не понравится Екатерине, но и отказать Великому князю тоже не мог, а посему «для равновесия» и усадил Павла за стол вместе с ненавистным Потёмкиным и старичками-ретроградами в присутствии послов.

С облегчением покидая обеденную залу, Павел совершенно пропустил мимо ушей просьбу провожавшего его Шувалова «ничему не удивляться» и, поблагодарив, чуть не бегом устремился к заветной цели. Он хорошо помнил, как в детстве не раз бывал в этой огромной, светлых тонов зале с особенным, уютным запахом, который так волновал его когда-то.

Но едва переступив порог шуваловской библиотеки, Великий князь в первый момент усомнился, туда ли он попал. И даже невольно попятился.

В конце XVIII века библиотеки во дворцах знати и в домах богатых людей были уже обычным делом.

Да и сама история библиотек, как социально-культурного явления российской действительности, ко времени правления Екатерины Второй насчитывала не менее восьми веков.

Еще в 1037 году князь Ярослав Мудрый основал первую библиотеку Киевской Руси. В Софийском соборе князь расположил самое полное по тем временам собрание письменных памятников — от Евангелия и Книги пророков до Жития святых, а также создал хранилище государственных документов. Вслед за Киевской библиотекой подобные книжные и рукописные собрания возникают при монастырях Новгорода, Владимира, Чернигова. В XV–XVII веках формируется Патриаршая библиотека, а также библиотеки Аптекарского приказа, Посольского и Пушкарского приказов, а в 1714 году по указу Петра Первого была основана библиотека Академии наук, которая открылась уже после его смерти, в 1725 году.

Конечно, всё это были учрежденческие или, как сейчас говорят, «ведомственные» библиотеки, однако уже при Екатерине Второй посещать их получили возможность и лица, официально к данным ведомствам отношения не имеющие.

И все же… Для такой гигантской страны, как Россия, круг приобщенных к свободному чтению людей оставался непростительно узок.

Во второй половине XVIII века даже представить себе такую картину, какую увидел Великий князь Павел Петрович, стоя в дверях библиотеки Ивана Ивановича Шувалова, было бы немыслимо!

Сама библиотека была великолепна. Просторная зала, светлая, в меру теплая, но с хорошей вентиляцией, устланная мягкими коврами, поглощающими звук шагов, обставленная множеством столов и столиков, стульев и кресел, где можно было расположиться по собственному вкусу или удобству. А главное — книги. Книги, от обилия которых голова могла пойти кругом.

Но странное дело — не разбегались глаза и не кружилась голова у входящего, скорее, напротив — внимание сосредотачивалось, а ноги точно сами вели к нужному шкафу. Вся библиотека была ненавязчиво поделена на несколько своеобразных открытых кабинетов, где можно было сразу погрузиться в выбранную заранее тему и даже уединиться. Каждое «частное пространство» имело свой стол, кресло, письменные приборы.

Вот в таких «кабинетах» внезапно и предстал глазам цесаревича самый разнообразный люд.

Знакомая ему дама, гувернантка приемной дочери Шувалова, подняв глаза на вошедшего, несколько секунд глядела на Павла, точно его не видя, потом быстро поднялась и присела. Павел кивнул и повернулся было направо: там сидел молодой человек, выше головы обложенный книгами и что-то быстро записывал. Он вскочил и низко по этикету поклонился. Это был начинающий поэт Костров, принятый в доме обер-камергера, и его присутствие, как и присутствие гувернантки (родом из семьи Салтыковых), если и не понравилось Павлу, искавшему уединения, то, во всяком случае, приличествовало случаю.

Зато слева сидело нечто совсем уж тут неуместное. Молодой мужичонка в голошейке (рубаха без воротника. — Прим. авт.) и зипуне, на ногах одни онучи. Этот даже глазом не повел на Великого князя и продолжал стремительно заполнять лист бумаги столбцами цифр…

«А., это, видимо, тот новый Ломоносов, — припомнил Павел Петрович. — Как бишь его… тот, гений доморощенный. Свешников! Да бог с ним!»

Но взгляд цесаревича уже выхватил из пространства залы и другие странные персонажи. Еще человек пять или шесть, разного роду и племени, преспокойно расположились за столами и в креслах: один, по виду явно не дворянского звания, сидел на приставленной к полкам лесенке; другой глядел в телескоп, третий, похожий на купчишку из мелочной лавочки, тыкал пальцем в «пуговки», стараясь разобраться в действии механизма.

Тут необходимо сказать, как организован был поиск книг в библиотеке Ивана Ивановича Шувалова. Внутри древесины каждого из шкафов был устроен механизм. Чтобы достать книгу с высокой полки, достаточно было нажать на кнопку («пуговку») с номером, который соответствовал номеру полки, и та сразу опускалась так, что достаточно было лишь протянуть руку за нужным томом. Взяв книгу, посетитель мог вернуть полку на место вторичным нажатием «пуговки».

Павел недоумевал. И хотя он знал, что дом мецената открыт для самых разных посетителей, но. библиотека! Эта святая святых домашнего мира, где можно найти отдохновение от мирской суеты, забыться в обществе величайших умов и талантов всех народов и веков! Библиотека, куда допущен может быть лишь избранный, куда нет ходу.

«А кому нет ходу в царство книг. а не тому ли, кому нет ходу и в царствие небесное?! — задался я вопросом, малодушно отъезжая в те поры от Ивана Ивановича». Так позже напишет Великий князь Павел Петрович своему другу детства Юрию Александровичу Нелединскому-Мелецкому, бывшему тогда в Швеции. — «И верно ли допускать в оное всех, без разбора лиц?».

Мать Павла, государыня Екатерина, такими вопросами не задавалась. Находясь под влиянием Шувалова, Строганова и других русских меценатов-просветителей, императрица собрала прекрасную библиотеку и подарила ее Эрмитажу, а незадолго до смерти подписала указ о создании первой российской Публичной библиотеки, знаменитой потом «Публички», известной каждому петербуржцу.

Для этой библиотеки Екатерина приказала архитектору Соколову спроектировать специальное здание на углу Сенной и Невского проспекта. Любопытно, что начало фондам этой библиотеки положили военные книжные и рукописные трофеи, бережно вывезенные в Россию Александром Суворовым.

Строительство здания завершилось в 1801 году. Но ее открытие задержали военные события, и лишь 2 января 1814 года первая в России государственная Публичная библиотека была торжественно открыта.

Кстати говоря, при Павле Петровиче строящейся библиотеке был передан большой телескоп знаменитого астронома Гершеля и задумано оборудование обсерватории.

Сейчас петербургская «Публичка» носит имя великого русского писателя М. Е. Салтыкова-Щедрина и является второй после «Ленинки» по количеству собранных в ней книг.

Кстати говоря, цесаревич Павел Петрович, в первый раз малодушно сбежавший от шокировавшей его великокняжеское достоинство публики, на следующий же день снова отправился в библиотеку Шувалова.

Из письма тому же Нелединскому-Мелецкому мы узнаем, что Иван Иванович предложил Великому князю отдельный кабинет, объяснив, что раз и навсегда «положил свободный доступ в читательную залу всем без разбора лиц», и отменит, конечно же, свое распоряжение, ежели Его высочество того пожелает. «Однако ж, — пишет Павел, — где бы еще мог я наблюдать столь близко сие непредугаданное разнообразие лиц…»

Из чего делаем заключение, что принцип «без разбора лиц» нарушен так и не был, однако наследник, посещая библиотеку Шувалова, называемую «читательной залой», больше занимался наблюдениями за присутствующими там читателями, чем читал сам.

Несколькими годами позже Шувалов предложил обществу еще одно нововведение. Один из библиотечных шкафов в его доме был отведен для книг, которые посетители могли уносить домой и пользоваться ими определенное время. Затем книги в большинстве своем возвращались на свои места, однако далеко не все, хотя и по разным обстоятельствам.

В сентябре 1787 года в доме купца Пегасова случился пожар. И о существовании самого купца, и о пожаре в его доме мы узнаем исключительно благодаря нескольким строчкам из письма пятнадцатилетнего тогда Павла Строганова своему наставнику, в котором он, как о небывалом факте, сообщает о том, как этот купец Пегасов, чьи сыновья приносили домой для чтения книги из библиотеки Шувалова, после пожара купил на базаре «два десятка волюмов» (томов) и вернул их в дом мецената взамен сгоревших.

Здесь уместно напомнить, что восемнадцатый век — это своего рода пограничный век, навсегда отделивший Средневековье от Нового времени. Уместно также напомнить, насколько ценны были книги в недавнем от века Просвещения времени! Характерен пример знаменитой «библиотеки Франциска Тригге» с «прикованными книгами».

Эта библиотека была основана в 1598 году в городе Грентэм (Линкольншир) и могла служить примером новаторства и демократического отношения к праву человека на знание, поскольку в ней был открыт доступ к книгам лицам, не имеющим отношения к духовенству или университетам. Простые граждане городка Грентэм имели возможность читать там книги. Однако… Все книги в этой библиотеке были прикованы цепями в полкам.

Был еще пример того, как в те времена пытались помочь алчущим знаний не войти в искушение кражи книг — библиотека города Дублин, основанная в 1701 году. Там читателя запирали в клетку.

Справедливости ради нужно сказать, что прообразом по-настоящему общедоступной библиотеки, то есть, библиотеки, проход в которую разрешался «без разбора лиц», пришел в Европу с Востока. Единственным ограничением в этом случае служила лишь религиозная принадлежность.

Речь идет о так называемых вакфных библиотеках.

Вакф — такая форма собственности, при которой собрание книг не являлось частной собственностью, а находилась в «вечном пользовании исламской общины». В этом случае именно самый широкий оборот книг среди читателей-мусульман являлся показателем успешности такой формы благотворительной деятельности. А небогатых или приезжих посетителей бесплатно обеспечивали бумагой и — даже временным жильем (!).

Жена султана Сулеймана Великолепного Хуррем, например, имела в созданном ею вакфе обширную библиотеку, составленную из книг по медицине, праву, математике, астрономии, магии, сборников поэзии, коллекций алхимических опытов. С помощью султана Хуррем обычно удавалось и отстоять свой библиотечный «фонд» от ревизий наиболее рьяных поборников чистоты ислама.

Именно в библиотеках вакфов мы наблюдаем и первые прецеденты выдачи книг читателям на дом. Например, арабский ученый Якут аль-Хамави пишет о подобной процедуре, как о весьма свободной, причем выдавалось порой до двух десятков книг «в одни руки».

Увы, многие исламские библиотеки погибли в религиозных войнах, сгорели в пожарах, были разграблены во время крестовых походов в XI–XIII веках.

К сожалению, и опыт общедоступности книг из библиотеки русского мецената Ивана Ивановича Шувалова начал распространяться не сразу. Когда в июне 1795 года задуманное Екатериной II строительство первой российской Публичной библиотеки «возымело свое начало», государыня, хотя и одобрила первый законодательный регламент, выражавшийся словами «НА ПОЛЬЗУ ОБЩУЮ», однако главным ее замыслом было другое.

Огромная библиотека должна была олицетворять мощь Российской империи и «общенародный», «материнский» характер правления русской императрицы. А отнюдь не общую доступность, способствующую распространению вольнолюбия и якобинства. Понимая это, Иван Иванович Шувалов завещал свою богатейшую библиотеку Академии наук и Московскому университету, что и было сделано после его смерти.

