Мясник

Глава пятая

Оставшись вдвоем, они долгое время молчали. Ни Андрей, ни Таня не решались заговорить, нарушить молчание, за которым надеялись спрятаться от того, что могло произойти. Первой не выдержала Таня.

— Как ты думаешь, — спросила она, — ой любит ее?

Андрей удивленно вскинул брови:

— Кто?

— Ну Генка.

— Кого?!

— Как — кого? Веронику.

— Пускай чума ее любит, — ответил Андрей. — Разве ее можно любить?!

— А в чем дело? Почему ты считаешь, что ее нельзя любить?

— Да ну! — отмахнулся Андрей от вопроса Тани, как от величайшей глупости. — Скажешь тоже…

— А мне показалось, что любит, — задумчиво произнесла Таня, искоса поглядывая на Андрея.

— Когда кажется — креститься надо, — авторитетно заявил тот. — Да и глупости это все — любит, не любит…

— Почему.

— Что — почему?

— Почему — глупости? Ты не веришь, что на свете любовь бывает?

— Ну почему, — замялся вдруг Андрей. — Верю.

Спросить или не спросить? Тане казалось, что если она задаст самый главный свой вопрос, что-то сломается, что-то хрупкое треснет и никогда не восстановится.

Они снова замолчали. Андрей смотрел в одну точку, опустив голову, словно что-то потерял под ногами.

Спросить или лучше не надо? Таня вдруг поняла, КАК можно спросить про то, что ее мучило. Как же она сразу не догадалась!

Выдержав паузу, она задала свой вопрос:

— Слушай, а почему ты все-таки не пошел с Генкой? А?

Он посмотрел на нее и резко встал.

— Могу догнать, — отрывисто бросил он. — Еще не поздно, можно и успеть.

Таня молча смотрела на него, пытаясь остановить его.

Он стоял как бы в нерешительности.

— Ну? — сказала наконец она. — Что же ты? Беги, не поздно еще.

Он покачал головой и, вздохнув, сел на место.

— Поздно.

— Андрюша… — ласково проговорила Таня. — Почему ты не хочешь сказать, что остался из-за меня?

— Да я… — пожал он плечами. — А чё говорить-то? И так ясно — из-за тебя. Из-за Чумы же.

Теперь ей надоело ходить вокруг да около, и она спросила прямо:

— Ты меня любишь?

— Вот бабы! — со злостью произнес Андрей. — Ребята на дело пошли, а у них одно на уме. Любовь, чтоб я сдох… Трахнуть тебя прямо здесь, что ли?

Таня не обиделась. Она понимала, что сейчас творится на душе у этого парня. Да в их компании, наверное, и не принято девочкам в любви признаваться? Как это они говорят — западло? Но ведь он и не сказал, что НЕ любит. Значит, притворяется, марку держит. Ну и пусть держит, посмотрим, насколько его хватит.

Но что-то в его словах зацепило, не то он сказал, неправильное что-то. Ах ну да, конечно!

— Почему именно «бабы»? — насмешливо возразила Таня. — Вероника, между прочим, тоже на дело пошла.

— Какая она баба?! — удивился Андрей.

— Самая обыкновенная. Генка даже спит с ней.

— Черт! — сказал Андрей.

Видимо, он впервые задумался над тем, что Чума, в сущности, точно такая же девчонка, как все остальные, только покруче других.

— Черт! — повторил Андрей.

— Мне она даже нравится, — добавила Таня.

— Да не, она ничего, — задумчиво про-, говорил Андрей.

— Ну вот.

— Что — вот?

— Значит, не все бабы такие глупые, как я, — вздохнула Таня.

Он немного помолчал, а потом осторожно дотронулся до нее.

— Тань…

— Что?

Он помялся, а потом набрал в себя воздуха, словно нырять собрался, и сказал:

— Ты это… Зачем тебе это — ну… Как его… Ну, это… Люблю, мол, и все такое. Я же и так… это, с тобой. Ну, и чё молотить попусту?

Она поняла, что только что услышала самое настоящее признание в любви. Пусть не совсем такое, о которых пишут в книжках, пусть корявое, не разукрашенное красивыми словами, но… откуда Андрюхе взять красивые слова? А глазами сейчас сказал ей куда больше, чем самое длинное любовное послание в розовом конверте с голубым кружевным бантом.

Она смотрела в землю, опустив голову, и чувствовала, что не может сдержать идиотскую улыбку, которая растягивала ее губы. А Андрей, ее Андрей, сидел рядом и ничего не понимал.

Он снова дотронулся до нее.

— Тань…

Она откликнулась, не поднимая головы.

— А?

— Ты чего, Тань? — тревожно спрашивал он.

Наконец она обратила к нему свое счастливое лицо.

— Ты чего? — опешил он.

— Поцелуй меня, — попросила она. — И молчи, молчи, Андрей.

Андрей был не только ее первым мужчиной, до него она даже не целовалась ни с кем. Все девчонки ее класса давным давно были если не «трахнутыми» хотя бы однажды, то уж целованными точно. В свое время она, помнится, даже переживала по этому поводу. Господи, девке пятнадцать лет, а вроде бы только что с горшка слезла, давно надо было парня себе завести и женщиной стать, так и старой девой можно остаться.

Но не получалось у нее. А раз не получалось — значит, и не нужно. Зачем ей парень, у нее папка есть, он и поможет, и посоветует, он лучше любого парня. Так что идите-ка вы, ребята, подальше. Не надобно мне вас…

А потом снова сомнения. Все подруги девочки как девочки, а она урод какой-то, ходячая нелепость. Нет, парней вокруг полно, а выбрать — ну никак не получалось.

И вот оно, пришло…Таня не умела целоваться, но не испытывала по этому поводу никаких комплексов. Главное — начать, а там как получится. Андрей не станет шутить над ней, не станет смеяться, что она такая совсем девчонка — не целованная. Да и что смеяться?!Разве плохо, что для него себя берегла? Вот и сберегла, а больше мне никого и не надо. И тебе никого не надо. Так бы и сидела здесь всю жизнь, и целовалась с тобой, милый мой, целовалась, и ты учил бы меня, как сейчас, как правильно надо, и раскрывал бы мне губы, как сейчас, своим языком, и так навсегда, на всю жизнь, потому что нет на свете ничего лучше этого, нет лучшего на свете парня, чем ты, Андрюшенька, любим…

— Ну вот, — прямо над ними загрохотал Генка своим утробным смехом, — ни на минуту оставить нельзя. Сразу лизаться начинают!

Андрей моментально отпрянул от нее. Таня медленно возвращалась с небес на землю. Генка стоял перед ними, плотоядно ухмыляясь.

— Карета подана, господа хорошие, — провозгласил он. — Поторопитесь, будьте так любезны.

— Какая карета? — спросил Андрей, недоуменно уставившись на него.

— Белая! — гордо ответил Генка. — С колесами. Да поднимите же свои задницы!

Таня и Андрей встали, недоверчиво поглядывая на своего предводителя.

— За мной! — Генка быстро пошел вперед.

Они прошли не больше десяти метров и остановились как вкопанные. Перед ними стоял самый настоящий «жигуленок», за рулем которого расположилась и нетерпеливо на них смотрела — кто? Разумеется Чума.

— Откуда?! — восторженно завопил Андрей, бросаясь к автомобилю.

— От верблюда! — похохатывая, ответил ему Генка фразой своей подружки и галантно предложил Тане сесть в салон, распахивая перед ней заднюю дверь:

— Прошу, мамзель!

В некотором замешательстве Таня кивнула ему машинально и села рядом с Андреем на заднее сиденье. Генка тут же нырнул в салон и оказался рядом с Вероникой.

— Нравится?! — орал он, чуть ли не брызгая слюной. — А?! — он хлопнул Веронику по плечу. — Гони!

Чума невозмутимо кивнула и нажала на газ. Машина помчалась по дороге.

— Нет, правда, братуха, — обращался к Генке совершенно ошалевший Андрей. — Откуда?!

— Ты чё! — подмигнул ему Генка. — Расскажу — не поверишь. Нет, ты только посмотри на нее, а? — он кивнул на Веронику. — Как будто всю жизнь машины водила!

— А я их всю жизнь и водила, — пожала плечами Чума. — С пяти лет, наверное.

— Вот это ни фига себе, верно? — орал в исступлении Генка. — Нет, ты понял, что это за баба?! Да она просто центровая телка, гад буду!

— Ты обещал кое-что, — напомнила ему Чума.

— А? — воззрился на нее Генка. — Что?

— А то! — она кивнула на бардачок.

— О!!! — снова возопил Генка. — Вы же ничего еще не знаете, несмышленыши! Ну-ка, ну-ка…

Он покопался в бардачке и, вновь повернувшись к Тане и Андрею, наставил на них пистолет.

— Руки вверх! — дурашливо заорал он.

— Ваауу!!! — во все горло заорал восхищенный Андрей. — Ну, все! Теперь держись, Америка — Москва!!!

— Почему — Америка? — удивилась Таня.

— Да потому! — орал Андрей, сияя улыбкой, — что теперь нам все по фигу!

Он протянул руку за пистолетом.

— Дай посмотреть, Генка.

Тот поколебался, но все-таки дал.

— Только осторожней, гляди, — предупредил он.

— Не учи ученого…

Не отрывая глаз от дороги, Чума повторила:

— Ты обещал кое-что.

— Что? — спросил Генка.

— Ты говорил, что извинишься.

— Я? — сопротивлялся Генка.

— Ты отвечал за свои слова, — напомнила ему Чума.

— Точно, Геныч, — подтвердил Андрей.

