Мясник

Глава седьмая

В течение двух следующих дней были ограблены еще две сберкассы.

Легко, без напряжения. Даже Генка удивлялся тому, как просто им удавались эти лихие набеги, о которых он только мечтал у себя в Горске. Не раз он ловил себя на том, что подолгу с восхищением смотрит на Чуму — теперь он ее называл только так, и никак иначе — и вслух, и про себя.

Даже пацаны такие встречаются редко, говорил он себе, а чтобы девчонка! Кажется, для нее вообще не существовало такого, чего она не могла, не попробовала бы. А про постель вообще нечего говорить — таких баб у Генки не было никогда.

Любовь, что ли? — с изумлением спрашивал себя Генка. Вот уж не думал, не гадал. Чтоб какая-то телка, пусть самая крутая, самая центровая, заставит его, Генкино, сердце биться с перебоями, — вот чего, думал он, никогда не произойдет.

Произошло. Странная штука. Генка постоянно думал о Чуме, ежечасно, ежеминутно. И что совсем его удивляло и даже злило, так это то, что он все время вроде бы ' спрашивал самого себя: а как я выгляжу в ее глазах, ничего? Или: какой я молодец, Чуме это понравилось бы. Какой я крутой, и Чума, сука, наверное, гордится мной. И вообще у меня все круто, а главное, телка у меня такая, что никому мало не покажется!

Он уже не пытался ни думать, ни расспрашивать ее о том, откуда же она все-таки взялась, такая непонятно-крутая и классная. Зачем так лихо на неприятности нарываться? Только нервы потратишь.

Стоит начать этот разговор, как с бабой происходит такое, что начинаешь чувствовать себя или идиотом, или пустым местом. Отвернется, замкнется и молчит. И ведь нельзя сказать, что она ни в грош его не ставит. Пусть только попробовала бы! Наоборот, если ее лично не касается, она готова хоть раком встать, только бы ему хорошо было. Но попробуй залезть на ее территорию, за какую-то черту, которую она установила твердо и жёстко, ни хрена у тебя не получится, еще и пожалеешь: тебе, думаешь, больше всех надо было?

Танька и Андрюха тоже, кажется, уважали ее. Во всяком случае, никогда у них с Чумой не случалось никаких перепалок, ссор и прочего. Просто они молчаливо признали превосходство и лидерство Чумы и не вякали.

А она была действительно чума! Никогда, думал Генка, никогда не видел такой бабы, и вряд ли когда увижу. Да и не надо другой-то.

Во второй их сберкассе чуть все не сорвалось из-за одного придурка, тощего, как жердь, очкарика, которому почему-то не понравилось, что грабят государство. Не к тебе ведь в карман лезут, стой и молчи, тебе что это самое государство — медом везде помазало? И стволов не побоялся, падла, кинулся прямо с голыми руками, псих несчастный. Чума взглянула на него, когда он еще спокойно в очереди стоял, не рыпался, и решила, что опасности от него нет никакой, и повернулась спиной к этому сморчку. А он, дурак, ни на ее пистолет, ни на Генкин — ноль внимания, и пока Генка за окошечком орудовал, улучил момент и сиганул прямо Чуме на спину. И дико при этом заорал, словно ему яйца кто отрывал.

Да не знал он ее, Чуму-то. Думал, так, девчонка шутит, балуется с пистолетиком, в войнушку играет, с жиру бесится. И бросился: ну, я тебя, дурашку, поучу, отшлепаю, прощения просить будешь. Ага, щас! Чуму он вздумал учить. Она сама кого хочешь научит. Догонит и еще раз научит.

Он только рот раскрыл и первые вопли свои издал, а она уже — готова. И даже не обернулась. Сделала только шажок назад, чуть повернула в сторону корпус, нагнулась, и очкарик, кувыркнувшись в воздухе, перелетел через ее спину и всем телом шмякнулся об пол. Его грозный рев моментально сменился на жалостный стон. Но никто его жалеть не собирался.

Чума тут же подскочила, схватила его одной рукой за волосы, а в зубы ткнула дуло пистолета.

— Все понял, мудак?! — заорала она на него.

Парень смотрел на нее с ненавистью, и ей пришлось продемонстрировать ему, что шутки с ним тут никто шутить не собирается. Она отвела руку в сторону и коротко и точно ударила парня рукояткой пистолета по зубам.

— Понял?! — снова заорала она.

А сама следила за немногими клиентами сберкассы, в любую минуту готовая пресечь малейшие попытки к сопротивлению. Но последовать примеру отважного парня больше никто не решился. Она опустила глаза, посмотрела на свою жертву и тихо тихо так сказала:

— Не слышу тебя.

От боли и унижения парень заплакал и молча продолжал смотреть на Чуму со всей ненавистью, на которую только был способен.

Она кивнула ему, отпустила и так же тихо посоветовала:

— Лежи и не трепыхайся. Пошевельнешься — застрелю.

Но что-то во взгляде этого парня, видимо, ее задело, потому что она вдруг вскинулась, окинула ненавидящими глазами сгрудившихся в углу посетителей сберкассы, выставила вперед свое оружие и закричала срывающимся голосом:

— Стоять, суки!!! Первый, кто шевельнется, — получит пулю! Никому не двигаться, понятно?!

Еще немного — и она перешла бы на поросячий визг, но Генка, уже заканчивая возиться с денежными пачками, этого не замечал, а лишь восхищался про себя этой девчонкой. Молодец, повторял он мысленно, с такой не пропадешь, с такой — в огонь и в воду!

— Давай быстрее, че копаешься?! — крикнула ему Чума. И он стал орудовать быстрее, подчиняясь ее команде.

Ей же на самом деле вдруг стало смертельно скучно, надоело то, чем они занимались, и если бы не Генка, она бы, пожалуй, сорвалась с места и убежала прочь, но бросить своего парня — это никак нельзя. Единственное, что она могла сделать, — это прикрикнуть на него, чтобы закончить все разом.

— Все! — крикнул ей довольный Генка. — Полна коробочка! Ноги!

И они бросились прочь, на улицу, к машине, где их ждали Танька и Андрюха.