После убийства императора Павла друг его юности Александр Строганов, взявший на себя функции директора строящейся библиотеки, сделал всё возможное, чтобы будущая Публичная библиотека «сохранила свое бытие». Строганов много занимался планами и возведением книгохранилища, разбором и классификацией книг и поставил своей задачей открыть библиотеку в самое ближайшее время.

Именно благодаря Александру Сергеевичу Строганову «Публичка» пополнилась рукописями Эразма Роттердамского, Лейбница, Вольтера и Руссо, архив библиотеки получил рукописные издания древнейших французских монастырей, а также интереснейшие государственные документы из архива Бастилии.

Однако, пройдет еще 15 лет… Россия переживет смену правительств, тяжелую войну — «грозу двенадцатого года». Именно после этой войны, поднявшей самосознание всех сословий российского государства, государственная власть признает, наконец, право на получение знаний «без разбора лиц» за всеми своими гражданами.

Преемник Строганова на посту директора Императорской Публичной библиотеки А. Н. Оленин писал в августе 1814 года: «Истинная цель открытого книгохранилища состоит в том, чтоб всякий, кто бы он ни был, мог требовать для своего употребления всякого рода печатные книги, даже самые редкие. и пользоваться ими безмездно, не унося их токмо домой».

Тридцать два года Оленин станет занимать это пост, который принесет ему уважение и почет в среде русской интеллигенции и вполне заслуженную похвалу историка Ключевского, писавшего: «…трудно вспомнить в ходе русского просвещения крупное дело или крупного дельца, не припоминая и Оленина. Не быв крупным светилом, он как-то умел бросить свой луч на каждое современное ему светлое явление в этих областях нашей жизни».

Любопытно, что по настоянию Оленина в «Положение о публичной библиотеке» было добавлено правило об обязательной бесплатной доставке в библиотеку в двух экземплярах всего, что выходит в свет из-под печатного станка в России. Таким образом раз и навсегда была решена проблема регулярного получения российских книг и других изданий.

«Как дерево посредством корня получает первоначальную свою растительную силу, так точно возрастание сего книгохранилища основано и утверждается на законе, которого действием приносится в оное из всей отечественной земли по два образца новых произведений книгопечатного искусства» — написал Оленин в одном из своих отчетов. Это своего рода наказ будущим директорам «Публички», от которого никто из них никогда не отступал.

Еще в 1778 году Великий князь Павел Петрович, осознав, пусть и не сразу, феномен первой в нашей истории «Публички» мецената-просветителя Ивана Ивановича Шувалова, отправил в дар шуваловской библиотеке несколько десятков прекрасно иллюстрированных книг по истории крестовых походов, животному миру и географии. В приложенном к этому дару письме Павла было сказано, что сам он вырос на этих книгах и вот теперь, посылая часть из них, он надеется, что они послужат «к расширению знания и живой склонности к фантазированию» у тех отроков, которым Иван Иванович сочтет нужным их дать.

Таким образом, сам того не ведая, Павел Петрович подал идею создания своего рода прообраза детского «филиала» общедоступной библиотеки. Но лишь через сто лет, в 1878 году, Россия получит свою первую общедоступную детскую библиотеку, которую откроет в Москве известный библиофил А. Д. Торопов. Перед Первой мировой войной детских библиотек в России будет уже (всего!) двадцать.

«…а сколь дивно провел я эти часы, отнюдь не жалея об несбывшемся уединении моем, — писал цесаревич Павел своему другу Нелединскому-Мелецкому, — а как расцветают мыслию, как одушевляются человеческие лица у самых разных сословий за занятием оным. приобретая схожие, точно самою природою положенные черты.»

И дальше: «А помнишь ли, как цитировал нам в детстве Никита Иванович великого Петрарку. (Никита Иванович Панин, воспитатель Павла и дядя Нелединского-Мелецкого. — Прим. авт.): «Нельзя держать книги запертыми точно в тюрьме, они должны непременно переходить из библиотеки в память».

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 10/2015

Александр Самарин[16] «Научен от церковников читать и писать»

Изучая историю чтения в прошлом, сразу сталкиваешься с тем обстоятельством, что на протяжении столетий общение с книгой было занятием элитарным. Сегодня всеобщая грамотность представляется нам как нечто само собой разумеющиеся, но, как отмечают ученые, уровень в 90 % грамотного населения был достигнут в странах Западной Европы лишь в 1890-х годах. В конце же XVIII столетия, по разным оценкам, число потенциальных читателей в Старом Свете оценивается в 15–25 % от общего числа населения. Уровень грамотности в России эпохи Просвещения, о которой пойдет речь в этой статье, составлял примерно 4 %.

Одной из главных проблем, стоящих перед историком чтения, является выбор источников, по которым можно изучать читающую публику. Здесь используются сведения о покупателях книг, списки подписчиков, записи на книгах и, конечно, источники личного происхождения — дневники и мемуары.

Воспоминания представляют собой специфический вид исторического источника, их авторы, как правило, фиксируют в них только наиболее значимые в их биографии события. В связи с этим, чаще всего тема книги и чтения подробно прослеживается в мемуарах лишь на страницах, посвященных описанию детских и юношеских лет. Именно в эти годы книга служит важнейшим инструментом познания окружающей действительности, способствуют формированию представлений о природе и человеческом обществе, помогает найти пути социализации индивида. Как правило, в подростковом возрасте многие из мемуаристов знакомилось с произведениями, оказывавшими серьезное влияние на формирование их личности, а потому ставшими важными вехами в их жизнеописаниях. Описывая же свою взрослую жизнь, большинство авторов воспоминаний не уделяет внимания подробному описанию своих читательских пристрастий. Это совершенно не означает, что они перестают интересоваться книгой. Просто в их жизни появляется огромное количество событий (например, военная или гражданская служба, участие в военных операциях, личные любовные переживания, собственное литературное или научное творчество, общение с выдающимися современниками и так далее), которые теперь занимают главное место в текстах воспоминаний.

В связи с этим, мемуары позволяют, в первую очередь, подробно охарактеризовать мир чтения детей и молодых, только вступивших в активную жизнь, людей. Традиция записывать свои воспоминания появляется в России довольно поздно. Первые известные мемуарные произведения возникают в конце XVII — начале XVIII века. Но уже для второй половины XVIII столетия мы имеем достаточный массив мемуарной литературы, позволяющий рассмотреть чтение детей и подростков в этот период. Правда, абсолютное большинство мемуарных сочинений, повествующих об этом времени, принадлежит представителям дворянства, а значит и изучать мы можем, главным образом, читательские пристрастия детей этого сословия.

Приобщение к чтению почти для всех мемуаристов XVIII века начиналось вполне традиционно для России. Как и во времена Древней Руси, первыми прочитанными книгами, по которым и производилось первоначальное обучение чтению, были азбуки и буквари, а затем учеба продолжалась по апробированным столетиями религиозным изданиям, Псалтыри и Часослову. В этом были равны дети из самых разных слоев общества. «На третьем году возраста начали уже меня учить читать по старинному букварю и катехизису, без всяких правил», — вспоминал о своем детстве родившийся в 1766 году в семье офицера инженерных войск будущий участник войны 1812 года генерал С. А. Тучков. А еще через несколько лет «один унтер-офицер, знающий хорошо читать и писать, но без грамматики и орфографии, учил меня читать по псалтыри, а писать с прописей его руки».

Первыми учителями чаще всего были родители, священники или дьячки местных церквей, а для детей из дворянских семей — и их дворовые служители, позднее состоятельные семьи приглашали специальных преподавателей-иностранцев. Один из мемуаристов, Ф. П. Печерин, вспоминал, что его обучали все члены семьи: «Грамоте учили меня дома мать, сестра старшая и малой Николашка, а писать — отец мой; потом чтению Псалтыря — бабка Марфа Васильевна». Великий русский поэт Г. Р. Державин, родившийся и проведший первые годы жизни в Яранске, писал, что «за неимением в тогдашнее время в том краю учителей, научен от церковников читать и писать». Иногда чтение церковных книг выступало в качестве наказания. Так, А. А. Башилов вспоминал о своем детстве в Киеве в начале 1780-х годов, где его отец служил вице-губернатором: «Много раз за леность и шалость был я привязываем к ломберному столу за ногу и должен был читать Библию».

Примерно также начиналось и обучение сына небогатого украинского дворянина И. Ф. Тимковского, отец которого служил полковым почтмейстером в Переяславе. Он пишет: «Первому чтению церковно-славянской грамоты заучили меня в Деньгах (название деревни. — А. С.) мать и, вроде моего дядьки, служивший в поручениях, из дедовских людей, Андрей Кулид». Затем в семье, переселившейся под Золотоношу в свое имение, появилась дальняя родственница, монахиня одного из киевских монастырей, которой «отвели большую комнату на житье и ученье, и нас четверых (автора мемуаров и его сестер. — А. С.) отдали ей в науку читанья». С ней дети «учили молитвенник с канонами». Затем отец мемуариста «призвал дьяка, осанистого пана Василя, с длинною косою, и меня отвели к нему в школу на Часослов». В воспоминаниях находим описание этого сельского учебного заведения. Около церкви стояли две избы. «Одна с перегородкою, жилая дьяку семейному, другая порожняя, светлая, собственно школа, о трех длинных столах. Столы составляли род классов, на Букварь, Часослов и Псалтырь; последние два с письмом. Школьники по тому были мальчики, подростки и взрослые… Там я учил Часослов». Еще позднее для обучения детей из Переяслава был приглашен семинарист. Отец И. Ф. Тимковского снял «двора за два, супротив церкви, у семейного казака о двух хатах», одну из них «под квартиру учителя и ученья». Автор записок, его брат Елисей и сын одного из окрестных помещиков «сходились туда утром и после обеда». «Пан Никита, или, как отец мой звал его, пан-философ… учил нас каждого порознь Часослову и Псалтыри, чтению гражданскому, Латинской грамоте и письму на бумаге», — добавляет И. Ф. Тимковский.

Чтение многих, особенно провинциальных дворян в детские годы ограничивалось церковной литературой. Сын небогатых украинских дворян Г. С. Винский зафиксировал в своих воспоминаниях, что он, научившись грамоте, читал «по вечерам для матери Четьи-минеи, а в церкви Апостолов и Перемии». Мать Г. Р. Державина также стремилась пристрастить сына «к чтению книг духовных, поощряя к тому награждением игрушек и конфектов».

Многие мемуаристы, особенно те, чье детство пришлось на 1740–1760-е годы, зафиксировали трудности, которые возникали у них с возможностями читать, особенно светскую литературу. Например, первый русский агроном А. Т. Болотов (1738–1833) с горечью писал о своих детских годах: «Жаль, что у нас в России было тогда еще так мало русских книг, что в домах нигде не было не только библиотек, но ни малейших собраний, а у французских учителей того меньше. Литература у нас тогда только что начиналась, следовательно не можно было мне, будучи ребенком, нигде получить книг для читания».

