Мы живем рядом

С поворота внезапно крутого

Дальних гор я увидел кайму,

Словно в песне кипящее слово,

Ширь кипящей на солнце Аму.

А навстречу плывя, желтолица,

Нарастала барханов гряда,

Этот миг — переходим границу —

Отзывается в сердце всегда.

Оглянувшись с небесного склона,

На родной я увидел земле

Грузовик, что бежал вдоль зеленых,

Наклоненных к Термезу полей.

И пустыня пошла нас морочить,

И чужая пошла сторона,

Вся в ковровых изгибах и клочьях,

В ржавых пятнах, мутна, сожжена.

Облака окружают полками,

Если солнечный луч их прожег, —

Видим: где-то глубоко под нами

Дно расщелины — дышит лужок.

Уже высью последнею душит

Гиндукуш, точно сотнями рук,

Ледяные ножи Гиндукуша

Засверкали над нами вокруг.

Мы пройдем, дорогой, мы не трусы,

Сквозь твои ледяные ножи.

Гиндукуш! — значит — «смерть индусам»,

Гиндукуш! —

Мы приветствуем жизнь!

Ту, которая так многотрудна,

Для которой себя не жалей,

Ту, что светит огнем изумрудным

С тех термезских колхозных полей.

Ту, что взята упорством и боем,

Что грозой обжигает виски,

Ту, что входит с Келифским Узбоем

Золотою водою в пески.

Ту, что правдой великой волнует

Океан человеческих душ,

Вот такую, до дна дорогую,

Мы приветствуем жизнь, Гиндукуш!

Трудно жить среди каменных станов,

Среди этих ущелий нагих,

Мы приветствуем крепких патанов,

Что затеряны в дебрях твоих.

Дружбу мерим широкою мерой,

Чистой мерой советских людей,

Мы приветствуем тех — за Хайбером,

Тех — за Индом, — наших друзей.

Гулу наших моторов, как эхо,

Вторит вся твоя снежная глушь,

В нашей дружбе ты нам не помеха,

Ты — союзник и друг, Гиндукуш!

Вот он, Хайберский проход[1],

В небо стеной громоздится,

Вниз посмотри — бойницы, дот,

Вверх — торчит крепостица.

Кружит дороги накат,

Петлями режет высоты,

Снова стоят, снова стоят

На́долбы, башни, доты.

Форт на пригорке залег

В волчьем обличье сером,

Чтобы никто не мог

Этим пройти Хайбером.

Что ж не пылит огнем?

Где тревоги ракета?

Мы Хайбером идем,

Люди Страны Советов.

Мы веселы и горды,

Что нам ручей этот мерить?

— Мало нам этой воды!

Скучно нам в этом Хайбере!

Деревца тут не найдешь,

Проволок жестче тра́вы,

Только вот день и хорош,

Льющийся синею лавой.

Птица — и та не поет,

Доски висят на скалах,

Это британских полков учет,

Сколько их здесь пропало!

И устрашить не могли

И удержать не сумели

Этой суровой земли,

Не покоренной доселе.

Киплинг, поправку пиши

В строки, в которые верил:

Томми свой путь завершил,

Плохо ему на Хайбере!

Было лишь ложью оно,

«Братство» туземцев и белых,

Здесь оно тоже погребено,

В этих камнях замшелых.

Вот почему не страшны

Эти молчащие доты

И никому не нужны

На́долбы старой работы.

Темная здесь тишина,

Скалы еще безответней,

С каждого камня война

Тенью встает столетней.

С гор, где тропа на весу,

Женщины, босы и строги,

Хворост, согнувшись, несут

По запрещенной дороге.

Каменный жалкий приют,

Всеми ветрами изгрызан,

Здесь лишь одно берегут:

Ненависть к белым инглизам,

Старый одернув кафтан,

Мимо — в худом молчанье —

Смотрит угрюмый патан,

Думая: мы англичане!

Точно из камня, гордец,

Даже глаза без движенья,

Хоть тишина наконец,

Вновь он готов для сраженья,

Нищий.

