Музей современной любви

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Левин вздрогнул от удивления, увидев следующую женщину, пересекшую границу квадрата и занявшую пустой стул. Рослая, выше шести футов ростом, с гладкой, очень темной кожей и длинными тугими спиралями локонов. Невероятно длинные, стройные ноги, обтянутые черными джинсами, красная куртка, красные ногти, босые ступни.

— Бог ты мой… Она потрясающая, — проговорила Джейн.

— Это правда, — улыбнулся Левин.

— Вы ее знаете?

— Это Элайас Брин. Она ведет «Арт-обзоры из Нью-Йорка» на радио Эн-пи-ар.

Он не добавил, что еще недавно Элайас входила в число его ближайших друзей. И что последние десять лет он играл на фортепиано в группе Элайас в «Лайм-клубе». Элайас встречалась с Томом. Том Вашингтон сделал Левину первый заказ на музыку к фильму, с которого и началась композиторская карьера последнего. Восемь фильмов за двадцать пять лет, на редкость прочное партнерство. А потом Том нашел композитора помоложе. «Я просто хочу попробовать этого парня, — объяснил он. — Сдается мне, он сможет привнести в этот проект нечто поистине уникальное».

На последней вечеринке, которую Том устроил вместе с Элайас, он сказал: «В следующем году делаем еще один фильм».

Вскоре после этого Элайас переехала из Лос-Анджелеса обратно в Нью-Йорк. «Этого кобеля на привязи не удержать — так у вас говорят?» — сказала она со своим характерным акцентом Левину и Лидии. У Левина в голове не укладывалось, что существует мужчина, который может изменять Элайас Брин, вместо того чтобы бежать за ней на край света.

А потом Том погиб под лавиной во время вечернего спуска в Аспене. «Привычка коварная вещь, — заявил коронер аспенской газете. — Люди воображают, что могут обыграть обстоятельства». Левин не простил Тома за образованную его отсутствием пустоту. И за то, что друг погиб по нелепой случайности. Он не понимал, почему должен терять из-за этого людей. Упавшее дерево погубило его мать, лавина — Тома. С Нового года Левин избегал Элайас, как и всех прочих, кто имел собственное мнение о положении Лидии. Это ее положение. Да, оно неприемлемо, но что есть, то есть. Да, оно ненормально. Оно очень далеко от нормального. Но это их положение, и все же каждый имеет о нем свое мнение. При этом никто не принимал в расчет, что Левин поступил так, как велела ему Лидия. Занялся своей жизнью, своей музыкой и совершенно забыл о положении Лидии. Он почти не сомневался, чью сторону займет Элайас, однако не хотел увидеть подтверждение этому. Левин знал, что она оставляла сообщения. Отправляла эсэмэски. Как и другие люди. В какой-то момент он отключил прием сообщений на своем мобильном. Если на электронную почту приходили письма, он удалял их непрочитанными.

Когда Марина Абрамович подняла голову и открыла глаза, он увидел, что Элайас улыбается ей. Лицо Абрамович не изменилось. Но через несколько минут она подалась вперед. Элайас отзеркалила ее движение. Это было больше, чем обмен взглядами. Теперь они вели беседу, причем исключительно глазами.

— Как замечательно, что художественный критик чувствует все нутром, — прошептала Джейн. — Этот перформанс заставит подпрыгнуть весь мир искусства. Пришла Крисси Айлз из Музея Уитни.

Элайас, по-видимому, чувствовала себя вполне комфортно. По ее росту, манере двигаться можно подумать, что она неуязвима. Но это ошибочно. Именно Лидия регулярно возвращала Элайас к жизни. Лидия кормила ее, разговаривала с ней — они вели долгие, серьезные, забавные беседы. Лидия следила за тем, чтобы Элайас пригласили на вечеринку, День благодарения или праздничный ужин.

Интересно, виделась ли Элайас с Лидией? Да, Левин в этом не сомневался. Может быть, не далее как вчера. Или на прошлой неделе. Ему не хотелось думать о том, как выглядит сейчас Лидия. Он не будет об этом думать. Левин встал и потянулся.

— Я скоро вернусь, — сказал он Джейн, словно своей спутнице, а не малознакомой женщине.

У него не было желания сидеть там, где Элайас может запросто увидеть его, стоит ей повернуть голову. Левин пробрался сквозь толпу к стене, встал и принялся рассматривать людей, сновавших вокруг. Через некоторое время, рассудив, что Элайас встанет еще не скоро, а у него уже ноют ноги, он вернулся на место рядом с Джейн. Та мельком улыбнулась ему и продолжила наблюдать за женщинами.

Любовь породила столь много вещей. Разнообразные биохимические реакции. Приступ ответственности. Невидимый наплыв обыденности, который был романтизирован и овеществлен. Соответствующую связь, необходимую для продолжения рода. Стратегические меры по предотвращению одиночества и поддержанию социальных структур.

Левин выказывал все признаки любви. Он и сам чувствовал, что любит Лидию. Бывали черные полосы. Когда она болела. Становилась неузнаваемой. Не той Лидией, которую он знал. Коронер был прав. Привычка коварная вещь. Выйдя из больницы, большую часть рождественского дня Левин гулял. Дошел пешком до Бруклина и продолжал идти, пока не сообразил, что не чувствует пальцев, и только тогда поймал такси. Потом проспал почти весь день, не понимая, откуда взялась эта усталость. Но Левин знал, что, когда жена больна, он очень устает. Вдруг вспомнил, что кончился шампунь. Голодный кот просил есть. Молоко было давно просрочено, но Левин все равно налил его в блюдечко. Проигнорировал мигающий индикатор сообщений на телефоне. У Лидии повсюду были друзья и коллеги, люди, к которым можно обратиться в любое время дня и ночи. Но не ему.

