Мы стали другими

Муисто

Год 1927, январь. Держа за руку маленькую дочку, я стою между холмами, по которым сбегают прямые накатанные следы лыж, поблескивающие на солнце. Снега так много, как будто огромные рабочие, тоже сделанные из снега, тысячу лет таскали его сюда и красиво укладывали, чтобы навсегда похоронить озера и гати и чтобы легкий тонкий лес казался еще легче и тоньше.

Мальчишки из Ново-Сиверской катаются с гор — и как же лихо заворачивают они на полном ходу, без палок, как быстро поднимаются они на полном ходу, без палок, как быстро поднимаются «елочкой» на своих подрезанных лыжах!

— Вот подрастешь и тоже будешь так кататься, Наташа, — говорю я дочке, и она соглашается:

— Ладно.

Один мальчик особенно занимает ее. Лет десяти, остроносый, белобрысый, с заиндевевшими ресницами, в треухе, задранном на затылок, он бежит на гору под градом снежков, которыми осыпают его с вершины ребята. Э, да тут идет война!

Вот он падает в снег. Противник, воодушевленный удачей, с крикам бросается к нему, еще мгновение — и он в плену. Как бы не так! Вдруг он вскакивает. Короткий свист — и его солдаты вылетают из-за осыпавшегося трамплина. Засада. Туча снега, в котором мелькают снежки. Противник отступает, бежит, и белобрысый мальчик бросается в погоню. Вот он догоняет одного из врагов, хватает за плечи, валит. Одной рукой он держит его за горло, другой достает деревянный нож.

— Умри, предатель!

Сжав зубы, он произносит короткое финское слово и опускает нож.

— Папа, спроси его, он — финн?

— Я — карел, — с гордостью отвечает мальчик.

У него еще горят глаза. Бледный, нежный румянец окрашивает щеки. Он стоит перед нами — стремительный, тонкий. Клок светлых прямых волос из-под шапки свисает на лоб.

— Что ты сказал ему по-фински?

— «Муисто». Это значит — на память…

В течение пятнадцати долгих лет этот зимний солнечный день прячется в далекой глубине сознания. Был он или не был — не все ли равна! И вдруг он возникает передо мной — крутые холмы с накатанными следами лыж, треск мороза в лесу, синее, как кобальт, небо…

— Вот с кем вам нужно поговорить, — сказал мне главный врач госпиталя, которому я рассказал о теме этой статьи, — с Антоновым. Старший политрук из разведотряда. Награжден тремя орденами. Попал к нам без документов.

— Почему без документов?

— Разведчик. Прямо с задания.

Через десять минут старший политрук, светлоглазый, белокурый, с тонкими чертами лица, прихрамывая, вошел в кабинет. Он заговорил — и меня удивил заметный финский акцент у человека с русской фамилией.

— Вы финн?

— Я карел, — отвечал он, — но свободно говорю по-фински. Часто приходится встречаться с финнами. Разведчик, такое дело!

Мы разговаривали до обеда. На другой день я пришел с утра, и мы сидели в садике, и я записывал до тех пор, пока на прохладном ветру не застыли пальцы.

Темнело, когда мы вышли, семь человек, каждого я знал, как брата.

— Если вы способны на трое суток превратиться в финнов, — сказал я друзьям, — сделайте это.

Они смеялись.

Перед рейдом я приказал выбросить из карманов курительную бумагу. Разведчика может выдать даже клочок бумаги. Мы взяли трубки. Я сам проверил крепление на лыжах, продовольствие и боеприпасы. В лица я не заглядывал. Для меня их лица были как открытая книга. Открытая для друга, закрытая для врага.

Вот что должен был сделать наш небольшой отряд: проникнуть в глубокий тыл противника и взорвать железнодорожный мост. Мы несли с собой тол, много тола, с которым нужно уметь обращаться. Перед нами было озеро, на том берегу — дорога, и эту дорогу нужно было пересечь незаметно для финнов.

Не в первый раз разведчики пытались в этом месте переходить через фронт. Но они не решались итти по озеру — открытое место. Они обходили озеро — и попадались. Но это было открытое место не только для нас. Финны думали: «Кто пройдет по этому озеру, которое, как белая скатерть, лежит перед нами!»

Мы прошли. Мы выбрали самую плохую погоду на свете. Пурга свистела, мелкий жесткий снег бил в лицо, и сам дьявол, конечно, не разглядел бы нас в маскировочных халатах, которые я приказал выстирать перед рейдом.