И гол его дом,

Дикой свободой согретый.

Так мы Хайбером идем,

Люди Страны Советов!

Стоишь ты в глиняной резьбе,

Седой Джамруд[2],

Но все сказанья о тебе

Умрут, умрут!

Здесь помнит каждый старожил,

По всем горам,

Что не народу ты служил —

Его врагам.

Не раз тебе сверкал, слепя,

Клинков изгиб,

И пелись песни про тебя,

Чтоб ты погиб.

Ты жил, неся позорный труд,

Без перемен,

Но так предатели живут

В крови измен.

Ты на борьбу родных племен

Смотрел смеясь,

Но мелют мельницы времен

Не торопясь.

Собранье глины и камней

Твое, Джамруд,

Те мельницы веселых дней

Все в пыль сотрут.

Нет, не захочет гор народ

Твой помнить прах,

В тот день, когда заря взойдет

На всех горах.

Умрешь ты в глиняной резьбе,

Джамруд, Джамруд,

И все преданья о тебе

Умрут, умрут!

Я рад, что видел у Аттока

Могучий Инд в расцвете сил

И весь размах его потока,

Который землю веселил.

И я, смотря, как дышит долгий,

Пришедший с гор высокий вал,

От имени могучей Волги

Ему здоровья пожелал.

Равнинный жар

Успел нам щеки выжечь,

В Москве снежком

Уж любовались мы

Пять дней назад,

А вот сегодня вижу

За Равальпинди красные холмы.

И красноты

Такой необъяснимой,

Причудливостей

Полные таких!..

А вот мы их проедем

Молча мимо

И где-то после

Мельком вспомним их.

Чудес природы

Этим не обидим,

Я лучше расскажу

Про перевал.

Про перевал, который

Я не видел,

Но о котором

Горец рассказал.

Тот перевал — он

В Гиндукуше где-то —

Тур[3] из камней

Отметил высоту,

И каждый путник

В тишине рассвета

Добавить должен

Камень в этот тур,

Как в благодарность,

Что достиг он цели...

...Шел караван

Сквозь вьюги пенный вал,

Снег до колен,

Все горы побелели,

Таким никто

Не помнил перевал.

И говорили горцы:

— Поглядите,

Случилось что-то,

Знак большой беды! —

Керван-баши

Халатом пальцы вытер,

Края огладил красной бороды.

И, бросив есть,

Все горцы замолчали,

И он сказал: — Лег снег

Поверх камней!

Вы правы, люди, —

Это знак печали,

И снег пришел

Нам рассказать о ней.

Издалека мы весть

Одну имели,

Через Вахан, Рошан,

Через Памир

Она пришла и к нам,

На дно ущелий!

Великий вождь

Оставил этот мир!

На севере,

В Мескеви, умер Ленин,

Чрез горы мрака

Он людей привел

На перевал, для многих поколений

Путь указал,

Чтоб мир за ним пошел.

Так мудрость мира

Он для всех умножил,

И с перевала

Нынче уходя,

Пусть каждый здесь

Своей рукой положит

Отдельный камень —

Памяти вождя!

...Года идут.

В скалистой темной раме

Кипят снега

И в зимнем стынут сне,

И каждый путник

Добавляет камень

На перевале

В дикой стороне.

И я хочу, —

Но сбудется едва ли,

А может быть, и сбудется,

Как знать, —

Чтобы судьба на этом перевале

Хоть раз дала

Мне тоже постоять.

Вот весь рассказ,

Услышанный на Инде,

Изложенный простым

Стихом моим,

О красных же холмах

За Равальпинди

В другой уж раз

Еще поговорим.

Эти бархатные зебу[4]

Хороши до загляденья,

Их глаза подобны небу

Перед солнца восхожденьем.

Их рога — подковы счастья,

Их тела легки и строги,

Словно самый лучший мастер

Обточил им эти ноги.

Любовался б ими вечно,

Их упругою спиною,

Их широким шагом в поле,

С ними можно хоть на свадьбу

Прокатиться по заре.