Он вспомнил, что был убежден, будто на раковине осталась электрическая зубная щетка Лидии, долго искал собственную и в конце концов воспользовался запасной, для самолета. Несколько дней спустя сообразил, что это все-таки его щетка, но опознал ее только в сравнении со щеткой жены. Забеспокоился, что это в некотором роде символично. Кто он без Лидии? Без ее мыслей и одежды, ее еды и друзей. Ее представлений о времени и пространстве. Кем он мог бы быть, если бы следовал собственным схемам и ритмам? Сколько времени уйдет на то, чтобы стать чем-то, не связанным с ней? И что из него тогда получится? Знать этого Левин не хотел. Но у него не было выбора. Если он что-то и знал, так это то, что дни продолжают идти один за другим, независимо от того, готов ты к ним или нет.

Он начал позже ложиться. Лидия обычно вставала в пять утра, и без нее Левин обнаружил, что его организм склонен спать до семи, а потом до восьми, пока однажды не проснулся без четверти девять, к последнему снегопаду на террасе. До сих пор он был любителем горячих завтраков. А теперь, надев сапоги и пальто, шел через площадь в кофейню «Третий рельс», где заказывал большой макиато. Иногда по дороге домой захватывал луковый бейгл и поджаривал его в тостере ко второй чашке кофе, которую готовил в кофемашине около одиннадцати утра. Иногда покупал чернику. Потом возился в студии, перебирая старый материал и обдумывая следующий альбом. И в любое время мог поставить один из своих виниловых дисков.

В марте Левин убрал вещи Лидии в нижний ящик комода и разложил свои туалетные принадлежности на самой удобной полке. Стал заполнять посудомоечную машину по собственному разумению, перестав мысленно прислушиваться к замечаниям жены. Разрешил Ригби спать рядом с собой на кровати. Посмотрел по телевизору, как Джеймс Хорнер и Ханс Циммер проиграли в оскаровской номинации «Лучший саундтрек». Все это не сделало его счастливее. Совсем наоборот. Он беспокоился, что Вселенная вдруг сделалась какой-то рыхлой. Стоит ему протянуть палец и ткнуть ее в каком-нибудь месте, и она дрогнет. Если жизнь непознаваема и являет собой просто танец невидимых сил, то, конечно, неважно, что произошло между ним и Лидией. Но это важно. Он знал, что это важно. И если это сон, ему хочется знать, когда он закончится.

Может быть, он закончится, если Левин поедет к Лидии. Но это единственное, что ему не дозволено. Чего он не может сделать. Надо всем этим он и размышлял, наблюдая за Элайас, сидевшей напротив Марины Абрамович.

Элайас встала почти через час. Левин медленно провел рукой по лицу и глазам, вздохнул, воспользовавшись секундным уединением. Ему и хотелось, и не хотелось, чтобы Элайас его увидела. Когда он отнял руку и огляделся, ее уже не было.

На третий день совместного наблюдения за Мариной Абрамович Левин пригласил Джейн выпить после закрытия музея. Она предложила бар в своем отеле.

— Если я не слишком навязываюсь. Мне просто хочется посидеть там, но кажется странным делать это в одиночку. И еще я хочу поставить вас в известность: я замужем. То есть, вообще-то, я вдова, но совсем недавно. Я почувствовала необходимость сообщить вам об этом.

— Прекрасный отель, — сказал Левин, удивленный тем, что она здесь остановилась. — Вы знаете, что он принадлежит Роберту Де Ниро?

Джейн знала, но лишь с тех пор, как зарегистрировалась. Она не помнила, почему забронировала именно эту гостиницу. После смерти Карла незначительные решения сделались для нее загадкой. Как будто какая-то часть ее сознания жила своей жизнью, не ставя в известность хозяйку.

Они доехали на метро до Канал-стрит и прошли несколько кварталов по направлению к Гудзону. Левин больше не спрашивал новую знакомую о ее личных обстоятельствах, но теперь отчетливо различал на ней ярлычок «вдова». Было бы проще, думал он, если бы у него тоже имелся такой ярлычок. «Отступник». «Трус». «Понесший утрату». «Брошенный». «Бросивший». Любое описание его положения, кажется, требует целого абзаца. Дискуссии. Фуги.

Иногда с последующим silenzio. Или crescendo[11].

Бармен поприветствовал их, подал воду со льдом и блюдо с теплыми оливками.

— Я даже не знаю, что заказать, — рассмеялась Джейн.

Бармен предложил ей мартини, и она согласилась. Левин заказал пиво «Гиннесс». Вне стен музея ему казалось, будто они — два энтузиаста, которых свело вместе таинственное увлечение. Он вдруг осознал, что у них, возможно, больше нет ничего общего, и внезапно почувствовал себя рядом с ней неловко.

— Если вы композитор, то, наверное, знакомы с кинозвездами? — полюбопытствовала Джейн.

Левин помотал головой.

— Я работаю по большей части в одиночестве. Потом, если режиссер доволен услышанным, подбираю команду музыкантов. Порядок очень четкий. Я провожу много времени, консультируясь с режиссером, наблюдая за монтажом, но от актеров я далек. В молодости я часто появлялся на съемочной площадке. Никакой магии там нет. Обычная работа. Освещение. Игра. Монтаж. Музыка — лишь один из элементов, который заставляет иллюзию казаться реальностью.

— Что вдохновляло вас… ну, знаете, когда вы были моложе?

— Видели фильм Серджио Леоне «Хороший, плохой, злой»?

Джейн помотала головой.

— Это ранний Клинт Иствуд, — объяснил Левин. — Саундтрек написал Эннио Морриконе. Он же сочинял для «Миссии». Это выдающаяся киномузыка.

— «Миссию» мы смотрели, — сказала Джейн. — Она ужасно грустная.

— Ну, саундтрек к «Хорошему, плохому, злому» вы бы тоже узнали, если бы услышали.

— Должна признаться, мы совсем не кинолюбы.

— Вы и ваш муж? — уточнил Левин.

— Да. Карл умер лишь в сентябре прошлого года, так что, кажется, еще рано переставать говорить «мы». У меня пока как-то не получается. Может, мы — то есть вы и я — просто пойдем дальше и притворимся, что за моим плечом не стоит смерть?

Левин кивнул, мгновенно испытав отвращение к этому образу. Он был уверен, что Джейн сейчас спросит, женат ли он. Но она не спросила. Просто улыбнулась и сказала:

— И как это случилось? Как вы начали писать музыку для кино?

