Мы всякую жалость оставим в бою…

Оберстлейтенант Макс Шрамм. Пятый день войны

Уже пять дней идёт война, а я всё торчу в Италии. Правда, сменил «пятьдесят второй» на «Пе-2», но мне уже намекнули, что это ненадолго. Скоро у нас не будет устаревших винтовых машин. К тысяча девятьсот сорок второму году планируется переход на реактивную технику всех частей авиации. Сейчас мы занимаемся Мальтой — отлавливаем пытающихся убежать англичан. Гоняемся даже за одиночными солдатами. Гибралтар и французский флот в Тулоне мы захватили успешно, никто даже дёрнуться не успел. Из французов вояки никудышные, больше гонора, а англичане… Что же, умирать они умеют… И только. Десантники рассказывали, что «лягушатники» им напоминают поляков — гонору много, а толку — чуть. Мне сам полковник Затевахин, Иван Фёдорович, рассказывал, как сразу четверых положил одной очередью, стоят как бараны и не дёргаются. Только глаза выпучили, откуда он взялся тут. Словом, это не противник. И чего мы их в Испании послушали: надо было наплевать на всё и не уходить. Вот, опять летим. Говорят, что где-то там англичане засели, надо выкурить… Рутина. Уже приедается. В Китае, вот там действительно воевать пришлось, самураи — ребята серьёзные, а эти — иногда даже жалко их, как слепые котята тыкаются. Наши орлы их и за противника не считают. Надо будет их попрактиковать где-нибудь. Вернёмся с вылета — запрошу у командования, что тут лишнее на карте, пускай точность бомбометания отработают. А то так войны и не понюхают. Помню незабвенного папашу моего друга Вилли, как он говорил: излишняя самоуверенность — первый шаг к могиле лётчика…

Получил письмо от супруги. Она вполне счастлива. С моими родственниками нашла общий язык. Сама-то она сирота, родителей потеряла во время большевистского путча, а родственники своих детей никогда не имели, так что… Пишет, что дядюшка развернулся на полную — прошлогодний госзаказ сдал с перевыполнением плана на тридцать процентов, а в этом собирается превысить вдвое. Земля такая, что посади палку — утром яблоня плодоносить будет. О, рассказывает о соседе — учителе. Помню я его… Такой маленький, лысенький… Как же его… А вспомнил: Никита Сергеевич! Хрущёв. Скромный сельский учитель. Правда, помешан на этом американском растении — кукурузе. О ней часами может говорить, и глазки сразу так сверкать начинают… Нехорошо… Света пишет, что в этом году Хрущёв у дяди ещё два гектара взял в аренду, обещал этой самой кукурузой расплатиться… Ну, его дела. О! Вот это дело — дядя взял в аренду ещё пятьдесят поляков в лагере. Правильно, пускай работают. Надо будет им подарки послать, вот завтра будем во Францию перебазироваться. Возьму машину и съездим с ребятами куда-нибудь, посмотрим, чем разжиться толковым можно… Трактор бы им отправить, да как? Ладно, если что — куплю. Боевые неплохие идут, хватит…

Так. Что-то я разнежился, вон опять посыльный бежит, снова меня в штаб кличут. Ну, посмотрим, что на этот раз… Твою ж мать! Не успел полк принять, как меня опять отзывают — срочно явиться в Штрассфельд и принять под своё командование пятый полк стратегических бомбардировщиков… А что у нас стратегическое? Правильно, либо русский «Пе-8», либо наш «Ме-264», а скорее всего мамонты Сикорского. Та ещё бяка летающая… Ладно. Новый командир части прибыл? Кому дела сдавать-то? Начальнику штаба? Ну-ну…

