Мы всякую жалость оставим в бою…

Полковник Всеволод Соколов. Константинополь, 1941

Англия растворяется вдали как мираж. Под крылом самолета Франция. Хотя я уже больше десяти лет в армии и самолеты знаю не понаслышке, но на боевом самолете летаю в первый раз. Впрочем, когда у тебя в кармане лежит предписание «немедленно явится» да за подписью самих Миллера и Шапошникова, то полетишь не то, что на бомбардировщике а и на снаряде артиллерийском, посрамляя незабвенного барона…

Буквально на днях убыл Макс, а теперь настала и моя очередь. Наш корпус, получивший гордое звание «Лондонский», расформирован за ненадобностью. Ну, не расформирован, а переведен в так называемое «кадрированное» состояние, то есть, лишен девяти десятых личного состава, почти всего тяжелого оружия, самолетов и кораблей и готовится к отправке в Россию. За поимку бывших правителей Британии нам дополнительно обломились благодарности от Самого. Честно говоря, первый раз вижу эту странную награду, хотя слышал о ней уже давно. Нам всем раздают плотные глянцевые листы с золотым обрезом, на которых в обрамлении знамен изображен чеканный профиль Верховного Главнокомандующего. Ниже идет текст благодарности, в котором красным выделено имя награжденного. Вначале у нас встал естественный вопрос: как обмывать подобные «награды»? Но, понятное дело, мы нашли способ. Не глупые… Лучше бы мы были дураками…

Утром нас с больными головами строят, зачитывают приказ, в течение суток мы, высунув языки, мечемся, передавая технику, после каждому предписание в запечатанном конверте и — аллюр три креста, к новым местам назначения! Мне достается совершенно безумное направление в Константинополь, в латную дружинную дивизию «Генерал Корнилов». Не знаю, что меня там ждет, но теперь, если не понравится, я всегда могу обратиться к своему задушевному другу, рейхсфюреру СС.

Вот с такими мыслями я лечу на бомбардировщике. В Англии еще идут бои, некоторые части англичан пока сопротивляются, но это жалкие попытки, не идущие ни в какое сравнение с тем, что сейчас творится в Турции и на дальнем юге. Турецкие аскеры отчаянно сопротивляются в районе Анкары, иногда даже переходя в наступление, а арабские и иудейские фанатики упорно дерутся в Палестине и Сирии. На дальнем юге, в джунглях Индокитая остатки японских частей вместе с австралийцами и особо упрямыми китайцами яростно сражаются с нашими наступающими войсками, которые кроме врагов вынуждены бороться еще и с отвратительным климатом тех жутких мест. Так что я не чувствую себя дезертиром, покидающим поле боя ради спокойной жизни в тылу…

Аэродром, на котором мы приземляемся, находится километрах в десяти от Константинополя, и до него мне предстоит добираться на автомобиле. Несмотря на новые ощущения и не слишком удобную позу, мы с Танкистом успеваем задремать в полете. Правда, нам еще повезло, что наш полет происходил на Ме-264, с его просторной кабиной, в которой отыскалось местечко и для нас. На каком-нибудь другом бомбардировщике нас вполне мог ожидать увлекательный перелет в бомбоотсеке. Так что мы еще хорошо устроились.

На прощание летуны поят нас кофе и концентрированным молоком соответственно, и мы, пожелав им удачи и вежливо мурлыкнув соответственно, отправляемся в путь. Нам навстречу движутся тяжело навьюченные верблюды. Водитель поясняет, что эти монгольские подарки здесь куда более распространены, чем автомобили. Снабжение горючим еще не на высоте, а этим кораблям пустыни все нипочем…

Летом Константинополь очень красив. Я никогда еще не был в этом историческом городе, уже, кстати, переименованном в Царьград, и с любопытством верчу головой направо и налево. Вообще люди — гораздо любопытнее кошек. Вон Танкист — тоже здесь впервые, но никак не проявляет своего интереса. А посмотреть есть на что: у Святой Софии уже взорвали уродливые минареты, и теперь над ее наново вызолоченным куполом сияет в голубой синеве неба животворящий крест. Город, очищенный от иудейской и мусульманской мрази, сверкает своей первозданной красотой. С такого расстояния он похож на сахарный дворец, который горит нестерпимым блеском в лучах яркого солнца. От любования этой картиной меня отрывает оклик:

— Эй, брат, слюшай, будь другом, падвезы до Царьграда!