На четверых у них уже было больше двадцати тысяч долларов. И Генка настойчиво пытался расколоть Чуму, предлагая взять их доли.

— Послушай сюда, Чума, — говорил он небрежно, как бы с ленцой. — Мы все равно одно дело делаем, так? Если бы мне бабки нужны были, ты что — не дала бы их мне, а?

— Дала, — односложно отвечала Чума.

— Ну? — продолжал Генка. — В чем проблемы? Тебе нужно двадцать штук баксов, так? Они у нас есть. Есть, спрашиваю?

— Ну, есть, — неохотно отвечала девчонка.

— И в чем проблема? Бери, короче, и делай свои дела.

— Не надо. Я сама.

— «Сама, сама», — сплюнул Генка. —

Да что же это за дела такие, если ты лучшим своим корефанам не говоришь о них? Чума!

— Отстань, Генка. По-хорошему прошу.

Генка молча смотрел на нее, как бы решая, разозлиться ему или лучше промолчать? Ведь все равно не скажет, ну хоть ты убейся, не скажет. Но если промолчать — авторитет упадет.

А чего ем упадать? — вдруг пришла ему в голову простая мысль. С чего? Кто тут с ним тягаться может — Андрюха, что ли, с Танькой? Он вдруг засмеялся. Ему представилась ясная картинка — что из себя представляет их небольшая банда. Настоящая семья. Он, Генка, — папа, Чума — мама, Андрюха с Танькой — дети. Папа и мама иногда ссорятся, пытаясь одержать^верх, главенство в семье, но от этого ничего не меняется, семья остается семьей, и это главное. Если Чума и тянет порой на себя одеяло, то у нее это по уму все, по делу получается, движения, короче, она делает правильные. Андрюха с Танькой вообще ни о чем таком не помышляют, им это в гробу не надо, у них свои проблемы. Ну и об чем тогда шум? Что он все время беспокоится о своем драгоценном авторитете? Кому нужно с главарей его смещать?!

Генка снова засмеялся. Как он сразу об этом не подумал? А с другой стороны, все идет так, как надо. Ему нравилась их семья. А если Чума не хочет говорить — пусть молчит. Придет время, и она все расскажет. Сама. Потому что больше ей рассказывать некому.

Куда она денется?

Каким-то внутренним чутьем Генка понимал: то, что мучает Чуму, нельзя рассказать вот прямо сейчас, в эту минуту, это для нее слишком важно, а она не из тех, кто спокойно и свободно рассказывает о своих проблемах, пусть даже самым близким людям. Понимал это Генка, но нормальными словами объяснить не смог бы. Не знал он таких слов.

Черт с ней, решил он про себя.

Они сделали дубликаты ключей от квартиры в Барыбине, и теперь у каждого был ключ — на всякий случай.

Деньги они держали здесь же. Чума всем показала тайник, который находился на длинном, как шланг, балконе, в углублении, рядом с окном, которое выходило в комнату.

— Кому понадобятся бабки — пусть берет сколько надо, — сказал всем Генка. — Это общак. Но я должен знать, кто сколько взял. Понятно?

Непонятного было мало. Таня решила купить себе джинсы, и взяла на них себе ровно столько, сколько стоили эти штаны. Остальные не притронулись к деньгам. После самого удачливого их дня, после первого ограбления, Генка решил было отметить это дело, накупить водки и прочего, но Чума вдруг так яростно этому воспротивилась, что Генка даже спорить не стал: не надо так не надо, мне-то что, ладно, Чума, успокойся, не волнуйся ты так, никто и не собирается.

Чума после этого долго молчала, а потом вдруг заговорила виноватым голосом:

— Вы только правильно меня поймите, ладно? Нельзя нам сейчас бухать. Не для этого мы, короче, рискуем и бабки зарабатываем. Если все отмечать начнем, то как все началось, так и кончится. Нельзя нам пить.

— Слушай, да заткнись ты, — сказал ей Генка. — Чего ты из нас алкашей делаешь, а?

— Может, телевизор купим? — спросила Таня.

Чума серьезно на нее посмотрела, словно отыскивая в ее невинном вопросе подвox, но, ничего в этих словах не обнаружив крамольного, пожала плечами и так же серьезно ответила:

— Телевизор можно.

— Ну спасибо, — саркастически проговорил Генка. — А то мы со скуки приготовились подыхать.

На следующий день Андрей и Таня поехали в Москву, на ВВЦ, покупать телевизор. Воспользоваться для этой цели машиной Чума запретила, и Генка ее поддержал:

— Нечего «светиться», — заявил он. — Езжайте на такси, небось не нищие.

Андрей с Таней уехали, а Генка с Чумой остались.

А когда они остались наедине, Генка вдруг понял: он не знает, о чем с ней говорить. Вчетвером все было ясно — они решали общие проблемы, разговор катился по накатанной колее. Ночью, когда они парами расходились спать, тоже особых проблем не возникало: что еще делать с Чумой ночью, ежели и он, и она жаждут только одного? Итак, днем — общение вчетвером, ночью — «трах» с Чумой, и нет проблем. А что делать с Чумой днем?!

Генка озадачился. Ну ладно, трахнемся раз, другой, ну третий, какие наши годы, но потом-то что делать?! Говорить о себе она не желает, говорить о нем, о Генке, бессмысленно, все уже говорено столько раз, что самому тошно.

Он попробовал деловито обсудить с ней план следующего ограбления, но она довольно жестко его остановила:

— Че трепаться то? Ребята подъедут и поговорим.

Так, подумал Генка, очень интересно, и о чем же с тобой говорить прикажешь? Вдруг его осенило. Правда, ни о чем таком он никогда ни с кем не говорил, но с Чумой это можно, Чума телка правильная, она заслужила такие «бабские» разговоры.

Он сказал:

— Слушай, Чума… — и запнулся.

Она удивленно на него посмотрела:

— Что?

Язык его одеревенел, но он постарался взять себя в руки и спросил:

— Это… а я тебе нравлюсь?

Она подняла брови домиком.

— В каком смысле? — она словно не понимала, чего от нее хотят.

— Ну, — замялся он. — В том самом.

— Как мужик, что ли?

— Ну… и как мужик тоже.

Она непонимающе на него смотрела.