— Мой друг… сценарист и режиссер… Мы познакомились в Джульярде. — Левин пожал плечами. — Так часто бывает.

Не было смысла упоминать о Томе. О смерти, стоявшей за его, Левина, плечом.

— У вас, должно быть, есть награды? — спросила Джейн.

— Было несколько штук.

— «Оскары»?

— Три номинации, но ни одной победы. И все же это ничто по сравнению с Рэнди Ньюманом. Он был номинирован раз семнадцать, а премию получил только однажды.

— Иногда, — заметила Джейн, — мне кажется, что известность — это нечто вроде болезни. Каждый, кто тебя видит или сидит рядом с тобой за ужином, знает, что она у тебя есть, и это, несомненно, меняет отношение людей.

— В общем, правда, — согласился Левин. — Если только они не известнее тебя, и тогда меняется уже твое отношение. А в кинобизнесе сразу видно, кто более известен.

— А! Ну что ж, обещаю, что изо всех сил постараюсь не обращать на вас внимания.

— Это было бы ужасно, — сказал Левин. Она ничего, когда улыбается, решил он. Было бы неплохо иметь такую учительницу по искусству в средней школе. — Может, поужинаем? — предложил он. — Мы могли бы прогуляться до Митпэкинга. Хотя и здесь весьма недурно.

— О да, — ответила Джейн. — Я здесь уже ужинала, превосходная кухня. А еще я побывала в «Трайбека грилл» и «Макао», там тоже замечательно, но трудно не чувствовать на себе чужие взгляды, когда ты одна. А заказывать еду в номер кажется неправильным, когда вокруг столько всего.

— Ну, есть одно местечко, где подают отличный французский фьюжн…

— Вы уверены, что ваша жена не будет возражать? — спросила Джейн, указывая на его обручальное кольцо. — Что вы выпиваете и ужинаете со странной женщиной, которую встретили в МоМА?

— Нет, — сказал Левин. — Жена… в отъезде. Она много путешествует. Ей было бы приятно знать, что я… — «Не одинок», — подумал он. Однако вслух произнес: — Что я проявил гостеприимство.

— Подождете минут десять? Я поднимусь в номер и приведу себя в порядок. А потом мы не будем говорить ни о моем муже, ни о вашей жене. Договорились? И о хлопководстве, пожалуй, тоже, — добавила женщина.

— О хлопководстве?

— О нем говорил мой муж, пока не умер. Но довольно об этом.

Когда Джейн вернулась, вместо джинсов и свитера на ней была черная юбка и бледно-голубая шелковая блузка. Прочные кроссовки сменили непритязательные черные балетки, волосы были забраны наверх. Левин осознал, что его новая знакомая внезапно обернулась несовершенной копией Лидии, отражением в кривом зеркале, слегка искажавшем черты жены, и почувствовал, как его захлестнула волна сомнения. Что он творит? Мужчина пожал плечами. Джейн ведь туристка. А он проявляет гостеприимство.

Улица встретила их мелкой, но назойливой моросью. Швейцар предложил зонты.

— Пойдем пешком? — спросил Левин.

— Хорошо, — рассмеялась Джейн. — Это настоящее приключение. Я в Нью-Йорке и отказываюсь обуздывать свой энтузиазм!

Сначала шли молча, потом женщина поинтересовалась:

— Итак, Арки, почему вы живете здесь, а не в Лос-Анджелесе, где снимается кино?

— Ну, здесь ведь тоже снимают много фильмов. И вообще Нью-Йорк музыкальный город, и образ жизни тут лучше.

— Значит, у вас сейчас перерыв между заказами?

— Нет, — сказал Левин. — Я работаю над музыкой к мультфильму.

— Детскому?

— Нет, взрослому.

— Мультфильм для взрослых — это необычно.

— Он японский. Там более развиты традиции…

— Но идет туговато?

— Почему вы так решили? — Левин поморщился.

— Таков ваш метод? Отвлечение как форма творческого созревания? — спросила она.

— Ну, это трудный проект. Я раньше никогда не работал с анимацией.

Она кивнула.

— Но раньше вы успешно сочиняли музыку. Сознание этого помогает?

— Едва ли.

Они остановились у очередного светофора.

— Знаете, в двадцатые годы была такая художница — Тамара де Лемпицка. Полька по происхождению, она училась в Париже и выработала своеобразный стиль. Сделалась одной из самых известных художниц Европы. В каком-то смысле она была предшественницей всей той славы, которой пользовался Уорхол. У нее была очень смелая, почти фотографическая техника. Несмотря на ранний успех, после тридцати пяти лет Тамара больше не сделала ничего значительного.

— Мне от этого должно стать легче? — спросил Левин.

— И да, и нет. То есть, я думаю, каждый художник… Ну, я всего лишь учительница, откуда мне знать. Но я заметила, — Джейн прикусила губу и покосилась на собеседника, — что все искусство, кажется, принадлежит времени. И некоторые из этих временных интервалов довольно короткие. Потому что либо мир уходит вперед, либо художник, метафорически или буквально. Поэтому, если перед нами долгая творческая жизнь художника, когда он десятилетиями создает выдающиеся произведения, думаю, скорее это исключение, чем правило. То, чего вы уже достигли, прямо-таки невероятно. Невероятно. И я уверена, что в чем бы ни заключалось это творческое созревание, пока вы сидите и наблюдаете за Абрамович или кем-то еще, надо лишь довериться этому процессу. Я давно заметила, что значение имеет все на свете. Вы должны быть наготове, и тогда у вас все наладится.

Левин ощутил отчаянный позыв рассказать этой женщине о Лидии. В последнее время его не раз одолевало желание выболтать свою историю какому-нибудь совершенно незнакомому человеку. Попутчику в метро или официантке, подающей кофе. Иногда ему казалось, что внутри него, точно маятник, качается подвешенный груз, и если он не поделится с кем-то, с кем угодно, то груз собьет его с ног.