Утром беру «Шторьх» и вылетаю. Полёт спокойный, мотор мерно тарахтит, красота… Под крылом уже Франция. Зелёные поля, изгороди, аккуратные домики. Кое-где попадаются следы войны. Моя машинка идёт невысоко, поэтому хорошо различаю следы пожарищ, разбитую технику, изрытые воронками поля. Издержки войны, что поделаешь. Так, уже обедать пора, надо бы приземлиться… Присматриваю ровный участок дороги, вымощенной булыжником и делаю первый заход. Да нет, вроде ям не видно. Разворачиваюсь и аккуратно сажусь на облюбованный участок. Чем хорош мой малыш, так тем, что на любую полянку сядет! Выключаю зажигание, и мотор пару раз чихнув останавливается. Выпрыгиваю из кабины, делаю несколько гимнастических упражнений, чтобы размять мышцы, затёкшие после перелёта. Затем проверяю оружие, закрываю кабину и направляюсь к стоящему прямо у обочины строению. К грязным окнам прилипли белые лица, со страхом смотрящие на меня. Не обращая на них внимания ногой распахиваю дверь и вхожу — предчувствия меня не обманули: трактир, или кабачок. Внутри довольно противно, но на мой неприхотливый вкус — пойдёт. Подхожу к застывшему за стойкой хозяину и на чистом немецком языке делаю заказ. Не понимает. Перехожу на русский. Странно, при звуках этого языка тот падает на колени и прикрывает руками голову. Остальные посетители поступают точно также. Мда-а… Молодцы, союзники! Знают, как с «лягушатниками» обращаться надо! Плюнув на всё, беру тарелку, обхожу стойку и минуя трактирщика захожу в кладовую. Снимаю со стены колбасу, окорок. Затем прохожу на кухню, там беру себе картошку, пирог, наливаю суп. Вроде съедобно на вид. Возвращаюсь в зал и сев за стол приступаю к трапезе. Странно. Кажется, здесь только что были люди? Наверное, показалось… А что, вполне съедобно! Расстёгиваю пуговицы кителя, не хватает кофе. Пальцем маню несчастного хозяина, тот осторожно подходит, его бьёт мелкая дрожь. Достаю сигарету, щёлкаю зажигалкой, кое-как объясняю, что хочу кофе. Слава Богу, это звучит одинаково на всех языках, в том числе и неполноценных. Француз обрадовано кивает, что понял и уносится на кухню. Через пару минут наслаждаюсь любимым напитком и хорошей сигаретой. Красота. Наконец выхожу на улицу, оставив пару марок на столе, и направляюсь к своему самолёту. Там меня ожидает сюрприз: возле «Шторьха» вижу здоровенную фигуру в хорошо знакомой лохматке Охранных Отрядов Русской Православной Церкви… Всё становиться ясно, например, почему «лягушатники» такие запуганные, почему трясутся при русской речи… Подхожу ближе и здороваюсь:

— Слава Героям!

Машинально тот отвечает:

— России — слава!

Завязывается оживлённый разговор, монах расплывается в улыбке, узнав, что я знаю русский язык. Быстро выяснив все интересующие его вопросы, он приглашает меня в гости, соблазняя тем, что пока мы будем общаться, мой самолёт дозаправят. Звучит соблазнительно, и мы идём к деревне… По дороге выясняется, что мы оба воевали в Китае, и инок вообще тает от восторга. Его часть, оказывается, недалеко от нас стояла, и про меня и моих орлов он, конечно же, слышал. Оживлённо предаваясь воспоминаниям, входим на деревенскую улицу и подходим к бывшему дому старосты, где разместилась временная комендатура. То что там союзники видно сразу — возле дверей две виселицы, богато украшенные лицами семитской наружности. Часовой отдаёт нам честь, мы входим внутрь и я представляюсь дьякону, командующему монахами. Тот вскакивает и отдаёт честь, узнав мой чин. Лечу я в комбинезоне, и по фуражке видно, что я офицер, а вот звание не рассмотреть. Если только по петлицам, но союзник здесь явно «плавает»… Отдаются распоряжения, и я вижу, как уезжает машина с канистрами. Тем временем на столе появляются закуски, вино, печёности и копчёности. Отказываюсь от вина, мотивируятем, что мне ещё лететь и лететь… Монахи не обижаются, понимают. На машинах-то пьяные насмерть бьются, а тут самолёт, который по небу летает, словно ангел. Сидим, ребята потихоньку наливают, на вскоре скованность от погон проходит и мы находим общую тему для разговора — оказывается, что они все ветераны Китая и Монголии. Внезапно вбегает часовой и докладывает о том, что поймали в окрестностях ещё двух евреев. Все выходят наружу — вид у обоих жалкий: грязные, оборванные, худые. Колени трясутся, а от одного явно попахивает… Медвежья болезнь. Дьякон сокрушается, что виселицы заняты, придётся ребят для охраны отрывать, только завтра казнить смогут. Тут замечаю пустые бочки.

— Слушай, чего ты мучаешься? Приговор: без пролития крови?

— Конечно. Да дополнение вышло, жида с виселицы снимать можно не раньше, чем через сутки. А мы этих утром повесили…

— Пусть наносят воды в бочки и башкой вниз. Крови не будет, гарантирую.

— Ну вы полковник, и голова…

Быстренько обоих запрягли. Они водички бегом натаскали, взяли их за грязные ноги и вниз башкой — только пузыри забулькали. Потрепыхались немножко, правда. Но успокоились быстро.

— Вот, дарю идею, дьякон.

А тот сияет прямо. Счастливый. Говорит, мол, обязательно рацпредложение по инстанции внесу. Ну, посидели мы ещё немного, а потом полетел я дальше, к месту службы.