У окликающего сильный кавказский акцент. Любопытство заставляет меня приказать водителю сдать назад и прихватить незнакомца. Вообще-то, меня предупреждали насчет диверсантов, но я мало чего боюсь. Я вооружен, у водителя — ППД, так что случись беда — отпор дать сможем.

Оборачиваюсь. К нашему «кюбельвагену» торопится человек в военной форме навьюченный похлеще верблюда. Огромный чемодан, здоровенный вещмешок, пара бочонков, несколько глиняных фляг… Не доходя метров пяти до автомобиля, ему, наконец, удается разглядеть мои знаки различия. Судя по виду этого молодого кавказца с капитанским погонами, он уже сам не рад, что остановил машину со старшим офицером. Но всем известная кавказская гордость берет свое, и он строевым шагом подходит к машине:

— Разрешите доложить: капитан Айрапетян. Следую в Царьград к новому месту службы! — рубит он и «ест глазами» начальство, то бишь меня.

Теперь понятно, почему он обратился ко мне столь фамильярно. У него петлицы и просветы горного стрелка, а издали они и в самом деле схожи с танковыми. Он молод, но на груди уже теплая компания из «Георгия» и «Николая». Выше пристроился корсомольский значок. Медали за «Первый Кавказ», за «Первую Турцию», за взятие Бухареста и потемневшая «Отвага», видимо первая его боевая награда.

— Полковник Соколов. Садись, соратник, нечего так тянуться. — Я сдвигаю в сторону свои вещи. — Вот этого рыжего героя двигай и присаживайся. Не знал, что здесь и горнострелки стоят…

— Нэдавно, — он осторожно присаживается и робко гладит Танкиста. — Ми суда тры дна как прибылы. Толко я па дарогэ к родственныкам заехал. Атэц сказал — я заехал.

— Не думал, что в Турции еще остались армяне.

— Они нэ осталис — он улыбается широкой, хорошей улыбкой, — они приехалы! Тетя моя, с мужем и сэмьей. Вот ездил, смотрел, чтобы им харощий дом далы.

— Ну, тогда понятно, чего мой Танкист возле твоего мешка трется, — смеюсь я. — Небось, харчи домашние везешь?

— Ва! — он хлопает себя по бедрам. — Савсем глюпый стал! Гаспадын полковник, может, Ви кушать хотите? Сейчас… — он начинает развязывать мешок.

Я еле-еле успеваю его остановить. Кавказские щедрость и гостеприимство тоже славятся по всему миру…

До города я добираюсь под непрерывный и бесконечный рассказ капитана о самых разнообразных вещах, людях и событиях. Он щедро делится со мной бесценной информацией о своих многочисленных родственниках, еще более многочисленных друзьях и знакомых, и к концу нашей поездки я уже твердо уверен: мой попутчик — родственник половине армян, а вторая половина — его близкие приятели. Я уже не в первый раз сталкиваюсь с необыкновенной взаимосвязанностью всех кавказцев. В академии вместе со мной учились штабс-капитан Баграмян и капитан Багдасарян. Так вот они точно так же рассказывали о Кавказе и своих родственниках. Кстати, то же и у казаков, которые в родстве с доброй половиной своих земляков, а другой половине — сваты, кумовья, сослуживцы и закадычные приятели.