Но нужно быть осторожным. За километр мы залегли в снег. Два человека пошли вперед. Они заметили провод на колышках — задень его, и сразу запылают сигнальные шашки: тревога! Они перешагнули провод. К берегу они подошли не под прямым углом, а параллельно. Так я приказал. Они подали знак — и мы вышли на дорогу. Теперь нужно было хитрить, очень хитрить, чтобы финны не пошли по нашему следу. Держа палки на весу — палки скрипят, а лыжи скользят бесшумно, — мы прошли по дороге с полкилометра, а потом сняли лыжи и пешком вернулись назад. Мы, разведчики, хитрые люди.

По тропинке, которая вела в лес, мы тоже прошли пешком. А теперь на лыжи! Линия фронта была за нами.

Очень трудно итти на лыжах всю ночь и весь день и снова всю ночь. Но мы — раззедчики, нам ничего, что трудно. Мы шли ночь, день, снова ночь. И погода становилась все лучше.

Это было плохо. Мы ругались, конечно, по-фински. Не все умели говорить по-фински, но все умели ругаться.

Вот и станция, а за нею мост.

— Нужно сделать петлю, — сказал я друзьям. — Если по нашему следу идет погоня, пусть погоня пройдет у нас на виду. Тогда мы успеем уйти или убить их, если они нас обнаружат.

И мы сделали петлю в два километра и залегли в пятидесяти метрах от своей лыжни, а на флангах выставили дозоры.

С тремя друзьями я пошел к станции. Теперь мы были в ста шагах от нее. Все спокойно. Поселок, ходят люди. Эшелоны идут через мост. Солдаты не видели нас. Война есть война, смерть всегда за плечами.

Стемнело — и весь отряд потянулся к станции и занял оборону. Вдвоем мы вышли на мост. Мы не нашли часовых, только трое солдат стояли внизу у водокачки и разговаривали о своих семейных делах. В самой середине моста мы заложили тол. Шнур короткий, на пять минут. Так я приказал, чтобы дело было вернее. Первая спичка загорелась и погасла. Я подумал: «Ну, кончено, сейчас заметят!» Нет, тишина. Со второй шнур загорелся, и мы ушли.

Пять минут — не много. Но иногда они кажутся пятью годами. Одна, другая, третья, четвертая. Мы уже лежали, и я посмотрел на часы. Пятая.

Эге, как высоко взлетел этот мост! Мы не пожалели тола. Он поднялся на воздух, и дождь досок, пылая, посыпался с неба. Это было здорово, да? На пятнадцать суток главная линия, снабжавшая фронт, была выведена из строя.

Взять «языка» решено было с боем в районе Продолговатого озера, длинные берега которого занимали финны. На правом берегу, если считать от нашей позиции, стояли два барака. Едва ли там был большой гарнизон. Но если и большой — все равно, нам нужно было разгромить его и взять «языка». Таков приказ, а мы, разведчики, хорошо знаем, что такое приказ.

На этот раз я разбил свой отряд на группы. Одна берет под обстрел бараки, другая захватывает пленного, третья прикрывает вторую. Так я рассчитал, и это был хороший расчет. Но война есть война. На войне бывают странные вещи. Ты рассчитываешь то и это, ты думаешь: «Какой я умный, умнее всех». Но война оказывается умнее.

Две километра мы ползли, почти не дыша, Мы бороздили лицами снег. Но ночь была, лунная, природа играла против нас. До берега оставалось каких-нибудь восемьдесят метров, когда финны открыли огонь из автоматов и ручных пулеметов. Я приказал не отвечать. И мы долго лежали в снегу, как маленькие белые мыши. Ракета. Вторая и третья. Прожекторы. Потом все успокоилось. Мало ли что может почудиться усталому часовому?

Я приказал отползти назад. Что делать? Вернуться? Но мы, разведчики, упрямый народ. Назад, а потом снова вперед — нужно иметь характер.

И мы снова пошли вперед; на этот раз севернее, ближе к берегу, на котором стояли бараки. Но это была проклятая ночь. Один из нас задел сигнальный провод, шесть шашек загорелись вокруг, мы затоптали их, но было уже поздно. Снова тревога. Я подумал: «Сейчас финны пошлют разведчиков. Они пошлют их по контрольной лыжне, но не по самой лыжне, а немного в стороне, чтобы не попасть в засаду».

