Мы встретились в декабре

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Джесс

10 февраля

Я живу в Ноттинг-Хилл уже месяц, и Алекс сдержал свое слово. Он показывает мне свой Лондон, кусочек за кусочком, как мозаику, и я влюбляюсь в него еще больше. В Лондон, должна добавить, не в него. Определенно не в него. Ни капельки. Ни один атом моего любящего романтику, зависимого от музыки, вечно счастливого тела не жаждет броситься в его объятия и сказать: выбери меня, идиот. Потому что это было бы совершенно бессмысленно, а я не дура. Он снова поворачивается, засовывая руки в карманы джинсов, чтобы я могла видеть его зад (который является исключительно красивым экземпляром — просто говорю, чисто объективно). Что ж, возможно, я немного дура.

Потому что дело в том, что не могу отделаться от мысли, что если бы я не отправилась в тот чертов лыжный отпуск, который, по общему признанию, был прекрасным, возможно, Алекс не ушел бы с красивой, без усилий очаровательной, чрезвычайно успешной Эммой в ночь перед моим возвращением. И вместо того, чтобы лежать с головой под двумя подушками, стиснув зубы и стараясь не прислушиваться к звукам, свидетельствующим о том, что они определенно не пара в соседней комнате, я могла бы быть там. Буквально.

А так я чувствую себя полной дурой. А Алекс и понятия не имеет. Он такой милый. Всякий раз, когда у него выдается свободное время, он берет меня с собой в путешествия по Лондону, показывая мне свои любимые места. И он так сильно любит этот город, что даже если бы я его еще не любила, он бы обратил меня в свою веру.

И он понятия не имеет, что я знаю о том, что между ним и Эммой что-то происходит. Самое странное, что в остальное время они совершенно корректны друг с другом дома, так что как будто ничего не происходит и все это лишь у меня в голове. Вот только я должна была бы быть совсем чокнутой, чтобы вообразить такое.

— Это называется друзья для траха, — сказала мне Джен по телефону ранее на этой неделе, как будто она объясняла что-то слишком простое ребенку лет четырех.

— Я знаю, что это такое, — сказала я. — Просто не думала, что это действительно так.

— Боже, Джесс, иногда ты такая наивная. Конечно, это так. Посмотри на меня и Марко.

— Марко из балета?

— Ага, — я могу представить, как она закатывает глаза.

— Я думала, вы двое просто друзья.

— С привилегиями, — сказала Джен с непристойным смешком. — Когда это устраивает меня. Или его.

— Но что, если это устраивает тебя, но не его? Откуда ты знаешь, когда он будет в нужном настроении? Что случилось бы, если бы он появился, а ты бы сказала: «Нет, спасибо, я в маске и смотрю повторы «Девочек Гилмор»?

— Джесс, сейчас ты точно иллюстрируешь, почему ты никогда не была и, вероятно, никогда не будешь тем человеком, у которого есть друг с какими-либо преимуществами.

— Я могла бы, — сказала я, чувствуя себя немного уязвленной. — Если бы захотела. Но я не хочу.

— Ну конечно, Джесс, — сказала Джен, смеясь, но без злости. — Ты настоящий романтик с «сердечками и цветочками». И это нормально.

После того, как мы закончили разговор, я посмотрела на себя в зеркало. Попыталась сексуально надуть губки и откинула волосы с лица, пытаясь представить, каково это — быть человеком вроде Эммы, который может просто заняться сексом с кем захочет, а потом встать на следующее утро и попросить передать кукурузные хлопья не испытывая ни малейшего чувства неловкости. Я скорчила гримасу при этой мысли и позволила своим волосам снова упасть на плечи. Знаешь что, сказала я себе, может быть, это и нормально, если я просто не такого типа человек.

— А вот и малоизвестное туристами место, — говорит Алекс голосом Дэвида Аттенборо (прим. британский телеведущий и натуралист), разворачивается на каблуках и идет задом наперед, лицом ко мне.

Сегодня воскресный день, и каким-то чудом он не работает. Прошла неделя, а я почти не видела Алекса, потому что он работал по ночам и спал днем. Он не только занят своими сменами, но и подрабатывает в качестве ассистента врача, чтобы подзаработать немного дополнительных денег. У него ввалившиеся от усталости глаза.