Шутки ради я интересуюсь у своего нового знакомого, как поживают Баграмян и Багдасарян. К моему изумлению он тут же отвечает, что его дальний родственник Баграмян уже полковник и сейчас возглавляет штаб 2-го горного корпуса, а троюродный дядя его близкого друга Норайра полковник Багдасарян погиб еще в 39-ом, командуя горнокавалерийским полком во время турецкого наступления на Ван. После такой исчерпывающей информации я закаиваюсь шутить над кавказскими традициями…

…Вот и Константинополь. Заметив один из грузовиков своей дивизии, нас покидает бравый капитан Гикор Айрапетян. На прощание он, не слушая никаких возражений, протягивает мне глиняную флягу, вытаскивает из мешка порядочный кусок вяленого мяса, засыпанного красным перцем, отмахивает от кольца жирной бараньей колбасы кинжалом чуть не целый метр; и швыряет на сидение «назика» целого жаренного индюка.

— Он ничего не кущал, толко изюм и орехи, да! Кушать будете — вспаминат будете! — кричит он, и, махнув рукой, мчится вслед грузовику, громко вопя что-то на своем гортанном языке. Его подхватывают за руки, втягивают в кузов, хлопают по плечам, обнимают, звучат радостные крики, переходящие в рев. Я смотрю ему вслед и мне вдруг становится немножко грустно: я завидую его молодости…

Ну, вот и я приехал. Куда ж я, интересно знать, эти подарки девать буду? Меня выручает водитель: он быстро заглядывает в какую-то мелкую лавчонку, и появляется через мгновение со здоровенным ковровым мешком в руках.

— Господин полковник, во — хурджин! — он трясет приобретением. — В него все и складывайте.

Таким образом, я являюсь в расположение штаба «Генерала Корнилова» с Танкистом на плече и здоровенным хурджином в руках. Восточно-фронтовой колорит…

…Вечером того же дня я сижу в маленькой харчевне и, попивая крепчайший кофе с коньком, пытаюсь осмыслить то, что со мной произошло. В штабе дивизии выясняется, что меня не ждут и появлению моему вовсе не рады. В ГУК дружинных частей, видимо с учетом ускоренного распихивания «англичан», как обычно напутали. Нет в дивизии для меня должности! Комдив, генерал-майор Пепеляев, извиняясь, разводит руками:

— Нету, батенька Вы мой, решительно нету. Ведь не на батальон же мне Вас ставить…

Тут он прав: на батальон меня ставить нельзя. И не потому, что я с батальоном не справлюсь — не забыл еще, чай, каков на вкус хлеб комбата. Но командиром танкового полка в корниловской — подполковник Ларин. Серьезный и грамотный офицер, георгиевский кавалер и ветеран трех компаний. И было бы просто подлостью ставить под его команду полковника, Героя России, да еще и «десятитысячника» в придачу. Ларин вроде ничего человек, но если мы характерами не сойдемся, то будет такое… Как если б мне покойника Анненкова подчинили… А снимать его не за что. Да и не зачем. Так что я оказался в роли «министра без портфеля»: на довольствие поставили, в списки включили, но должности и не предоставили и из подчиненных — один денщик. Еще спасибо, что не сделали вечным дежурным по штабу, впрочем, надо полагать тоже из практических соображений: а вдруг «обиженному» полковнику придет в голову отстроить штабных? Остановить-то сможет только комдив, а ну как его поблизости не случится?

Так что мне остается лишь сидеть и попивать свой кофе. Танкист, опроставший блюдце сметаны, мирно подремывает у меня под рукой. Я поужинал, в офицерский клуб мне идти неохота — если напьюсь, то обязательно брякну что-нибудь лишнее… А больше тут пойти некуда: я и города-то почти не знаю. А и знал бы, что бы изменилось? Ну, куда один пойдешь?

Я наклоняюсь к Танкисту:

— Что дружок, посидим еще, или пойдем на квартиру?