— И я помню, — добавила Таня.

Генка засмеялся.

— Да ладно вам! Выдумали.

Вдруг машина понеслась на огромной скорости — Чума вдавила педаль газа до упора. Дорога была плохая, машину затрясло, словно она собралась рассыпаться прямо сейчас, но Чума все давила и давила на педаль, не собираясь снимать с нее свою ногу.

У Тани от страха что-то встало в горле, да так, что она даже пискнуть не могла. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.

— Эй! — заорал Андрей. — Ты чего?! Угробиться хочешь?! Сбавь, дура!

Чума не реагировала, только упрямо сжала губы и не отрывала от дороги глаз.

— Сбавь скорость, кому говорят! — орал в страхе Генка.

Мимо них с бешеной скоростью мелькали кусты на обочинах, деревья, не просто мелькали, казалось, еще немного, и они превратятся в сплошную зеленую пелену.

— Ты обещал, — твердо повторила Чума.

— Ну извини, извини, — завопил Генка. — Черт с тобой, извини, только сбавь!!!

Чума сразу же отпустила педаль, и машина поехала плавнее.

— фу-у! — выдохнул Генка, мотая головой. — Ну ты даешь людям просраться!

Таня с Андреем молчали, медленно приходя в себя после пережитого.

И вот только тут Чума впервые за все время этой бешеной гонки отвернула голову от дороги и посмотрела на Генку. Глаза ее были бешеными.

— Ты чего?! — отшатнулся он. — Я же извинился. Чего ты?!

— Насрать мне на твои извинения! — бросила ему Чума. — Ты слово дал. А за слова свои отвечать нужно. Понял?!

Генка молчал.

— Я, может, и правда мало что про себя рассказываю, — снова отвернулась Вероника, уставившись на дорогу. — Но про меня никто не скажет, что я за слова свои не отвечаю. Пока это было так, правильно?

— Правильно, — нехотя ответил Генка.

— И будет так, — кивнула Чума. — Всегда.

Хлынов свою службу не то чтобы не любил, а как бы это сказать помягче… терпел, что ли.

Звучит, конечно, здорово. Майор Федеральной службы безопасности. А раньше — Государственного комитета безопасности. С обязательной добавкой «Советского Союза». Хорошо звучит. Гордо. И совсем не страшно. Хотя какой-то холодок в этих словах, безусловно чувствовался.

И когда однажды в баре — давным-давно, еще во времена баров и забегаловок, а не клубов, бистро и найтов («найт» — ночной клуб, это Катя научила, эх, Катя, Катя!) — молоденький старший лейтенант КГБ Олежка Хлынов снимал с приятелем на пару каких-то баб и сдуру проговорился, что он из «органов», за столиком возникла тишина.

Весьма неприятная и напряженная тишина.

— Вы что, девочки? — попытался улыбнуться Хлынов. — Какие проблемы?

— Никаких, — отрезала одна из них, а вторая добавила:

— А правда, что на Лубянке до сих пор в подвалах мучают?

— Господи, какая Лубянка? Какие подвалы? Кто вам сказал такую бредятину?!

— Мучают или нет? — упорствовала девчонка.

— Да что вы!..

— Отвечайте.

И тогда Олег разозлился. Сказал с вызовом:

— Да! Пачками!

— Ой, правда?

— Да. Да. Да. Да. Я и есть главный мучитель. Ры-ы-ы-ы-ы! — Он вытаращил глаза и скорчил страшную гримасу. — Похоже?

— Похоже, — серьезно сказала одна.

— Вы шутите? — пискнула другая.

— Конечно же, шучу! Шу-чу! — закричал Хлынов. — Давайте кончим эту глупую тему. — Он был уже не рад, что проговорился про свою работу, вернее, про место работы. — Я пошутил. Хотел произвести впечатление. Дурак. Каюсь. Прошу простить.

Хлынов демонстративно приложил руку к сердцу и склонил голову.

Одна из девчонок резко поднялась и пошла к выходу. Олег и его приятель проводили ее удивленным взглядом.

— Что с ней?

— Вы извините, у нее… — оставшаяся девчонка запнулась, но все же докончила. — У нее там отца замучили… Простите.

Веселье расстроилось окончательно. Хлынов, правда, сделал еще одну попытку восстановить компанию, но этим только все испортил.

— Он был еврей? — тихо спросил он.

— Что? — не поняла девчонка.

— Ее отец был евреем? — уточнил Хлы-нов.

— Да что вы себе позволяете! — Девчонка вскочила, схватила сумочку и тоже устремилась за подругой.

Приятель выразительно покрутил пальцем у виска.

— А что я такого сказал? — обиженно спросил Хлынов. — Ну еврей, ну мучитель… Ничего особенного. Обычные русские слова. Бред какой-то, честное слово!

— Ты их обидел. Насмерть, — объяснил приятель.

— Но чем?!

— Не ори.

— Я не ору, — успокоился Хлынов. — Но ты-то, товарищ старший лейтенант «конторы глубокого бурения» (так порой Хлынов называл КГБ, в шутку естественно), ты-то мне можешь объяснить?

— Объяснять не буду, а сказать скажу.

— Валяй!

— Валяю, — флегматично отозвался приятель и сказал негромко: — У меня у самого бабка «червонец» намотала в лихие годы, ты понимаешь, о чем я?.. — Он сделал паузу, продолжив: — И через подвалы прошла. Те самые, что на Лубянке. Бить ее, конечно, не били. Но харили за милую душу. Так сказать, повзводно…

Хлынов нахмурился. Он этого не знал.

— Это первое, — спокойно продолжил приятель. — А второе, брат, то, что нельзя человеку в лицо вот просто взять и сказать с пренебрежением, что он еврей. Нехорошо!

— Она еврейка?

— А ты что, не видишь?

— Погоди, погоди… Ну, скажи мне, что я русский, и я не обижусь. Чепуху ты несешь!

— Нет, — вдруг жестко сказал приятель.

— Объяснись, — потребовал Хлынов.

— Потому что я тоже еврей…

Приятель добил коктейль «тройку» и молча, не попрощавшись, ушел. Вот и посидели, называется!..

Этот давнишний случай врезался в память Хлынову, и как он ни старался про него забыть, коварное время (вот ведь дурацкое свойство памяти!) частенько об этом напоминало. Особенно в последние годы. Когда все сорвалось с цепи, понеслось, сломя голову, — прочь все приличия и запретные темы. Господи, да какие теперь запретные темы!

Про евреев хотите порассуждать — пожалуйста!..

О холодных застенках Лубянки — сколько угодно!..

Лесбиянки, «голубые», коррупция, наркомафия, детская преступность, голод, нищета, Афган, заговор в Кремле, пьянка в Беловежской пуще…

Говорите о чем угодно!

Говорите. Говорите. Говорите. Говорите.

Только не молчите. Тот, кто молчит, вызывает подозрение. Он вызывает страх. И самый большой страх вызывает, конечно же, народ. Которого много. Очень много. Миллионы. И который молчит. О, как он страшно молчит…

Обо всем этом Хлынов часто размышлял, скучая на оперативках. Если говорить честно и прямо, как того все требовали, но никто, естественно, в управлении не делал (не дураки же!), то оперативки Хлынову нужны были не больше, чем коту второй хвост, а рыбе — ухо. Отдел, одним из подразделений которого руководил Хлынов, занимался тихой рутинной работой. Бумажной. Тоскливой до зевоты. Скучной и ненужной. Что-то вроде канцелярии при заводском отделе кадров. Человек прибыл, человек убыл. Фотография, личный номер, спецкод, подпись… И так до бесконечности.

Был, правда, несколько лет назад шанс вырваться отсюда. Нет, инициативы Хлынов не проявлял — его самого вызвали. Нaверх. К генералу Харитону.

— Хлынов? — хмуро поинтересовался генерал.

— Так точно.

— Пойдешь на обследование…

— Куда? — спросил удивленный Хлынов.

— Не понял? — повысил голос генерал.

— Виноват! — тотчас исправился Хлынов, тогда еще капитан.

— Мой помощник вам все объяснит… — Генерал сделал паузу, подошел к шкафу, где было полно книг, но как Хлынов ни силился, не мог прочитать ни одного названия. — Скажете, вы себя хорошо чувствуете?

— В каком смысле?

— Ну, вообще… — туманно произнес Харитон.

— Не жалуюсь. А что, товарищ генерал, какое-то задание? — все-таки решился спросить Хлынов. — Я готов. У меня эта бумажная работа во где сидит! — Он провел ребром ладони по горлу.

— Задание… — передразнил генерал. — Эх, Хлынов, Хлынов! Сколько лет в органах, а так ничего и не понял. Ну разве так дают задание, Хлынов? — В голосе генерала послышалось нескрываемое презрение. — Иди, иди отсюда и чтоб я тебя больше не видел!.. Задание! — еще раз усмехнувшись, повторил он.

Хлынов прошел обследование. Затем — еще одно, дополнительно. В спец лаборатории профессора Плеханова, известного на все управление своими многочисленными романами. Лежа на кушетке, облепленный датчиками и хитроумными приборами, Хлынов мечтал, как его признают годным — он ведь здоров, совершенно здоров! — и отправят куда-нибудь подальше, прочь от этой бумажной волокиты. И будет он бесшумно ползти по джунглям со встроенным в глаз фотоаппаратом…

— Одевайтесь, — равнодушно приказал Плеханов. — Вы свободны.

— Все?

— Да.

— У меня все в порядке? Меня возьмут?

— Это вам сообщат, капитан. Идите!