Хороши они, конечно,

Только лучше были б вдвое,

Если б жили не в неволе,

Не в помещичьей усадьбе —

В нашем маленьком дворе!

В поле серенький бычок

Повалился на бочок.

То ли он укушен гадом,

То ли съел не то что надо.

Он лежит, как бы усталый,

Два венка из мелких роз —

Те, что он на шее нес, —

Два венка лежат с ним вялых.

И под жаркою луной

Бирюзинки амулетов

Голубым играют светом

С желтой бляшкой костяной.

Не игра теней в тумане,

То стоят над ним крестьяне,

Муж с женой стоят, как тени,

Опустившись на колени.

Наклонился старичок,

Розы мертвые потрогал,

Кончик маленького рога,

Бляшку с бусинкой продетой,

Холод мертвых амулетов —

И заплакал в кулачок...

Умер серенький бычок.

Сказочность земли, что может

Лишь присниться,

Звездный хвост павлиний

Полночью над ней —

Все было б чужим лишь,

Все могло забыться,

Если б мы не видели

Дружеские лица,

Если б мы не слышали

Голоса друзей.

Не в ковровом зале,

Что для нас украшен,

Где алмазы, ткани,

Кость и серебро,

Мы сидим на стульях,

Чай в обычных чашках,

Не в садах Могола,

А в кафе «Метро».

И не джинн из сказки

На беседу вызван

Болтовней о прошлом

Скоротать обед,

Нет, мы говорим друзьям

О коммунизме,

От Страны Советов привезя привет.

Манговых величий, пальм

И деодаров

Мы вокруг не видим...

Что о них сказать?

Но цветут, сияя,

Молодых и старых,

Слушающих жадно

Яркие глаза.

Лишь немного странно,

Что тебе на шею

Три венка надеты

Красных, желтых роз,

Что стихи поются,

Что глаза темнеют,

Ставши от восторга

Влажными до слез.

В городе Лахоре

Мир и дружбу славим,

Пусть стихи поются,

Пусть стихов не счесть...

Говорит хозяин:

— Мы вам всех представим,

Чтобы всех вы знали...

Здесь Карачи?

— Здесь!

Делегаты встали,

Поклонясь в молчанье,

Кто их раз увидел,

Больше не забыл.

Как бы ни храбрились

Нынче англичане,

Есть в Карачи люди,

Люди — не рабы!

— Здесь Лахор? —

Лахорцы поднялись стеною.

Мастера, поэты,

Пакистана честь,

Чувств их половодье

Как поток весною.

— Здесь ли пешаварцы?

— Пешаварцы здесь!

Горцы встали гордо,

Черные жилетки,

Белые тюрбаны,

Чапли на ногах.

Это встали горы,

Где стреляют метко,

Где, как пули, песни

В сердце бьют врага!

За Хайдерабадом

Поднялася Кветта,

За Мультаном — Дакка,

Джунгли и холмы,

Села и деревни...

Как в часы рассвета

На зари рожденье

Засмотрелись мы.

Край, что так обилен,

Край, что так унижен,

Край, что весь в грядущем,

Сердце освежил.

От лачуг крестьянских

До рабочих хижин

Поднялся пред нами,

В этих людях жил.

— Сколько ни ходи, товарищ,

Вокруг света,

В самой дальней дали

Будешь слышать вдруг:

«Есть Москва на свете,

Передай привет ей!»

— Есть Москва! —

Сказал нам

Неизвестный друг.

Уж горел над нами

Звездный хвост павлиний,

Манговая роща

Сонная шуршит...

А сейчас в России

На деревьях иней...

Это не для справки,

Это для души.

Встали пакистанцы,

В черном все и в белом,

Криками раскачивая сад...

«Совет — Пакистан тарраки! —

Гремело: —

«Пассандка дости

Зиндабад!»[5]

В гнезде орлином над рекой,

В таких горах далеких,

Где только желтых скал покой,

Есть дом неодинокий.

Вещей богатых в доме нет,

Но на почетном месте

Лежит коробка сигарет,

Как знак высокой чести.