Как по команде, он широко зевает:

— Боже, прости.

— Тебе, наверное, лучше бы следовало поспать, — резонно замечаю я. — А не бродить по городу, показывая мне малоинтересные уголки Лондона.

— Да, но я не могу только работать весь день и спать всю ночь, — говорит он, а затем разражается смехом, осознавая свою ошибку.

— Можешь. Как и весь остальной нормальный мир. Только ты выбрал благородное призвание, где ты не совсем спишь и вместо этого работаешь неадекватное количество часов.

Он смеется, его яркие глаза мерцают тревожно сексуально, а я смотрю вниз на примятую в конце зимы траву и ковыряю ее носком ботинка. Я знаю это чувство.

Я искоса смотрю на Алекса, пока мы идем. Он проверяет свою электронную почту на телефоне и на самом деле ни на что не обращает внимания, поэтому ничего не замечает. Я пытаюсь оценить его и решить, такой ли он типа человек, или просто соглашается и наполовину надеется, что Эмма, возможно, захочет создать что-то более постоянное из их соглашения. Не могу сказать.

Думаю, я неплохо справляюсь с этим фактом, который на самом деле не могу выбросить из головы, но выбросила (если я и думаю о нем, то тихо, когда никто не видит), потому что он живет в соседней спальне, и у нас двенадцатимесячная чертова аренда. Не то чтобы я хотела переехать, даже если бы могла себе это позволить. Мне нравится там жить, и он мне нравится, и Бекки, и, как бы странно это ни звучало, учитывая их ночные привычки, Эмма мне тоже нравится. И Роб, хотя я вижу его не очень часто. Мы странная компания, но мы правда хорошо сплотились как соседи по дому. Я делаю глубокий вдох. Мне просто нужно сосредоточить все свои романтические мысли на будущей свадьбе Софи и Рича.

— Хочешь увидеть кое-что действительно интересное? — ни с того ни с сего говорит Алекс, когда мимо проносятся двое маленьких детей на самокатах, а их матери следуют вплотную за ними с крошечными младенцами в детских колясках. Мы уже некоторое время идем в мирном молчании.

— Действительно интересное? — я искоса смотрю на него. — Ты же не переоцениваешь это, не так ли?

Он качает головой и смеется:

— Ладно, хорошо. Это немного интересно.

— О, тогда вперед.

— Это здесь, ниже по улице. Немного прогуляемся.

— Я никуда не спешу.

— Итак, вот то, что я собирался тебе показать, — Алекс отходит в сторону и указывает на щель в перилах.

— Боже мой, это же кладбище в миниатюре. Ты реально странный, — я наклоняюсь ближе, вглядываясь в маленькие каменные могилы.

— Это кладбище домашних животных.

— Бее. Прямо как в фильме?

— Надеюсь, что нет, — он смеется. — Оно уже много лет закрыто для публики, но там похоронено около трехсот домашних животных начала прошлого века.

— Это жутко. Представь, что все они оживут, и Лондон захватят жуткие маленькие домашние-питомцы зомби.

Он качает головой с печальной улыбкой:

— Ты реально странная, Джесс.

Вскоре мы уже петляем по тропинкам вдоль серпантина. Через некоторое время мы находим скамейку и садимся отдохнуть.

— Забавно, — говорю я, глядя на толпу людей, которую вижу. — Среди туристов здесь есть люди, которые просто живут здесь своей жизнью. Это их парк.

Он задумчиво кивает:

— И, конечно, — он встает, протягивая руку, чтобы помочь мне подняться, — в конце ты можешь потусоваться и иногда увидеть Кейт Миддлтон и ее детей или, например, герцогиню Кембриджскую.

— Серьезно?

— Ага. Думаю, ей нужно время от времени пытаться жить нормальной жизнью.

Мы начинаем подниматься по направлению к дому, мои навыки ориентирования немного улучшились, теперь мы везде ходим пешком. Это забавно, потому что когда ты живешь не в Лондоне и везде ездишь на метро, город ощущается совершенно по-другому. На самом деле он не такой уж большой, когда начинаешь ходить повсюду.