Нет, обманули беднягу Хлынова. Ничего ему, естественно, не сообщили, и ни в какие джунгли он не поехал. А тихо вернулся к своим бумажкам. Фотография, личный номер, спецкод, подпись…

Оперативка закончилась. Хлынов поднялся со стула, вышел вместе со всеми, пошутил с секретаршей. И вдруг замер.

ЭТО вновь стало наполнять его.

Прямо здесь, среди белого дня, в управлении…

Подруги ей завидовали:

— Счастливая ты, Ада!

И громко вздыхали, как бы подчеркивая величину этого безмерного счастья.

— Почему, девочки? — фальшиво удивлялась Ада, заранее зная ответ.

— Да брось ты!

— А все-таки?

— Ну как же! Ну как же! — искренне волновались подруги, они всплескивали руками и начинали тормошить Аду, словно старались привести ее в чувство. — А Виталий?..

Ада вздыхала. Прятала глаза. Поводила плечиком.

И вновь — все фальшиво, все нарочито, все ненатурально.

— А что Виталий? — невинно спрашивала она.

— О!.. Виталий. Виталий. Виталий. Виталий…

Это имя подруги произносили на все лады. Как бы подчеркивая множество неуловимых оттенков. Все то, что скрывалось за семью буквами.

— Бросьте, девочки!

— Ада…

— Нет, в самом деле!

— Ада…

— Вы же ничего не знаете!

— Ада…

Им и не нужно ничего знать. Потому что у них такого никогда не было. Но будет! Обязательно будет. У каждой, непременно у каждой!..

Господи, девочки, да если бы вы только знали, что на самом деле происходит между Адой и Виталием! Молчали бы сейчас как истуканы. А то и вовсе — отвернулись бы от бедной Ады. Как от старой брошенной куклы.

Но ничего не знают девочки. И Ада им ничего не скажет. Какие ни есть, а все-таки подруги.

Ничего она им не скажет. Ничего!

Пусть все остается как есть. И романтичный Виталий. И его белый «Мерседес». И обязательные цветы. И знаменитая фотомастерская…

Дурочки! Если бы они только знали… Ада открыла глаза.

Она лежала на широкой тахте, огромной и спокойной, как море. Эту тахту отец когда-то привез из Индии. Мать его тогда ругала. Идиот, говорила она, самый настоящий идиот. Другие небось машины везут из-за границы. А ты? Ну как это можно было догадаться!..

Но отец только посмеивался в усы. И гладил мать по спине. И не только. Соскучился. Полгода ее не видел. Ну и что, что Ада смотрит? Ада еще маленькая… Нет, уже не маленькой была тогда Ада, совсем пс маленькой. И многое уже видела. И как девочки целуются в закрытом классе. И что мальчики делают у себя в туалете. И как дяденьки шалят с ее мамой… Именно — шалят. А как это еще назвать? Закроются в комнате — дверь потом сквозняком все равно распахнет, но им уже до этого дела нет, увлечены! — и давай барахтаться под тонкими, почти прозрачными простынями. Конечно, шалят!

Ада тогда впервые увидела свою мать голой, и ее, маленькую девочку, впервые неприятно поразило то, что у матери под животом густо кучерявились черные волосы. И ноги были волосатые. И подмышки. И даже — о ужас! — возле сосков виднелись длинные прямые, как тараканьи усы, волосы. Все это отпечаталось у Ады в мозгу, как отпечатывается в мокрой ванночке фотография, и девочка потом часто разглядывала эту «фотографию» — мысленно, конечно, мысленно! — открывая для себя все новые и новые подробности. И с каждым разом отвращение к материнскому телу росло все больше и больше. Ада постепенно забывала, как она любила прижиматься к маме, как любила залезать к ней по утрам в кровать, сворачиваться клубочком и слушать, как стучит ее, мамино, сердце…

Она вздохнула, услышав мелодичный марш будильника.

Изящная ручка дотянулась до пластмассовой пуговки звонка, шлепнула слегка, и изобретение инквизиторов обиженно замолчало. Ручка юркнула под одеяло — Ада любила тепло, укрывалась двойным китайским пуховиком; красные вышитые драконы, казалось, надежно охраняли ее покой.

Но сон уже пропал.

Хотя какой тут к черту сон! Скоро шесть часов вечера, придут родители — сначала мать, затем отец. Придут, запрутся на кухне и вновь будут тайком от дочери считать дневную выручку. Коммерсанты дебильные!

Ада осторожно помассировала веки — это вместо зарядки! — и откинула полог одеяла. Солнечные лучи скрывающегося за девятиэтажкой светила — торопится, вишь, на запад! — пробились сквозь мелкую сетку тюля. Упали на заспанное личико, согрели нежно-нежно. Спасибо, солнышко!

Она негромко зевнула, обнажая мелкие острые зубки. Точь-в-точь как кошка. Затем с наслаждением раскинула в стороны руки, потянулась. Что-то мягко хрустнуло в спине, и от этого неожиданно стало еще приятнее.

Протяжно вздохнув, Ада вытащила из-под одеяла ногу. Короткая ночная рубашка при этом задралась, и солнечный лучик нескромно осветил ложбинку под животом. Нет, не под животом — это у мамы живот, фу, не люблю! — под животиком, у Ады — еще животик, и всегда будет животик, как это часто любит повторять Виталий.

Ада оттянула носок, растопырила покрытые бесцветным лаком пальчики ног и принялась их внимательно разглядывать. Ничего ножки, хорошие, гладкие, отполированные. Как сказал Виталий? Афродита или Елена? Что-то наподобие этого. Словом, опять обозвал какой-то древнегреческой блядью. Или не древнегреческой?..

Ада поморщилась.

Она не любила этих постоянных намеков, полунамеков, недомолвок и прочей зауми Виталия. Да, шикарный парень. Талантливый фотограф. Может быть, даже гениальный, она не знает. Все может. Все умеет. Опытный. Ласковый. Но эти шуточки!.. Нет, в конце концов, она женщина. И может послать его подальше в любую минуту. На три буквы. Или — на пять.

Может? Нет. Врешь, Адочка, все ты врешь, милая.

Ничего теперь не можешь.

Ни-че-го!

И связал тебя твой Виталий, связал невидимой нитью такой прочности, что, кажется, захоти он — и все ты, маленькая, позабудешь, на все, хорошенькая, плюнешь, от всего, ласковая, откажешься. И послушной собачонкой — какие, кстати, у нас были знаменитые собачки: павловские, Каш-танка, Арто и, конечно, бедняга Муму — побежишь за своим гениальным фотографом. За своим хозяином…

Хозяин?

Хозяин.

Настоящий?

Настоящий.

Самый настоящий из всех настоящих!

А ты — его рабыня. Раба. Раба любви и секса. Нет, лучше не так, лучше по-другому, например — раба любви и света. Здорово!

Что-то есть в этом возвышенное. Что-то от Северянина. Бальмонта. Голицына. Настоящее. Неземное. Не то, что у этой напыщенной выскочки, у насквозь фальшивой Ренаты Литвиновой…

Вспомнив о Ренате, Ада нахмурилась, черты ее правильного личика исказила гримаса.

Рената! Тоже мне, нашли символ современного декаданса. Разве может эта девица быть символом? Смех. Хохот. Гомерический хохот. Даже — спазмы…

Эта дурочка и упадочные явления в искусстве?!Покажи тем не того, кто заикнулся об этом первым (сама Рената, конечно же, не в счет — доподлинно всем известно, что она же первая об этом везде и раструбила!), и я рассмеюсь ему прямо в лицо. Расхо-хо-чусь!

Рената и упадок?! Как можно было догадаться выставлять в качестве символа упадка это откормленное (причем весьма и весьма неплохо, со знанием дела, от души!) бледно-зеленое чудовище?! Нечто среднего рода с жалкими лесбийскими потугами. Пройтись чугунной коровьей походкой — это и есть декаданс? Правда? Тогда — спасибо. Тогда, Аде с вами, господа, не по пути. Адью!

Конечно же, она понимала, что была не права по отношению к вышеупомянутой особе. Не права! Нет, она была по-женски изощренно жестока. Более того, можно было смело утверждать, что именно в этом вопросе Ада была не просто Адой, а Адой-садисткой, да пусть простят ее за это…

Во всем был виноват Виталий. Господи, ну кому же еще быть виновным во всех ее бедах?!

В том самом знаменитом клипе, рекламирующем колготки, должна была сниматься Ада. Прекрасная Ада. Ада-супер. Ада-люкс. Ада-топ. И прочее, прочее, прочее… Включая же, конечно, Аду-декадапс.

Только Ада могла со всей полнотой(и, как раньше говорили, а потом — стали шутить — «с чувством глубокого удовлетворения»!)воплотить образ современного упадка. Не об этом ли ей с утра до вечера твердил Виталий! При этом он же пообещал, что сделает все, чтобы у Юрки Грымова (он всегда называл его Юркой, как, впрочем, и остальных, например: Угольникова — Игорьком, Лысенкова — Лешкой, Якубовича — Ленчиком, а Ярмольника — и вовсе Хрюшкой) снялась именно Ада. Только Ада; Никто, кроме Ады. Неподражаемая Ада…

Виталий даже два раза специально подводил витавшую на небесах от счастья Аду к этому самому Юрке Грымову — было это то ли в «Пилоте», то ли в «Самоволке», сейчас уже она не помнит. Да и не нужно ей об этом помнить! Зачем? Она — женщина. С большой буквы. И — со всеми прочими прибамбасами, которые настоящей женщине необходимы. Тем более — женщине-декаданс!