Она лежит уж много дней,

Как лучшая из сказок,

Картинка старая на ней

Не потеряла красок.

А путь она большой прошла,

Пока дошла до дома,

В лесах была, в лугах была,

Все тропы ей знакомы.

С ней были бережны всегда,

Хоть горцев руки грубы,

Ее касались иногда

Их каменные губы.

И чтобы к вечеру поспеть,

Бывало на рассвете

Из дальних сел ее смотреть

Шли женщины и дети.

Она лежала на коврах,

Под яблоней и тутом,

В цветах лугов, в больших горах,

Где снег и очень круто.

Когда открылась ей страна

Сурового привета,

Была в коробке лишь одна,

Одна лишь сигарета.

И сели лучшие в кружок

И в очередь курили,

И голубой летел дымок

В ущелье, как на крыльях.

И до сих пор приходят в дом —

Он вовсе не угрюмый, —

Хозяин потчует вином,

Лепешкой из изюма.

И повторяет свой рассказ

От слова и до слова.

Иной, хоть слышал уж не раз,

Готов послушать снова.

— Люблю стихи я, как дитя,

Сам много знаю разных, —

Мой друг, певец, сказал шутя. —

Пойдем в Лахор на праздник!

Я буду петь, ты говори... —

В Лахоре были вскоре,

Коробку эту подарил

Мне человек в Лахоре.

Здесь нарисована Москва,

А это Кремль зовется,

А это в садике трава,

А это речка льется.

А как мы речку перейдем,

Тут, видишь, мост поставлен,

Так в этом доме, видишь дом,

Вот тут живет сам Сталин!

— Смотрю не раз, — сказал сосед,

Беря коробку робко. —

Ни у кого подобной нет;

Чудесная коробка!

Спускались ли завтракать

Мы поутру,

Домой ли шли полночью даже,

И ночью и днем,

И в дождь и в жару

Сидел он под лестницей нашей.

В изодранных тряпках,

Пятнистых, как тиф,

Весь в шрамах, вовеки не мывшись,

И четки вертел он,

Глаза закатив,

Совсем от земли

Отрешившись.

Какие виденья

Витали пред ним

И жили в таком человеке?

Он с пеной у губ,

Как святой пилигрим,

Сидел, как в преддверии Мекки.

И что-то, склонясь,

Бормотал он порой.

В расчесах лиловые ноги,

Когда мы к себе

Возвращались домой,

Плюясь, убирал он с дороги.

И мы говорили со злой простотой,

Не думая молвить худого:

— Ведь вот же сидит

У отеля святой,

Сидит — и не купишь такого!

Раз вместе спускались

Мы с другом одним,

Все тонкости знал он ислама,

Сидел наш святой,

Как всегда недвижим,

Глаза закативши упрямо.

И к небу был взор,

Как всегда, вознесен,

Молитвенно сложены лапы.

— Кто это? — спросили мы друга.

И он

Ответил: — Кто это? Гестапо!

Ночной Лахор в покое.

И в мой, наверно, сон

Ворвется пестрый, броский

Его водоворот...

Ведь надо же такое?

Приснился мне балкон,

На нем растет березка,

В Москве она растет.

Лунный свет на разбитом кувшине блеснул,

Ткач циновок циновки свернул и уснул,

Спит носильщик, прижавшись щекою к стене,

Он таскает тюки на спине и во сне.

Весь бездомный народ где попало прилег,

У Делийских ворот темен каждый порог,

Караванщики спят у Кабульских ворот,

И молчанье в квартале рабочем плывет.

Я Искандероо тебя назову,

Ты не выдумка ночи, ты вся наяву

Но не слышал я песен твоей стороны,

Спой мне песню, мне песни сегодня нужны.

Как поешь ты — тревогою голос дрожит,

Будто ветер по травам колючим бежит.

Как поешь ты — как будто скрестились ножи!

Искандероо, что́ ты спела, скажи!

— Пограничную песню я пела сейчас:

Это острый и узкий

Полуночный час,

Когда путник один

И тропа лишь одна,

Но он должен пройти,

Если воля сильна.