Он приоткрывает один глаз, смотрит на меня несколько секунд, а потом укладывается поуютнее, как бы говоря: «Ты — человек, ты и решай!» Тогда остаемся здесь…

…Темнеет так, словно выключили свет. В кофейне почти никого — так пять-шесть посетителей. Странно, а я думал, что в восточных кофейнях народу как на восточном базаре. Но это к лучшему. Мне сейчас ни с кем общаться не охота. Ну не охота же, я сказал!

— Каспадын апицер желай девочка? Спелий, слядкий, как хельва…

Да уж, никогда бы не подумал, что восточный сутенер будет так похож на свой литературный образ. Толстый, маленький, с золотыми кольцами на волосатых пальцах. Одет в нечто невообразимое, надо думать — халат. Вот уж мне только проституток не хватало…

— Господин желай, чтобы его оставляй в покое. Понимай? Гуляй!

Толстяк отходит кланяясь, но через пару минут появляется снова. Теперь он тащит за собой нечто тоненькое, завернутое в покрывало.

— Каспадын апицер, смотри — гурия!

Он рывком сдергивает покрывало. Передо мной, опустив голову, стоит девочка лет 12–13, в шелковых шальварах и короткой рубашке. Толстяк поднимаете ее лицо, ухватив девчонку за подбородок. Она смотрит на меня испуганными глазами. Так. Это вот — дело церкви. Только патрулей что-то не видать. Жаль. Придется действовать своими силами…

Если я сейчас пойду искать патруль, то когда вернусь, толстяка уже здесь не будет. Может быть, отобрать силой? Да нет, что-то мне вон те два хлопчика не нравятся. Дитятки под два метра ростом, и можете отрубить мне руку, если у одного из них под халатом не маузер…

— Сколько?

— Для каспадын апицер — двадцать абазов. Дешевле нет.

Двадцать абазов — это примерно семь рублей. Ну ладно, такие деньги у меня есть. Я вынимаю портмоне и достаю десятирублевую ассигнацию. Держи, работорговец…

Беру девчонку за руку, подсаживаю на плечо Танкиста, кидаю еще одну бумажку на стол за ужин и кофе. Так, теперь бы разобраться, где это моя квартира находится. На улице темно, как в угольном мешке. Дорогу я вроде помню, но не твердо. Может спутницу спросить? Как не так! Девчонка по-русски не говорит. То есть абсолютно. Ладно, дойдем как-нибудь…

…Проплутав по узеньким улочкам около часа я, наконец, выхожу к дверям своей квартиры. Денщик открывает дверь и изумленно пялится на мое приобретение.

— Вот что, голубчик, постели-ка ей на диване. И спроворь, пожалуй, что ни то поесть. А завтра, сходишь за дивизионным иерархом. Мне эту красавицу за двадцать абазов продали, так что пусть сим делом церковь займется. Да, и отведи ее помыться, — добавляю я ему вслед, когда он уже собирается уходить.

Мой денщик, веснушчатый курский увалень по имени Трофим, забирает девицу и ведет ее в комнату, в которой стоит диван. Я заваливаюсь на кровать, Танкист принимается уютно урчать у меня под боком, и вскоре я проваливаюсь в мягкий сон…

…Анненков берет папиросу из протянутого портсигара, закуривает сам и подносит огонек Куманину. Я тоже хочу закурить, но он отводит мою руку и тихо говорит:

— Еще не время. Тебе еще с нами нельзя.