Между прочим Аде известный клип-мейкер не менее известной фирмы не понравился. Прикид, конечно же, у него был. И манеры — соответствующие. Но речь! Боже, как он примитивно изъяснялся. Нет, он не унижал Аду, не смотрел пренебрежительно и не цедил высокомерно сквозь зубы. К этому она как раз была готова. Было другое… Как бы это объяснить? Плебейство. Самое настоящее плебейство. Это ничем не скроешь. Никаким прикидом, никакими наворотами, никакими прибамбасами, никакими навесками…

У нее на этих плебеев был такой нюх — точняк! Даже Виталий с его гениальностью и с его фото заморочками — вспомнив про заморочки, Ада нервно передернула плечами: бр-р-р! — ей в подметки не годился. Не чувствовал, не понимал Виталий до конца людей. Не фильтровал.

А вот Ада фильтровала. Ну, естественно, понимала, чувствовала и тому подобное. Потому что — порода. Настоящая порода. И люкс. И топ. И супер. И, конечно же, декаданс. Тот самый, куда так рвется Рената. Фу, Рената!.. Даже имя — и то произносить неприятно. Все, забыли. Не думать. Не думать. Не думать. Не думать…

Ада еще раз покосилась на будильник, который показывал, что до прихода родителей оставалось совсем немного. У нее было два пути. Или продолжать валяться под пуховиком и предаваться сладостным грезам о том, как она, Ада, когда-нибудь отомстит этой ничтожной Ренате, которая совершенно несправедливо и так далее… Или встать, привести себя в порядок и попытаться встретиться с Виталием, который, как она подозревала, просто прячется от нее вот уже несколько дней; встретиться и наконец-то выяснить (окончательно, бесповоротно, Боже, сколько можно!) отношения…

Немного подумав, она выбрала второй путь.

Если бы Ада только знала, сколь роковой выбор она сделала!

Они встретились и познакомились непросто, а очень просто. Банально. Примитивно. И в этом был какой-то шарм. Так по крайней мере потом объяснил Виталий. И еще что-то долго рассказывал о том самом единственном ребре Адама, который необходимо найти каждому мужчине, чтобы было полное совпадение между мужчиной и женщиной. Ада слушала и помалкивала.

Их первая встреча произошла несколько месяцев назад. Обычное уличное знакомство. Она скучала возле остановки, пытаясь поймать машину. Он ее заметил и остановился. Пока Ада объясняла, куда ей надо добраться, он молча и внимательно разглядывал ее. Затем неожиданно сказал:

— Вы знаете, у вас замечательный нос, девушка. Нет, я не шучу, это действительно настоящий нос. Точно такой же был у Греты Гарбо. Американские эксперты кино пришли к выводу, что лицо у Гарбо уникально, и все пропорции божественны. Вы знаете Грету Гарбо?

— Не знакома, — выпалила Ада.

— Я тоже, — ничуть не обиделся он. — Но очень бы хотел…

Ада с некоторым удивлением посмотрела на него. Нет, на идиота непохож. На маньяка, впрочем, тоже. Идиоты не разъезжают в белых «Мерседесах». А маньяки?. Вы не маньяк? — спросила она.

— Похож?

— Да как вам сказать…

— А говорить надо всегда прямо и честно. Вот мне, например, сейчас хочется вам помочь, и я об этом вам прямо говорю. — Он улыбнулся по-доброму. — Не бойтесь и садитесь в машину, а то ваш замечательный нос превратится в ледышку, и это будет настоящей катастрофой для большого искусства.

— Для чего? — поразилась она.

— Для большого искусства. Вы даже не представляете, как вам повезло, что вы поймали именно меня…

— Я не ловила!

— Значит, мне повезло, что я вас встретил. Да садитесь же вы, не бойтесь! — повторил он.

— Я не боюсь! — храбро заявила Ада и села в машину.

Так они и познакомились.

Потом были еще встречи. И еще. И еще… Были прогулки по ночной Москве. Виталий просто обожал гонять на своем «Мерседесе» по темной набережной. Вырубал свет и давил педаль газа до отказа. В открытых окнах бешено свистел ветер, Аду бросало из стороны в сторону на крутых виражах. Она задыхалась от встречного плотного потока воздуха. Но, странное дело, ей это тоже нравилось. И она кричала в восторге:

— Еще, быстрее! Еще!..

Виталий увеличивал скорость, правда, в пределах разумного. Хотя, Господи, какой тут разум?!Три часа ночи. Пусто. На улицах ни души. Бандиты попрятались по ночным клубам. Знаменитые «ночные волки» еще только готовят свои мотоциклы к весеннему сезону. Обыватели спят. Милиция… Ах, где ты, милиция? Не видно. Никого не видно. Только они. Виталий и Ада.

— Еще быстрей!..

— Нельзя!..

— Можно!..

— Ада, не сходи с ума!..

— А я хочу!..

— Хотеть не вредно!..

— Ах так, а ну-ка, дай!..

— Сумасшедшая!..

— Я все равно отберу!..

— Пусти руль!..

— Нет!..

— Ада!..

— Нет! Нет! Нет!..

— Ты что?!

— А-а-а!..

Чудом не опрокидываясь, машина замирала. Раскрасневшаяся от бешеной езды Ада оборачивалась к Виталию, и морщины на его хмуром лице постепенно разглаживались. Ну как можно на нее сердиться! Девочка, она и есть девочка. Даже с таким божественным профилем…

Да, были прогулки, были встречи, были «тревелинги» в клубы (это слово придумал Виталий, и Аде оно очень нравилось). Было почти все, кроме двух вещей: Виталий никогда не рассказывал о своей работе и не делал никаких попыток к сексуальным домогательствам.

Последнее сначала забавляло ее — Виталий не был похож на монаха, а его естественности и раскованности мог бы позавидовать любой мужчина. Со временем отсутствие флирта между ними несколько насторожило Аду. Она посоветовалась с подругами по этому поводу (хотя с подругами никогда нельзя быть до конца откровенной!), но те не придали этому обстоятельству особого значения, как ей показалось.

— Может, он «голубой»? — высказала предположение одна.

— Голубой?

— А что? Сейчас полным-полно всевозможных цветных: голубые, там, розовые, в полосочку…

— Это как?

Подруга объяснила, что так называют бисексуалов, и тут же стала подробно излагать, чем последние отличаются от всех остальных, от нормальных. Причем ее рассказ изобиловал такими красочными примерами, такими подробностями, что Ада несколько раз покраснела. И даже на время забыла о собственных проблемах.

— Нет, ты не думай, он другой, — наконец остановила она подругу, задумалась, пытаясь правильно сформулировать. — Понимаешь, я чувствую, что он нормальный. Обычный. Без отклонений. Собак любит. Музыку слушает. Но…

— Собак! Да знаешь ли ты, что можно творить с собаками. Вот, например, всем известный Садальский…

— Хватит! И слышать не хочу все эти гадости!

— Это не гадости…

— Гадости. Мерзости. Помойка.

— Ада, успокойся, не принимай так близко к сердцу…

— Это мое дело!

— Твое, твое…

— Мое!

— О!.. Мы же просто хотим тебе помочь. А то попадешь в руки маньяка, и все, пиши пропало. Нет больше Адочки. Нет этих ножек. Нет этих грудок…

— А ну вас! Вы сами маньячки! Уберите руки!

— Недотрога…

Подруги смеялись. Дебилки, просто дебилки. Вон какие вымахали дуры. Обычные половозрелые идиотки, у которых одно на уме — кто, когда, с кем, сколько раз и будет ли еще…

Ада замыкалась, уходила в себя.

Она чувствовала, что разгадка где-то совсем рядом, но где именно — понять не могла. И лишь когда Виталий наконец пригласил ее к себе и показал, чем он занимается, она поняла — да ведь он гений! Самый обыкновенный гений. Каких тысячи. Их и на самом деле — тысячи, а не единицы, как любят утверждать. Все те, кто может делать нечто такое, чего не в силах (физических, душевных, каких хотите!) совершать другие…

— Вот моя келья, — немного волнуясь, это Ада увидела сразу, сказал Виталий, открывая дверь. — Только ты, пожалуйста, ничему не удивляйся и не бойся. Я не сумасшедший…

Пожав плечами, Ада вошла. Ничего она не боится, вот еще!

Сделав несколько шагов, замерла от неожиданности. Прямо на нее смотрел огромный глаз. Один. Черно-белый. С расширенным от неподдельного ужаса зрачком. Это была фотография необычных размеров. И воздействие от нее можно было описать лишь одним словом — удар. Самый настоящий удар. Болезненный и точный.

Ада обернулась, быстро взглянула на Виталия, затем вновь — на снимок.

— Что это?

— Ток, — коротко пояснил Виталий.

Он прошел в мастерскую, тщательно заперев за собой дверь. Остановился возле пульта, пощелкал кнопками, и вдруг все помещение осветилось странноватым бледно-синим светом. Теперь Ада увидела, что почти все стены были завешаны фотографиями разных размеров. На снимках были изображены различные части человеческого тела. Это были фрагменты рук, ног, пальцев, ягодиц, шеи… Ни один снимок не повторялся, но у Ады сложилось впечатление, что все фотографии как-то между собой связаны. Что-то в них было общее. Но что?

— Я готовлю выставку. Подбираю кое что понемногу, монтирую. Хочу найти связь между светом, формой и силой воздействия от размещения в пространстве. Ты понимаешь меня?

— Пытаюсь, — ответила Ада. — В них что-то есть… — Она показала рукой на стены. — Что-то общее. Но я никак не пойму…

— Попробуй догадаться.