То, что в сердце несет,

Только может помочь

В этих черных местах

В эту черную ночь.

Если в сердце своем

Не несет ничего,

Пусть тропа оборвется —

Не жалко его!

Искандероо!

Бусы песни такой разорви!

Слушать песни хочу я другие твои.

Я услышать хочу, чтобы ночь оживить,

Как в веселом Лахоре поют о любви!

Как поешь ты — весельем меня окружив,

Будто руку на сердце мое положив,

Как поешь ты — и ночь на ресницах лежит,

Искандероо, что́ ты спела, скажи!

— Я любовную песню пропела сейчас:

Не забудешь ты губ,

Не уйдешь ты от глаз,

Что заполнили всё

И, всю радость вобрав,

Отдавали тебе

Всё, что знали, сказав

Так блаженно легко,

Как дыхание трав.

Но в Лахоре ты можешь

И всё потерять,

Будет имя Лахора

Как горе звучать,

В сердце памяти ты

Мой Лахор не вини,

Из осколков собрав

Те счастливые дни...

Искандероо!

Я слушать тебя могу до утра,

Ты стоишь как костер, я как тень у костра,

Потому что мне в путь собираться пора, —

Спой мне вновь пограничную песню, сестра!

Я б не писал об этом ни строчки,

Но нету печальней были,

Все небо Карачи в черных точках —

Это коршуны-чили.

Есть, кроме них, во́роны и воро́ны,

Сороки, дрозды, синицы,

Сотни пород желтой, зеленой,

Синей и красной птицы.

Носится чиль весь день на крыльях,

Не знаю, где он ночует,

Но там, где падаль, ищите чиля,

Ее он и ночью чует.

Сегодня чилю крылом и хлопать —

И чили столбом толпятся.

В порту Карачи грузили хлопок,

И стоит тюку сорваться...

Работал там пакистанец голый,

От голода просто плоский,

Ударил тюк его, словно молот,

К земле пригвоздив, как доску.

Англичанин сказал, не моргнувши глазом,

Бровью даже не двинув:

— Тюк проверьте и за пакгауз

Бросьте эту скотину!

Кто на замену? — Сразу двое

Рванулись, таких же тощих...

Под солнцем, шипящим над головою,

В колонии все это проще.

Вновь работа пошла на причале,

Порядок под стать застенку,

А ночью труп сторожа раскачали —

И в степь его через стенку.

И кто он? И что он? Ведь был человек же,

В порту в столичном рабочий.

Вокруг него чили, толпой присевши,

С шакалами дрались ночью.

И все-таки есть оправдание чилям,

И черный пир их недаром —

Природы законы им поручили

Работать как санитарам.

Но нет оправданья стервятникам белым,

Душа их чернее чилей, —

Чилям английским, что так умело

Кровь из страны точили.

Им, сидящим на золота слитках,

Под вентиляции скрежет,

Им, что грабят страну до нитки,

Голодом бьют и режут.

Вы не спасетесь ни звоном денег,

Ни пулей, ни лжи словами,

Со всех пустырей поднимутся тени

Всех замученных вами.

Вы на последний показ всему миру

Крылья свои раскиньте,

Когти сломают вам, перья повырвут,

Голову тоже отвинтят.

Так же швырнут вас, как вы, бывало,

Швыряли тела рабочих,

В той же пустыне будут шакалы

С чилями драться ночью.

Снова придется чилей породе

Быть санитарами мира —

Падаль убрать, что, пока еще ходит

И в сюртуках и в мундирах!

Он говорил на митинге в деревне:

— Я из Бунира. Я из батраков.

У наших предков, и не очень древних,

Раз нет земли, обычай был таков,

Обычай был бедняцкой вызван долей:

В долине Свата горцы-земляки

Запахивали кладбище под поле,

Чтоб рос ячмень, а не камней куски.

И, плуг ведя, кричал крестьянин строгий,

Предупреждая мертвецов народ:

— Эй, берегитесь, поджимайте ноги,

Подходит плуг, спасайтесь: плуг идет!