Это была догадка, конечно. Но я знаю финнов. Это была догадка, которая помогла мне правильно выбрать место засады.

Я приказал вырыть в снегу окопчики, немного в стороне от лыжни, и мы залегли, дожидаясь, когда зверь сам забежит в капкан. Мы лежали и думали, конечно, каждый о своем, но все вместе о том, чтобы это поскорее случилось. И это случилось очень скоро.

Двое финнов вышли из барака и пошли параллельно контрольной лыжне. Они почти наткнулись на наш правый фланг, и, когда они были в пятидесяти метрах от меня, я дал очередь из автомата. Они залегли. Потом один поднялся, хотел удрать, но я снова выстрелил и ранил его. Он упал и крикнул:

— Свои!

— Мы тоже свои, — сказал я по-фински.

Он ругался.

— Метко же вы стреляете по своим, — сердито сказал второй.

— Мы приняли вас за русских, — отвечал я. — Где-то здесь бродят русские разведчики. Нас послали, чтобы найти их.

Мы были в маскировочных халатах и все время говорили с ними по-фински, а сами подходили все ближе. Раненый встал, ругаясь.

— Не надо было бежать, — сказал я ему. — Ты побежал, я выстрелил. Разве ты не сделал бы так же?

Мы перевязали его. Мы сняли с него автомат, чтобы удобнее было перевязывать, а у второго автомат давно висел за плечами.

— Ну, вот, — сказал я, — а теперь слушайте меня. Я русский, и вы у меня в плену.

Это было, как молния ночью в лесу. Они поняли все, и у них стали очень серьезные лица. Мы положили раненого на запасные лыжи и повезли, а здоровый шел впереди и молчал. К утру мы были в штабе.

«Калевала» — большая книга, она написана на карело-финской земле. Я сам родом из тех мест, где написана «Калевала». Вейнемейнен был разведчик, старый опытный человек, который слышал, как растет трава. Рыбы подплывали к берегу, когда он пел, и ветер, как собака, ложился у ног. Я читал «Калевалу», эта книга о том, как природа помогает в бою. Мы — разведчики, нам нужно знать природу. Нужно понимать снег — и он спрячет твои следы. Лес скажет тебе: «Добро пожаловать», если ты его понимаешь. Болото, по которому ты прошел, остановит врагов, если ты умеешь читать его, как читал «Калевалу».

Но вот история о том, как природа сыграла против нас — простая история о большом дожде.

Не все ли равно, что поручил начальник разведотдела? Мы должны были пройти триста пятьдесят километров по чужой земле, взять данные и взорвать то, что на его карте было обведено маленьким красным кружком. Что значит данные? Это правда, которую скрывает противник. Вырвать у него эту правду и вернуться с нею к своим — вот что было нашей задачей.

Мы вышли втроем — Панин, Каратаев и я. Мы вышли на лыжах, потому что была зима и мы были уверены, что назад придется возвращаться на лыжах. В глухих местах мы перешли линию фронта, и дикие скалы, покрытые снегом, приняли нас.

Путь вперед — это один путь. Назад — это совсем другой. Ты идешь вперед и на последней границе оставляешь все, что дорого тебе на земле. Ты любишь девушку — забудь о ней. Еще один рейд, и ты поедешь в отпуск и будешь сидеть в отцовской избе, и ребята будут робко слушать тебя, — забудь об этом, разведчик, забудь! Ты один на чужой земле, у тебя нет имени. Убей того, кто тебя узнает. Дважды убей того, кто помешает тебе. Трижды убей того, кто разгадает, что приказал тебе начальник разведки.

Но путь вперед — это только четверть дела.

Три недели мы провели в глубоком тылу. Мы сделали то, что приказал нам начальник разведки. Мы вырвали у противника правду и на всякий случай разделили ее на три части — один нес документы, другой фото, третий — карты и еще кое-что.

Снег был уже мокрый, когда мы пустились в обратный путь. Он намерзал на креплениях, превращаясь в лед — итти было все труднее. Это были первые сутки на обратном пути, и они тянулись немного дольше, чем бы нам хотелось. Но вот они кончились, наконец мы устроили привал, сняли одежду, отжали ее и надели снова. Мы спали, меняясь каждый час. Дул нордовый ветер, и я даже во сне надеялся, что к утру подморозит. Но мы вышли, и стал накрапывать дождь.