— Не знаю…

— Думай.

— Сдаюсь! — Ада подняла руки.

— Я же тебе уже подсказал. Ток. — Взгляд Виталия скользнул по снимкам. — Это попытка запечатлеть обыкновенный электрический ток.

— Электрический ток?!

— Да, — спокойно подтвердил Виталий. — Вернее, не сам ток, а страх, вызванный им. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Но зачем?! — поразилась Ада. — Захотелось.

— Может быть, ты псих?

— Может быть, — засмеялся Виталий. — Похож? — Он оттянул веки и задергался. — Гы-гы-гы-гы!.. Атак?

— Перестань! Мне и так подруги говорят, что я с маньяком связалась…

— Серьезно? Это почему же?

Так… — протянула Ада; рассказывать о том, какие версии выдвигались подружками по поводу сексуальной ориентации Виталия, как-то не хотелось.

— А все-таки?

— Это неинтересно…

— Хочешь, я угадаю?

— Ни за что не угадаешь!

— Слушай… — Виталий демонстративно наморщил лоб и выпалил: — Они, твои подруги, говорили тебе, что я — не такой, как все. Правильно?.. Не молчи. Я по глазам вижу, что угадал. Наверное, они говорили, что я «голубой». Или транссексуал. Или би. Точно?

— Точно, — удивленно подтвердила Ада. — А откуда ты знаешь?

— Я почти в два раза старше тебя, и все это уже пережил. И не раз пережил. И не два… Все эти разговорчики, все эти шепотки, хе-хе-хе… — Виталий засмеялся, и вдруг впервые за все время их знакомства стал неприятен Аде.

Она решила перевести разговор в другое русло.

— Значит, ты фотограф?

— Фотограф? — все еще смеясь, переспросил он. — Нет. Все что угодно, только не это. Меня можно называть художником, мастером, создателем, в конце концов. Даже — гением. Но фотограф!.. Нет, увольте, господа, увольте. Фотографы, Ада, это те, кто детишек в парке фотографирует. Поняла?!

Честно говоря, Аде было наплевать, как его называть. Ну хочет человек, чтоб его называли мастером, да и Бог с ним. Флаг, как говорится, ему в руки.

— Кстати, ты навела меня на интересную мысль, — вдруг сказал Виталий. — Можно сделать экспозицию на тему ваших девичьих разговоров. Так сказать, желания. Томление плоти. Или что-нибудь в этом духе… Забавно! — Он замолчал, думая о своем.

— Значит, ты мастер?

— Да.

— Даже — гений?

— Да.

Ада удивленно приподняла бровь. Он что, не понимает шуток? Или, напротив, самоироничен до предела? Ничего не понимаю! Не улыбается. Смотрит серьезно…

— Знаешь, Ада, когда я создаю все это, то думаю лишь о том, каково будет воздействие моих вещей на человека. Мне необходимо, чтобы оно было — шоковым, всепоглощающим. И чтобы такое случилось, мне необходимо… как бы это объяснить получше?.. Словом, мне необходимо сойти с ума. — Заметив удивление в ее глазах, он поспешил разъяснить: — Совсем немного. Капельку. Вот столько. — Он показал кончик мизинца. — Но сойти. На полном се-рьезе.

— Ну, хорошо… — неуверенно сказала Ада. — Сходи, если хочешь…

— Да я не хочу! — воскликнул Виталий. — Это все оттуда! — Он ткнул указательным пальцем в потолок. — Это все от Бога, ну как ты не понимаешь!

— Я понимаю…

— Да?

— Да, — просто сказала Ада.

— Это здорово! — Было видно, что Виталий по-настоящему обрадовался. — Тогда ты поймешь и все остальное… — Он заговорил быстро, нервно, волнуясь. Ты, наверное, удивилась, что я так осторожен с тобой: не целую, не делаю никаких иных попыток…

— «Удивляюсь» — не то слово! — вставила Ада.

— Не перебивай, пожалуйста, попросил Виталий. — Я не мог иначе. Я не могу поддерживать с человеком интимных отношений, пока я его не пойму…

— А теперь понял?

— Я же просил — не перебивать!.. Ты же меня сбиваешь. Мне очень трудно потом сосредоточиться… Теперь, когда я тебя понял, почувствовал, когда я знаю, где ты начинаешься и где кончаешься… А, черт! Зачем я тебе все это объясняю?! Сколько раз уже давал себе слово! — Виталий нахмурился, махнул рукой, и Ада решила прийти ему на помощь.

— Продолжай, мне интересно.

— А мне — нет!

— Почему?

— Потому!.. Ну как же ты не хочешь понять, что мои переживания — это мои переживания. Они находятся где-то там, внутри! — Виталий с силой ткнул себя в грудь. — Я должен с ними справиться. Я должен их обуздать…

— Справиться? Обуздать? Но зачем.

— Потому что я мастер. Самый обыкновенный гений. Идиот, другими словами. Не такой, как все. И в тоже время — такой, плоть от плоти, корень от корня, яблоко от яблони и прочая чушь! Я вижу тебя и не вижу. Ты для меня Ада и в то же время — какая-нибудь Офелия, и я вижу, как ты тонешь, как медленно распускаются под водой твои волосы, как смотрят глаза сквозь зеленую толщу…

Последние фразы он произнес таким тоном, что Ада вздрогнула. Но в то же время почувствовала такую тягу к этому странному человеку, такое непреодолимое влечение, что, казалось, помани он ее пальцем, и все — Ада сделает ради него все что угодно…

Она потянулась к нему. Сама. Ну и что?! Значит, так надо. Значит, в этом ее судьба. А на все остальное ей наплевать. Он и так уже ее «разогрел» дальше некуда. А может быть, Виталий сам этого хочет — чтобы она первая начала. Хорошо! Она начнет. Она так начнет…

— Подожди, — остановил он ее.

— В чем дело?

— Я хочу, чтобы это у нас совпало с другим…

— С чем?

— Я хочу кое-что создать, — уклончиво ответил он.

— А нельзя ли создать как-нибудь попозже? Сейчас, мне кажется, не время.

— Самое время! — воскликнул Виталий. — И это будет называться твоим именем…

— Что? — подозрительно спросила Ада.

— Мое творение, — объяснил Виталий. — Ты. И уже не ты. А ты, но только через меня. То есть я, как отражение твоих чувств.

— О Господи, — вздохнула Ада и притворно устало прикрыла глаза. — Делай что хочешь…

— Ты только не бойся. Почувствуй себя свободно.

Ада, не стесняясь, расстегнула молнию на джинсах. Свободно так свободно!..

Вот такой была их первая близость. Вернее, близость была потом, после всей это словесной прелюдии. И некоторых технических операций. Потому что Виталий решил запечатлеть их секс на пленку. Ада сначала наотрез отказалась, но когда Виталий объяснил, что снимать он будет только самого себя, она решила уступить. Бог с ним, с гением! Тем более что мужчиной он оказался хоть куда. Ласковым, внимательным, нежным, сильным… И снимал почти незаметно. Ада была на седьмом небе от счастья. И на восьмом (если, конечно, такое есть) — от исполнения всех ее подсознательных желаний. Получилось так, что Виталий ее действительно знал. Знал всю. Знал так, как Ада себя не знала. Она даже не догадывалась, что в ней таится. А он — знал. И помогал этому раскрыться. Нежно, ласково, незаметно…

Несколько безумных часов пролетели как один сладостный миг. Фонтан чувств взлетел до самого неба, затем, плавно опускаясь, стих. И что самое примечательное — за что Ада была безумно благодарна своему новому партнеру — Виталий ни словом не обмолвился о ее предыдущих связях, ни разу не спросил, с кем она была до него.

На следующий день, едва дождавшись окончания занятий в школе, Ада помчалась к любимому (конечно, любимому, самому любимому!) в мастерскую. Вошла и замерла. Внутренне она была уже готова к чему-то необычному, но то, что перед ней предстало, просто поражало воображение.

Все стены были увешаны снимками, и на всех снимках была Ада, нет, не Ада, а то, что она дала мужчине, чтобы он почувствовал себя по-настоящему счастливым. На всех фотографиях был изображен только Виталий…

Его руки.

Его глаза.

Его торс.

Его напряжение в изгибе шеи.

Пальцы, губы, вены, кожа, пот, морщины…

Его желания. Его чувства. Его… Его… Его…

Но через все это(через всю эту бешеную пластику, через дьявольский ритм, через сумасшедшее чередование света и тени)ощущалась ОНА.Та, которой нас ним не было, но которая властвовала над мужчиной, хотела мужчину, подчинялась мужчине, дарила ему счастье и миг бессмертия.

— Я хочу назвать все это «Ада», — тихо сказал Виталий. Он выглядел усталым, опустошенным среди этого бешеного мира черно-белых фотографий. — Ты не возражаешь?

Ада без слов кинулась ему на шею.

С этого момента она была только его, Виталия, и ничья больше. Возражать? Кому? Ему?! Мастеру. Гению. Идиоту. Никогда. Ни за что. Ни в коем случае…

И все было бы отлично, все было бы превосходно, все было бы замечательно…

Но…

Ах, это проклятое «но»! Дело, конечно же, не «но», дело было в самом Виталии. Чем больше Ада с ним общалась и чем дольше они встречались, тем тревожнее становилось у девочки на душе. Несмотря на свои пятнадцать(ого го, уже сколько!), не смотря на обширный(целых двое мужчин до Виталия, это не шутка!)опыт, Ада оставалась девочкой. Не только с виду, но в душе. В нежной душе. В трогательной душе. В душе, требующей ухода и ласки. Не гусениц танка…

Вначале все было отлично. Они встречались, где ей вздумается и когда ей вздумается. Занимались чем угодно. Шалили, гуляли, дурачились как дети, тратили деньги. Выходили в «свет», если так можно было назвать ночные клубы и всевозможные Дома — Дом-журы, Дом-писы, Дом-худы, Дом-кины (последний термин принадлежал, естественно, Аде — так она назвала Дом кино).