— Ты чего это? — спросила она. — Плохо, что ли, знаешь меня?

— А что?

— А то! — отрезала она. — Ты что думаешь, я себя на помойке нашла? Сплю со всеми подряд? Так вот, запомни: я сплю только с теми, кто мне нравится. Понял?

— Со всеми? — Генка, кажется, снова обрел уверенность.

— Чего — со всеми?

— Со всеми, кто тебе нравится, — спишь?

Она внимательно на него посмотрела и устало вздохнула:

— Чего ты хочешь, Генка? Тянешь на меня? Чего пургу-то гонишь, а?

Он вдруг страшно разозлился.

— Да не тяну я, поняла? Я с тобой побазарить хочу нормально, по-человечески. Тебе чего ни скажи, все не нравится. Ну, спросил я, нравлюсь, мол, или нет, так нельзя уж и ответить, как полагается? Обязательно в залупу лезть надо?

Она тоже разозлилась:

— Это как — полагается? А, Генка? Ну давай, говори, как полагается? И что мне ответить? Ах, Генка, какой ты мужик клевый, я тащусь от тебя, как ты трахаешь меня классно, другого такого нет вообще на целом свете! Так, да? Я тебе кто — дешевка?

— Почему — дешевка? Почему сразу — дешевка?!

— Да потому! — заорала на него Чума. — Потому что дешевки только базарят, как хорошо, как классно им с мужиком. А я не люблю этого, понятно? Я, если мне мужик нравится, трахаюсь с ним и не ору об этом на весь свет! Понятно?

Генка замолчал. Надолго замолчал, он никак не мог понять одну простую вещь. И всеми силами пытался сейчас сформулировать самый обычный вопрос. Чума уже привыкла к этому молчанию и вздрогнула, когда Генка снова заговорил, хотя он и не орал, тихим голосом спрашивал:

— Скажи, Чума, — спрашивал он как-то удивленно-задумчиво, — вот если я тебе скажу, что меня аж трясет всего, когда я к тебе притрагиваюсь или когда ты целуешь меня, и если я тебе об этом скажу, тебя что, обломает это?

Она ответила не сразу. Помолчала немного и вдруг ответила для него неожиданно:

— А ты сначала скажи. А потом я тебе отвечу.

— Что сказать? — растерялся Генка.

— Ну вот это самое, — объяснила ему Чума и снова замолчала.

Генка совсем растерялся. Что за телка эта Чума, что она вообще от него хочет?

Но, с другой стороны, он сам начал этот разговор, никто за язык не тянул.

И он сдался.

— Ладно, — сказал он, — слушай. Но только потом не базарь, что не понимаешь, о чем речь идет. Договорились?

Искорка интереса мелькнула в глазах Чумы.

— Договорились, — кивнула она.

— Короче, — начал Генка, — Я, лично я, тащусь, когда ты начинаешь меня раздевать сама. Мне нравится, когда после того, как мы трахнемся, ты суешь свой нос мне подмышку и начинаешь сопеть. Мне нравится, когда ты у меня подмышкой засыпаешь. Я тащусь, когда ты орешь подо мной, когда ты царапаешься и когда ты меня кусаешь, чтобы не заорать еще громче. Понятно? Мне нравится трахать тебя, мне нравится гладить тебя, раздвигать тебе ладонью ноги, мне нравится, как ты кладешь ноги мне на плечи, как ты переворачиваешься на живот, потому что тебе хочется сзади. Мне нравится все, что ты делаешь со мной ночью. Я тащусь от тебя. Понятно?

Потрясенная Чума молчала.

— Ну? — спросил Генка. — Что ж ты молчишь?

А на нее словно столбняк напал.

— Чума! — повысил голос Генка. — Не слышу!

Она подняла на него глаза, и Генку вдруг словно током ударило — в глазах у Чумы блестели слезы.

— Ты чего? — дрогнувшим голосом спросил ее Генка. — Я тебя что, обидел?

Она даже не улыбнулась. Так и смотрела на него сквозь пелену в глазах и даже не пыталась смахнуть слезы со своих длинных ресниц.

— Генка, — сказала она. — Мне никто, никто до тебя не говорил такие слова.

Генка и сам дивился: никогда еще он не говорил на эту тему так долго и так витиевато.

— А чего тогда плачешь? — спросил он. — Радоваться надо, что услышала наконец.

— Я и радуюсь.

— А плачешь зачем? — не понимал он.

— Ладно, — сказала Чума. — Замнем для ясности.

— Ну? — сказал он.

— Что? — снова строго посмотрела она.

— Я сказал, — пожал плечами Генка. — Ты обещала ответить, если я скажу. Отвечай теперь за базар свой.

Она не сразу ответила. Но когда ответила, Генка аж оторопел:

— Ген… — сказала она. — Я люблю тебя.

— Чего?! — переспросил ошарашенный Генка.

— Я люблю тебя, — повторила она.

— Брось, — сказал он.

— Отвечаю, — кивнула она головой.

— Ну ты даешь, — покачал он головой.

И они снова замолчали. Генка встал с места, подошел к ней и осторожно погладил по волосам.

— Поцелуй меня, — попросила она, подняв голову и глядя на него снизу вверх.

Он нагнулся и очень нежно, едва касаясь, поцеловал ее в губы. Впервые в жизни он чувствовал к кому-то такую переполнявшую его нежность. Он даже испугался этого совершенно нового для него чувства, не сразу разобравшись в его природе. И сказал:

— Я тоже.

— Что тоже? — спросила Чума.

— Я тоже, — повторил Генка и замолчал.

Она поняла, что настаивать не стоит, во всяком случае, сейчас. И промолчала.

А Генка опустился перед ней на колени и лицом зарылся в коленях. Она улыбалась чему-то своему и перебирала его давно не мытые волосы.

В последнее время Таня ничего не позволяла Андрею. Тогда, в машине, во время самого первого их «дела», словно кошка между ними пробежала. Хотя он, Андрей, вроде и не заметил ничего. Подумаешь, пригрозил своей девчонке «всю харю разворотить», ну и что, кто из этого проблемы делает, на то она и девчонкой его зовется, чтобы слушаться и делать так, как мужик ей велит. Не так, что ли?