Я вырос на севере. Мне тридцать лет. Первые дожди проходят в этих местах приблизительно месяцем позже. В июне здесь бывают снежные бури. Но это был дождь — легкий, тонкий, усиливающийся с каждой минутой. Дождь и резкий ветер в лицо.

Трудно разведчику в далекой дороге менять зиму на лето. Что такое снег? Это друг, который тебя понимает. Вьется, падает между сопками лыжня, петлит и вдруг пропадает, сбивая погоню со следа. Друг изменил. Еще несколько часов — и мы бросили лыжи.

Легко сказать — мы бросили лыжи! Теперь мы могли есть только раз в день. Путь стал втрое длиннее. Мы шли, до колен проваливаясь в мокрый снег, и не было ничего легче, как напасть на наши следы, потому, что их можно было, пожалуй, разглядеть с самолета.

Ничего, мы шли! Еще восемьдесят километров, и ты вспомнишь, что у тебя есть жена или мать. Товарищи встретят тебя и поздравят с благополучным возвращением из мрачной страны, которая в «Калевале» зовется страной Похьелы.

Это были вторые сутки на обратном пути — однообразные сутки, полные ветра и дождя и снова дождя и ветра. Мы шли в мокрых ватниках, в мокром белье. Хлеб превратился в кашу, а каша — концентрат — в холодную похлебку, которую мы запивали дождем. Но ни одна капля дождя не упала на документы и фото.

Конечно, было бы легче, если можно было снова сделать привал. Но с той минуты, как пошел дождь, об этом нечего было и думать. Мокрые с головы до ног, мы садились на мокрую землю, и холод, который бежал от нас, пока мы шли, теперь приближался и каждому протягивал холодную руку.

Дождь все льет, но наши ватники начинают твердеть. Ледяная корка покрывает тебя под фуфайкой. Окаменевают штаны. В замерзшей звонкой одежде ты сидишь, держа тонкую горящую палочку сухого спирта, и холод уже говорит с тобой, как хозяин.

Мы шли, и нам снился жаркий полдень на берегу реки, июльский полдень, большое солнце в зените. Где-то на земле есть огонь, у которого можно обсушить одежду, погреть руки, полежать с закрытыми глазами. Где-то сидят у течки люди в толстых шерстяных чулках и долго разговаривают, земляки заглядывают в избу и с уважением слушают рассказы. Вперед, разведчик! Еще рано думать о родных. До родной земли шестьдесят километров.

Первым стал сдавать самый молодой из нас, Вася Каратаев, мальчик, который ушел на войну из десятого класса. Он был отличный сапер и отличный минер. Он любил говорить: «Сапер ошибается только раз в жизни». Высокий, гибкий парень, немного слишком красивый для разведчика, то есть слишком заметный. Он шел в стороне и вдруг лег, а когда мы подняли его, сказал, что хотел немного отдохнуть, а потом догнать нас на лыжах. Лыжи были зарыты в снег за ночь пути до этого места. Я взял его за плечи и посмотрел в глаза. Я понял это чувство, когда все равно, умереть или жить. Я сказал ему: «Нужно итти, Вася», и он пошел, потому что знал, если он упадет, мы понесем его, и нам станет еще тяжелее.

Мы шли вперед. Мы даже пели иногда, разумеется, шопотом, потому что в рейде всегда говорят шопотом — когда возвращаешься, даже странно слышать громкую речь. Мы не думали о смерти — чорт с ней! Мы ели консервы на ходу и пили спирт — глоток в награду за километр — и кровь стучала в виски. Мы сняли ватники, шли в одних свитерах — и пот на наших спинах замерзал, превращаясь в иней.

Впереди было самое трудное. Впереди было то, о чем лучше было не думать. Тут Панин остановил меня.

Три года он провел в лагерях за такие дела, о которых лучше было не вспоминать теперь, когда он был награжден двумя орденами. У него было широкое, квадратное лицо, грубый голос, мускулистые и сильные плечи. Он остановил меня и молча снял заплечный мешок. Он вынул из него другой мешок, маленький, прорезиненный — тот, в котором лежали документы и фото, и протянул его мне.

— На всякий случай, — сказал он, — если я не дойду.

И я страшно закричал на него.

Я закричал на него, хотя в рейде говорят шопотом, хотя мы были в двух шагах от того места, о котором пока лучше было не думать. Я сказал, что убью его, и он посмотрел на меня, чуть подняв тяжелые веки. Он был в отчаянии, но я кричал на него, я бросил ему в лицо мешок с документами, и он заплакал и сказал, что дойдет.