Да, вначале всегда бывает отлично.

Затем — хуже.

Потом — еще хуже.

И наконец — полный абзац…

Судите сами. С каждой их встречей Виталий все больше и больше фотографировал Аду. Одетой. Обнаженной. Среди мебели. На свалке. Ночью. Днем. Спящей. Пьяной. Господи, как он ее только не снимал! И каждый раз — все более изощренно.

— У тебя шикарное лицо, — восторженно говорил Виталий. — Его можно фотографировать под любым углом и при любом освещении. Как у Греты Гарбо.

Ада лишь покорно вздыхала. Слышала она уже и про лицо, и про Гарбо, и про все остальное. Но одно дело слышать, а другое — так мучиться. Именно, мучиться! По-другому этого не назовешь. Например, работа (нет, мучение!) под названием «Кровь». И все — через Аду, через бедную девочку. Сначала она должна была реагировать на вид крови — радоваться, бояться, хотеть, страстно желать, отвергать и тому подобное. Затем начались другие эксперименты. Не слишком приятные. Виталий пачкал ее кровью (настоящей! Где он ее только раздобыл?!), заставлял ее рисовать, мазать на себя, капать в апельсиновый сок, а затем — этот самый сок пить (бр-р-р!)… Она справилась. И подумала, что все мучения уже позади. Но не тут-то было! Виталий заставил ее порезать ему руку бритвой. Ада отказалась, он ее ударил. Она была в шоке и, не раздумывая, полоснула его бритвой. Глубоко. Страшно.

— Прекрасно! — закричал Виталий, щелкая фотоаппаратом. — А теперь себя!..

— Что?!

— Царапай!.. Ну же!.. Вот так! Вот так!.. Молодец, дай я тебя поцелую!..

Вспомнив о том, что произошло в тот раз, Ада вздрогнула, передернула плечами. О Боже, неужели все это было?! И эта сумасшедшая ночь, и они сами такие безумные, и кровь, которая, казалось, окрасила всю мастерскую… Под утро, закончив работу, Виталий сделал ей несколько успокаивающих уколов, закутал в одеяло и уложил спать. А когда она проснулась (почти через сутки, за которые родители чуть с ума не сошли), то увидела, что в мастерской находятся еще два иностранца и в восхищении разглядывают его снимки. Те самые. Кровавые. Первым желанием Ады было выскочить к ним голой, показывая свои бесчисленные порезы, и громко закричать, что они имеют дело с сумасшедшим. Она даже спустила ноги на пол. Но холод линолеума ее отрезвил. Господи, да кому это нужно! Чего она добьется? Скандала? А что потом?! Покажет Виталию, что она взбунтовалась? Что не хочет больше участвовать в этом? Но ведь все равно будет, будет. Потому что любит? Нет. Просто он хозяин, а она рабыня. И ей хочется быть рабыней…

Хочется!

Но ей тяжело! Невыносимо тяжело!

И все хуже и хуже…

После того случая с «кровью» за свою работу, кстати, Виталий получил весьма неплохие деньги — его эксперименты над Адой не прекратились. Напротив — стали более жестокими, изощренными и необычными. И она терпела. Стискивала кулаки. Кусала губы. Просила, чтобы он дал любой наркотик, чтобы отключиться, когда Виталию пришла в голову идея сделать очередную работу с человеческими испражнениями. Боже мой, как она все это выдержала!

А девчонки, эти дурехи, которые кудахчут — «Счастливая ты, Ада!», о, если бы они только знали, если бы могли себе все это представить!..

Но это никогда и никому не может прийти в голову. Никому. Кроме него. Кроме Виталия. Ее хозяина.

Только всему на свете приходит конец, у всего есть свой предел, и нечто подобное, наконец, произошло и с ней. После крыс.

Не тех, белых, что, обычно, являются подопытными, а других — самых настоящих. Серых. Зубастых. Умных. Коварных. Мерзких. Бр-р-р-р!

Бедная Ада, чего только с ней не проделывали — по согласию, естественно! — испражнения были, ночные бабочки были, экстазот итальянских стульев был(выдумаете, что это просто?! хахаха! попробуйте…), радость канализации была…Что там еще? Иглы, страсть, голод, обжорство, мастурбация — все было, было, было. Но крысы!

В тот раз Виталий был серьезен, как может быть серьезен хирург перед ответственной операцией… Он велел ей раздеться, затем долго осматривал ее тело, словно видел его впервые. Помял немного живот. Потом завязал Аде глаза и положил на пол. Велел расслабиться. Предупредил, что все пройдет быстро и безболезненно.

Ада покорно кивнула.

Глоток армянского коньяка (Виталий предпочитал его всем остальным сортам). Холодный пот. Резкий, режущий свет приборов. Последние приготовления. Быстрый сосредоточенный взгляд Виталия.

— Надо завязать глаза, — сказал он.

— Я готова.

— Вот так… А теперь — руки… Все!.. Внимание, Ада, мне сейчас нужна только твоя реакция. Делай, что хочешь. Кричи, смейся, вскакивай и беги, лежи бревном… Ты понимаешь? Все что хочешь.

— Я готова, — повторила Ада.

— Подожди еще немного… — На живот лег тонкий тяжелый обруч, и Ада почувствовала, что что-то живое двигается по ней. Она вскрикнула. Но это был еще нс испуг Только удивление. — Терпи! — приказал Виталий. — Я сейчас… — Он кончил возиться. — Готово!

— Что это?

Тишина. Только слышно, как щелкает фотоаппаратом Виталий.

По животу кто-то передвигался — туда, сюда, обратно…

— Что это? — с нарастающим испугом спросила Ада.

— Сейчас, сейчас… — торопливо сказал Виталий. — У тебя на животе кастрюля, она намертво к тебе приделана, так что не оторвать…

— Кто там?! — закричала Ада в ужасе, перебивая его.

— Там крыса, — неожиданно спокойно закончил Виталий.

— Крыса?!..

— Да.

— Что?!

— Да! Да! Да! Да! Да! — заорал Виталий. — КРЫСА!

Неведомая сила подбросила девочку вверх, она вскочила, метнулась куда-то сломя голову, не разбирая дороги, не боясь упасть и покалечиться. Что-то живое билось в кастрюле, пищало, царапалось, от этого у Ады на голове волосы вставали дыбом, из горла рвался дикий крик, она бешено извивалась, пытаясь освободить руки, и вдруг упала, забилась в припадке, затем — замерла, последний раз дернула головой, из прикушенного языка по щеке медленно сползла капелька крови…

Ада потеряла сознание, и это, видимо, спасло ее. Иначе она просто сошла бы с ума.

После случая с крысой Ада испугалась: она вдруг поняла, что следующими работами ее возлюбленного (да, да, возлюбленного, а как же иначе, ведь она действительно любит его!) вполне могут оказаться «Цианистый калий» или «Гильотина». В каждой шутке есть доля шутки, но и в каждой истине есть своя доля истины.

Она решила исчезнуть из жизни Виталия. Но не смогла. Сначала пряталась несколько дней у подруг. Встревожившись, он ее разыскивал. Затем поиски прекратились, но она сама не выдержала и позвонила ему. Незнакомый женский голос ответил, что Виталия нет в городе.

— Как нет? — удивилась Ада, позабыв даже спросить, с кем разговаривает.

— Так, — туманно ответили ей.

— А где же он?

— Не знаю, — последовал ответ.

И повесили трубку.

Ада промучилась еще несколько дней. В мастерскую были отправлены лучшие подруги — сама Ада идти боялась, вспоминая крысу на животе, — но не добились никакого результата. Женский голос из-за закрытой двери сообщил, что Виталия нет — уехал.

Тогда она решилась начать поиски. Зачем? Что бы объясниться. А что объясняться, твердил ей внутренний голос. Этот человек издевался над тобой как хотел. Мучил тебя. Сводил с ума своей работой. Унижал тебя…Неправда, отвечала самой себе Ада. Он боготворит меня. Он любит меня. Я ему нужна. И только я, а не другая. Именно поэтому он берет меня в свою работу… И я найду его. Найду во что бы то ни стало. Вечером. Ночью. Когда угодно!

С этими мыслями Ада оделась и, оставив записку родителям, вышла на улицу…

Ноги сами привели ее на ту остановку, где впервые они встретились. Вот здесь она стояла и ловила машину. Подняла руку. Левую? Нет, правую. Он был на белом «Мерседесе»…

Ада машинально подняла руку, когда увидела вдалеке бейый автомобиль. Когда машина подъехала ближе и мужчина, сидевший за рулем, спросил, куда ее подвезти, она вдруг растерялась. Ехать в мастерскую? Куда?

— Вы будете садиться или нет? — нетерпеливо спросил мужчина.

— Да, — наконец решилась Ада.

— Куда?

— На Алтуфьевское шоссе, — уверенно сказала Ада, неожиданно вспомнив, что там живет один из многочисленных приятелей Виталия. — Недалеко от универсама «Лесково»

— Там, где «Будапешт»? — уточнил мужчина.

— Да, это рядом. Я вам покажу.

— Поехали. Я хорошо знаю этот район, — странным голосом добавил мужчина, но Ада не обратила на это внимания — она слишком была занята своими проблемами.