— Вот, — говорит Алекс, указывая на огромное, богато украшенное здание, которое является Кенсингтонским дворцом. — Это их дом. Ну, не весь. Там также живут множество других случайных членов королевской семьи. Но у них есть маленькая квартирка с пятнадцатью спальнями дальше по улице. Я видел однажды, как она катила коляску и выгуливала собаку.

— Не верю, — понимаю, что выгляжу как благоговейный турист, но идея наткнуться на королевскую семью, когда выходишь на прогулку, кажется совершенно безумной.

— Не думаю, что это случается так уж часто, если ты не планировала провести здесь весь день, конечно.

Я слегка фыркаю:

— Гипотетически, — говорю я. А потом мы продолжаем идти, но моя голова поворачивается влево, и я немножко мечтаю о том, что бы сделала, если бы однажды солнечным днем столкнулась с герцогиней Кембриджской.

Моя беда в том, что я всегда была мечтателем наяву. Всегда была помешана на романтических фильмах, всегда любила книги с добрым старомодным концом «хэппи-энд». И теперь работаю в издательстве, специализирующемся на такого рода историях, и я счастлива, как свинья, в… ну, лепестках роз, пожалуй, так лучше выразиться. Я понятия не имела, что работа в издательстве означает, что мне будут выдавать столько бесплатных книг, сколько я смогу унести. Полка в моей комнате ломится от экземпляров для предварительного чтения — ранних изданий книг, предлагаемых рецензентам, библиотекарям и книготорговцам.

— Давай вернемся обратно этим путем. Не хочешь чего-нибудь перекусить?

Мой желудок урчит в ответ:

— Определенно.

Переходя дорогу из Гайд-парка, мы направляемся по направлению к Портобелло-роуд, и запах поражает нас почти сразу, как только мы сворачиваем за угол на улицу. Шипение и аромат готовящихся бургеров смешиваются со сладким ароматом булочек с корицей из пекарни, оливок с кислыми специями и паэльи на огромной сковороде.

— Что хочешь?

— Все, — смеюсь я.

— Боквурст, настоящие немецкие сосиски, тащите свои сосиски сюда, — кричит чей-то голос, и я поворачиваюсь направо, видя, как продавец протягивает одну из них. — Горчица и соус вон там, милашка, — говорит он женщине, которая благодарно кивает. — Что я могу тебе предложить, любовь моя? — спрашивает он, поворачиваясь ко мне.

Мы берем наши сосиски и садимся на каменную стену перед кинотеатром «Электрик Синема». Наконец-то проявляются первые признаки весны. В деревянных оконных ящиках из-под земли выглядывают крокусы, а в саду рядом с нами гордо стоят ярко-желтые нарциссы. Портобелло-роуд — это буйство шума и красок, изобилующее людьми, суетой и всем тем, что я люблю в Лондоне. Я сижу с Алексом рядом, мы едим наши сосиски, и наблюдаем за тем, как мир проходит мимо в дружеской тишине.

— Есть одно место, которое я хотел бы тебе показать, — говорит Алекс, когда мы встаем после того, как закончили есть. Он смотрит на меня с озабоченным выражением лица. — Если только не хочешь вернуться? Мы уже ходим целую вечность.

Я качаю головой. Что я хочу сказать, так это то, что я была бы совершенно счастлива каждый день гулять с ним по улицам Лондона, потому что считаю его прекрасным. Что я действительно говорю, так это:

— Нет, я вовсе не спешу возвращаться, — и мы отправляемся в путь.

Мы отправляемся пешком в Маленькую Венецию, которая выглядит именно так, как вы могли подумать, судя из названия. Похоже на оазис спокойствия в центре города — вдоль каналов расположены пабы и кафе, ивы опускают свои ветви в воду, а у берега канала пришвартованы разноцветные туристическое лодки.

— Всегда хотела пожить в такой, — говорю я, выглядывая в окно. Маленький ребенок прижимается носом к окну изнутри, и я смеюсь.

— Я тоже, — говорит Алекс. — Это то кафе, которое я хотел тебе показать.