Лощина нервов — вот как называлось то место, которое мы должны пройти на обратном пути. Так назвала это место война. Пять километров мы должны были пройти по тропе, которая просматривалась противником во всю длину вдоль крутых продолговатых сопок. У нас не было сил, чтобы обойти ее. Дождь погнал нас на эту тропу.

Я сказал — у нас не было сил. Но силы явились, когда мы упали на землю и поползли по этой тропе. Было раннее утро или день, или вечер. Был дождь. Немцы могли убить нас просто камнями. Но они открыли огонь.

Мы прошли — они поздно заметили нас. Отстреливаясь, мы поднялись на середине тропы, Панин убил пулеметчика, и мы побежали. Я услышал крик и сам закричал, не помню, от бешенства или от обиды. Еще тридцать, двадцать, десять шагов. Вася упал. Я поднял его, он был ранен. Он бился на земле, когда я поднимал его… Немцы не преследовали нас, до базы осталось не больше трех километров. Мы прошли. Но Вася снова лег, когда мы прошли, и я понял, что он больше не встанет. Мы положили его на плащ-палатку и понесли, но дождь в одну минуту наполнил ее, и вместе с Васей мы потащили много дождя, тяжелого дождя, который попрежнему шел рядом с нами. Он отставал от нас и снова шел по пятам, ровный дождь с однообразным шумом. Я приказал Панину итти вперед, а сам остался с Васей.

Я устроил его под каменным выступом, чтобы он отдохнул от дождя. Очень трудно было сидеть рядом с ним, не спать и видеть, как он замерзает.

Он простился со мной, и я обещал ему, когда наши возьмут П., найти его мать и передать ей его часы и привет. Он сказал:

— Хорошо, что не там.

Он был рад, что умирает в своей стране, а не в стране туманной Похьелы. Мы пожали руки и простились, как друзья, как разведчики перед долгой разлукой.

Он умер, а через час меня подобрали — Панин добрался до базы. Дождь перестал. Проглянуло солнце.

Нужно было спешить, и, полумертвый, полусонный, я доложил начальнику разведки о результатах нашего рейда. Мы ничего не сделали — только донесли до своих правду, которую мы узнали. Десант морской пехоты на А. — его бы не было, если бы мы не донесли ее до своих. Налет на автобазу в Т. — кто знает, быть может, командование не решилось на него, если бы борьба с большим дождем не кончилась нашей победой. На прошлой неделе транспорт с фашистскими солдатами пошел ко дну вблизи одного из норвежских фиордов — он бы дошел, если бы мы не дошли.

Это простая история о том, как в конце концов проходит даже самый большой дождь на земле.

Мы добрые ребята — пятнадцать добрых ребят из разведотряда. Мы ищем правду в лесу и в горах, везде, куда нас пошлет начальник штаба. Я стал искать ее, когда мне было шестнадцать лет. Тогда я был в Финляндии, на работе. Один человек, по фамилии Ахонен, выдал меня. Он донес на меня, и четыре года я просидел в тюрьме. Это было однообразно. Иногда я думал об Ахонене. Мне хотелось, чтобы он был жив и здоров. Мне хотелось самому убить его — немного поговорить и убить. Когда-то он был моим другом, и я подарил ему часы с надписью: «Муисто» — на память. Потом меня обменяли, и я вернулся домой.

Потом началась война и было то, о чем я уже рассказал вам, и еще многое, о чем я когда-нибудь расскажу.

Но вот — это было совсем недавно, в июле, — мне было приказано на два месяца отправиться в глубокий тыл противника, чтобы выполнить одно задание, о котором я, конечно, пока не могу говорить. Мне дали два месяца, потому что это было очень интересное задание, интересная работа. Но пока о ней, конечно, нельзя говорить.

Я взял только трех человек — радиста, подрывника и еще одного парня, который лучше всех в отряде умел снимать часовых. Мы шли трое суток и на шестьдесят километров обогнули передний край. Это было проклятое место: два озера, между ними тропинка, и все открыто, и по берегу ходят туда и назад патрули.

Три часа мы наблюдали за этой тропинкой. Потом прошли по ней. Конечно, мы шли задом, то есть спиной вперед, чтобы финны подумали, что мы прошли в обратном направлении. Мы шли задом, высоко поднимая ноги, и это было смешно. Но это было не очень смешно, потому что все кругом было минировано и была ночь, и каждую минуту мы могли взлететь на воздух, как беспомощные, слепые кроты.