А что сегодня — день последний мира?

Есть нечего — одна беда вокруг.

Раз нет земли, я, горец из Бунира,

Скажу: — Земляк, точи свой верный плуг,

Кричи им всем, кто в темноте могильной

Народ сегодня хочет удержать:

«Спасайтесь, вы! Подходит плуг всесильный —

Вас, мертвецов, и тьму перепахать!»

Нет, я не мрачный человек,

Я улыбаюсь даже птицам,

Я рад, что их народ гнездится,

Непуган уж который век.

Здесь счастье — птицею родиться,

Их любят все, их кормят все,

Им ставят в блюдечках водицу,

Их умиляются красе.

У них есть все в селе, в столице,

Чтоб жить, от радости крича, —

Все то, что человеку снится,

Да, только снится по ночам.

Смотри, какой веселый конь

Запряжен в тонгу[6] — легкий станом;

Скорее сахар на ладонь,

Пускай тряхнет своим султаном,

Пускай копытом стукнет он,

Чтоб ленты в гриве задышали,

Всех бубенцов раздался звон,

Пестрей кашмирской пестрой шали.

Потом на тонгу, в добрый путь,

Где все не так, где неизвестней.

И мы помчим куда-нибудь,

Куда-нибудь — в рассказ иль в песню.

Чтоб этой дружеской земли

Поэт сказал с улыбкой брата:

«Они веселье принесли,

Страны счастливой делегаты!»

Эти женщины, все в голубых и зеленых,

В желтых сари[7], усевшись рядами вокруг,

Не сводили с тебя своих глаз восхищенных,

Брали за руки, словно сестру.

Говорили смуглянки тебе молодые:

— Правда, все у вас так же красивы, как вы?

Мы советскую женщину видим впервые.

Читтагонг — это так далеко от Москвы!

Мы хотели б, чтоб вы приезжали к нам чаще...

Сделать так, чтоб гостили вы долгие дни,

Как подруга, сестра у сестер настоящих,

Мы не можем, — печально сказали они. —

Но мы жаждем услышать о женщинах ваших,

О стране, обо всем просим вас рассказать... —

В твой рассказ, что одной только правдой украшен,

Засмотрелись смолистого блеска глаза.

И казалось тебе: говоришь ты долинам,

Где белеют жасмина цветы в волосах,

Где от горя потрескался ржавый суглинок

И, как слезы, в лугах накипает роса.

Солнце джунглей становится желтым и тусклым

Перед гордым сознаньем, что здесь, в тишине,

Что тебе довелось — первой женщине русской —

В эту глушь говорить о Советской стране,

Говорить о великих работах, о счастье

Быть собой, о любви, исполненьях мечты...

А сидела ты в синем обычнейшем платье,

Где по синему полю белели цветы.

Эти женщины, все в голубых и зеленых,

В желтых сари, как дети, сияли они:

Ты казалась им сказкой, в такое влюбленной,

Что одним сновиденьям сродни.

Ты казалась такой им, что нету красивей,

Им казалось, что в мире нет платья синей,

И что синь эта — синее небо России,

А белые цветы — цветы ее полей!

Уздечек звон и стук копыт,

Вьюки, верблюды, гурт овечий,

А зной силен, в глазах рябит.

Что за народ идет навстречу?

Ишачий хрип, верблюжий храп,

Чарыков скрип, как писк мышиный,

Остановились — вьюк ослаб,

Там, у ручья, звенят кувшины.

В шатрах там стряпают обед,

Дорога, тропы — всё в их власти.

Чего-чего тут только нет?

Все краски, вымыслы, все страсти.

И одиночками бредут,

И просто толпами по тропам —

То с гор кочевники идут,

Как будто смытые потопом.

Как будто бедная страна,

Собрав все кошмы, все кастрюли,

Все песни, пляски — всё сполна,

Идет куда-то в смутном гуле.

Поев, поспав перед огнем,

Встают и вьючат все по знаку,

Так день за днем, так день за днем

Идут на юг— за Лое-Дакку.