А. Т. Болотов не сумел получить систематического образования, а единственным учебным заведением, в котором ему пришлось учиться в 1749–1750 годах, был частный пансион, который содержал в Петербурге учитель кадетского корпуса Ферре. «Учение наше, — писал А. Т. Болотов, — состояло наиболее в переводах с русского на французский язык Езоповых басней и газет русских». Недостатки учебного процесса юный Андрей Болотов компенсировал «чрезвычайною охотою к читанию книг, полученною около сего времени». Первой книгой, вызвавшей необычайную жажду чтения, стал популярный в XVIII веке и в Европе, и в России роман французского писателя Фенелона «Похождения Телемака». А. Т. Болотов писал об этой книге: «Не могу довольно изобразить, сколь великую произвела она мне пользу! Учитель наш заставливал меня иногда читать ее у себя в спальне для науки, но я ее мало разумел по-французски, а по крайней мере узнал, что она такое, и достав не помню от кого-то русскую, не мог довольно ей начитаться. Сладкий пиитический слог пленил мое сердце и мысли и влил в меня вкус к сочинениям сего рода, и вперил любопытство к чтению и узнанию дальнейшего. Я получил чрез нее понятие о мифологии, о древних войнах и обыкновениях, о троянской войне, и мне она так полюбилась, что у меня старинные брони, латы, шлемы, щиты и прочее мечтались беспрерывно в голове, к чему много помогали и картинки, в книге находившиеся. Словом, книга сия служила первым камнем, положенным в фундамент всей моей будущей учености».

Значительные трудности с получением книг возникли у А. Т. Болотова после того, как он покинул Петербург и был вынужден перебраться в Выборг, где располагался полк, которым командовал его отец. Болотов вспоминал об этом периоде своей жизни: «Я узнал, что у родителя моего был целый ящик с книгами: я добрался до оного, как до некоего сокровища, но к несчастию не нашел я в них для себя годных кроме двух, а именно: Курасова сокращения истории («Введение в генеральную историю» Г. Кур аса было напечатано в 1747 году и выдержало еще три переиздания. — А. С.) и истории принца Евгения («Описание жития и дел принца Эвгения герцога Савойского» (СПб., 1740). — А. С.). Не могу однако довольно изобразить, сколь сии немногие книги принесли мне пользы и удовольствия. Первую я несколько раз прочитал и получил чрез нее первейшее понятие об истории, а вторую не мог довольно начитаться. Она мне очень полюбилась и я получил чрез нее понятие о нынешних войнах, об осадах крепостей и о многом, до новой истории относящемся. Пуще всего мне было приятно и полезно, что в книге сей находились планы баталиям и крепостям. Я скоро научился их разбирать и получил такую охоту к военному делу, что у меня одни только крепости, батареи, траншеи, ретрашементы и прочие укрепления на уме были. Не редко просиживал я по нескольку часов, читая сию для меня милую книгу и рассматривая чертежи и рисунки».

Нехватка печатных книг приводила к широкому распространению рукописной литературы, в том числе переводных романов. В 1752 году А. Т. Болотов некоторое время прожил в Петербурге у своего дяди Т. И. Арсеньева. Здесь он познакомился с офицером Лихаревым, который «находился под каким-то следствием, и потому хаживал обыкновенно все в тулупе». Заметив у подростка стремление к чтению, Лихарев принес ему для прочтения рукописную книгу. «Книга сия, — отмечал в своих мемуарах А. Т. Болотов, — была для меня очень любопытна, и как я сего рода книг никогда еще не читывал, то в немногие дни промолол я ее всю, а не удовольствуясь одним разом, прочел и в другой раз… Г. Лихарев удивился, услышав о том, что я ее в такое короткое время прочел уже два раза, и был охотою и вниманием моим так доволен, что подарил меня сею книгою. Я обрадовался тому до чрезвычайности и не знал, как возблагодарить ему за оную. Составляла она перевод одного французского и прямо можно сказать любовного романа под заглавием «Эпаменонд и Целериана» и произвела во мне то действие, что я получил понятие о любовной страсти, но со стороны весьма нежной и прямо романтической, что после послужило мне в немалую пользу».

Вскоре А. Т. Болотов вынужден был покинуть столицу и переселиться в свое имение, но по дороге туда он несколько месяцев гостил в поместье у мужа своей сестры под Псковом. Об этом периоде он вспоминал, что «наилучшее из всех и приятнейшее для меня упражнение доставила мне одна книга, которую нашел я у моего зятя. Было то описание Квинтом Курцием жизни Александра Македонского. Я не мог устать ее читаючи и прочел ее раза три на досуге между прочих дел и получил многие понятия чрез то о войнах древних греков и тогдашних временах».

В собственной же деревне Дворянинове, особенно осенью и зимой, как вспоминал А. Т. Болотов, «я со скуки бы пропал, если б не помогла мне склонность моя к наукам и охота к читанию книг». «Несчастие мое, — продолжал он, — только было, что книг для сего чтения взять было негде. В тогдашнее время таких книжных лавок, как ныне, в Москве не было, почему хотя б я хотел себе и купить, но было негде». А в деревенской глуши можно было обнаружить лишь издания религиозного содержания. У родного дяди мемуариста М. П. Болотова, являвшегося совладельцем деревни, имелась только «одна большая духовная книга, известная под названием «Камень Веры», которую тот хранил «как некое сокровище и не давал никому в руки». Однако сжалившись над племянником, он позволил ему ознакомиться с ней. «Я прочитал ее в короткое время с начала до конца, — вспоминал А. Т. Болотов, — и получил чрез нее столь многие понятия о догматах нашей веры, что я сделался почти полубогословом и мог удивлять наших деревенских попов своими рассказами и рассуждениями, почерпнутыми из сей книги». Один из местных священников отец Илларион, узнав об интересе подростка к духовной литературе, дал ему «для прочтения жития святых, описанные в «Четьи-минеях». А. Т. Болотов сохранил свои впечатления от знакомства с этой книгой: «Боже мой! Какая была для меня радость, когда получил я первую часть сей огромной книги. Как она была наиболее историческая, следовательно, для чтения веселее и приятнее, то я из рук ее почти не выпускал, покуда прочел всю оную, а таким же образом поступил и с прочими. Чтение сие было мне сколько увеселительно, столько ж и полезно. Оно посеяло в сердце моем первые семена любви и почтения к Богу и уважения к христианскому закону, и я, прочитав книгу сию, сделался гораздо набожнее против прежнего. А знания мои столько распространились, что вскоре начали обо мне везде говорить с великою похвалою, деревенские же попы почитали меня уже наиученейшим человеком».

Пятнадцатилетний Андрей Болотов, ощущая нехватку книг, самостоятельно пришел к выводу о необходимости увеличить свою библиотеку путем рукописного копирования понравившихся ему изданий. В переписке книг он находил особое удовольствие, а потому эта работа была для него «не только не трудна, но еще увеселительна». «Наилучшее мое писание, — вспоминал Болотов, — было в зимнее время по утрам, в которые вставал я очень рано и за несколько еще часов до света». Первой переписанной книгой стало издание русского перевода полюбившегося еще несколько лет назад романа французского писателя Фенелона «Приключения Телемака». Затем последовало списывание из «Четьих-Миней» «наилучших и любопытнейших житиев некоторых святых в особую и нарочно сделанную для того книгу». Скопировал юный Андрей Болотов и «несколько математических книг печатных и скорописных», найденных среди пожитков своего дяди.

В 16 лет А. Т. Болотов был вынужден оставить родную деревню и отправиться на военную службу, открывшую новую страницу его биографии. В последующие годы интерес к чтению и читательская активность его непрерывно возрастали, чему способствовали возможность приобретать книги и знакомства с любителями просвещения.

Совсем другую картину своего детского чтения рисует младший современник Болотова, поэт и государственный деятель И. И. Дмитриев (1760–1837). Сын провинциального дворянина, он родился в селе Богородском под Симбирском. И в восемь лет был отвезен в Казань, где три года обучался в частных пансионах, содержавшихся учителями-французами. Как и в случае с А. Т. Болотовым, первый интерес к чтению пришел к И. И. Дмитриеву в годы обучения в пансионах. Он вспоминал, что в это время «уже прочитал Тысячу Одну Ночь; Шутливые Повести Скаррона; Похождения Робинзона Круза; Жильблаза де Сантилана; Приключения Маркиза Г***». О последнем известном романе французского писателя А. Ф. Прево д’Экзиля, выпущенном в переводе И. П. Елагина и В. И. Лукина в Санкт-Петербурге в 1756–1765 годах, И. И. Дмитриев писал: «По этой книге я получил первое понятие о французской литературе: читая, помнится мне, в третьем томе, описание ученой вечеринки, на которую молодой Маркиз и наставник его приглашены были в Мадриде, в первый раз я услышал имена Мольера, Буало, Лопец де Вега, Расина и Кальдерона, критическое об них суждение, и захотел узнать и самые их сочинения».

В одиннадцать лет обучение И. И. Дмитриева в пансионах было закончено, и он вернулся в родительский дом в Симбирске. Дальнейшие его читательские пристрастия формировались под влиянием его просвещенных родителей. Мать будущего стихотворца, урожденная Бекетова, сама живо интересовалась отечественной поэзией и в молодости лично знала А. П. Сумарокова. И. И. Дмитриев писал о ней, что «не считая трагедий Гамлета, Хорева, Синава и Трувора, и Артистоны, полученных ею в подарок от самого автора, она знала наизусть многие из других его стихотворений». В память мальчика на всю жизнь врезались впечатления от ее пересказа оды А. П. Сумарокова, посвященной Петру Великому.

Отец И. И. Дмитриева также был любителем просвещения. В Симбирске, где семья жила в начале 1770-х годов, у них почти ежедневно собирались трое приятелей отца, «умных образованных и недавно покинувших столицу». Между карточной игрой и ужином они вели долгие беседы о театре и современной литературе, при этом «часто вспоминаемы были анекдоты о соперничестве Ломоносова с Сумароковым; о шутках последнего на счет Тредиаковского; судили об их талантах и утешались надеждою, которую подавал тогда молодой Д. И. Фонвизин, уже обративший на себя внимание комедией Бригадир и Словом по случаю выздоровления Наследника Екатерины».

Поэтому отец И. И. Дмитриева стремился сам уделять время воспитанию детей, в том числе приобщать их к чтению лучших произведений отечественной литературы. И. И. Дмитриеву врезался в память эпизод, который произошел «в деревне, уже по выходе моем из последнего пансиона», когда «в ожидании заутрени, отец мой, для прогнания сна, вынес из кабинета Собрание Сочинений Ломоносова, первого московского издания, и начал читать вслух известные строфы из Иова; потом Вечернее Размышление о Величестве Божием, в котором два стиха:

произвели во мне новое, глубокое впечатление. Чтение заключено было Одою на взятие Хотина. Слушая первую строфу, я будто перешел в другой мир; почти каждый стих возбуждал во мне необыкновенное внимание». Суммируя свои впечатления от совместного семейного чтения поэтических произведений М. В. Ломоносова, И. И. Дмитриев писал: «Я будто расторг пелены детства, узнал новые чувства, новое наслаждение и прельстился славой поэта». Помимо книг, семейным чтением были и газеты. «Отец мой, — отмечал И. И. Дмитриев, — получая при газетах реляции (о военных действиях в ходе русско-турецкой войны 1768–1774 годов. — А. С.), всегда читывал их вслух посреди семейства. Никогда не забуду я того дня, когда слушали мы реляцию о сожжении при Чесме турецкого флота. У отца моего от восторга перерывался голос, а у меня навертывались на глазах слезы».