На прошлой неделе Левин обнаружил, что, покидая дом, чтобы весь день наблюдать за Абрамович в МоМА, он возвращается в квартиру, словно какой-то другой человек, обычный офисный работник, композитор, вынужденный целый день трудиться, а потом в вечерней тишине выжимать соки из своего воображения. Словно одинокий, никем не замечаемый художник. Возможно, вдовец. Или холостяк. Который никогда не был женат.

Левин возился с новыми идеями. После того, как они с Томом сняли последний совместный фильм, он записал альбом. Первый за почти двадцать пять лет. Альбом этот вызвал неоднозначную реакцию. Один рецензент назвал его «нарочито усложненным». Левин воспринял это как великую похвалу. Про следующий альбом сказали: «На любителя». Хуже всего был отзыв, в котором говорилось: «Порой неприятно наблюдать, как мастер перебирает средства. Бывший композитор Тома Вашингтона ныне перерывает современную музыку в поисках гениальных трюфелей. Чего недостает сей блуждающей оде всем подряд, от Дзё Хисаиси до Филипа Гласса, так это направленности». Левин был в ярости, даже запустил чем-то в стену. Своим телефоном. Ему вспомнилось, как Лидия заново штукатурила дыру.

И все же диск продавался, хотя и без ажиотажа. Левин даже стал думать, что следующий альбом будет прорывом. Он начал жаждать другой разновидности признания; не просто признания заслуг, но реванша. Помышлял о вечере в Карнеги-холле. Мечтал о таком же подарке, как тот, что Говард Шор сделал Питеру Джексону, когда пригласил его в трилогию «Властелин колец». Желал доказать Тому, что тот поступил глупо, положив конец их партнерству. Левин знал, что мог бы участвовать в последнем фильме Тома. И справился бы лучше того подающего надежды юнца, нанятого Томом. Левин был готов к чему-то большому. Зачем тогда нужен переломный рубеж пятидесятилетия, если ты не готов к расцвету?

Именно в этот момент я наблюдаю, как творческая личность спотыкается, когда мечется между силой и подчинением. Вы поразитесь тому, как редко художники испытывают моменты истинного удовлетворения. Когда они поглощены своим ремеслом — цветом, движением или звуком, словами, глиной, картинами или танцем, когда они подчиняются искусству, именно тогда они постигают две вещи: пустоту, которая есть жизнь, и усилие, которое есть смерть. Великое и мелкое. Самые лучшие отражают это. Быть предвестниками истины — значит нести определенные издержки. Это нелегкая задача — уравновесить ощущение невостребованности с жаждой славы, бездну — с аплодисментами. Художники водят пальцами по ткани вечности.

Я очень долго находился рядом с художниками. Присутствовал на суде по делу об изнасиловании юной художницы Артемизии Джентилески. Был с нею, когда она вонзила живописный клинок в шею Олоферна. Стоял возле нее, когда она писала: «Я покажу вам, на что способна женщина. Вы найдете в душе женщины бесстрашие Цезаря». Только представьте, пятьсот лет назад!

Я два десятка лет наблюдал, как Доротея Тербуш отдавала всю жизнь детям, пока наконец после кончины своей злобной свекрови не вернулась к карьере портретистки, для которой была предназначена от рождения. Это я навещал в психиатрической больнице Камиллу Клодель, гениальные руки которой бездействовали. Я видел, как она медленно умирала на протяжении тридцати лет, но мне так и не удалось убедить ни ее любовника Родена, ни ее брата предоставить ей свободу или хотя бы глину. Я стоял рядом с Мерет Оппенгейм, когда она покрывала мехом ложку и чашку, а Макс Эрнст объявлял, что в свои двадцать три года эта девушка превзошла их всех — и Дюшана, и Бретона, и остальных сюрреалистов.

Я видел исключительно одаренных молодых женщин — двадцатилетних Софонисбу Ангиссолу и Катарину ван Хемессен, тринадцатилетнюю Клару Петерс. Все они родились до 1600 года. Поищите их картины, если не знаете. У каждой из них был отец, понимавший потенциал дочери и по достоинству ценивший ее талант. У каждой была мать, тоже талантливая, но посвятившая себя домашнему хозяйству, супружеству и воспитанию детей, как от нее и ожидалось. Но большинство женщин не имели ни поддержки, ни возможности приобрести краски, палитру, холст, чернила, уроки, бумагу, ни времени. Вот так и возник огромный дисбаланс.

Марина Абрамович всю жизнь училась отвергать ожидания. Сегодня тридцать первый день пути, озаглавленного ею «В присутствии художника». В первый же день у нее начались галлюцинации — иногда секундные, а иногда длившиеся больше часа. Со стороны кажется, будто подобное продолжительное сидение на месте не доставляет страданий, но поверьте мне, это не так. Прежде чем дело пойдет на лад, обязательно будет плохо: галлюцинации, боль. Таких условий тело не прощает. Оно не любит, когда его игнорируют. Рабочие системы противятся диктатуре. Эндокринная, нервная, кровеносная. Лимфатическая. Экзокринная. Пищеварительная. Мочевыделительная. Дыхательная. Мышечная. Мы видим неподвижную, пристально смотрящую, сосредоточенную Марину, а внутри нее начинается война. Все эти системы пытаются функционировать, пока художница остается без движения. А как же ее сознание? Что ж, при всей видимости покоя оно работает не менее интенсивно, чем остальное. Марина одновременно и наполнена, и пуста — тоже парадокс. Эта женщина, как и все прочие, купается в чувствах, мыслях, воспоминаниях и ощущениях, но одновременно с этим она смотрит в глаза и сердца незнакомых людей и находит умиротворение. Ее назначение — балансировать на грани безумия, преодолевая боль, обретать утешение распада.

В ресторане Джейн и Левин обсудили рустикальный декор, удачно подвернувшийся свободный столик, меню. На закуску оба заказали фуа-гра. За соседним столиком расположились двенадцать женщин, и постоянные взрывы хохота несколько мешали непринужденному общению.

— Что именно в творчестве Абрамович вас восхищает? — спросила Джейн.

— Не знаю, — ответил Левин. — Ее новизна до сих пор не померкла.