А их по-разному зовут,

И в этом шуме, в этой тряске

Чего-чего не видишь тут!

Как будто бродишь ты по сказке.

Дорога ярмарки пестрей:

Вот семилетняя красотка

Ведет огромных двух зверей,

За нею шествующих кротко.

Глаза с лиловой синевой,

Идут верблюды шагом ловким,

Тряся мохнатой головой

Над этой крошечной головкой.

С перегруженных ишаков,

Выглядывая, как из клети,

Среди тазов, ковров, мешков

Смеются маленькие дети.

Старуха едет на быке,

Грозней быка, а у дороги,

Ладонь под щеку, в холодке,

Спят старики, поджавши ноги.

Меж кур, привязанных к доске,

Петух на ишаке гарцует,

И пес на том же ишаке

Хранит и в ус себе не дует, —

Усталый, спит, через седло

Худое перекинув тело.

Прошла верблюдица и зло

На пса-лентяя поглядела.

С того же спрыгнув ишака,

В жилетке рыжая мартышка,

Цепочку свесив с кушака,

Жует лепешку, как коврижку.

Блюда, и шкуры, и ковры.

Висят, как в лавке, на верблюдах, —

Так целый день течет с горы

Пред нами кочевое чудо.

И не смущаясь, не таясь,

Как на гулянье, шагом властным

Проходят женщины, смеясь,

В плащах, в шальварах ярко-красных.

Полна дорога новостей,

Полна врагов, полна влюбленных,

Ряды браслетов до локтей

Звенят лукавым, диким звоном.

Шатры стоят. Костры горят.

Легли верблюды. Сумрак бродит.

В каком столетье это, брат,

Такое дело происходит?

При свете гаснущей зари

Присядь к костру. Они не дети.

У всех оружье — посмотри —

Вполне двадцатого столетья:

Афганистан угрюм и нищ.

Его убогие селенья —

Скопленья глиняных жилищ,

Где нет веселья даже тени.

Чем в скучных селах этих жить

И безнадежно и сурово,

Так лучше уже так бродить,

Чтоб в новом месте вечер новый,

Чтоб жить в дороге, налегке,

Блуждать, где ноги захотели,

Чтоб хоть старухой на быке

Вдруг сказка въехала в веселье!

Чтоб скрасить мрак и нищету,

Усталость, темную обиду,

Тяжелой жизни маяту,

Где все так ярко только с виду.

И может красками пленять

В пути с кочевниками встреча,

Но если сердцем их понять,

Их будет жаль по-человечьи.

Горы глубоко

В дымном стекле,

Стены без окон

Тают во мгле.

Верблюдов горбы

Неотличимы,

Вместо тропы

Синие дымы.

Кончился шорох

Карагачей,

Сгладились горы,

Исчез ручей.

Вместе уснули

Верблюды, снег,

Дерево, улей

И человек.

Тьму хоть толочь —

Ни огонька.

Как эта ночь

От всего далека!

День рожденья моего

Приютил Дуаб полночный,

Нет мрачней теснин его

И прелестней, между прочим.

Дичь какая-то вокруг —

Ералаш цветной дивана,

Полутемной лампы круг,

Плов и джина полстакана.

Дым табачный к потолку,

Дверь скрипит, как бы вздыхая,

И буржуйка в уголку,

Где трещит арча сухая.

Чуть поблескивает глянец

Чашек в теплой полутьме,

И у ног сидит афганец

На ковре, в большой чалме.

Мне дарили в дни рожденья,

Как и я дарить был рад,

Вещи разного значенья,

Но сегодня я богат.

Подарили, как сумели,

Чтоб друзей не забывал,

Шикарийское ущелье

И Шибарский перевал.

Чтоб замерзшие потоки,

Голубую седину

Отогрели эти строки,

В пену юную вернув.

Чтоб сердечно рассказали,

Прилетев издалека,

Как в ночной реке играли,

Словно рыбы, облака.

Чтобы жар тех стен зеленых,

Черно-снежных жил со мной,

С небывалой, раскаленной

И пронзительной луной.