Другим способом привлечения детей к литературе был их свободный доступ к домашней библиотеке. «У отца моего в гостиной, — вспоминал И. И. Дмитриев, — всегда лежали на одном из ломберных столов переменные книги разных годов и различного содержания, начиная от Велисария, соч. Мармонтеля до указов Екатерины Второй и Петра Великого. Даже и Маргарит (поучительные слова) Иоанна Златоустого, Всемирная История Барония и Острожская Библия стали мне известны еще в моем отрочестве, по крайней мере по их названиям. Мне позволено было заглядывать в каждую книгу и читать, сколько хочу».

Книжное собрание родителей, по-видимому, доставляло маленькому И. И. Дмитриеву множество приятных минут, поскольку он посвятил ему несколько проникновенных строк уже в воспоминаниях о своих зрелых годах. В 1812 году И. И. Дмитриев, будучи министром юстиции Российской империи, испросил себе отпуск для того, чтобы повидаться со своим престарелым отцом, и отправился в родное село Богородское под Симбирском. Описывая свою встречу с родными, он среди прочего записал следующее: «Отец мой отвел для житья моего свой кабинет, куда я некогда вхаживал с трепетом для отчета в заданном мне уроке. С каким удовольствием взглянул я на старинный зеленый шкаф с книгами, бывший предметом моей зависти! Я увидел в нем давних моих знакомцев: первую книгу Собрания разных сочинений в стихах и прозе Ломоносова, московского второго издания 1757 года; Сочинения и переводы Владимира Лукина, Горациевы послания, перевод силлабическим размером Князя Кантемира; Грациана Балтазара придворного человека, в оригинале письма Вуатюра, Бальзака и Костара, даже домашние и школьные разговоры на трех языках, которые в детстве моем столько натруживали память мою, и бывали иногда виною вздохов и слез моих».

В 1773 году, опасаясь приближения войск Пугачева, семья И. И. Дмитриева ненадолго перебралась из Симбирска в Москву. Теперь возможности подростка знакомиться с литературными новинками значительно расширились. «Посещение книжных лавок, — вспоминал он, — было любимою моей прогулкою; большая часть их закрывала собою от Воскресенских ворот древнюю церковь Василия Блаженного». В это время И. И. Дмитриеву удалось познакомиться с сочинениями российских «писателей: Хераскова, Майкова, Муравьева, бывшего тогда еще гвардии Измайловского полка каптенармусом, но уже выдавшего Собрание басен, Похвальное слово Ломоносову и стихотворный перевод с оригинала Петрониевой поэмы: Гражданская брань».

Рассмотренные в статье примеры, безусловно, не исчерпывают всего многообразия мемуарных свидетельств, характеризующих детское чтение в XVIII столетии. В целом ситуация с чтением детей развивалась в тесной связи с общими условиями развития просвещения и книжного дела. В 1740–1760-х годах (как это было видно на примере А. Т. Болотова) существовал общий дефицит книжной продукции и было немного образованных людей среди дворян, что делало чтение детей нерегулярным и случайным. Но уже в 1760–1770-х годах (как это было в случае с И. И. Дмитриевым) даже в среде провинциального дворянства появляются библиотеки, родители сознательно направляют детское чтение. Вместе с тем, мемуары свидетельствуют о том, что значительную часть в чтении детей (особенно в младшем возрасте) составляла религиозная книга.

Огромную роль в развитии читательской активности подрастающего поколения играли учебные заведения (духовные семинарии, кадетские корпуса, Московский университет), сеть которых во второй половине XVIII века непрерывно расширялась. Чтение их воспитанников заслуживает отдельной статьи.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 11/2016

Елена Съянова Рачитель земли русской

А кому ж «копаться»?! Кто в России знания и средства на то имеет?! И кто живет тем, сколько того навоза в землю будет заложено и сколько она оттого добра родит?! — возмутился этот человек и задумал жить наперекор. Но это будет позднее. А в начале своего пути Андрей Тимофеевич Болотов ничем от других не отличался.

Когда Петр III подписал «Указ о вольности дворянской», у многих офицеров русской армии, уставших от бестолковой службы и дворцовых переворотов, возникла иллюзия, что можно будет пожить, наконец, спокойно и насладиться прелестями этой самой «вольности» ничегонеделания на лоне природы.

Возможно, и капитан Андрей Болотов, вполне успешный флигель-адъютант барона Корфа, подумал так же, подал в отставку и уехал к себе в имение. «Душа моя жаждала единственно только мирной, сельской, спокойной и уединенной жизни, в которой бы мог я заниматься науками», — писал Болотов о себе.

Шло лето 1762 года… Как и тысячи мелкопоместных дворян, прибывших в свои имения, Андрей Болотов, оглядевшись по сторонам, пришел поначалу в уныние. Все кругом убого, косо, криво, нищета такая, что вообще непонятно, чем только жизнь еще держится! Из 27 крестьянских дворов, принадлежавших Болотову, не было ни одного, где не царили бы голод и болезни. Можно себе представить, как этот двадцатипятилетний капитан, вглядываясь вечерами в заоконную темень, вспоминал блеск петербургского двора, театры и балы, флирт с красавицами, забавы и развлечения столицы. И как, должно быть, жалел, что дважды не откликнулся на приглашение Григория Орлова принять участие в «важном разговоре» (читай, заговоре), который возвел на престол новую императрицу Екатерину! Даже если и не откликнулся принципиально, не желая крови Петра III, все равно. тяжело было сменить Петербург на эту глушь. А еще тяжелее понять, что же ему здесь делать. Средства были уж больно малы, а по чести говоря, и не было никаких средств.

С чего начать, как выбираться — самому из бедности, а крестьянам — из убивающей их нищеты? Жениться. Обычный способ поправить финансовое положение для молодого дворянина. Но вокруг обитали такие же, как он сам, — мелкопоместные, с обветшавшими домами, тощей почвой, затянутыми тиной прудами и кучей дочерей на выданье. Самыми подходящими оказались помещики Каверины. И у них хозяйство шло не лучше, но за дочкой давали аж целых сто душ. Хоть какая-то перспектива развернуться. Правда, невесте было всего 12 лет, но это не смутило бравого капитана Болотова, он посватался, получил согласие, и через два года благополучно обвенчался,

А пока ждал, времени не терял. Присматривался, планировал, выписывал груды литературы по экономике, а также всевозможные трактаты и записки о земле, парках, плодовых садах (благо языками владел в совершенстве, особенно немецким и французским).

Через три года после своего приезда в деревню Болотов уже так вошел во вкус, что даже решился написать несколько обширных заметок в «Вольное экономическое общество». В основном это были жалобы и критика на неупорядоченность, нерачительность ведения помещиками земледелия в его родном уезде, но было и подробное описание самих земель, их свойств и перспектив.

«Вольное экономическое общество», инициированное императрицей Екатериной, издавало сборники Трудов «Вольного общества», и Болотов стал его постоянным автором. Был награжден золотой и серебряной медалями.

Писал он много, но еще больше читал. Однако семья росла, появлялись дети, и нужно было, как говорится, поворачиваться. Причем, самому. Потому что пригласить садовника или паркового архитектора было тогда делом обычным, а вот где взять «специалиста», чтобы правильно заложить тот же навоз в истощенную почву? Таким специалистом и пришлось сделаться. Вот тут и наслушался Болотов от соседей упреков, что, де, негоже ему, дворянину, в навозе копаться. А он пренебрег. И написал большую статью, где с подробностями изложил целую систему правильного использования органических удобрений.

Конечно, и до Болотова было в России немало рачительных хозяев, пытавшихся не насиловать землю, не выжимать из нее все соки, а обходиться с ней грамотно, по-божески. Но именно Болотов стал первым, кто пожелал и сумел ввести в систему уважительное отношение в кормилице-земле.

И начались нововведения. Хозяйство есть единый организм, наподобие человеческого: все части его взаимосвязаны, все работают друг на друга, и друг от друга зависимы: пашня, скотоводческая ферма, сад, пасека, мельница… Так считал Болотов. Так он строил собственное хозяйство. И делился опытом, писал статьи, «руководства», которые очень быстро расходились среди помещиков, поскольку Болотов предлагал наладить хозяйство, приносящее наибольший доход. Его статья «О разделении полей» стала первым в России руководством по введению севооборота. Именно при «семиполье» только и удавалось правильно организовать все сельскохозяйственные площади так, чтобы хватало и хлеба, и кормов скоту и удобрений полю.

Он во многом становился первым. До Болотова помещичьи усадьбы украшали огромные «солнечные» цветы, к осени терявшие свою декоративность из-за разрастающейся грубой сердцевины. А еще любители заморских новинок иногда сажали «бешеные яблочки» — небольшие кусты с созревающими на них красными плодами, имевшими дурную репутацию. Сколько же сил и упорства пришлось проявить Болотову, чтобы восстановить добрую репутацию безобидных и вкусных томатов, чтобы научить извлекать огромную пользу из подсолнечника!

А картошка! Сколько немецкой литературы об этой культуре перевел Болотов, сколько написал сам, пока начало развеиваться у хозяев предубеждение против такой необходимой при нашем нестабильном климате сельскохозяйственной культуры! Именно Андрея Болотова можно считать «отцом» нашего «второго хлеба», хотя завез картофель в Россию Петр I.

В приданое за женой Андрей Тимофеевич Болотов получил хороший лес. И почти сразу увидел, осознал серьезную проблему. Помните, у Чехова в пьесе «Дядя Ваня»: «русские леса трещат под топором!» — негодует доктор Астров. Это возмущение передовой русской интеллигенции, это ее понимание ценности русского леса пошло от Болотова, который писал, говорил, доказывал, что варварская вырубка лесов приносит выгоду только иностранцам, что быстро и необратимо оскудевает вся наша природа.

Он подал пример — разделил свои лесные угодья на три десятка делянок, вырубал и сажал одновременно, спланировав на 30 лет вперед (примерно столько растет дерево до «технической» готовности).

Многие полезные советы и нововведения Болотов суммировал в «Наказе, или наставлении управителю», который быстро разошелся и даже привлек внимание самой государыни императрицы. «Добрые люди», конечно, тотчас же нашептали Екатерине о том, десятилетней давности, «грехе» Андрея Болотова, отказавшегося примкнуть к «партии» братьев Орловых. И точно в ответ этим «доброжелателям» в 1774 году императрица призвала к себе Болотова, чтобы поручить ему управление своими огромными имениями с двадцатитысячным населением. Болотову предстояло не только налаживать работу по своей системе теперь уже с гигантским размахом, но и сделаться городским проектировщиком и парковым архитектором.

Императрица захотела поломать традицию парковой планировки по французскому или английскому образцу и иметь свой, русский парк. И Болотов снова сделался первым. Архитектор Иван Старов возвел в городе Богородицке (центре всех владений) прекрасный дворец, имевший полукруглую форму. От него пятью лучами разошлись широкие аллеи — это смотрелось необычно, перспектива захватывала воображение. Но Болотов и тут остался верен своему принципу — из всего извлекать пользу — и засадил парк не только декоративными деревьями и кустами, но и яблонями, сливами, грушами, абрикосами, черешней… Вместо английских гротов и живописных руин устроил полезные и не менее живописные «аптекарские огороды», а в пруды запустил не золотых рыбок, а аппетитных карпов. И, конечно же, поделился опытом, выпустив учебник русского садово-паркового искусства. Одновременно начал издание журнала «Сельский житель», который печатался в типографии Московского университета. Одним из читателей и активнейших корреспондентов «Сельского жителя» был, между прочим, знаменитый промышленник Демидов.