Оно не шикарное. Занавески из выцветшей ткани, а снаружи стоит пара шатких деревянных столов и стульев.

— Здесь готовят лучший кофе и завтрак в округе. Обожаю. И можно посидеть и понаблюдать, как мир проходит мимо.

— Идеально, — я выдвигаю стул — на улице ужасно холодно, но на спинке висят толстые красные флисовые одеяла. Я обхватываю одно из них коленями и сижу, наблюдая. Забавно, но здесь все больше напоминает мне Амстердам, чем Венецию.

Я наблюдаю, как солнце начинает садиться и расчерчивает небо бледно-кораллово-розовыми и красными полосами. Через несколько минут Алекс появляется с двумя чашечками флэт уайт, на каждой из которых сверху нарисовано симпатичное сердечко. Я достаю свой телефон и делаю снимок, добавляя его в свою историю в «Инстаграм».

— Мне нравится твой аккаунт в «Инстаграм», — Алекс размешивает сахар в кофе, и сердечко исчезает с пены. — Такое ощущение, что ты видишь все самое интересное в Лондоне.

— Спасибо, — я потягиваю напиток и смотрю на людей на канале. Маленькая девочка, которую мы видели ранее, теперь вылезла из лодки. На ней толстое стеганое пальто и резиновые сапоги, она ждет, когда папа заберет ее велосипед. Она топает ножкой и ловит мой взгляд, прыгая в лужу и смеясь. — Мне нравится делиться приятными моментами.

— Хороший взгляд на жизнь, — говорит он, улыбаясь мне так, что у него в глазах появляются морщинки, а мое сердце непослушно колотится.

— Отчасти это способ сохранить воспоминания, а также потому, что мне нравится делиться ими с моей бабушкой Бет.

— А мама? Она тоже зависима от «Инстаграм»?

Я качаю головой, смеясь:

— Определенно нет. Моей маме нравится делать что-либо, только когда в конце раздаются аплодисменты. Выведи ее на сцену, и она будет вполне довольна. В интернете недостаточно отзывов.

— Она актриса?

Я хочу сказать «нет, она королева драмы», но это не совсем справедливо. Ранее я получила от нее длинное бессвязное голосовое сообщение, в котором она жаловалась, что ей пришлось пойти и помочь бабушке Бет, когда у нее завтра выступление, и ей следует поберечь свой голос. Спектакль, о котором говорила мама — это постановка местного театра «Чикаго», но, тем не менее… очевидно, она работала над ним уже несколько недель.

— Ага, она актриса на полставки. Так и не добралась до Вест-Энда, но снялась в нескольких эпизодах на телевидении и тому подобном.

— Вау. Это потрясающе.

— Она надеется получить работу на одном из круизных лайнеров, так что ее не будет целую вечность.

— Для тебя это будет странно, — говорит Алекс, глядя на меня сквозь свою темную челку.

Я качаю головой:

— Когда я росла, ее часто не было дома.

— Из-за работы? — он смотрит на меня, слегка склонив голову набок, выражение его лица задумчивое.

— Хм, — я слегка хмурюсь и вожусь с деревянной мешалкой для кофе. Это не то, о чем я часто говорю, но в Алексе есть что-то такое, что заставляет меня чувствовать, что можно открыться. — Она не очень хорошо справлялась со всеми этими днями рождения и Рождеством, так что мои бабушка с дедушкой как бы взяли это на себя. И иногда у нее были бойфренды, которые не были в восторге от детей, ну, от меня, так что в итоге я стала проводить все больше и больше времени с бабулей и дедулей, пока это не стало почти постоянным занятием.

— Вау, — он немного отстраняется, глядя на меня. — Тогда, должно быть, было тяжело. Имею в виду, когда твой дедушка умер, это было все равно что потерять родителя.

Я прикусываю губу и смотрю туда, где играет маленькая девочка. Они с папой сейчас направляются вниз по берегу канала. Она покачивается на своем велосипеде, нетвердо держась на двух колесах, а он держит руку у нее на пояснице, защищая и направляя ее. Я усиленно моргаю, потому что на какие-то странные полсекунды чувствую, как слезы щиплют мои глаза.