Машина плавно тронулась — это была белая «Нива», а за рулем сидел Хлынов…

Заманить девчонку в подъезд оказалось пустяковым делом. Хлынов сказал Аде, что ему надо заправиться, а деньги он, к сожалению, забыл дома. Но совсем рядом, по пути, живет его друг, у которого можно разжиться бензином.

— Может быть, проще деньгами? — подумала вслух Ада. По пути они познакомились и болтали почти дружески.

— Конечно, Ада, деньгами проще! — улыбнулся Хлынов. — Но если бы вы знали этого скрягу.

— Он настоящий скряга? В жизни не видела скряг.

— Самый настоящий. Жуткий. Такой страшный, что я вас даже не буду знакомить, — пошутил Хлынов.

Ада улыбнулась в ответ. Ей было легко с этим странным человеком. Чем-то он неуловимо напоминал ей Виталия. Но чем?..

— Он скупает бензин бочками и хранит их на лоджии, — продолжал тем временем Хлынов. — Экономит…

— Правда? — искренне удивилась Ада. — Зачем ему столько бензина?

— А… Он покупает его по низкой цене, а продает, когда бензин дорожает. Поняла?

— Нет. У него что, не все дома?

— У него дома только бензин. — Хлынов достал из багажника несколько канистр и какие-то свертки.

— Но ведь инфляция… — пыталась понять действия неизвестного ей человека Ада, но Хлынов вежливо остановил ее:

— Ада, помоги мне, пожалуйста, нажми на кнопку лифта. — Он смущенно пожал плечами, показав на занятые вещами руки.

— Да, да, конечно!

Ада вызвала лифт, а когда створки с неприятным скрежетом распахнулись, Хлынов неожиданно ударил ее по шее. Ударил профессионально, точно и расчетливо, так, что девочка мгновенно «отключилась»…

Ада очнулась в ванной. Весь дальнейший кошмар происходил, как в полусне.

В той самой ванной, где совсем недавно была замучена Рита. Теперь на ее месте была Ада. Теперь ее руки и ноги были скованы наручниками. Теперь она была подвешена к металлическому кольцу. Теперь перед ней стоял голый Хлынов…

Вернее, не стоял — присев на корточки, он вынимал из чемоданчика инструменты патологоанатомов.

В мозг девочки расплавленной лавой медленно втекали слова Хлынова:

— Малыш, так нечестно… Ты хочешь выйти из игры… А этого делать нельзя…

Нельзя оставлять меня одного… Нельзя выходить из игры… Ты должен быть все время со мной…

ЭТО медленно выпускало его из плена.

Постепенно приходя в себя, Хлынов огляделся. Стены были забрызганы кровью, на дне ванны валялись куски мяса, к специальному кольцу был подвешен искромсанный труп. Кто это был? Человек или животное? Как его звали? Как ее звали?.. Кажется, это была девочка. Ада… Ада? Точно, Ада. Теперь Ада в раю. Хотя, если следовать ассоциации, то получается, что Ады попадают в ад, а Раи — в рай. Впрочем, ему, Хлынову, все равно…

Человек — это обычный кусок мяса. Вот он, смотрите, висит на кольце. И повесил его не Создатель. Повесил его Хлынов. Созданный по образу и подобию Божьему. Ха-ха! Подобие. Образ. Какие только слова не придумали эти чертовы схоласты, чтобы оправдаться, почувствовать себя выше всей остальной природы. Нет! Вот вам! Вот! Вот! Хлынов вас вернет на землю. В грязь. В жижу. В почву. К тем самым простым инстинктам, которые и правят миром. К желанию есть. К желанию убивать. К желанию подминать под себя самку.

Все. Точка. Не думать об этом. Вот она, его жертва. Какая по счету? Четвертая?.. Да, четвертая! Жертва Создателю. Тому самому, загадочному в своих неисповедимых путях. Тому, кто создал его, Хлынова.

Он резко поднялся, с металлическим звоном упала на пол листовая пила. Хлынов аккуратно поднял ее, положил в чемоданчик, предварительно обретев мокрой тряпкой. Огляделся.

Родионов, облокотись на руль, смотрел на подъезд, где исчез хозяин «Нивы».

— Да ты гляди, — ткнул он в бок напарника. — Кончай ночевать.

— Га? — тяжело выдохнул напарник, на этот раз уже другой, сорокалетний хохол, в прошлом боксер-тяжеловес. — Кто?..

— Тихо! — прикрикнул на него Родионов. — Вон! Смотри вперед. Видишь, идет уже к своей «Ниве»…

— А мне баба приснилась, — охотно поделился боскер-тяж. — Сисястая, сучка!

— Я тебе дам сисястую, — сплюнул Родионов (ну что за напарники попадаются — то юнец-желтороток, то вот этот, самец какой-то!)

— Такую здесь не достанешь, — продолжал хохол. — За такой куда-нибудь на Мадагаскар ехать нужно.

— Е-к-л-м-н! — выругался Родионов. — Ты будешь следить или нет?!

— Буду, буду! Не кипятись… — Хохол демонстративно потер глаза. — Слушай, а чего это он таскает?

— А я знаю?!.. Зашел с девчонкой и вещами, а выходит… Ты же сам видишь.

— Я вижу, что малявки с ним нет.

— Это и я вижу!

— И где же она? Где эта маленькая шлюшка?

— А бес ее знает… Погоди! — Родионов четко доложил начальству, что произошло за последние несколько часов (а что произошло, ничего особенного — сидели и ждали, как последние мудаки!) и что он теперь видит перед собой. Начальство что-то лаконично ответило, и Родионов передал напарнику, что их скоро сменят.

Цедило! — обрадовался хохол, он присмотрелся к белой «Ниве». — А ведь он сейчас рванет! Гляди, браток…

— Вижу, — выдавил из себя Родионов. — Никуда он от нас не денется.

«Нива» ехала странным маршрутом: заезжала в какие-то старые дворы, кружила вокруг свалок, несколько раз пересекла Яузу. В одном месте «Нива» едва не столкнулась с «жигуленком», в котором сидели Родионов и хохол, но пронесло — Хлынов не обратил на встречу особенного внимания, посчитав ее обычной случайностью…

— Что же он делает? — размышлял вслух хохол, не понимая маневров Хлынова. — Следы заметает? Непохоже…

Родионов помалкивал. Все эти странные перемещения «объекта» нравились ему, как больному зубу бормашина. Действительно, чего он кружит? На отрыв от предполагаемой слежки это было ни похоже.

— Не нравится он мне, — поделился Родионов.

— И мне тоже.

— Ближе бы подойти…

— Не стоит. Разок чуть не вмазались, — разумно заметил хохол.

Родионов кивнул: что верно, то верно. Ближе не подойдешь…

В одном месте — старый двор, арка, улица, освещенная причудливыми фонарями, — им удалось встать так, что можно было проследить за действиями «объекта» во время остановки.

— Смотри, — громко зашептал хохол. — Да он же прячет!

— Вижу…

— Смотри, смотри!

— Да заткнись ты! — посоветовал Родионов хмуро.

Он увидел, как Хлынов бросил — прямо на ходу, лишь слегка притормозив, — в мусорный бак какой-то предмет. И тотчас, дав газу, выехал со двора…

— Ну что же ты?! Уйдет!

Родионов медлил, не решаясь продолжать слежку. Конечно же, есть инструкция и тому подобное. И надо вызвать группу, а уж она, группа, сама разберется с этим таинственным пакетом. Но… Всегда хочется самому прикоснуться к тайне. Самому!

Ведь в этом и есть тот самый настоящий, полный кайф, который всегда достается кому-то другому. Почему не тебе? Иди, посмотри, и хрен с ней, со слежкой, и наплевать на все инструкции…

Хохол продолжал зудеть под ухом, ныл про то, что Хлынов уходит, что им уже его не догнать, что он не виноват, а виноват-то как раз этот дебильный Родионов, этот заторможенный Родионов, этот пришибленный Родионов, этот…

— Ша! — рявкнул Родионов на напарника.

И направил машину во двор.

Находка поразила Родионова. Видел он и раньше трупы, видел и отрезанные головы в горячих точках, видел и мертвых детишек… Здесь было другое. Улыбка — вот чему изумился Родионов. Она была спокойной, даже чуть застенчивой. Как будто ее специально пририсовали к этой страшной отрезанной голове. Голове девочки. Той самой, что несколько часов назад вошла в подъезд с Хлыновым…

Только два человека знали до самого конца тайну Олега Васильевича Хлынова: генерал ФСБ Харитон и профессор специальной лаборатории того же ведомства тихий, неприметный Плеханов…

Харитон и Плеханов давно знали друг друга — когда-то учились в одном военном училище.

— Володя, — первым представился могучий Харитон и протянул руку.

— Илья, — чуть заикаясь сказал Плеханов.

— Поступать?

— Да.

— Не ссышь?

— Ч-что?

Харитон едва улыбнулся такой простоте нравов. Они встретились на вступительных экзаменах, почти голые, в длинном коридоре, заполненном такими же, как они, почти голыми абитуриентами, — предстоял очередной этап медосмотра.

— Ладно, не ссы, прорвемся, — добродушно заметил Харитон. — Ты откуда?

— Я и не боюсь, — краснея, ответил Плеханов. — Мы с мамой приехали из Шклова.

— Откуда?!

— Из Ш-ш-ш-клова, — с натугой прошипел Илья.

— С мамой?! — еще больше поразился Харитон.

— Д-да…

— Ну ты даешь, вояка!