Но логика Андрея не могла стать логикой Тани. После того, что она услышала от него, там, в машине, ей никак не удавалось заставить себя посмотреть на Андрея прежними глазами, когда он казался ей воплощением всего того, о чем она втайне мечтала.

В ту ночь она не позволила ему дотронуться до себя, как и в последующие.

— Ты можешь снова меня изнасиловать, — сказала она ему так холодно, как только смогла, — но учти, ты мне неприятен. И чем больше ты будешь настаивать, тем больше вероятность того, что у тебя ничего не получится.

— Чего? — переспросил он.

Не понял. С кем я связалась, думала Таня, он же не понимает самых элементарных вещей, почему я должна думать, что он — тот, кто мне предназначен Богом и судьбой.

— Чего ты, Тань? — не понимал Андрей. — Настроения нет, что ль? Так все в порядке будет.

— Не хо-чу, — раздельно повторила Таня.

Они промолчали, отвернувшись, сначала засопел, зло и обиженно, а потом задышал ровно и спокойно — уснул. Таня была слегка разочарована. Ей хотелось, чтобы он расспросил ее поподробнее, чем заслужил ее немилость, а уж она то ему все объяснила бы, и он раскаялся бы в том, что так грубо с ней вел себя. Но ничего подобного не произошло. Он отвернулся и почти сразу же заснул. И она разозлилась еще больше. Ну, все, думала она, теперь тебе придется постараться, что бы снова заполучить меня. Поплясать тебе придется изрядно, мой дорогой Андрюша. На следующее утро Чума как-то странно поглядывала в ее сторону, но ничего не говорила, молчала покуда. Хотя нет-нет да и взглянет на нее снова, и, казалось Тане, что смотрит на нее Чума с осуждением. Не выдержав ее молчаливого укора, она дождалась, пока Генка с Андреем куда-то вышли, и прямо спросила:

— Что ты на меня так смотришь, Чума?

Она старалась быть максимально вежливой, и поначалу это на Чуму действовало. Нейтральным голосом та ей ответила вопросом на вопрос:

— А что это ты сегодня молчала но-чью-то?

— А что? — растерялась Таня.

— Обычно ты так кричишь, что самой по новой хочется, — объяснила ей Чума. — А сегодня тебя будто и не трахали.

— А меня и не трахали, — спокойно ответила Таня.

— Как это? — не поняла Чума. — Чтоб у Андрея, и не встал? Не гони, Татьяна?

— У него встал, — усмехнулась она. — У меня не стояло.

Чума даже рот округлила.

— Чего?! — спросила она тихо, но в голосе ее чувствовалась скрытая угроза.

— Что слышала.

— Ты что ж, — грозно свела брови Чума, словно не веря своим ушам. — Ты что ж — не дала ему?! Так?!

— Так, — дословно повторила за ней Татьяна. — А в чем дело, собственно?

— Собственно?! — рассвирепела Чума. — Ты что это погнала, подруга?! Я тебе как говорила, забыла?

— Ты не ори на меня, Чума, — спокойно ответила Таня. — Не надо на меня орать.

— Да не орать, тебя бить надо по жопе до тех пор, пока не поумнеешь. Мы ж одно дело делаем, дура, и нельзя, чтобы Андрюха тут проблемы имел с тобой, понятно? Он не проблемы с тебя должен иметь, он тебя должен иметь, понятно тебе? И в хвост, и в гриву он тебя иметь должен! Ты чего кочевряжишься? Самая центровая, что ли?

— Слушай, Чума, — сказала ей Таня. — Это мое дело, ясно? Кому хочу, тому и даю!

Я уже совсем на их языке разговариваю, промелькнуло у нее в голове, совсем уже я ИХ стала. Ну нет, не совсем еще, не совсем, есть у меня еще кое-что, не все им отдано, так что пусть делают со мной что хотят, но с этой минуты я делаю только то, что хочу, а не то, что принято у них.

— Ты хоть понимаешь… — снова начала Чума, но Таня перебила ее.

— Понимаю. Все понимаю. Но вот что я хочу тебе сказать, причем так, чтобы ты запомнила на всю жизнь и больше чтобы мы к этой теме не возвращались: моя личная жизнь — это МОЯ личная жизнь. И больше она никого не касается. Я ведь тебя ни о чем не спрашиваю. Я же тоже давно могла сказать, что лично мне двух тысяч долларов достаточно, и больше я никого не хочу грабить. Но не говорю — из-за тебя. Тебе нужно двадцать тысяч долларов, а я даже не могу спросить, зачем. Не хочешь говорить — не говори. Я, так сказать, уважаю твою тайну и твое право на личную жизнь. Но и ты уважай, понятно? Я имею право, такое же, как и ты, на свои тайны. Ты не одна у нас такая исключительная. И если ты думаешь, что нужно всегда давать тому, с кем встречаешься, то я думаю по-другому. Я тебе своего мнения не навязываю, но и ты мне не навязывай своего. Понятно?

Чума опешила. Причем не столько ее поразило сопротивление Тани-тихони, сколько правота ее слов.

— Ну что ж, — проговорила она наконец. — Может быть, ты и права.

И снова замолчала — теперь уже надолго.

Таня была довольна. Она впервые выиграла в споре с Чумой, и это показалось ей хорошим предзнаменованием, она решила и дальше придерживаться избранной политики с Андреем.

Что-то до этой минуты мучившее ее, какой-то дискомфорт отступил, и только теперь, когда она одержала, как ей казалось, моральную победу над Чумой, она поняла, в чем дело.

Поняла и испугалась.

Да, она вышла победительницей в споре с Чумой. Но она совсем не была уверена, что больше не позволит Андрею дотронуться до себя. Она привыкла к нему, к его сильным рукам, она вспомнила свое разочарование, когда он так легко и быстро заснул в ночь йх ссоры. Не так-то легко ей будет постоянно отказывать ему.

Но что сделано, то сделано, а что сказано, то сказано, и она будет держаться до конца. Она должна заставить их уважать себя, и в первую очередь — Андрея. Иначе потеряет уважение к самой себе, а это уже совсем плохо.