Чтоб всю глушь той ночи тесной

Я до дна бы испытал,

Чтобы красный мост железный

Под стихом прогрохотал.

Чтобы в самых днях жестоких

Голос дружбы не ослаб,

Чтоб врывались снова строки,

Как и мы, в ночной Дуаб.

Нет, дела у нас не плохи,

И ночлег у нас не плох!

Мы ведь слуги той эпохи,

Что чудесней всех эпох!

Мы посланцы мира ныне,

И любой из нас готов

Мерзнуть в каменной пустыне,

Согреваться у костров,

Вновь с холодного рассвета

Путь без отдыха вести,

Знамя мира, знамя света,

Коммунизма пронести.

Пронести сквозь вражий, жабий

Визг, сквозь вражий, крабий мрак.

Потому в глухом Дуабе

Наш сегодня бивуак.

Уж плетет кривые басни

Полуночный ералаш,

Кончен плов, и лампа гаснет,

Сидя спит афганец наш.

Уголь в печке краснопенный

Размешав до глубины,

Выхожу за эти стены —

В беспощадный мир луны.

Где-то в Бирме джунглей ропот

Партизаны стерегут,

Где-то по тибетским тропам

В эту ночь гонцы идут.

Много в жизни я отведал

И тревоги и забот

И опять иду по следу,

Что к покою не ведет.

И в раздумье одиноком

Под дуабскою луной

Мне сверкают два потока

Молодою белизной.

Этих вод, мне засиявших,

Для чего мне избегать?

Светлых рук, меня обнявших,

Не хочу я забывать.

А в ущелье воют волки,

Снежный ветер пылью бьет,

И зеленых звезд осколки

В сердце падают мое.

Нам афганец сказал, показав на громады

Стен, идущих к вершин куполам:

— Эти стены когда-то стояли преградой,

Их Искандер рассек пополам.

Мы не спорим, у нас есть другие заботы,

Мы поверим, что их разрубили с плеча,

И не только вот эти — иные ворота

Рассекала здесь сила меча.

Нам остались на память лазурь и багрянец

Твоих гор, твоей жизни рассказ —

И твою нищету, твои беды, афганец,

Ни один не забудет из нас.

Помни, друг: у тебя мы не сеяли ужас.

Помни: мир мы приносим в твой дом.

Слово дружбы — оно рассекает не хуже

Все преграды, и с ним мы идем!

Барханы там были большие,

Барханы нас просто душили

Текучим холодным песком,

Свистели бичи арбакешей

Над конским мокрым виском,

Визжал арбакеш, словно леший,

Гоня лошадей напролом.

И аспидный сумрак пустыни,

Который все стынет и стынет

И всё холодней и пустей, —

Возьмет да навстречу и вынет

Такой указатель путей,

Нельзя и придумать простей —

Из серых верблюжьих костей.

И вторя стенаньям шакальим,

Бежавшим все дале и дале,

Стонали пески голосами,

Какими, не знали мы сами,

И птицы ночные рыдали

Так жалко, что душу всю вынет,

Что ну ее к черту — пустыню!

Уже в темноте на барханах

Шатало коней, словно пьяных,

На гребнях, почти что у цели,

Ремни на упряжках летели,

И, стоя над краем обрыва,

Обрывками старых арканов

Чинили мы их торопливо,

И шли мы, в песке утопая,

И тьма издевалась тупая

То воем, то свистом, как ханы,

Терзавшие пленников тут, —

Казалось, что эти барханы

Нам снятся и, в сны завлекая,

В какие-то дебри ведут.

И вдруг мы проснулись, как дети,

Промчался пустынею ветер,

И лента огней золотых

Открылась с холма над рекою,

Всей тьме этой наперерез,

Полна золотого покоя,

И мы закричали: — Термез!

В нас все, что мы видели, жило:

Природа, которой нет краше,

Народа хорошего горе,

Прибой Аравийского моря.

Но лента огней золотых

Все эти виденья затмила:

Земля наша — родина наша

...Конец путешествия — всё!