Любопытный факт из биографии Болотова: он, всю жизнь друживший с Николаем Новиковым, состоявший с ним в постоянной переписке, на предложение вступить в масонскую ложу ответил категорическим отказом. Можно только гадать об истинных причинах этого отказа. Может быть, боялся навлечь гнев императрицы, которая ему доверила свое обширное хозяйство?! Александр Блок, например, в свое время очень интересовавшийся личностью Болотова и написавший работу под названием «Болотов и Новиков», считал, что Болотов был чрезвычайно осторожным человеком, если не сказать трусливым. Но, может быть, иной власти, кроме как от государыни и от природы не желал признавать этот человек?!

Сам он дал следующее объяснение: «Прошу покорно меня от того уволить. Все, что вы ни говорите в похвалу вашему обществу, мне уже давным-давно известно, и вы не первые, а меня уже многие и многие старались преклонить ко вступлению в масонский орден и в другие секты и общества. Не вступать в них обязует нас. наш христианский закон, думаю, что нам и тех должностей и обязанностей довольно, какими он нас к исполнению обязует, и что нет никакой нужды обязывать себя какими-либо другими должностями, а нам дай Бог, чтоб и те только исполнить, которыми обязует нас христианская вера».

С 1780 года Болотов издавал еще один журнал под названием «Экономический магазин». Он стал своего рода энциклопедией сельского хозяйства, поскольку содержал статьи буквально по всем его отраслям: почвоведению, мелиорации, растениеводству, селекции, животноводству, механизации сельского труда и так далее и так далее. Таким образом, Болотова можно по праву назвать и первым российским сельским журналистом.

Уже в те годы Россия страдала из-за излишнего импорта сельскохозяйственной продукции, и Болотов доказывал необходимость налаживать производство своего отечественного продукта, который зачастую и вкуснее и полезнее завезенного, поскольку не успевает растерять лучшие качества при длительной транспортировке.

Об изучении и селекции отечественных сортов плодовых культур стоит сказать особо. Латинское слово роmum, по-русски «плод», дало название новой научной дисциплине под названием помология. Андрей Тимофеевич Болотов — основоположник этой науки в России, а его труд с длинным названием — «Изображения и описания различных пород яблок и груш, родящихся в Дворениновских, а отчасти и в других садах. Рисованы и описаны Андреем Болотовым в Дворенинове с 1797 по 1801 г.» — первым помологическим или сортоведческим трудом в России.

Написанию этой работы из 7 томов текста и 3 томов мастерски выполненных рисунков предшествовал титанический труд. Память Андрея Тимофеевича вмещала в себя тысячи и тысячи названий, свойств и качеств растений, с которыми он работал; его руки знали все виды агротехники, многие из которых он же и изобрел. Сколько же нужно было самому пересадить деревьев и кустов, чтобы понять, как именно делать это наилучшим способом, в какое время года, и даже суток! Сколько пришлось попотеть самому, пока он смог научить других, как, например, при необходимости в разгар лета пересадить завязавшее плоды дерево, чтобы оно их не сбросило, или цветущие кусты, чтобы те не потеряли свою привлекательность на новом месте!

Если ознакомиться с некоторыми работами Болотова, создается впечатление, что он как-то особенно любил и выделял яблони. Много ли сортов яблок известны обывателю, даже не чуждому садоводства? Десять, двадцать? Груш и того меньше. А Болотов описал 561 сорт яблони и 39 сортов груш. Когда он все успевал, как сил хватало? Да природа этому способствовала! Природа в прямом и переносном смысле. Здоровый от рождения человек, Болотов не приобрел с течением жизни вредных привычек: ни физических — не пил, не курил, ни духовных — зависти, злопыхательства, нетерпимости… А природа, чудная русская природа вокруг диктовала свои правила жизни, и он вставал с рассветом, много двигался, употреблял в пищу натуральные продукты, травы, мед; труд умственный перемежал с трудом физическим. Вроде, и ничего сложного, однако, чтобы так жить, нужно иметь мощный стимул, заманчивую цель, увы, все менее внятную для новых поколений — служение своему Отечеству.

Когда Екатерина Вторая, безусловно, ощущавшая приближение великих потрясений, писала о необходимости воспитания «новой породы людей», которые смогут освободиться от всего порочного, чем грешит современное общество, этот ее, своего рода, призыв воспитывать такую новую «породу» наиболее активно поддержал Болотов. Современники, а за ними историки иногда называли Болотова «нравственным писателем». Вот только некоторые из его работ: «Детская философия, или Нравоучительные разговоры между одною госпожою и ее детьми» — педагогический учебник по родительскому воспитанию детей. «Путеводитель к истинному человеческому счастию» — название говорит само за себя. Пьеса «Награжденная добродетель». «Деревенское зеркало, или Общенародная книга, сочиненная не только, чтобы ее читать, но чтобы по ней и исполнять» — тоже красноречивое название. Это было первое в России практическое пособие по организации труда в сельском хозяйстве.

Но особенно интересны, конечно, «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков». Четыре тома в виде двухсот писем автора к читателям.

Сочинение это познавательно, интересно, легко читается. Наверное, каждому, кто строил новый дом или перестраивал старый, понятны будут чувства автора, когда он описывает свой старый дом, состоящий из «одной большой комнаты (угловой), маленькой рядом, с несколькими сенями, кладовыми и черной горничкой». А ниже хвастается тем, как обустроил новый:

«… несмотря на его новизну, были в нем все нужные в дворянских деревенских домах комнаты: были в нем лакейская, зала, гостиная, спальня, уборная, столовая и детская комната и особый покоец для моей тещи, а сверх того, выгадал я местечко для буфета, гардеробца и довольно просторной кладовой, а также двух сеней.»

Симпатично, с юмором и самоиронией описан и быт, каждодневные занятия обитателей усадьбы, праздничные дни, наезды гостей. Или описание охоты, настолько живое, что можно кино снимать. Многие свои сочинения Болотов не предназначал для печати. Во всяком случае, так утверждал его внук. Вероятно, Болотов действительно порой писал для «своих», писал откровенно, не ограничивая себя необходимостью постоянных нравоучений, скорее впадая в некое самооправдание, прикрываясь душеспасительными вздохами.

А прикрывать было что! И бесконечно жаль, что «Жизнь и приключения Андрея Болотова.», являясь бесценным источником информации о русской жизни XVIII века, одновременно — и свидетельство ее дикости и безбожного варварского отношения к человеку. К крепостному, конечно. Пустить в ход розги, как воды напиться! А можно и батоги, они действуют посильней на «подлого» человека, неумеху, не угодившего хозяину или вздумавшего бунтовать. А можно и бескровно помучить — например, не давать воды. А можно — тут Болотов, согласно своей новаторской природе, прямо-таки хвастается изобретением — «поркой порциями»: порка, «отдых», сидя на цепи, снова порка, снова «отдых»… Такие вот методы «нравственного воспитания»! И как это в нем уживалось — человеческое отношение к каждой травинке и такая зоологическая жестокость к «братьям во Христе»?! Но уживалось.

У императрицы Екатерины Второй был сын от Григория Орлова, по имени Алексей Бобринский. Дабы обеспечить его будущее, императрица даровала ему графский титул и подарила ту самую принадлежавшую ей Богородицкую область, в которой во благо отечеству трудился Андрей Тимофеевич Болотов. Именно так — во благо Отечеству, поскольку служение матушке Екатерине было равноценно служению матушке России.

Служить графу Бобринскому Болотов отказался и вышел в отставку. Она была принята, и он уехал в свое имение Дворяниново, думаю, с глубокой обидой в душе. Об этом говорит и тот факт, что с тех пор он перестал заниматься любимым делом, а все время посвящал писательскому труду. Оторвался от земли, от живого дела — работы на земле.

Как «нравственный» писатель, Болотов осуждал крепостное право, но лишь с экономической точки зрения, считая его «убыточным». Осуждал свободных от крепостной зависимости крестьян за лень, отсутствие организации труда: «Хлеба стоят у вас скирды целые тысячи, а живете вы так худо и так бедно, так беспорядочно. Одни только кабаки и карманы откупщиков наполняются вашими избытками, вашими деньгами. А Отечеству один только стыд вы собою причиняете».

Писались такие вещи скорее для себя, поскольку крестьяне журналов не читали. А помещики читали. И прожив долгую жизнь, Болотов успел увидеть результаты своего труда: стала улучшаться структура почв, поднимались молодые леса, клевера радовали глаз проезжего путника, росло число пасек, рыбных водоемов.

Прожил Болотов почти 95 лет. При нем сменилось восемь (!) российских самодержцев. И все его жаловали. Награждали. Оберегали от наговоров и интриг. Всегда принимали с почестями. Нужный был человек.

Рачитель русской земли.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 8/2015

Елена Съянова Женщина-президент

«Кажется, Россия есть страна, где отношения обоих полов поставлены совершенно навыворот: женщины тут стоят во главе правления, председательствуют в ученых учреждениях, заведывают государственной администрацией и высшею политикой. Здешней стране недостает одной только вещи, а этим татарским красоткам — одного лишь преимущества, именно: чтобы они командовали войсками», — так писал в своих «Мемуарах» известный обожатель прекрасных дам Казанова.

Тот факт, что дама должна быть непременно хороша собой, считался непреложным в тот век. Не блистать умом или особыми способностями, не иметь мало-мальски приличного образования, обладать скверным характером, и даже быть бедной… все не проблема, если природа одарила большими глазами, маленьким носиком, жемчужными зубками. А не одарила, ну.. тогда зачем вообще породила на свет?!

Судьбы двух дочерей графа Романа Илларионовича Воронцова (того, что за жадность был прозван современниками «Роман большой карман») — наглядный пример того, о чем позже скажет Герцен, скажет, правда, лишь об одной из сестер:

«Дашковою русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляя свою способность, и требует участия в деле государственном, в науке, в преобразовании России — и смело становится рядом с Екатериной».

Кстати говоря, и сама великая императрица, имеющая в истории имидж красавицы, не только ею не была, а даже имела в лице сильно заметную диспропорцию, если не сказать, уродство — неестественно длинный подбородок, который лишь с возрастом был несколько скраден оплывающими щеками. Что же до сестер Воронцовых — Елизаветы и Екатерины, то обе были вызывающе, прямо-таки до неприличия некрасивы. Обе эти бедняжки не только природою были обделены привлекательностью, но не обучены ни грациозно двигаться, ни модно одеваться, ни подбирать украшения.

Они росли без матери, в доме дяди вице-канцлера Михаила Воронцова, которому было не до них. Учились танцам, которые младшая Екатерина на всю жизнь возненавидела, рисованию, верховой езде, языкам, причем Елизавета в результате этого обучения говорила на смеси из иностранных слов и русского сквернословия, приводя в ужас окружающих и — в недоумение иностранных дипломатов. А ведь будет время, когда именно ее, Елизавету Романовну Воронцову в своих письмах и донесениях послы будут характеризовать как вероятную будущую императрицу всея Руси. Не больше — не меньше. Напомню, что эта «толстушка, топотушка, хохотушка и ругательница» (так однажды отозвался о ней в одном из своих писем Иван Иванович Шувалов) очень понравилась наследнику Петру Федоровичу, который, став императором, объявил ее не только своей фавориткой, но выразил желание в недалеком будущем на ней жениться, отправив жену Екатерину Алексеевну в монастырь. Плохой вкус был у Петра III? А может быть, он в пику времени и нравам не по внешности выбирал себе подругу?!