— Наверху, на ретроспективе, есть стол со всякой всячиной: розой, бутылкой оливкового масла, цепью, хлыстом, бутылкой вина, ножом, ножовкой. Пистолетом с одной пулей. Это с перформанса, который Абрамович устраивала еще в семидесятых. В Италии. Марина предложила зрителям делать с ней все, что они захотят, используя любые предметы на столе.

— И что было дальше?

— Ну, ее раздевали, резали, разрисовывали, писали на ее теле слова. Переносили, приковывали цепями к столу. Наконец кто-то зарядил пистолет пулей, приставил его к голове Марины и попытался заставить ее нажать на курок.

— А она что?

— Осталась совершенно безучастной. Она могла погибнуть. Некоторые зрители мешали другим причинять ей вред.

— Это ужасно.

— На фотографиях она плачет. Но Марина не сбежала. Она безучастно пребывала там целых шесть часов. Я не могу отделаться от мысли, что именно так она, должно быть, выжила в детстве.

— У нее было тяжелое детство?

— Во время Второй мировой ее мать и отец спасли друг другу жизнь. Казалось бы, после такого романтического начала все могло сложиться хорошо. Но нет. Родители ненавидели друг друга. Мать Марины управляла домом, как военным лагерем.

Ужин продолжался, разговор плескался на мелях истории, бултыхаясь в воспоминаниях, погружаясь в озерца родительских обязанностей и карьеры, но избегая пучин брака и скорби. Собеседники часто поднимались на риф Марины Абрамович и любовались видом. За соседним столом продолжала греметь оглушительная перкуссия женского смеха, заглушая мысли Левина и отдаваясь в его барабанных перепонках. Они с Джейн были двумя наблюдателями, пристально смотревшими друг на друга через разделявший их стол, встречаясь взглядами, а затем отводя глаза. Вино было хорошее, еда хорошая, но они не помогли. Это был вечер фоновой музыки, размышлял Левин, помогая Джейн надеть пальто и выходя с ней на булыжную мостовую. В конечном счете все обернулось пустяком. Попыткой приобщиться к обыденности. Дождь прекратился, и Левин проводил свою спутницу до отеля «Гринвич». Благоуханный вечерний воздух напоминал о раннем лете. Они немного постояли на тротуаре, прежде чем Джейн протянула на прощание руку и обменялась с ним рукопожатиями. Левин хотел поцеловать ее в щеку, но момент был упущен. Женщина улыбнулась, еще раз поблагодарила его, и швейцар открыл дверь.

Левин прошел несколько кварталов до Вашингтон-сквер. Ночь окутала улицы и выделила темные дверные проемы. Над головой раскинулось залитое умброй небо, вокруг сверкали уличные фонари, фары и габаритные огни машин, горящие окна, неоновые рекламы и освещенные вывески. Звезды потерпели поражение. Не выдержали натиска электричества и техники. У фонтана торчали какие-то люди, они смеялись и болтали. Вокруг, несмотря на поздний час, носились дети. Двое мужчин бренчали на гитарах и распевали «Эй, Джуд». Им подпевали несколько случайных прохожих. От тротуара несло паром, резиной и смазкой. Левин продолжал свой путь.

Он спросил себя, согласилась бы Джейн на его предложение заняться сексом. Он уже очень давно никому, кроме Лидии, этого не предлагал. Мысль о том, чтобы раздеться при незнакомке, вызывала некоторую тревогу. Однако в последнее время Левин часто думал об этом. Вспоминал про Элайас, с которой ему всегда хотелось переспать. Воображал, что этого желает каждый встретивший ее мужчина. Сам он никогда бы ей не предложил, но это не мешало ему мысленно представлять их вместе. Том совершил страшную ошибку, не поехав за ней в Нью-Йорк.

Левин был не уверен, что Джейн хороша в постели. У нее некрасивые руки. Интересно, что сказала бы Джейн, сообщи он ей, что его жена — архитектор Лидия Фиорентино? Возможно, Джейн бывала в одном из зданий, спроектированных Лидией. Возможно, читала о Лидии в каком-нибудь журнале.

«Моя жена находится в доме инвалидов, — мысленно рассказывал Левин. — Она была в коме, но уже вышла из нее. Лидия больше никогда не сможет ходить. И говорить. Раньше, будучи здоровой, она была самым энергичным человеком на свете. Мы знали, что это случится. Это наследственное. Нет, я ее не навещаю. Совсем. Лидия сама этого хочет. Она добилась постановления суда. Мы были счастливы в браке. Мне так кажется. Нашей дочери Элис двадцать два года. Я так и не выбрал подходящий момент, чтобы сблизиться с ней. А когда он был, этот подходящий момент? Когда она была ребенком? Или подростком? Мне всегда было трудно понять, о чем с ней разговаривать. Элис разговаривала с Лидией, а потом Лидия разговаривала со мной. Так мы и жили.

Мне не нравилась музыка, которую любила Элис. Дочь прошла через увлечение тяжелым металлом, которого я не разделял. Я был занят. Работал. Разве это неправильно? Разве не в этом заключается отцовская обязанность? Нет, я не собираюсь оспаривать решение суда. Хочу ли я увидеть Лидию? И да, и нет. Скучаю ли я по Элис? Я думаю о ней».

Левин знал, что, если он под видом потенциального клиента Лидии позвонит в ее офис, администратор сообщит ему, что мисс Фиорентино находится в длительном отпуске. Она не станет говорить, что мисс Фиорентино в настоящее время проживает в Хэмптоне, а вместо этого уведомит звонящего, что все дела взяла на себя бизнес-партнер Лидии Сельма Эрнандес. Можно ли назначить встречу с мисс Фиорентино после ее возвращения? Нет, ответит администратор, в данный момент это невозможно. Потому что (хотя она этого и не скажет) мисс Фиорентино уже не вернется.

Элис позвонила за два дня до Рождества.

— Папа, думаю, тебе лучше приехать в больницу. У мамы дела не слишком хороши.

Левин наблюдал, как снег укрывает Вашингтон-сквер белым покрывалом, и у него было такое чувство, что приближающийся новый год, постепенно обретающий форму новый альбом, новая квартира неожиданно придали жизни новизну и перспективу. Необходимо, чтобы Лидия наконец убедила его: все эти триста квадратных метров в их полном распоряжении. Грузчики ушли. Левин пытался настроить телевизор, чтобы посмотреть игру в половине девятого. Этот матч должен решить, выйдут ли «Нью-Йорк джайентс» в плей-офф.