А Гриша Куманин добавляет:

— Ждать себя заставляешь, Севолод. Давай-ка, брат, поторапливайся…

При этих словах он поворачивается и идет от меня прочь. Я изумляюсь тому, что человек может идти без ног и просыпаюсь…

В комнате темно, но я чувствую, что кто-то тут есть. Осторожно тяну руку к кобуре. Пустая! От же ж! Около окна мелькает тень. Так, а ведь ночной гость вряд ли знает, про маленький «Вальтер», подаренный мне на прощание Зеппом Блашке. Изящная вещица совсем не шутейного калибра должна лежать у меня в кармане брюк. Ну-ка, аккуратненько… Есть! Пальцы смыкаются на холодной рукоятке. Теперь без лишнего шума осторожно вытащить пистолет… Так. Ну, пожалуй, надо узнать, кто это у нас в гостях…

Я резко сажусь на постели, и тут же раздается тихий голос:

— Спокойно, господин Соколов, спокойно. Не делайте шума и резких движений и все кончится для вас хорошо…

Очень интересно. Говорит чисто, без акцента, но фраза построена не совсем по-русски…

— Кто вы? Что вам нужно?

Эх, еще бы побольше дрожи в голос…

Щелчок и мне в лицо бьет луч карманного фонаря. Но я ждал чего-то подобного и потому опустил голову. Хоть и с трудом, но различаю два силуэта…

— Если вы, господин полковник ответите на несколько моих вопросов, мы расстанемся с вами мирно и, возможно, даже друзьями. Кстати, не пытайтесь хвататься за пистолет — у вас его нету…

Ну, батенька, вот тут вы здорово ошибаетесь…

— Уберите свет, глаза больно…

— Хорошо. — Луч уходит в сторону. — А сейчас вы расскажете мне: с какой целью вас направили в дивизию «Генерал Корнилов»?

Так-так. Хорошо бы, конечно, прихватить субчиков живьем, да вот жаль — я не киногерой. Это только у них получается стрелять в темноте на звук и попадать в ногу, чтобы допросить злодея в следующей части фильма…

Я выдергиваю руку из-под одеяла и стреляю в человека с фонариком. Тот мешком валится наземь. Одновременно с ним с кровати сваливаюсь я сам. И, как выясняется, вовремя. Мой «Лахти» грохочет от окна и пуля с противным визгом рикошетит от стены. Сажаю в сторону окна три пули, легкий вскрик, и больше ни звука. Я жду секунд двадцать, но не слышу ничего. Не поворачиваясь спиной к окну, зажигаю свечу. Прямо передо мной лежит совершенно незнакомый мне невысокий человек. На нем темный костюм, делающий его плохо заметным в темноте. Положительно, никогда не видал этой рожи…

Кстати, а где Трофим? Он что, спит так крепко, что не слышит выстрелов? Надев брюки, я спешу на поиски. Он действительно крепко спит. Его лицо безмятежно, как и у всякого спящего, вот только под подбородком ухмыляется чудовищный ярко-алый раззявленный рот… Ему перехватили горло — от уха, до уха. Меня передергивает. Нелепая смерть…

Снизу стук:

— Откройте! Комендатура! Немедленно откройте!

Я спускаюсь, открываю дверь. Действительно, это комендантский патруль. Они обнаружили на улице мертвое тело с офицерским пистолетом. В дом затаскивают ту самую девчонку, которую я собирался передать церковникам. Только теперь у нее нет на лице выражения напуганного зверька. Губы поджаты, в одной руке стиснут мой собственный «Лахти», а в другой… в другой девочка держит узкий тонкий нож, которым так удобно хватануть по горлу…

Несколько минут уходит на объяснения. В квартире появляются новые люди из комендатуры. Еще бы, нападение на полковника, дружинника, Героя России — не шутка… Но, через час, после того как из дивизии присланы двое вооруженных солдат для защиты моей особы, все утихает. Комендантские забирают с собой трупы, просят завтра (а, точнее, уже сегодня) зайти для уточнения всех обстоятельств дела и уже собираются уходить. Они волокут труп убитого мною мужчины на носилках прикрыв какой-то тряпкой. Из-под тряпки торчит скрюченная рука, и я неожиданно узнаю второго нападавшего. Понятно, почему я не смог опознать его сразу. Он не толст, говорил без акцента, и на его волосатых пальцах больше не было перстней…