После возвращения ребят Чума нет-нет да и поглядывала на Андрея — внимательно и сочувственно. В конце концов он не выдержал и грубо спросил ее:

— Что ты на меня пялишься, Чума?

— Да так, — сказала она. — Ничего.

Андрей пожал плечами, отвернулся, а Генка спросил:

— А действительно, чего уставилась, а?

Чума метнула на него такой взгляд, что он тут же махнул рукой и заржал:

— Да пялься, пялься, жалко, что ли? За кого, за кого, а за Андрюху я спокоен.

— А за меня? — поинтересовалась Чума — она уже пришла в себя.

— И за тебя спокоен, — ответил ей Генка.

— Вот и молодец, — сказала Чума. — А то я уже волноваться собралась. Может, с головой у тебя что случилось, может, еще что…

Андрей и Таня старались не смотреть друг на друга.

Всю дорогу до Москвы они молчали, как чужие. Выбирая телевизор, они перекинулись двумя-тремя фразами, дотащили огромный ящик до выхода, снова поймали такси, погрузили в него телевизор и снова замолчали, теперь уже до самого Барыбина.

Отпустив такси около подъезда, Андрей взвалил на плечи тяжелый ящик и легко поднял его на пятый этаж. Было видно, что его мучает какая-то мысль, о которой он до поры до времени не хочет распространяться.

Когда телевизор установили и улеглись все страсти и восторги по поводу покупки, Андрей в наступившей тишине четким и размеренным голосом заявил:

— Завтра я иду с Генкой.

Поначалу они даже не поняли, о чем

идет речь.

— Куда ты со мной идешь? — глупо улыбаясь, переспросил Генка.

— В кассу, — сказал Андрей. — Надоело мне сидеть за баранкой. Завтра я иду с тобой.

Чума внимательно смотрела на него.

— Почему? — коротко спросила она.

— Потому, — ответил Андрей. — Ты, Чума, конечно, девка что надо, но в таком деле и мужик не лопухнется.

— Это смотря какая девка, — резонно заметил Генка. — И смотря какой мужик.

Андрей надменно на него посмотрел, и Генка вдруг подумал, что никогда не видел у своего друга такого взгляда.

— А что? — спросил Андрей. — Кто-то во мне сомневается?

Таня вдруг поняла, почему именно сегодня, именно сейчас Андрей завел об этом речь. Ну вот, сказала она себе, ты этого добивалась? Когда ты наконец вобьешь себе в башку, что здесь совсем не так думаю i и поступают, как ты привыкла читать про это в своих проклятых книжках?

— Никто в тебе не сомневается, ответил другу Генка. — Но у нас ведь так классно распределены все роли. И потом, кого за руль-то сажать? Чуму нельзя.

— Почему нельзя? — возразил ему Андрей. — Она классно ведет машину, я знаю.

— Да ее из-за руля не видно! — возмутился Генка. — Любой мент нас остановит.

— Так мы ему и остановились, — усмехнулся Андрей. — И потом, ты что так и будешь продолжать на этой тачке разъезжать?

— В каком смысле? — не понял его Генка.

— В прямом, — сказал Андрей. — Мы на этой машине три раза дело делали. Как нас во второй раз не повязали — до сих пор не пойму. Я только сегодня об этом подумал. Когда ты нас за телевизором на такси послал, помнишь, что ты сказал: не «светитесь». Короче. Тачка нужна другая. Я тут одну заприметил, на завтра вполне сгодится. Делаем завтра последнюю кассу, уезжаем на той, которую я сегодня сделаю. И все. О кассах пока забудем. Будем думать, как дальше жить. Может, на дно заляжем. В Горек поедем, пока успокоится все. Там видно будет. Но завтра я иду с Генкой. Чума будет ждать нас в машине. Я все сказал.

Генка подумал, что его авторитет лидера стремительно падает. Надо же, подумал он, только недавно я об этом подумал, и вот — пожалуйста. Теперь и Андрюха командовать решил. Семья, е… его мать.

— Нет, — решительно заявил Генка. — Насчет тачки ты прав, но в кассу со мной пойдет Чума.

— Как хочешь, — сказал ему Андрей. — Но в тачке я вас ждать не буду.

— Как это — не будешь?! — взъярился Генка. — Оборзел совсем?!

— Сказал, не буду, значит, не буду, — твердо смотрел на него Андрей. — Ори не ори, Ген, а будет так, как я сказал. Пусть бабы один раз нас подождут. А мы будем вместе дело делать.

— Да мы и так вместе! — чуть не взвыл Генка. — Что это с тобой, Андрюха?!

— Короче! — почти заорал на него Андрей. — Сказал, нет, значит, все! Понятно?

Чума, до поры помалкивавшая, подсознательно надеялась на то, что здравый смысл восторжествует и затея Андрея провалится. Но тот был упрям, как стадо баранов, и Чума, которая, как и Таня, сразу поняла, чем вызван этот бунт, со вздохом произнесла:

— Ладно, Генка, — сказала она. — Пусть идет.

— Ты то чего?! — заорал тот. — Ты не понимаешь, что ли?!

— Это ты не понимаешь, — повысила Чума на него голос. — Короче: если он сказал, что пойдет — то пусть идет! Тем более — это действительно в последний раз. Если мне и после этого хватать не будет, я у тебя возьму немного. Потом отдам.

Генка обрадовался.

— Правда? — воскликнул он. — И ты мне все расскажешь?!

Чума кивнула.

— Расскажу, — ответила она. — Только почему одному тебе? Всем расскажу. Одно дело делаем.

Генка повернулся к Андрею со словами:

— Черт с тобой! Хочешь — пойдешь со мной.

С новой машиной все прошло как нельзя лучше. Чего Генка не ожидал от своего друга, так это умения так обращаться с сигнализацией. Разобравшись с нею в течение пары минут, Андрей спокойно открыл дверцу, скользнул за баранку, открыл дверцу и знаком показал Генке, что тот может садиться. Восхищенный Генка уселся рядом.

— Ну, ты даешь, — только и сказал он.

Андрей осторожно вывел машину, и когда та оказалась на свободе, ударил по газам. Генка восторженно закричал:

— У-ух!!! — как индеец, захвативший добычу. — Андрюха!