Лидия, прибывшая лондонским рейсом, позвонила из аэропорта. Сообщила, что едет в больницу. Внезапные приступы ее болезни стали повторяться все чаще.

Левин взглянул на часы. Прикинул, сколько времени потребуется, чтобы закончить настройку каналов, и сможет ли он выкроить еще четверть часа, чтобы поставить игру на запись. Снегопад только усугубит непростую предрождественскую обстановку на дорогах. Бросив свое занятие, Левин отправился мыть руки и искать шарф и шляпу. Он просто обязан вернуться к десяти минутам девятого, чтобы закончить настройку. Не позже.

В больнице Лидию подключили к мониторам и капельницам. Элис откинула простыню, чтобы показать Левину синяк на бедре матери, спускавшийся до самой лодыжки. Левин ненавидел эти синяки.

— Когда это случилось?

Лидия вяло пожала плечами.

— Кажется, вчера.

Левин попытался вспомнить, когда они в последний раз занимались любовью. Может быть, утром перед ее отъездом. Он хотел вспомнить. Он хотел заняться с ней любовью в их новом доме. Чтобы она снова была с ним, а не здесь, в этом чужом для нее месте.

— То есть ты останешься тут на ночь?

— Да, — ответила жена. — Возможно, на несколько дней. Врачи считают, что уровень креатинина слишком низкий. Элизабетта скоро вернется с результатами.

Лидия никогда не забывала выписать доверенность на право представлять интересы больного. Доверенным лицом она в течение многих лет называла мужа. Но когда Элис исполнился двадцать один год, Лидия оформила документ на ее имя. Левина это очень задело. Супруги даже поссорились. В конце концов он махнул рукой. Ведь так хотела Лидия.

— Квартира изумительна, — сообщил он. — Ты ведь вернешься домой к Рождеству, да?

— Надеюсь. Распаковщики сегодня закончат?

Левин кивнул.

— Я страшно устал. Тебе повезло, что ты этого не застала.

— Прости. Я понимаю, что уехала не вовремя. Но в Лондоне все прошло отлично. — Лидия взяла его руку и крепко сжала. — Мне горько оттого, что я не смогу провести с тобой наш первый вечер в новом доме.

Он провел большим пальцем по венам на ее руке.

— Я купил бутылку «Клико». Но мы можем распить ее позднее.

— Разве великий матч не сегодня? — спросила Лидия.

— В половине девятого, — ответил он.

— Тогда тебе пора. На дорогах в центре сейчас ужас что творится. А у меня тут тоска зеленая.

— Мам… — подала голос Элис.

— Ты уверена?

— Конечно.

— Ты привез маме пижаму или что-нибудь еще? — спросила Элис.

— Она тебе нужна? — спросил Левин у Лидии, раздраженный тоном дочери. — Разве ты была без чемодана?

— Да, да, пижама у меня есть.

— А свежая была бы лучше, — буркнула Элис, скривившись и демонстративно не глядя на отца.

— Оставь меня в покое, Элис, — огрызнулся Левин. — Я весь день занимался переездом. Я же не робот.

Он взглянул на табло больничных часов: в этот момент цифры перескочили на 19.31.

— Ну что ж… — проговорила Лидия.

Левин наклонился, чтобы поцеловать жену, потом поцеловал в макушку Элис.

— До свидания, девочки. Люблю вас обеих. — И добавил с порога, обращаясь к Лидии: — Поправляйся.

Лидии потребовался плазмаферез, а затем диализ. Наступило Рождество, и обеденное время Левин провел в больнице. Жена по-прежнему находилась в отделении интенсивной терапии, поэтому дюжина красных роз стояла в вазе на стойке регистратуры. Лидия, имевшая бледный и лихорадочный вид, лежала под одеялом; ей было не до фильма, который он для них скачал.

Она проговорила:

— Я многое в тебе люблю.

— Намекаешь, что далеко не все?

— Нет, прошу тебя…

— Нет, правда. В чем я оплошал на этот раз?

— Сегодня Рождество, а я ем больничную пищу. И представляю себе пироги с индейкой из кулинарии.

— Я думал, тебе не до еды.

— Вопрос даже не в этом. Я знаю, что привезти мне что-нибудь вкусненькое для тебя тяжкий труд. Надо заезжать в кулинарию. Выбирать. А сегодня ведь Рождество.

— Я купил тебе розы.

— Я помню. Спасибо. Но цветы сюда приносить не разрешают. И тебе это известно. Я знаю, ты не можешь понять, как мне грустно оттого, что ты такой… Я все думаю: если это в последний раз, то и не важно, что ты не понимаешь. Мы были счастливы. И делали все от нас зависящее. Мы оба. Но если мне опять полегчает… Я еще так много хочу сделать…

Левин взял жену за руку. Он никогда не видел ее такой печальной.

— Вместе со мной? Ты еще так много хочешь сделать вместе со мной?

— Арки, дорогой, мои дела плохи. Я чувствую. Столько раз через это проходила. Не уверена, что и теперь справлюсь.

— Ты устала. Тебя удручает, что ты вынуждена проводить Рождество в больнице. С тобой все будет в порядке.

Левин поцеловал ее в лоб и почувствовал слабый запах лекарств, исходивший от ее кожи.

— Ты должен выслушать меня, Арки. Прошу тебя. Есть один центр, учреждение.

— О чем ты?

— Мне нужно выздороветь. Для этого потребуется какое-то время. И место, где мне гарантирован абсолютный покой.

— Почему бы нам снова не нанять сиделку? Я думал, ты именно этого хотела, и новая квартира…

— Да, хотела.

— Что мне там делать без тебя?

— Я хочу там жить. Очень хочу. Понимаю, все это ужасно не вовремя. Знаю, потребовался непростой переезд, тебе пришлось заниматься всем этим без меня, и мне очень жаль.

— Где это… место, куда ты хочешь попасть?

— В Ист-Хэмптоне.