— Да, — я на мгновение опускаю взгляд на стол, собираясь с силами, затем поднимаю глаза на Алекса. У него такое доброе лицо. — Это было тяжело, потому что мы как будто потеряли его дважды — сначала, когда началось слабоумие, а потом снова, когда он умер.

Алекс кивает:

— Понимаю. Когда умер мой отец, я ощутил вину, потому что первое, что я почувствовал, стало облегчение. Он был болен целую вечность — рак, казалось, целиком изменил его. В конце концов, он уже не был тем человеком.

— Именно, — я вздохнула. — И поэтому ты решил переквалифицироваться в медбрата.

Он кивает:

— Знаю, все думают, что это безумие. Просто… я увидел, как они изменили папу. Всех в палате. И я наблюдал, как он угасает, и думал обо всем, что он сделал, и о том, как он изменил мир, здания, над которыми он работал — это реальные, конкретные вещи. В Ливерпуле есть детский хоспис, над которым он работал, и они учли мнения родителей и детей, когда строили его, потому что он сказал, что это важно, — затем он на мгновение отводит взгляд, и я, забывшись, тянусь через стол и кладу ладонь ему на плечо. Он оглядывается, и в его глазах блестят слезы, которые он вытирает рукавом, делая самоуничижительное лицо. — Прости…

— Боже, не надо. Это так мило.

— Ага. Я никогда по-настоящему не говорил об этом, понимаешь? — он на мгновение потирает нос, а затем берет другую деревянную мешалку и начинает крошить ее на мелкие кусочки. — Дело в том, что я хотел сделать что-то стоящее. Корпоративное право не было таковым. Я хочу сделать что-то, чем смогу гордиться, если… — он замолкает.

— Я поняла.

Затем он смотрит на меня, на секунду задерживая мой взгляд. Моя рука все еще на его предплечье, и я убираю ее, внезапно почувствовав смущение.

Он улыбается и встает, протягивая мне руку, чтобы помочь встать:

— Я рад, что ты это понимаешь.

Мы вместе идем домой сквозь сгущающуюся темноту февральского вечера. С наступлением ночи по небу все еще пробегает едва заметный намек на весну, и я чувствую себя счастливой. По-настоящему искренне счастливой. Это приятное чувство.

Когда мы возвращаемся, в доме царит переполох. Эмма стоит на одном из кухонных стульев, держа в руках буханку нашего домашнего хлеба, и громко ругается.

— Эм, — говорит Алекс, глядя на меня и приподнимая брови. — Привет?

— Появилась тут у нас штучка, которая поедает мой хлеб.

Я смотрю на Алекса и разражаюсь смехом:

— Ты не перекусил после вчерашней долгой смены?

— Невиновен.

— Это не кто-то из нас, — раздается грубый голос снизу. Роб выходит из холла, размахивая двумя старомодными мышеловками. Это невысокий, бородатый, рыжеволосый мужчина старше всех нас, вероятно, ему за сорок. Роб выглядит и говорит так по-шотландски, что я всегда ожидаю, что он будет носить килт. — Думаю, у нас небольшая проблема с мышкой, — он ставит мышеловки на стол и протягивает мне руку. — Ну привет, незнакомец, — говорит он с приветливой улыбкой. — Давно не виделись.

— Мышь? — бабушка Бет фыркает от смеха, когда я рассказываю ей последние новости о том, что происходит в доме. Я свернулась калачиком на кровати, накрыв колени ворсистым одеялом, потому что на улице очень холодно и что-то не так с отоплением. Приятно слышать ее голос, и я чувствую волну тоски. — Вам нужно намазать немного арахисового масла на ловушку. Они не могут устоять перед ним.

— Тогда нам придется иметь дело с раздавленной мышью, — я содрогаюсь от такой перспективы.

— О, ради всего святого, девочка. Ты сделана из более прочного материала, чем это.

Я корчу гримасу, но ничего не говорю.

— Итак, ты, кажется, теперь вполне освоилась с соседями по дому.

— Да. Работа немного… — я пытаюсь подобрать подходящее слово, но не могу. — Все немного в новинку, вот и все.