— А ч-ч-то тут так-к-к-к-ого?

— Ничего т-т-ту-тт-т такого не-е-е-е-т, — ответил Харитон. — Из Шклова так из Шклова. Бывает — не повезло!

— Кому?

— Что — кому?

— Кому это не повезло? — в голосе Ильи послышались нотки раздражения, и он даже перестал от волнения заикаться.

— Тебе, — ухмыльнулся грубый Харитон.

— Мне?

— Да. Тебе. Не. Повезло, — внятно и очень обидно произнес Володя Харитон. Когда хотел, он мог вывести человека из себя в течение одной минуты. А зачастую — хватало и пол минуты…

Илья нахмурился. Огляделся. Не слышал ли кто. Затем выпалил:

— Сам дурак!

— Повтори…

— Ты слышал!

— А я говорю, повтори, — грозно потребовал Харитон.

— Нет!

— Ну?..

— Я сказал — нет!

— А я сказал — да!

— Нет!..

— Да!..

— НЕТ! — заорал Илья. — Я ДВАЖДЫ НЕ ПОВТОРЯЮ!

Харитон вскочил. Посмотрел сверху вниз на этого наглого заику. Ах, он не повторяет?! Ладно…

— А ну пошли! — приказал он.

— Куда?

— Тут близко…

— Сам иди! — уперся Илья.

— Если ты, гад, сейчас же не встанешь! — нагнувшись и схватив обидчика за грудки, злобно прошипел Харитон. — Если ты сейчас же не оторвешь свою поганую задницу… — Он прибавил еще пару непечатных, рявкнув в конце: — Ну?!

— Да пошел ты!..

— Ах ты, сука!

— Убери грабли!

— Я тебя…

— Убери!

— Урод…

— Пусти!

— Сволота яка… — от избытка чувств Харитон перешел на родной украинский.

— Не надо!

— Да у нас в Запорожье таких, как ты, на «пику» сажают…

— Не… — Илья захрипел, вцепился в руку, которая сдавила его горло и приподняла над стулом. Казалось, еще немного — и он задохнется.

— Значит, не хочешь идти махаться? — с каким-то садистским наслаждением спрашивал Володя, продолжая душить хрупкого на вид Илью.

Илья попробовал лягаться — не вышло.

Володя сдавливал все туже горло Ильи.

Илья хотел перехватить руки — не получилось.

Володя продолжал давить…

Со стороны, кстати, почти ничего не было заметно. Ну разговаривают двое. Делятся, так сказать, своим наболевшим перед медкомиссией. Обычное дело!

Илью спасла рубашка.

Тем, что была ветхая…

Не выдержав могучих Харитоновых рук,

она лопнула с громким треском, и спасенный Илья рухнул на свой стул. Рухнул, чтобы тотчас вскочить и броситься на обидчика.

И вот тут Харитон столкнулся с настоящим Ильей Плехановым. Жестоким. Хитрым. Коварным. Не знающим пощады…

Раз!

Удар ногой чуть ниже коленной чашечки заставил Харитона взвыть и открыть от удивления рот.

Два!

Удар другой ногой, коленом, в солнечное сплетение — и как* он только достал?! — заставил Харитона позорно поклониться маленькому Илье.

Три!

Удар сдвоенных кулаков пришелся точно в основание шеи, заставив Харитона рухнуть к ногам победителя.

Шум от падения могучего тела был таким, что наконец-то на ребят обратили внимание. И тотчас бросились со всех сторон, еще не понимая, что случилось…

— Эй, мужики!..

— Что с ним?..

— Почему он лежит?..

— Ему плохо!..

— «Скорую» давай, «скорую»!..

— Человек умер!..

Крики. Ругань. Гвалт.

— Дайте же посмотреть! Дайте посмотреть! Ну дайте же посмотреть?! — истошным голосом просил крохотный абитуриентик из Саратова, не успевший протиснуться в первые ряды зевак.

Илья спокойно наблюдал за всей этой суматохой, не делая никаких попыток помочь поверженному противнику.

Наконец Харитон стал подавать первые признаки жизни. Он шумно вздохнул. Оперся на руки и тяжело поднялся…

На маленького, тщедушного Плеханова старался не глядеть.

— Что случилось? — раздался грозный крик дежурного офицера.

— Да вот…

Толпа моментально расступилась.

— Я спрашиваю, в чем тут дело? — еще суровее спросил дежурный офицер.

— Нормально, — тяжело прогудел Харитон.

Илья удивленно приподнял бровь.

— Ничего не случилось, — продолжил Володя. — Это я так… Солнечный удар.

— Удар? — насмешливо переспросил офицер.

— Удар.

— Солнечный?

— Солнечный, — подтвердил Володя.

— Ну-ну, — неопределенно произнес офицер и, строго оглядев ребят, медленно удалился.

Абитуриенты, шумно обсуждая случившееся (никто так толком ничего и не понял), разошлись. Остались только Илья и Володя. Посмотрели друг на друга. И молча протянули друг другу руки. Рукопожатие было крепким…

Так они подружились.

Володя Харитон был прирожденным военным, продвигался по службе легко, играючи. Илья Плеханов, напротив, оказался ленив, учился плохо и службу не любил. При случае всегда старался «слинять» с занятий, чем доводил преподавателей училища до белого каления. Особенно офицеров обижало то, что вид Илья имел вполне интеллигентный, и со стороны казалось, что из него можно веревки вить. Но это только казалось…

Харитон, зная, что на самом деле представляет собой тихий Плеханов, лишь посмеивался в усы (у него уже тогда пробились усы, да не жиденькие какие-нибудь, а самые что ни на есть настоящие, мужские, густые и пушистые, как у актера Никиты Михалкова).

Училище научило их двум вещам. Во-первых, в армии им не место, как бы это сытно и привлекательно ни звучало — вслушайтесь в это слово: «офицер»!

Во-вторых, необходимо в жизни подчиняться только одному правилу, простому и железному, как Устав: если хочешь хорошо жить — научись давить людей.

Формулировка «хочешь хорошо жить» означала, в первую очередь, жить без материальных и прочих проблем и непременно интересно. А под словом «давить» подразумевалось не банальное — командовать, заставлять подчиняться, но и хитрить тоже…

Оба хорошо усвоили эти правила. Правда, Харитону больше нравилось подчинять себе людей сильных физически, а Плеханову — возиться с теми, у кого более слабая психика.

Это и определило их дальнейшую судьбу. Хитрый Плеханов «закосил» по здоровью, и его погнали из армии — уже лейтенантом, естественно. А Харитон, вымахавший к окончанию училища в огромного статного детину с чувственным ртом и плотоядными чертами лица, аккуратно и очень ловко перевелся в смежное ведомство — госбезопасность…

Жизнь раскидала их, протащила через многие круговерти, чтобы снова свести, да не просто свести в троллейбусе, как это частенько бывает с бывшими однокурсниками, а надолго и крепко бросить в объятия друг другу. И этому помогло время — запахло большими деньгами и такими возможностями сделать карьеру, что от этого захватывало дух. Друзья — теперь они считались настоящими друзьями, до гробовой доски и последнего похоронного стука — стали думать, как им жить дальше. И придумали…Заводилой, как это было и раньше, конечно же, оказался хитрый Плеханов.

К тому времени он уже защитил докторскую диссертацию по химии, имел свою лабораторию, занимался, в том числе, опытами над животными. Харитон, разыскав старого друга через свое вездесущее ведомство, предложил ему перейти к себе.

— Да брось ты херней заниматься, Илья! — возбужденно говорил при встречах Харитон. — Переходи ко мне! Я тебе все мигом организую. Дам лабораторию. Мужиков толковых. Баб…

— Баб? — весело усмехнулся Плеханов, успевший к этому времени поменять уже четвертую жену.

— Конечно! — горячился Харитон. — Утром пришел — секретарша тебе минет организует. В обед — анальный секс. А уж вечером, как полагается, групповуха!..

— Да ты классно устроился! — хохотал Плеханов. — А если серьезно — действительно можешь взять?..

— Без проблем.

— Есть у меня одна мыслишка. Сумасшедшая, правда, — Плеханов осторожно заглядывал в трезвые глаза друга, — раньше я думал — Нобелевкой пахнет… А сейчас! — Он махнул рукой, выпил, не закусывая. — На хрена мне Нобелевка…

— Ну, не скажи! — Харитон тоже опрокинул фужер.

— Скажу! — оборвал его Плеханов. — Только тебе скажу. Это такое дело… — он понизил голос. — Только нужен человек. Нормальный человек. С устойчивой психикой. Из твоей конторы…И главное — что бы за ним можно было следить. Не день, не два, не месяц…Годы! Тогда — все. Деньги, бабы, острова. Такие перспективы, что тебе, полковник, и не снилось!

Плеханов произнес это так серьезно и убедительно, что Харитон сразу же поверил — нет, друг не врет, хотя за ним и не задерживалось, но сейчас он говорит правду.

— Так в чем там дело? — понизив голос, спросил он.

— Пошли-ка на балкон, — приказал Плеханов.

Они вышли, и ночной терпкий воздух Москвы вошел в прокуренные легкие. Постояли молча, затем Плеханов нагнулся и прошептал:

— Я хочу назвать его «Ди-Кси»… Это будет такой препарат. Страшный. Могучий. Непобедимый. Но нужен человек. Подопытный кролик. Ты меня понимаешь?

— Есть у меня такой, — подумав, сказал Харитон и добавил: — Хлынов Олег Васильевич. Этим можно рискнуть, — он неожиданно хохотнул. — И кролик из него выйдет отменный!