— В Ист-Хэмптоне? Но мне придется тратить на дорогу по несколько часов, чтобы навещать тебя…

— Я не хочу, чтобы ты приезжал. На первых порах.

Левин был уязвлен.

— Это почему еще?

— Если повезет, через несколько недель я вернусь домой. Если мне станет хуже, там будет все, что мне нужно.

— Но почему я не могу тебя навещать? А вдруг тебе и впрямь станет хуже?

— Элис знает, что делать. Тебе ничего не надо будет предпринимать.

— Но я хочу.

— Нет, не хочешь. Ты ненавидишь, когда я болею.

— Милая, это неправда!

— Неужели?

— Ты могла бы дать мне шанс. Я имею в виду, в Ист-Хэмптоне.

— Арки, дорогой… Я люблю тебя. Но я не смогу заботиться о тебе, пока пытаюсь позаботиться о самой себе. Увы. Мне потребовалось время, чтобы это уяснить. Так нам обоим будет легче.

— Да ну! Ты вообще понимаешь, насколько ты упрямая?

— Мне так не кажется.

— Значит, я должен торчать один в квартире, которую мы купили по твоей милости, но в которой ты даже не ночевала, и в один прекрасный день мне позвонят и велят приехать за тобой в Ист-Хэмптон?

— Арки, мне страшно. Пожалуйста, не вынуждай меня спорить с тобой из-за этого. Умоляю, пойми меня. Это пойдет мне на пользу. И тебе тоже, я знаю. Ты можешь мне довериться?

Левин восхищался ее пружинистой походкой, словно эти икры и ступни были снабжены дополнительными мышцами. Впервые услышав голос Лидии, он понял, что это инструмент, который никогда ему не надоест. Когда она улыбнулась, он почувствовал, что, кажется, наконец нашел единственное в мире безопасное прибежище.

Будь Левин ученым, в его чашке Петри лежали бы Лидия и Элис. Неподалеку находились был Хэл, его агент, Элайас, предатель Том Вашингтон. Взирая на все с этой точки зрения, он сознавал, что все его знакомые, кинопродюсеры, музыканты, редакторы в конечном счете ничего для него не значили. Пока в них не было необходимости.

Когда Левин навестил жену в канун Нового года, та сказала:

— Иногда я просто хочу умереть, чтобы мне не приходилось выздоравливать снова и снова. Я всегда пытаюсь вернуться к тому, на чем остановилась. Но каждый приступ оказывается тяжелее предыдущего. К прежнему возврата нет, Арки. Меня несет вниз по течению…

— Почему ты любила меня все это время? — спросил он.

— Ты забавный. И очень милый. Ты музыкальный гений. Ты любишь меня. Никто никогда не будет любить меня так, как ты.

— Но я люблю тебя неправильно.

— А разве существует правильная любовь? Наверное, тебе было бы лучше без меня. Без этой шумной, хлопотливой, властной, сумасшедшей жены.

— Я никогда не хотел жить без тебя.

— У тебя получится.

— Я не хочу.

— Однако тебе придется. Какое-то время.

— Но зачем ты это затеяла? Почему тебе обязательно надо уезжать?

— Я никогда не хотела оказаться в инвалидной коляске… Нам нужно это обсудить.

Левин протянул Лидии носовой платок, и она высморкалась.

— Ладно, — сказал он. — В данный момент обсуждать нечего. Ничего подобного не случится.

— В твой день рождения, — сказала Лидия, когда больничный персонал готовил ее к переезду в Ист-Хэмптон, — в восемь утра позвонят, и тебе нужно будет открыть дверь. Понимаю, это очень рано, но оно того стоит. Они придут, если только не будет метели.

— Хорошо. Но мы до этого еще увидимся, правда? Скажешь, когда я смогу к тебе приехать.

— Мы еще обсудим. Просто дай мне выздороветь. Пиши. Создавай музыку. Пожалуйста, будь счастлив. Я люблю тебя.

Левин стоял на тротуаре и смотрел вслед увозившей жену скорой. Он был так поглощен своими попытками добиться успеха, что не заметил, как потерпел фиаско, и, вероятно, уже очень давно.

Через три дня после прибытия в «Дубы» с Лидией случился удар, и она впала в кому. А когда вышла из нее, все стало совсем по-другому.

Узнав про удар, Левин собирался, прихватив Элис, ехать в Ист-Хэмптон, но тут ему позвонил Пол и попросил вместе с дочерью встретиться с ним. Пол Уортон был адвокатом отца Лидии. В его фирме были отделы медицинского права и разводов. Пол представил им молодого адвоката, который с четкостью тридцати-с-лишним-летнего юриста обрисовал правовые условия, гарантировавшие исполнение желаний Лидии.

— Мне очень жаль, Левин, — сказал Пол, когда они вышли из кабинета. — Если я могу чем-нибудь помочь…

Левин был слишком ошеломлен, чтобы ответить.

Выйдя на улицу, он сказал Элис:

— Я должен ее увидеть.

— Нельзя, папа! Она этого не хочет. Ты что, не слышал?

— Ты в этом уверена?

— Я не намерена вмешиваться в ваши отношения. Я тебе уже говорила. Но ты должен прислушаться к ее желаниям.

— А как насчет моих желаний? Вы все, кажется, всё решили, ни на миг не задумавшись обо мне и моих чувствах. Она моя жена. Мы женаты почти двадцать четыре года.

— Папа, как называется ее состояние?

— ТТЛ.

— Что это значит?

— Тромбо-чего-то там. Это непроизносимо.

— Тромботическая тромбоцитопеническая пурпура, папа. Не так уж и трудно, — мягко произнесла Элис.

— Наверное, поэтому именно ты и будешь первым в нашей семье врачом.

Левину не хотелось думать о том, как выглядит жена. Болтается ли у нее голова? Издает ли она, пытаясь заговорить, ужасные звуки, как люди, перенесшие инсульт? Пускает ли слюни?