— Чего?

— А краденую машину искать не будут?

— Будут, — ответил Андрей. — Но не так, как нашу. Надо просто быть осторожными. И все.

— Ну? — сказал Генка. — А ты собираешься Чуму за руль сажать. Совсем очумел, — засмеялся он собственному каламбуру.

Андрей повернулся к нему и внятно произнес:

— Эту тему мы закрыли, Генка. Ты уже сказал, что я иду с тобой. Отвечай за слова.

— Идешь, идешь, — успокоил его Генка.

Как и всегда, они остановились метров за пятнадцать от Сбербанка.

— Пошли, Андрюха, — сказал Генка. — Ждите нас, девочки, и мы к вам вернемся богатенькими пребогатенькими буратино. А вы будете богатенькими мальвинами.

— Хорош трепаться, — хмуро проговорил Андрей. — Я готов.

— Не груби начальству, Андрюха, — улыбнулся ему Генка. — И не командуй. Все будет о’кей. Чем ты хуже Чумы, а?

Та откликнулась тотчас же.

— Говорите много. Или струсили оба?

— Пошли, — сказал Андрей и взялся за ручку двери.

— Погоди-ка, — остановил его Генка и, повернувшись к Чуме, сказал: — Не зли меня, мочалка. Убью. Понятно?

— Понятно, — сказала Чума.

— Что тебе понятно? — спрашивал Генка.

— Что ты — босс, — отвечала Чума. — Я не права. Беру свои слова обратно.

— А дальше? Что ты делаешь со своими словами дальше? — Генка смотрел на нее требовательно, и Чума отвечала тихим, почти послушным голосом.

— Я беру свои слова обратно и сую их себе в задницу, — терпеливо говорила Чума.

Таня во все глаза смотрела на нее и спрашивала себя: смогла бы она быть такой отчаянно послушной, как эта непостижимая Чума?..

Нет, подумала она, не смогла бы. Самое большее, на что я была бы способна, — это заплакать. А чтобы быть такой покорной, нужно большое мужество. Такого у нее, у Татьяны, нет. И вряд ли когда будет.

— Молодец, девочка, — удовлетворенно потрепал Генка Чуму по щеке. — Вот теперь можно спокойно сказать, что все в порядке.

Он повернулся к Андрею:

— Ну, Андрюха! По коням?

— Я готов, — ответил тот.

Все это время он старательно избегал взгляда Тани.

— Пошли! — скомандовал Генка, и они вышли из машины.

Некоторое время Таня смотрел вслед ребятам, оборотившись назад всем телом. Пока Чума злым голосом не приказала ей:

— Сядь нормально!

Таня села и взглянула на подругу. Чума застыла словно изваяние, не сводя внимательных глаз с зеркальца заднего обзора.

Таня закрыла глаза, пытаясь расслабиться, не думать о том, что происходит в эту минуту там, в Сбербанке, но не могла. Снова и снова приходила она в мыслях к тому, о чем старалась не думать.

Почему он пошел вместо Чумы? Что именно заставило его так рисковать и собой, и ими всеми, ведь он не мог не понимать, что прежнее распределение ролей было лучшим. Он не хотел оставаться с ней наедине в одной машине, пока дело делается? Или он хотел полной мерой испытать опасность, которой они все подвергались? А к тому еще — заставить волноваться ее.

Таня понимала, что все — и Андрей, и Чума, и Генка отдают себе отчет, что при таком раскладе риск увеличивается, но они не стали отговаривать Андрея.

Какой-то детский сад, вдруг пришла ей в голову простая мысль. Из-за того, что девочка отказывает мальчику, мальчик решил показать всем, что он все-таки, несмотря ни на что, — мальчик.

— Ну что, довольна? — услышала она голос Чумы и вздрогнула — так неожиданно он прозвучал.

— Что? — переспросила Таня.

— Довольна, спрашиваю? — повторила Чума. — Из-за тебя ведь все это. Я должна быть сейчас с Генкой. Я!

— Какая разница? — устало спросила Таня. — Ты или Андрей? Что меняется?

— Знаешь, кто ты? — спросила неожиданно Чума. — Баба. Самая настоящая баба.

— Спасибо, — пожала плечами Таня.

— А ты не спасибкай, — покачала Чума головой. — Нет на свете ничего хуже бабы. Я-то уж знаю.

И она снова замолчала. Тане вдруг смертельно захотелось узнать про нее все — до последней капельки.

— Почему это к бабам такая немилость? — усмехнувшись, спросила она у Чумы.

Но та не удостоила ее ответом.

— Чума! — позвала ее Татьяна.

Вероника вздрогнула, очнувшись от своих дум.

— А?

— Что с тобой?

— Так, — процедила сквозь зубы Чума. — Ничего.

Таня отвернулась и стала смотреть в окно. Ну и ладно, решила она, с этой минуты я тоже молчу и ничегошеньки им не говорю. Они мне надоели, поняла она, надоели, надоели, надоели. Я хочу к папе.

Вот оно.

Я хочу к папе. Так просто…

Она даже не сразу поняла, что происходит. А когда поняла, вмиг забыла и о папе, и об Андрее, и о себе.

Маленькая «железная» девчонка вдруг заговорила, давясь слезами, рассказывала, словно освобождалась от страшного груза:

— Ты думаешь, я все время жила в Барыбине? — Чума говорила быстро, словно боялась, что Татьяна станет ее перебивать. — Нет, Таня. Я когда-то здесь жила, в Москве. Недалеко отсюда, но это черт с ним, это неважно на самом деле, где я жила.

Другое важно, совсем другое. У меня ведь были и папа, и мама. Любили они меня, наверное. Только мне тогда на это было наплевать. Пацанкой была, хотела, чтобы меня все уважали. И любили — все до единого. Я и давала всем, всем, кто попросит. С двенадцати лет по рукам ходила, как самая настоящая дешевка. Прав Генка, прав. Дешевка я. Ладно, не об том разговор.