Было, наверное, в этих плохо воспитанных дурнушках что-то живое, естественное, что-то настоящее.

Много лет спустя выданная императрицей Екатериной за пожилого человека и родившая от него единственную дочь Елизавета Романовна попросит вернувшегося из-за границы Шувалова пристроить дочку в штат фрейлин великой княгини, супруги наследника Павла Петровича. Шувалов поможет: Аннушка Полянская станет одной из любимых фрейлин Марии Федоровны. А Шувалов оставит такое вот любопытное замечание по поводу сестер Воронцовых:

Вот это последнее замечание особенно интересно, поскольку речь идет о совсем еще юной девочке.

Дальше Иван Иванович вспоминает, как заболевшую корью Катеньку Воронцову однажды срочно увезли из дворца в деревню, опасаясь, не заразила бы маленького Павла Петровича, и как он, Шувалов, возил ей туда «возами» книги, «вороха газет» и снятые копии с дипломатической переписки ее дяди-канцлера. И Катенька все читала, читала, читала. Вольтер, Монтескье, Буало.

Екатерина Романовна Воронцова, в замужестве Дашкова, оставила любопытные записки о своей жизни, однако, как и «Запискам» императрицы Екатерины, им нельзя доверять, с точки зрения исторических фактов. К сожалению, и подлинник этих мемуаров до сих пор архивистами не обнаружен.

Тем не менее, другого источника, раскрывающего эту удивительную личность, нет. Разве что есть возможность сравнивать некоторые события из описания Екатерины Романовны с тем, как их воспринимали другие. Приведу пример: сама Екатерина Романовна, описывая свой брак с Михаилом Дашковым, пишет о «божьем промысле», о любви с первого взгляда, напускает всякого романтического тумана. А вот секретарь французского посольства де Рюльер рисует поразительную, даже сейчас шокирующую нас сцену. Якобы молодой князь Михаил Дашков, этакий штатный красавчик и известный ловелас, спьяну, должно быть, принялся чересчур вольно увиваться за племянницей вицеканцлера и болтать всякий амурный вздор, скорее всего, даже не воспринимая ее всерьез. Не знал, бедолага, с кем имеет дело! Смущенная девица решительно обратилась к своему дяде и прямо тут же, прилюдно заявила, что вот, де, любезный дядюшка, князь Дашков делает мне честь и просит у вас моей руки.

И куда было князю деваться?! Женился, как миленький. Было тогда Екатерине Романовне всего 15 лет.

В своих воспоминаниях Дашкова называет свою жизнь «печальной»:

Но возможно, именно в первые годы замужества, рождения детей, простых женских хлопот и переживаний Екатерина Романовна была все же счастлива. Всего два года… или целых два года счастья — так ли это мало для человеческой судьбы?! И, может быть, из этих двух лет, как из живого источника, она и станет черпать внутреннюю силу на всю дальнейшую жизнь?!

Когда в 1761 году Дашковы возвратились в Петербург, императрица Елизавета уже тяжело болела. При дворе царили смута, раздражение, витали страхи. Надвигалась «буря в стакане» очередного дворцового переворота. Напомню, что вопрос тогда стоял так: Петр или Павел? Иными словами — не любивший Россию император или регентство? Но это мы теперь знаем, что Петр Федорович не любил и боялся страны, которой ему предстояло править, а тогда об этом знала лишь дворцовая элита, но даже не догадывалась огромная многоликая империя. Россия хотела Петра Третьего, надеялась на него, ожидала перемен. Пугачевское восстание, по сути, было зачато на одре смерти Елизаветы Петровны. Никем еще не видимое, не предполагаемое даже в масонской ложе «Великий восток», там, где первые сановники России, забыв о ритуалах, едва ли не врукопашную сходились в спорах о «регентстве», «бабьем царстве», о безнадежном третьем Петре и о том, как воспитать для великой России великого императора Павла…

Елизавета скончалась. А болтовня только усиливалась, разве что придворные временно перешли на шепот. Согласия не было. Часть сенаторов, Синод, военачальники склонялись к тому, чтобы поддержать реформы Петра, попутно прощая императору его маленькие слабости и закрывая глаза на безобидные выходки. Зато вся околотронная челядь, а с ней заодно и гвардейские сибариты, от «слабостей» государя всегда зависимые, горой стояли за возможное послабление — «бабье царство» — очередное женское правление.

Среди этой никчемной публики оказалась и Екатерина Романовна Дашкова, правда, такая еще молодая и неопытная. И совсем по другой причине.

Екатерина Романовна в прямом смысле слова влюбилась в гонимую, отвергнутую мужем, такую разумную, но мягкую и милую супругу грубияна Петра. Который, ко всему прочему, еще и совершенно подчинил своей воле ее слабую сестру. Господи! Сколько переживаний доставляла тогда Екатерине Романовне, замужней даме, эта Лиза, живущая во грехе, неразумная, глупая, но единственно родная на свете душа!

Такую надпись Дашкова сочиняет к портрету Екатерины. Не столько талантливо, сколько искренне. И Екатерина вроде бы отзывается на чувства Дашковой, восхищается ее поэтическим даром, ее сильным характером. И пишет ей следующее:

Историк Иловайский по поводу этих слов Екатерины заметил: «Так пишут женщине, которой отличные способности и гордую, энергичную натуру хорошо понимают и которую хотят приковать к своим интересам».

Интересы понятны. Дашкова из Воронцовых — семьи, всегда подпиравшей русский престол. Однако можно ли доверять искренней и нерасчетливой девочке, какой была тогда Екатерина Романовна?! А вот это едва ли.

Кстати говоря, Екатерина свое подлинное отношение к Дашковой довольно цинично описала в письме к Понятовскому в августе 1762 года:

Императрице вторит все тот же де Рюльер, говоря о двояком расчете Екатерины — на военных, подстрекаемых братьями Орловыми, и на исконную русскую знать — в лице Дашковой и тех, кто был с ней в родстве, например, Панин.

Тем не менее, Екатерина все же отблагодарила подругу суммой в двадцать четыре тысячи рублей и орденом св. Екатерины. Однако уже на следующий день Екатерина Романовна начала стремительно прозревать: подруга — новая государыня, с которой накануне они столько шептались и обнимались, скакали на лошадях, театрально выхватывали шпаги и прочее, вдруг сделалась холодна, и совершенно другие люди теперь допускались к ней в любое время дня и ночи. А ее, Дашкову, откровенно посылали подальше от двора.

Это был тяжкий удар, жестокий урок судьбы, который мог бы навсегда искалечить менее сильную душу.

За первым ударом последовал второй: смерть страстно любимого мужа Михаила Ивановича Дашкова, отца двоих ее детей.

Подытоживая этот период жизни Дашковой, можно сказать, что ничего тогда не предвещало в ее судьбе чего-то особенного, уникального, что навсегда оставляет в истории те или иные имена. Что ее ждало в будущем? Ехать с детьми в деревню, заниматься хозяйством, экономить на всем, чтобы оплатить многочисленные долги покойного мужа. В лучшем случае снова выйти замуж… Но возможно, как раз эти годы, проведенные в глуши, среди спартанской обстановки и жесткой экономии, выработали в ее характере все те черты, которых не дало воспитание, но без которых она не стала бы тем, кем стала: ответственность, требовательность, инициативность, железную хватку — вот основа ее характера. В свои 25–27 лет она выглядела сорокалетней, избегала общества мужчин и сама все более приобретала некую мужеподобность, своего рода внутреннюю броню от соблазнов, присущих ее возрасту и полу.

Она выбрала себе цель и шла к ней твердой мужской походкой, а в то время ее целью было дать своим двум детям хорошее европейское образование. Дать именно то, чего не получила сама. И это истинная правда о Екатерине Романовне Дашковой — хорошего образования она не имела.

Дашкова с детьми дважды посещала Европу. Эти ее путешествия подробно описаны. Скажу только, что было множество встреч, впечатлений, и, как всегда в ее жизни, много труда — над собой, над образованием сына и дочери, над репутацией России и российской императрицы. В 1782 году, перед отъездом из Италии домой, порядком поистратившаяся, она на последние средства устроила роскошный прием в честь двадцатилетия восшествия на престол Екатерины Второй.

В том же году Екатерина Романовна с семьей вернулась в Петербург. Вернулась без денег, без иллюзий, без надежды на благосклонность императрицы. Но та «подругу» в беде не оставила: пожаловала ей две с половиной тысячи крепостных душ и роскошный особняк в Петербурге, имение, дом в Москве. И только взялась Екатерина Романовна за привычное уже дело — налаживание теперь уже большого хозяйства, как вдруг…

Вот как это «вдруг» описывает сама Дашкова: якобы на одном из балов Екатерина сказала: «Я имею сообщить вам, княгиня, нечто особенное». Затем, отведя княгиню в сторону, она объяснила, что назначает ее директором Академии наук и художеств. «От удивления я не могла выговорить ни слова…. а когда возвратилась домой, то села за письмо к императрице, в котором были и такие слова: «сам Господь Бог, создавая меня женщиной, этим самым избавил меня от должности директора Академии наук; считая себя невеждой, я никогда не мечтала попасть в ученую корпорацию.»

Конечно, никакого «вдруг», тем более такого масштаба, при императрице Екатерине быть не могло! Ситуация сложилась таким образом, что сама вывела на кандидатуру Екатерины Романовны Дашковой, как на наилучшую.

Академия прозябала. Средства разворовывались, академики разбегались, научная работа не соответствовала запросам времени и страны. Екатерина полушутя пожаловалась своему окружению, что уже и не знает, что ей делать — не Академия, а одни склоки. И вот тут-то (по воспоминаниям графа Чернышева) Иван Иванович Шувалов и высказал показавшуюся всем забавной (но не только) мысль, что-де таким «полком умников» только женщина командовать может, да и кто, как не рачительная хозяйка, наведет порядок своей маленькой, но твердой рукой. А пример тому — «сама хозяйка державы российской».

Екатерина, безусловно, понимала, что подобное назначение вызовет шок и в обществе, и в Европе, а главное — в самой Академии. Но взялся помогать умница Шувалов: разослал письма своим вельможным друзьям в Европе, уговорил великого Эйлера самому представить Академическому совету нового Президента. А еще он составил для Дашковой вступительную речь, в которой она должна была твердо заявить об отсутствии у себя каких-либо претензий руководить собственно наукой, «к коей питает слишком глубокое уважение».

Первый визит в Академию Дашкова совершила в сопровождении знаменитого математика Эйлера. Обращаясь с краткой речью к профессорам, она призналась в скудости своего научного образования, но заверила их в своем глубоком уважении к науке.

А еще Иван Иванович настоятельно советовал Дашковой каждые два-три года непременно представлять императрице подробные отчеты о проделанной работе и о финансово-хозяйственном состоянии Академии.

Уже в 1786 году Президент Дашкова представила Екатерине свой первый отчет о своей трехлетней деятельности. Екатерина была довольна. Прежде всего, потому что знала, что все в нем было правдой.

Было построено новое здание Академии. Хотя без жалоб не обошлось: Дашкова была требовательна, порой придирчива, и архитектор Кваренги посетовал как-то на ее скверный характер, тихо, в частном письме. Но мнение знаменитого архитектора наложилось на мнение самой Екатерины Второй, высказанное много лет назад, — о «сварливом нраве»… Думаю, сильно преувеличена репутация Дашковой как человека с дурным характером. (Более других способствовал клевете на Дашкову последний фаворит Зубов.) Зато другая характеристика императрицы — о «тщеславии» Екатерины Романовны — совершенно не проявилась на посту Президента Академии наук.