Если Лидия вернется домой, возможно, «Кава» станет его последним фильмом. В Нью-Йорке нет места инвалидам и колясочникам. Придется переехать куда-нибудь в пригород. В коттеджный поселок под названием «Солнечный сад» или «Сосновая роща». Они никогда уже не будут путешествовать. Им понадобится климат с нежарким летом и мягкой зимой. Такая жизнь смерти подобна, подумал Левин. Жена спасла его от приходящих сиделок и медсестер. От дома с перилами в коридорах, поручнями в туалете и резиновыми ковриками в ванной. От пластикового стула в душе. От пандусов, кашицеобразной пищи и запаха, который приносят с собой болезнь и угасание.

Когда Лидия заболевала, было весьма трудно переносить ее запах. Левину не нравилось, во что превращалась их спальня и как недомогание, вызываемое болезнью жены, высасывало из него творческую энергию. Внезапно обнаруживалось, что он вынужден ходить по собственному дому на цыпочках. Делить кухню с медицинскими работниками, которых он знать не знает и впоследствии никогда не вспомнит. Нельзя было допоздна играть на рояле, потому что Лидии требовался покой и отдых. Приходилось работать на синтезаторе и в наушниках.

С Лидией уже нельзя было поесть вне дома. Вся пища перекочевывала на подносы, как у стариков. Левин заказывал только то, чего ей хотелось, а она едва прикасалась к блюдам. Или к тому времени, когда он возвращался с готовой едой, слишком уставала, чтобы есть. А если он отправлялся с друзьями в ресторан, болезнь Лидии отравляла весь вечер. Левин радовался, когда жена ложилась в больницу на переливание крови: по крайней мере, можно было притвориться, будто она путешествует. Можно было смотреть повторы игр сезона, ложиться спать как угодно поздно, громко включать музыку, ночевать в спальне, а не в гостевой комнате, где всегда так тоскливо просыпаться.

Он ненавидел это ощущение, что весь мир создан для двух вещей: болезни и смерти. Мать Лидии умерла от того же заболевания, когда та была еще ребенком. Отец позаботился о том, чтобы у Лидии было все самое лучшее — школы, специалисты. Нью-Йорк отлично для этого подходил. Потом Лидия стала архитектором и, несмотря ни на что, демонстрировала выдающийся талант. Пускай физиологию она унаследовала от матери, однако в остальном была дочерью своего отца.

Когда Элис стала подростком, необходимые Лидии вещи в больницу начала носить она. Однако Левину всегда было тяжело переносить отсутствие Лидии, зная, что она в больнице, наблюдать за все учащающимися приступами и усложняющимся лечением. Совсем не такой должна была быть его жизнь. Он представлял себе уютную старость, совместные прогулки, походы в кино. Лето, проведенное в Европе. Ему хотелось вновь посетить с ней Вену, Лондон, Испанию. Хотелось, чтобы Лидия была рядом, когда они опять услышат Берлинский филармонический.

Неужели он действительно готов пожертвовать собственной жизнью, чтобы ежечасно заботиться о жене? Разве он на это подписывался? Лидия и сама этого не хотела. Вот почему она так поступила. Дала ему свободу. Приняла лучшее для них обоих решение. Разве он не делает именно то, что она велела? Ведь Лидия так и сказала: «Пиши. Сочиняй замечательную музыку. Знай, что я люблю тебя. Ни о чем не жалей».

В ее теперешнем состоянии она может прожить еще пять лет. Или два года. Левин понятия не имел. Но она намеревалась прожить их без него. Лидия не просила развода; она просто позаботилась о том, чтобы он не мог ее навещать. Элис могла. Но Левин был освобожден от обязанности пихать ей в рот ложку с жиденькой кашкой или возить в туалет. Может, Лидия теперь пользуется подгузниками. Левин тут же отбросил эту отвратительную мысль. В болезни и здравии? Это старомодно, решил он. С болезнями ныне справляются современным способом. Можно заплатить за уход за лежачим больным. Пусть этим занимаются специально обученные люди. К услугам человечества наука и передовые технологии. Если есть деньги, зачем кому-то терять достоинство? Ему не нужно видеть Лидию, когда ничто в ней уже не напоминает ту женщину, которую он любил. А он может продолжать жить. Потерять ее — трагедия, но еще большей трагедией для них обоих было бы оказаться пленниками одной судьбы. Бесспорно. Грех самолюбия. Эти слова снова и снова преследовали его. Неужели он законченный эгоист? Неужели его спокойная жизнь действительно кому-то вредит? За Лидией присматривают. Ей обеспечен лучший уход, какой только можно купить за деньги. Наука еще может ее спасти. Ее навещает дочь.

Элис ее официальный представитель. Элис сразу поймет, если что-то сделают не так.

— Она действительно никогда больше не сможет ходить? — спросил Левин у дочери во время одного из совместных обедов, которые сделались очень редкими с тех пор, как Лидию хватил удар.

— Говорят, что нет. То есть ей нужна помощь, чтобы сесть. Ее сажают в коляску, потому что ей хочется… Что с тобой? Ты ведь должен был понимать, что однажды так оно и будет.

— Знаешь, я не понимал. Действительно не понимал. Но я в порядке. Честное слово в порядке.

— Неужели? А я так нет.

— Ты сердишься на меня, Элис?

— Нет. Может быть. Думаю, я разочарована.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, вообще-то, я не знаю, что и думать. По-моему, другие мужья… Слушай, забудь об этом. Мне кажется, мама хочет, чтобы ты был счастлив.

— Значит, это преступление? Полагаешь, меня не мучит совесть?

— Полагаю, что нет, папа. Я даже не уверена, должна ли она тебя мучить. И где-то в глубине души даже восхищаюсь тем, что ты такой закоренелый эгоист. А она такая… великодушная.

— Великодушная! Я послушно подчинился ее воле и удостоился за это одного лишь осуждения.

— На мой взгляд, тебе нет оправдания.

— Нет оправдания?

— В том, что ты не сочинил всю ту музыку, которую собирался сочинить.

Однако эти слова по-прежнему имели какое-то отношение к Лидии. Если следующий альбом Левина будет иметь успех, то только потому, что на день рождения Лидия подарила ему «стейнвей». Лидия подарила ему и пространство, и время, и все деньги, в которых он когда-либо нуждался.