Короче. Нас с родителями трое было, а хата — четырехкомнатная. Ковры, хрусталь — все как надо. Папа у меня не знаю где работал, только бабок у нас было — дай Бог каждому так жить. Музыке меня учили, только неспособная я к ней была. Да и по улицам шляться гораздо приятнее было, чем на фортепианах тренькать. Мучились со мной родители, мучились, да и махнули рукой. Папа все время на работе пропадал, но когда домой приходил, на руках меня постоянно носил, хоть и вышла я из того возраста, когда детей на руках таскают. А мама веселая была, обед готовит, а сама песни поет.

Черепа помнишь? В электричке? И Лысый, и остальные? Я с ними постоянно дружбу водила. Трахали они меня все, а Чумой, думаешь, за что назвали? За отчаянность мою? Нет, Таня, это я потом отчаянной стала, жизнь, так сказать, заставила, а тогда я смирной была, покорной, как вот с Генкой сейчас. А назвали меня Чумой потому, что я трахалась, что у них у всех глаза на лоб вылезали. Обычно общественных девчонок за людей не считают, а за меня они каждую ночь спорили, кому меня трахать. В карты играли, в дурака, по-честному, кто победит, тот и трахает меня. Нравилось им. Покорная обычно была, чуть ли не ноги всем целую, а как засадят мне — все, чума! Сливай воду.

Потом меня сдавать они стали. За бабки. А я — че понимала в этой жизни? Только и рада угодить ребятушкам своим. И как-то сдали они меня одному барыге, а тот прямо ошалел от меня, старая скотина. Трахал меня неделю, бабки отдал Черепу какие-то сумасшедшие, а потом передал меня другому. Тоже в годах, но чуток помоложе, лет сорок ему сейчас, красивый, сука, холеный. Вот с тех пор и покатилась моя жизнь не туда, куда надо.

Чума замолчала, вспоминая. Таня боялась вздохнуть, чтоб не спугнуть, не сбить с мысли подругу. Но молчание Чумы было недолгим.

Она вздохнула глубоко, словно набрала воздуха перед тем как нырнуть, и продолжила:

— Ну вот. Красивый был гад. Два месяца дрючил меня так, что я света невзвидела. Все меня потеряли, родители с милицией обыскались, а этот хер моржовый никуда меня от себя не отпускал. Утром уйдет на свою работу, меня в комнате запрет, пожрать оставит, днем приедет, потрахает, снова уедет, а вечером вернется, и ночью такое начинает, что у меня крыша ехала. Чего он, гад, только не придумывал. Тебе рассказать, ты не поверишь, что такое возможно. И ссал на меня, и срал, и ноги заставлял целовать, каждый палец я его обсасывала, а если отказывалась — то так меня бил, что я потом готова была говно его жрать, только б он оставил меня в покое. Потом я смирилась, ни в чем ему не отказывала.

Ты когда-нибудь носки стирала мужские? Не морщись, ты еще даже не знаешь, как их можно стирать. Я каждый день снимала с него носки и по очереди, один за другим, стирала их в собственном рту. Носки у него были такие тонкие, прозрачные и вонючие. И я жевала, и он проверял потом, чисто ли я их постирала. Слюнями своими.

Каждое утро я его должна была будить ровно в семь часов. Знаешь, как? Без пяти семь, минута в минуту, брала в рот его член и начинала сосать. Через пять минут он кончал, и я должна была проглотить его сперму и сказать: «Доброе утро, господин», а если я не говорила этого, то он снова меня бил. В конце концов я стала его собакой. Да какой там собакой, я стада его вещью, его туалетной бумагой — он заставлял меня задницу ему языком вылизывать. Ты четвертый закон Ньютона знаешь? Сколько, мол, член ни тряси, а последняя — капля все равно в штаны попадет. Так вот он меня эту каплю сего члена заставлял слизывать и только после этого убирал его. И он постоянно меня трахал. В рот, взад, внос, куда там еще можно? Постоянно! Два месяца держал он меня у себя, и я уже не чаяла, что вырвусь, но однажды, когда он трахал меня в рот, что тово мне такое вдруг поднялось, что я вдруг перестала соображать. Это впервые у меня случилось, а потом повторялось, но тогда — впервые. Я вдруг взяла и укусила его член что было силы. Давно бы надо, но не могла, не решалась. Он в тот момент за уши меня держал, будто оторвать их хотел, а тут он убрал руки и завыл, дернулся, а я не отпускаю. Он бьет меня по башке, а я не могу зубы разжать, думаю, если отпущу — умру. И страшно мне, держу я его, а он орет, воет, бьет меня изо всех сил, а я жму, жму зубами. Чуть не откусила в конец. Она упала кто странно, и только тут я отпустила его, вскочила, кинулась в дверь, а она — открыта. Я из квартиры — и ходу. Даже не посмотрела, что голая абсолютно. Говорю же, затмение нашло. Потом оно повторялось, но я уже научилась его, это…как его? Контролировать? — подсказала Таня.

— Во, — согласилась Чума. — Контролировать. А тогда я бежала, не разбирая дороги. Не помню, как у ментов оказалась, как они родителей вызвали, как рассказала им про все, что со мной случилось. Только две вещи помню: счастливое лицо у отца, что его дочка нашлась, а потом — белое, когда он узнал, что со мной было. И еще как менты клялись, что эту сволочь найдут и что на зоне его кобели будут трахать.

Чума опять замолчала. Сначала Таня не спрашивала ничего, ей было страшно расспрашивать, что же было дальше, но молчание Чумы затягивалось, а любопытство пересилило страх.

— Его посадили? — осторожно спросила она.

Чума бросила на нее быстрый взгляд.

— Нет, — коротко ответила она и уставилась снова в зеркальце. — Хватит. Ребята уже должны вот-вот появиться.

И тут со стороны Сбербанка раздались выстрелы. Танино сердце сорвалось и ухнуло куда-то вниз. Так я и знала, подумала. она, так я и знала. Обязательно должно было что-то случиться. Обязательно.

Андрей остался около двери, а Генка пошел поближе к стойке, к окнам касс. Некоторое время они не смотрели друг на друга. Через минуту-другую Генка решил, что момент наступил и едва заметно кивнул Андрею. Тот приготовился.

Вытащив из-под пиджака пистолет, Генка поднял его почему-то высоко вверх и закричал:

— На пол! На пол всем быстро! Ложись, суки!!!