Дашкова работала, во все вникая, но сама отступая в тень. Так, как это всегда делал ее друг Иван Иванович Шувалов.

Снаряжение научных экспедиций, основание научных и художественных журналов, совершенно преобразивших общественную жизнь России, восстановление типографий, строительство библиотек, учреждение так называемого «переводческого департамента». Как и Ломоносов, она много занималась академической гимназией, увеличивая число учеников-стипендиатов, «выбивала», как бы сейчас сказали, заграничные стажировки для молодых ученых, художников. Сама много сочиняла, переводила, работала, как филолог и лингвист, и, между прочим, любопытный факт — 29 ноября 1783 года на заседании Академии именно она предложила ввести печатную букву «Ё».

В октябре 1783 года Дашкова предложила учредить еще одну — Российскую академию. В отличие от Академии наук, занимавшейся точными дисциплинами, задача Российской академии состояла в разработке гуманитарного цикла, прежде всего русского языка, выработке правил правописания, а также в составлении словарей. Инициатива была «наказана» выполнением, и с 1783 года Дашкова руководила уже двумя академиями.

При Дашковой российский ученый был поднят на достойную высоту. Труды высоко оплачивались, конечно, если имели научный интерес. Дашкова обязала академиков публиковать свои работы, прежде всего, в отечественных журналах и не отправлять их за границу «…пока Академия не извлекла из них славу для себя путем печати и пока государство не воспользовалось ими».

Случались, конечно, и досадные недоразумения в отношениях Дашковой с достойными и полезными людьми, к примеру, до сих пор непонятно, за что так ополчилась Екатерина Романовна на механика, изобретателя Кулибина?! Ведь до чего уживчивый был человек! К нему прекрасно относились братья Орловы, его уважал и ценил Эйлер, и сама Екатерина всегда поощряла и награждала. И чего взъелась на него?! Дошло даже до того, что она отказала ему в прибавке жалованья, когда у Кулибина родился седьмой ребенок, а Державину, выхлопотавшему-таки эту прибавку у императрицы, через голову Дашковой, учинила скандал, буквально взбесившись и наговорив ему (Державину), по ее же собственным словам, «премного грубостей, даже насчет императрицы…».

О семейной жизни Екатерины Романовны написано едва ли не больше, чем о ее деятельности на посту директора Академий. Скажу только, что в семье ее лада не было. С дочерью дошло до полного разрыва, сын женился, даже не спросив благословения у матери. Отчасти она и сама была в этом виновата: слишком привыкла опекать их, не заметила, как выросли, и опеку стали воспринимать, как ненавистный контроль. Да и отношения с императрицей, которой постоянно дул в уши ненавистник Дашковой Платон Зубов, были натянутыми, хотя внешне вполне лояльными. Императрица точно ждала повода…

Этим поводом в 1795 году стала разрешенная Дашковой публикация трагедии Княжнина «Вадим Новгородский», в которой Екатерина усмотрела республиканские идеи. Трагедию изъяли, а Дашковой было предложено «отдохнуть», то есть на два года отправиться в деревню.

Екатерина Романовна уехала. Больше обе Екатерины никогда не увиделись. Екатерина Вторая вскоре скончалась, а Екатерина «малая», как ее называли в молодости при дворе, засела за мемуары:

Император Павел сразу, уже официально, отстранил Дашкову от всех ее должностей и собирался выслать в новгородское имение. Он никогда не прощал княгине ее участия в заговоре против его отца Петра Третьего. Но вмешалась супруга Мария Федоровна, упросила, смягчила гнев императора. Дашковой позволено было вернуться в Москву.

Александр Первый согласился на желание членов Российской Академии пригласить Дашкову снова занять пост директора. На этот раз Екатерина Романовна категорически отказалась.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 02/2016

Елена Съянова Николай Новиков

Мне давно хотелось рассказать читателям о судьбах наших соотечественников, которые волею своего таланта и исторических обстоятельств стали первыми в России в той или иной профессии или области человеческой деятельности: искусства, науки, политики…

«Первый русский» журналист, врач, архитектор, писатель, актер, адвокат, программист, разведчик, а также и «первый русский» масон, изобретатель, полиглот, меценат, атлантолог…

«Первый» — не только хронология. «Первый» — это тот из первооткрывателей нового дела или стези, кто создавал это дело из собственного личностного материала. Это тот, кто наиболее полно воплотил в себе и заложил на будущее все основные характеристики профессионализма и профессиональной судьбы.

Каждая такая судьба уникальна, полна драматизма, невероятных взлетов и сокрушительных провалов, немыслимого с точки зрения обывателя напряжения человеческих сил.

Иногда этот «первый» сам был гением; иногда прокладывал дорогу гению. Случалось, и наследовал гению, сам гением не будучи.

Порой случалось и так, что «первый» большую часть своей жизни работал за пределами России. Однако всю свою жизнь он работал, прежде всего, для России, на Россию и во имя России! В этом его подвиг и его бессмертие.

«Скажите мне, да были ли в России науки и художества, коими все просвещенные народы славятся? Были ли великие полководцы, министры, политики… во всех частях наук, художеств и просвещения были ли великие люди?!..»

Человек, с горечью бросивший этот упрек современниками, был Николай Иванович Новиков (1744–1818) — российский просветитель, писатель-полемист, сатирик и книгоиздатель. Его жизнь и труд, слитые воедино, заложили основы профессии, которая целиком зависит от чести и совести ее носителя — журналистики.

Журналистика многогранна, многообразна и многолика. Этимологически журналистом начал называть себя тот, кто издавал журнал. Формально к этой профессии можно отнести и императрицу Екатерину.

«Журналистка» Екатерина Вторая с 1769 года была единоличным владельцем и автором текстов первого в России сатирического журнала «Всякая всячина». Ее секретарь Козицкий числился официальным издателем, исполнял роль технического редактора, но «руки к текстам не прикладывал». Сутью замысла Екатерины было доказать, что власть имущие тоже люди, со своими присущими людям слабостями, которые грех именовать пороками, однако же не грех над ними посмеяться. Современники окрестили стиль екатерининского журнала «улыбательной сатирой». В сущности, императрица Екатерина тоже была отчасти «первой русской» — она заложила основы того, что у нас теперь называют «придворной журналистикой». В середине XVIII века (а времена это были переломные, масонские, предреволюционные) назревала уже нужда в такой журналистике, которой предстояло обслуживать власть не одними только одами и апелляциями к божественному промыслу, а и своего рода «приглашением к человечному снисхождению».

Действие Екатерины породило противодействие. На острие противоборствующих перьев и родилась эта профессия — журналистика.

Дата рождения российской журналистики — 1769 год. Новикову было 25 лет, когда императрица устами «Всякой всячины» бросила своего рода клич последовать ее примеру и тоже создавать журналы. И они дружно повыскакивали, как грибы после дождя: «И то и се» Михаила Чулкова, «Ни то, ни се» С. Башилова и В. Рубана, «Адская почта» Ф. Эмина, «Смесь» Л. Сичкарева, «Поденщина» В. Тузова, «Трутень» Николая Новикова.

Новиков был молод, однако уже успел «потереться» на государственной службе — поработать протоколистом в Комиссии по составлению «Нового Уложения» и в Коллегии иностранных дел. Он мог бы сделать отличную карьеру: Екатерина продвигала всех, кто участвовал в дворцовом перевороте, возведшем ее на престол (а Новиков служил тогда в преданном ей Измайловском полку). Но, пребывая в чиновничьей шкуре, Новиков ничего, кроме досады на свое бессилие, не испытал.

Он был так «запрограммирован», что мечтал «оказать хотя малейшую услугу отечеству». Хотел работать не на себя — на Россию. Он, впрочем, отнюдь не был в этом желании одинок! Петр Великий именно так «настроил» сознание молодого образованного русского человека. Все коллеги Новикова по журнальной деятельности тоже стремились служить России. Судьба и воля императрицы всем им дали равный шанс.

Михаил Дмитриевич Чулков, например, был замечательным историком, собирателем фольклора, сатириком. Он был ровесник Новикова но уже имел опыт лицедейства (играл на театре) и материальные трудности и, начав свой журнал, стал по-иному, нежели Новиков, «прокладывать» свою стезю. Он стал претендовать на объективность. Выслушать всех оппонентов, у всех найти, с чем согласиться, а с чем нет, а главное, направлять острие своей сатиры на сам порок, а не на его носителя. Чулков делал именно то, чего и ждала от своих «борзописцев» Екатерина: не лез в актуальную политику, мягко посмеивался над «Всякой всячиной» и резко осуждал язвительность настоящей критики, именуя ее площадною, недостойною бранью. Начав журналистскую деятельность таким манером, Чулков скоро оказался там, откуда сбежал Новиков — на государственной службе, а именно в чиновничьем кресле Коммерц-коллегии, а позже и в Сенате. Вот почему Михаила Дмитриевича Чулкова можно отнести к одному из первых русских фольклористов и просветителей, но никак не журналистов.

А Новиков… С первых же номеров «Трутня» он ринулся в такую «полемику» с екатерининской «Всякой всячиной», что порой читаешь, и хочется воскликнуть: «Ты что, парень, остерегись!»

«Госпожа «Всякая всячина» на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может, и сия вина многим нашим писателям свойственна».

Или: «Не знаю, почему она мое письмо называет ругательным. Ругательство есть брань, гнусными словами выраженная, но в моем прежнем письме, которое заскребло по сердцу сей пожилой дамы, нет ни кнутов, ни виселиц… кои в издании ее находятся».

Или, совсем уж.

«Совет ее мне лечиться, не знаю, мне ли больше приличен или сей госпоже. Когда она забывается, то так мокротлива, что часто не туда плюет, куда надлежит, и для очищения ее мыслей и внутренности не бесполезно бы ей полечиться».

То есть, начинал молодой Николай Иванович Новиков вполне в духе современных политических теледискуссий! С той только разницей, что по ту сторону барьера стояла Сама.

А ведь надо признаться — Екатерина снова была первой (и не единственной ли?) из абсолютных монархов, кто не побоялся «подставиться» публично под сарказмы, как бы это помягче сказать, бог знает кого, уж во всяком случае, людей, еще не проверенных на лояльность. Как всякий первопроходец, она соглашалась на «издержки» одного-двух новиковых-эминых (Федор Александрович Эмин поддержал «Трутень» в его критике «улыбательной сатиры» «Всякой всячины») в десятке правильных чулковых. Однако, как женщина Екатерина кое-чего Новикову не простила, например, «пожилой дамы». Недаром же требовала снисхождения к личным слабостям!

«Трутень» государыня, конечно, долго терпеть не стала — «уж очень язвителен»! Новиков выпустил «Пустомелю», прошли всего два номера, и снова указание свыше — закрыть журнал.

Ах, как возмущало тогда молодого журналиста несправедливое отношение к его намерениям, открыто и честно изложенным на бумаге!

Но Новиков прошел этот этап, прежде всего, внутри себя и двинулся дальше, развивая профессию. Он стал искать форму, работать над ее неуязвимостью, при этом не отступая ни от одного из своих принципов.

Главной его целью было отстоять право журналиста — «сочинять сатиры на лица конкретных злонамеренных людей, а не токмо на само злонамеренье»! На реальных носителей пороков, а не только на сами пороки!