Это все равно что пытаться запихнуть осьминога в авоську, вот на что это похоже. Когда я работала в маркетинговой компании, все шло по плану — по общему признанию, главным образом потому, что большую часть всего делала я сама. Но здесь, сейчас, ну. Я полагаюсь на авторов, доставляющих рукописи вовремя, редакторов, выполняющих свою работу в срок, капризы дизайнеров обложек, сроки доставки и многое другое. Это как игра «дженга», только с книгами. Если что-то пойдет не так, вся башня развалится. На этой неделе автор решила, что книга, над которой она работала, была неправильной, и что она хочет переписать ее целиком. Проблема в том, что у нас все готово к выпуску, и предполагается, что она поступит в печать через восемь недель. Я ложусь спать, беспокоясь о графиках печати, и просыпаюсь со стиснутыми зубами.

Бабушка Бет издает легкое фырканье:

— Мне кажется, ты немного напряжена, любовь моя. Может быть, тебе нужно подышать морским воздухом и отведать моих вишневых булочек.

Я слегка подзависла. Мысль об этом и об ее утешительных объятиях заставляет меня снова почувствовать себя десятилетней девочкой, и я испытываю острую тоску по дому, как в том возрасте, когда мы отправились на неделю в школьную поездку в Уэльс.

— О Боже, да. На самом деле, я собираюсь приехать и повидаться с тобой на следующих выходных, если ты будешь свободна.

— О, это было бы здорово, милая, но я собираюсь на автобусный тур в Гастингс.

Я зависаю еще немного.

— Может быть, на следующих выходных? — весело спрашивает она. — У меня соревнования по шахматам, но это только в субботу днем. Ты можешь принять расслабляющую ванну или пойти прогуляться со своей мамой.

— У тебя социальная жизнь лучше, чем у меня, — говорю я, и даже не в шутку. С тех пор как она переехала в жилой комплекс, она была занята больше, чем за все время, что я ее знаю. Это заставляет меня задуматься, не накапливала ли она всю эту социальную энергию все те годы, что была замужем за дедушкой. И тут до меня доходит — ей одиноко.

— У тебя же все хорошо? — обеспокоенно спрашиваю я.

— У меня то? Я цела и невредима.

— Ты не… не слишком скучаешь по дедушке?

Последние пару лет, когда он жил дома и ему становилось все труднее справляться со слабоумием, дались ей нелегко. Я жила с ними, полная решимости помогать всем, чем смогу, особенно после того, как мама, в соответствии с ее характером, отправилась путешествовать с новым парнем, с которым познакомилась. На деле, она никогда не брала на себя никакой ответственности. Дело не в том, что ей все равно, скорее, она… ну, она всегда была в некотором роде сосредоточена только на себе.

— Нет, милая. Точнее, я скучаю по нему, конечно же, но он бы не хотел, чтобы так продолжалось. Это благословение, в каком-то ужасном смысле.

— Знаю, — я думаю о дедушке раньше, когда он был здоров, возился в саду в домашних тапочках и шерстяном джемпере, срезал засохшие розы и приводил в порядок теплицу, которая была его гордостью и радостью. Я стараюсь не думать о том, как он сидит, затерявшись в своем собственном мире, уставившись в пространство часами напролет.

— В любом случае, хватит об этом. Что еще у тебя происходит? — спрашивает она.

Я рассказываю ей слегка отфильтрованную версию того, как на самом деле обстоят дела на работе, и как мне удалось пережить встречу с кучей важных людей, не облажавшись. Я не упоминаю Алекса или как я привыкла спать с затычками в ушах на случай, если случайно услышу его и Эмму в соседней комнате, или как я благодарна за прочные викторианские стены, которые приглушают большую часть шума, хотя, к сожалению, из-за них в такие дни здесь становится ужасно холодно. Как сегодня.

А потом вешаю трубку, потому что ей пора идти на занятия йогой в гамаке, обнимаю свои колени и улыбаюсь про себя, потому что каким-то образом, в двадцать девять и семьдесят девять лет, у нас двоих все хорошо в нашей новой жизни.