Мы прошли. К утру мы были далеко за линией фронта и устроили привал в лесу. Радист задремал, я стал будить его, потому что нужно было сообщить в штаб наши координаты. Я будил его и вдруг увидел двух часовых, которые шли прямо на нас. Но это были не часовые. Это был офицер и его связной — маленький офицер и высокий рыжий связной, оба с автоматами и ножами.

Конечно, мы могли убить их. Но зачем? Нам нужно было итти еще далеко, далеко! Как тихий ветер, мы должны были пройти одну губернию, потом другую — ни следа, легче пуха.

Они не видели нас, они подходили все ближе. Первым шел офицер. Вот он лениво вынул портсигар, зевнул… И я узнал его. Это был Ахонен. Я не видел его шесть лет, он очень изменился. Но если бы прошло не шесть, а трижды шесть и еще раз трижды, я бы узнал его.

— Ножом, — так оказал я радисту. Я не сказал, а показал руками — зажать рот и ножом.

Он понял и кивнул головой.

Это было сделано очень быстро. Радист вскочил, ударил солдата ножом и вместе с ним повалился на землю. А мы схватили Ахонена и, как у маленького мальчика, отняли у него автомат и нож. И вот он сидел спиной к дереву, бледный и старый, как старая кукла. Он молчал, значит финны были далеко.

— Здравствуй, Ахонен, — сказал я ему, — смотри-ка, да ты уже старший лейтенант. Молодец, честное слово.

Он молча смотрел. Потом сказал:

— Кто такой? Я тебя не знаю.

— Мы когда-то встречались, — отвечал я. — И ты меня хорошо угостил. Приятно встретить старого друга. Ты женат?

— Женат, — сказал он. — Но я тебя не помню.

— Это ничего. Зато я тебя помню. Жаль женщин, правда, Ахонен? Уходишь от них и не знаешь, когда вернешься. И еще хорошо, с ли вернешься.

Мы могли взять его — старший лейтенант, хороший контрольный пленный. Но у нас было другое задание, о котором я, к сожалению, ничего не могу рассказать.

— Теперь ты узнал меня, Ахонен? — опросил я, когда он немного очнулся и попросил закурить, и я дал ему закурить.

Он кивнул, значит — узнал. Это было приятно… Я обыскал его и нашел часы с надписью: «Муисто» — на память.

— Хорошо ли шли эти часы, Ахонен? — спросил я его. — Наверно, хорошо, ведь это был подарок от чистого сердца.

Пора было уходить, и я убил его. Это было прекрасно, что у нас было другое задание и я мог убить его, не нарушая приказа. Потом мы зарыли их и сравняли место — кустарник и мох и трава, все, как было со дня сотворения мира. Мы зарыли их — как тихий ветер, мы должны были пройти одну губернию и другую — ни следа, легче пуха.

Три недели мы провели в тылу противника и сделали то, что нам приказал начальник штаба. Мы нашли правду, хотя финны запрятали ее далеко, очень далеко.

На обратном пути я был ранен, и товарищи несли меня на плечах пятнадцать километров и ругали меня, когда я хотел застрелиться. Они любят меня. И я люблю их. Мы — разведчики, нам нельзя иначе.

Политрук рассказывает очень спокойно. Лишь время от времени легкое волнение пробегает по лицу, бледный, нежный румянец окрашивает щеки, и давно забытый образ стремительного тонкого мальчика из Ново-Сиверской возникает передо мной. Это он — я уже давно не сомневаюсь в этом.

— Я когда-то встречался с вами, — говорю я ему. — Вы жили в Ново-Сиверской, не правда ли?

Он удивляется.

— Да. Но это было очень давно.

— Очень давно. Вам было, наверно, десять лет. Но вы и тогда воевали.

Он смеется. Тонкие морщинки сбегают к серым внимательным глазам — глазам, видевшим так много. Человек войны сидит передо мной, человек мести и правды. «Мы — разведчики, мы ищем правду». Другая, высокая правда встает за этими словами — та, во имя которой взялся за оружие весь наш народ, от мала до велика.

— Покажите часы!

Улыбаясь, он достает из, кармана часы. Он открывает крышку, и я читаю:

— «Муисто» — на память.