В этом вся «соль» и смертельный риск профессии. Порок на скамью подсудимых не посадишь, разве что фигурально, а порочного преступного начальника нужно сажать, по закону! И тут, что с позиции самой преступной «шишки», что с позиции властелина, вариант один — заткнуть писаку. Лучше самым надежным способом, чтобы уж навсегда.

Через много лет, уже после смерти Екатерины Второй, новый император Павел освободит Новикова из Шлиссельбургской крепости, однако писать и печататься запретит:

«Потому запрещаю, что знаю — ты не переменишься, — сказал Новикову Павел. — И не пороки и злодеяния нашей жизни будешь пером своим обличать, а носителей оных станешь колоть в самые больные места… Я тебя знаю… Не зло наизнанку вывернешь, как вшивый сюртук, а того, кто в нем был, нагишом, да на всевиденье! А где ж мне других-то взять?!»

Услышь в молодые года такое объяснение от монарха, Новиков, наверное, с горячностью принялся бы доказывать, что он-де сам послужил, знает, видел, как дорого обходятся народу не только пороки, а и простые человеческие «слабости» власть имущих, как важно не дать злонамеренному человеку укорениться на своем хлебном месте, развернуться. Но зрелый Новиков научил себя «смирять горячность», остужать голову прежде, чем браться за перо. Возможно, это побудило некоторых исследователей утверждать, что Новиков всего года через три после «Трутня» начал отходить от остросатирической публицистики. Не точней ли было бы сказать — от юношески примитивной остроты он стал отходить?! Он стал более остроумен, находчив, а значит, менее уязвим для сарказмов Екатерины, но по-прежнему беспощаден.

Журналист Новиков был несравнимо талантливей журналистки Екатерины. Вести с ним полемику дальше становилось слишком опасно для ее репутации. Императрица свою «Всякую всячину» в 1770 году прикрыла. Но и «Трутень» Новикову тоже пришлось похоронить, иронично распрощавшись с читателями.

Он был молод… И жила тогда в его уязвленном сердце обида — на непонимание, «несочувствование», хотя и прикрытая самоиронией:

«Перо падает из рук. Ярость объемлет мое сердце, я бешусь, бешенство не умаляет моей скорби, а паче оную умножает. С какою скорбию возможно сравнить печаль мою, не столько бесился подьячий, когда читал указ о лихоимстве, повелевающий ему со всеми взятками разлучиться. Нечаянно взглянул я на читателей, но что я вижу! Ах, жестокие! Вы не соболезнуете со мною? на лицах ваших изображается скука.».

А еще мучило сомнение: за кого приняла его государыня и публика — за желчного хулителя, а мысли его — за площадную брань? Именно это и давала ему понять Екатерина, да еще и обвинила, что-де авторитет русской самодержавной власти роняет перед Европой.

«Что подумают иностранные об нас, когда увидят, что есть у нас дураки, плуты!?» — снова иронизирует Новиков над тем упреком, что «доверенные люди» передали ему от государыни. Что подумают?

А вот что! В ответ Новиков быстро готовит замечательный фундаментальный труд — «Опыт исторического словаря о российских писателях» — от Нестора до своих современников. А через год — «Древнюю российскую вивлиофику» — многотомник о литературных памятниках допетровской Руси.

И отголоском жесткого упрека Екатерины об унижении власти российской в глазах иностранцев звучит эпиграф к новому журналу Новикова «Кошелек» (1774 год): «Отечеству моему сие сочинение усердно посвящается».

«Кошелек» — это своего рода и отповедь соотечественникам, «кои безо всякого исследования внутренних, обольщены бывают снаружи блестящими дарованиями иноземцев. и не только чужие земли предпочитают своему Отечеству, но еще и к стыду целой России гнушаются своими соотечественниками.».

Очень актуальное это сочинение — новиковский «Кошелек»! Сколько современной писанины можно было бы заменить несколькими строчками из Новикова:

«Таковые (иностранцы. — Авт.) не только не видят добродетелей, россиянам природных, но если бы где с оными ненароком повстречались, то без сомнения отвратили бы зрение свое, именуя оные грубостью и невежеством. Да сие и не удивительно, ибо мы уже давно бросили истинные драгоценные жемчуги, предками нашими любимые, яко недостойные и во Франции не употребляемые, а принялись жадно покупать ложные; но я смело скажу: если бы Франция столько имела жемчугов, сколько имела Россия, то никогда бы не стала выдумывать бусов. Нужда и бедность мать вымыслов. А ныне развращение во нравах учителей наших столь велико и столько они далеко умствованиями своими заходят, что во аде рай свой найти уповают…»

Конечно, Новиков надеялся быть услышанным. Но быстрого эффекта от своих сочинений, как в молодости, он уже не ждал, трезво оценивая соотношение сил «воспитателя» и «воспитуемых». Это осознание хоть как-то «утишало» его горечь, смиряло пыл; в эти годы он много экспериментировал с формой своих сочинений — письма, ведомости, объявления, рецепты, «отписки» крестьян помещикам, в которых (снова первым!) в литературной форме «преподнес» просвещенному читателю «красоты» кошмарного крестьянского быта.

Для России это было время пугачевского восстания. Новиков никогда революционером не был. Но свое восстание в душе имел. В 1777 году оно привело его в масонскую ложу.

Не думаю, что из Новикова вышел рьяный масон. Как и для вернувшегося в Россию друга и покровителя его Ивана Ивановича Шувалова, масонство Новикова не отвратило его от мира, от дела. «Вера без дел мертва есть» — это не только наставленье Новикова молодежи («О воспитании и наставлении детей»), но и его собственное кредо.

Конечно, отдавая дань масонским поискам, в новом журнале «Утренний свет» и других изданиях Новиков пишет и о добродетелях, и о нравственности и о «воспитании человечества в людях» и прочее, но как-то вяло. Морализирует, наставляет, призывает «совершенствовать добродетель, разум и волю», но без запала. Не «выстреливают» эти его писания. Возможно, это объясняется еще и тем, что многие из них анонимны и принадлежат вовсе не Новикову, а другим авторам. Потому что сам, реализовавшись как профессионал, Новиков помогал реализоваться коллегам, давал шанс пусть менее талантливым, но имеющим право на попытку.

Он и в этом стал в России первым.

А свое масонство Новиков сумел использовать очень продуктивно: к примеру, братья регулярно вносили внушительные суммы на книгоиздательское дело. Новиков создал Типографскую компанию, которая при его замечательных организаторских способностях выпускала к началу 1790-х годов больше трети (!) всех книг на русском языке. Деньги богатых братьев-розенкрейцеров шли на Учительскую семинарию для профессиональной подготовки учителей гимназий, на больницу, на аптеку, на Студенческое общество, на Переводческую семинарию.

И во всем этом Екатерина ощущала какое-то сопротивление себе, своим порядкам; от всего веяло на нее смутой в умах, недовольством, неповиновением.

Деятельность Новикова приобрела такой размах и так мощно воздействовала на российское просвещение и на все образованное общество в целом, что Екатерина, прежде лишь ядовито высказывавшаяся о масонах и их «странных книгах», зимой 1885 года впервые предприняла конкретные действия. Московскому прокурору А. Тейльсу было велено учинить обыск в типографиях Новикова на предмет изъятия этих самых «странных книг». Императрица вызвала к себе московского архиепископа Платона (бывшего, кстати, духовником наследника престола Павла) и пожелала, чтобы тот «освидетельствовал» все издания, а самого журналиста и книгоиздателя «испытал» в законе божьем.

Духовно свободный интеллектуал, друживший с самыми известными масонами своего времени, московский митрополит Платон (Левшин) «отписался» от этого поручения: («Молю всещедрого бога, чтобы… во всем мире были христиане таковые, как Новиков»).

Это было «первое предупреждение» Новикову от власти. Императрица давала понять, что второго не будет. Помимо острастки, она материально наказала журналиста изъятием литературы и запретом на издание книг. А когда в 1788 году истек срок аренды университетской типографии, государыня велела московскому главнокомандующему Еропкину больше типографии Новикову в аренду не отдавать.

Кто-то из сановников Екатерины как-то в шутку назвал Новикова «министром российского просвещения». Представляю себе, как поморщилась императрица!

От сопливого борзописца, тыкавшего ей в нос ее года (женщине-то!), обвинявшего в плохом знании русского (а она этим знанием гордилась), советовавшего «полечиться» от злобы и желчи (нагле-ец!), Новиков прошел путь до таких высот и в глазах ее же приближенных!

Екатерина понимала, что упустила время: в России Новиков был уже слишком известен. И она предприняла попытку отвратить от него как можно больше тех, кто был с ним дружен: Шувалова, Чернышева, Елагина, молодых Воронцовых и Куракиных. На Александра и Алексея Куракиных (близких друзей наследника Павла) она прикрикнула в том смысле, чтоб не смели ездить к этому «неудобоносимому» человеку! Но братья и Павел Петрович продолжали с Новиковым общаться, как донесли государыне, посредством писем.

Екатерина умела учиться на собственных ошибках. Когда в 1790 году вышло «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева, императрица не колебалась ни минуты. Автора в Сибирь, книгу уничтожить.

«Путешествие…», безусловно, вещь сильная. Но не настолько уж она выделяется на общем фоне тогдашней дворянской критики ужасов крепостничества! В сознании общества уже была пробита эта колея сочувствия «русским рабам» — пробита Новиковым. «Копии с отписок» крестьянских и «Копии с помещичьего указа» по крестьянам давались сухим языком документа; цифры били читателя по нервам сильнее живых описаний.

И дело не столько в книге Радищева, сколько в самом авторе! Екатерина ясно увидела в начинающем журналисте то, что «проморгала» в молодом Новикове — талантливое перо и уязвленную несправедливостями душу. Нет, второго Новикова она бы уже не потерпела!

Да и первого больше терпеть не собиралась. Приняв решение «закрыть» Новикова в Шлиссельбург, она так торопила нового московского главнокомандующего Прозоровского, что тот даже повода для ареста толком не измыслил. Новикову вменили в вину хранение какой-то старооборядческой книги, напечатанной в неизвестной типографии. Любопытно, что доставляли Новикова в крепость тайком, окружными путями, как говорилось в приказе, «дабы оное скрыть от сотоварищей». И заперли там, как предполагала Екатерина, на 15 лет.

Через четыре года император Павел его освободил. Новиков раздал долги и уехал в подмосковное имение.

В начале царствования Александра его навестил Сперанский. Подробности разговора неизвестны. Сделаю предположение, что новый император не возражал против возвращения Новикова к издательской деятельности. Но Новиков из своего имения так ни разу и не выехал. Видимо, этот род занятий его больше не вдохновлял.

А возвращение в журналистику?

В этом воля царя не имела значения. Увы, выбитый из общественной жизни на четыре переломных для России года, Новиков-журналист уже не мог «восстановиться».

В заключение приведу слова, сказанные Новиковым Павлу Первому на его упрек, а где же ему, государю, взять непорочных-то начальников?

«Человека дурного не выправишь, то верно, но долгом своим всегда почитал я другим указать на отражение сего звериного лика, дабы другие, на смену идущие, себя в будущем таковыми не лицезрели. Человеком и во власти надобно НАУЧАТЬ быть».

Таким видел свой первый долг перед Россией первый ее журналист Николай Иванович Новиков.

«ЗНАНИЕ — СИЛА» № 7/2013