Посетители Сбербанка упали на пол, а замешкавшегося мужчину восточного вида, который с недоумением уставился на Генку, быстро привел в надлежащее чувство Андрей.

— Ну, ты! — заорал он на смуглого. — Чурка! Кому сказано, на пол! Ложись! Руки за голову!

Генка уже перемахнул через стойку.

— Смотри там, — крикнул он Андрею. — Кто шевельнется — кончай к такой-то матери.

Андрей кивнул.

Генка отогнал кассирш в сторону, к стене, и криком, тычками и угрозами заставил лечь и их. Убедившись, что никто не успел дать сигнал в милицию, он занялся банкнотами.

— Все в порядке! — крикнул он Андрею. — План, кажись, будет выполнен.

Под планом они давно уже имели в виду намеченную Чумой цифру — двадцать тысяч долларов.

— Быстрее! — ответил ему в тон Андрей. — Нас дамы ждут, не забудь. — Мелькнула мысль: зря он упомянул про девчат, но сказанного не вернешь.

…Хлынов лежал на полу и наблюдал за мальчишками, пытаясь определить, насколько велики его шансы обезвредить их. Против пистолета особо не попрешь, тем более что оружие эти мальцы держали в руках вполне убедительно: в случае чего могут и выстрелить. И попасть.

Когда второй, тот, что наблюдал за лежавшими на полу, упомянул про «дам», Хлынов поначалу не понял, что конкретно пацан имел ввиду. А когда понял, у него даже дыхание перехватило. Лежа на полу, он почувствовал, как в нем поднимается ЭТО. Он еще не зная, что произойдет через минуту, но он уже был благодарен судьбе за случай, который привел его сюда. Он осторожно повернул голову и увидел рядом с собой охранника. Лежа, тот пытался своим телом заслонить от грабителя пистолет и незаметно вытащить оружие. Взгляды охранника и Хлынова встретились, и последний спокойно и уверенно кивнул.

Генка уже заканчивал собирать деньги в мешок, когда охранник был практически готов к отпору.

— Я иду! — сказал Генка Андрею, и Хлынов снова кивнул охраннику.

Тот его понял, — и они начали действовать четко и грамотно. Как только ноги Генки оторвались от пола в прыжке через стойку, охранник выстрелил в Андрея, а Хлынов, бросив свое тело по направлению к Генке, одним ударом в сонную артерию отключил того. Генка еще находился в воздухе, но, приземляясь, уже ничего не соображал.

Пуля попала Андрею в плечо, парень дернулся, выстрелил вверх, но в следующее мгновение на него уже навалились, скрутили, не давая даже пошевельнуться. Все произошло в течение нескольких мгновений. Генка лежал без сознания, Андрей, раненый, метался и рычал как дикий зверь, пытаясь вырваться, но цепкие руки держали его крепко. Обессиленный, Андрей наконец сник и перестал сопротивляться.

Всего этого Хлынов уже не видел. Едва тело Генки, тряпично бесчувственное, в чем он был стопроцентно уверен, коснулось пола, а к Андрею протянулись жаждущие скрутить бандитам руки, Хлынов поспешно покидал Сбербанк. Выйдя на улицу, он даже не стал глядеть по сторонам, а прямиком направился к своей машине.

Девочек он увидел в тот момент, когда захлопывал дверь своей машины. И порадовался своему чутью, своей интуиции. Все было именно так, как он и предполагал.

Как только машина с девочками рванула с места, он поехал за ними.

Он не спешил. Он знал, что все будет так, как он хочет.

Потому что он так ХОЧЕТ.

Чума сразу все поняла. Как только раздались выстрелы, ей все стало ясно. Разум ее протестовал против случившегося, но инстинкт оказался сильнее. Поколебавшись не более пяти секунд, она ударила по газам, и машина помчалась по вечерним улицам.

Таню вжало в сиденье — она даже не шелохнулась, когда Чума погнала автомобиль. По логике ее должно было мотать из стороны в сторону, но ни скорость, ни стремительные повороты не заставили ее даже чуть наклониться в бок. Только когда боль в пальцах пронзила ее током, она обнаружила, что так крепко вцепилась в сиденье, что не может разжать пальцы.

Чума рыдала и кричала в полный голос.

— Не могу, не могу, не могу! — кричала она. — Я не могу, не могу!!!

— Что ты не можешь? — спросила ее тихим голосом Таня, но Чума ее услышала.

— Я не могу оставаться там, не могу ждать, когда меня арестуют, понимаешь? — она кричала через плечо, и когда лицо ее поворачивалось назад, Таня видела, что оно залито слезами. — Я должна, я должна убить эту сволочь!

— Какую? — спокойно спрашивала Таня, хотя давно уже догадалась, кого имеет в виду Чума.

— Мама с папой хотели засадить его, но они не знали, с кем они связались! — продолжала кричать Чума, выплескивая из себя все, чем она жила последнее время. — Он пришел к нам домой, сука, деньги давал, но папа послал его подальше, сказал, что пока он жив, все сделает, чтобы посадить его. А у этой хари денег было столько, что он всю Америку купил бы, если б захотел! И началось! Сначала отца выгнали с работы, потом он залез в долги, у нас отняли квартиру, а взамен нашей дали ту, в Барыбине. Отец плюнул на все, хотел убить эту суку, но ничего не получилось!

Машина с девочками мчалась на огромной скорости и уже вырвалась из города, а Чума все продолжала в крике исповедоваться Татьяне.

— А потом мама и папа попали в катастрофу. Это он их убил, он, ему было мало, что он со мной сделал, мало, что он квартиру у нас отнял, он решил еще и убить их. И убил! Сука, сволочь, тварь паскудная, я убью его, я все равно его убью!

— Как? Чума, как?

Они говорили об этом, словно не оставили только что своих ребят, словно и не было их с ними рядом. Чума и Таня, обе были в шоке, — и каждая по-своему.

— Я узнавала, — Чума говорила уже тише, голос ее стад глухим, но в любую минуту мог повыситься до визга. — Я узнавала. Он же теперь совсем высоко сидит, сволочь эта. Чтобы его убить, двадцать тысяч долларов надо заплатить. Киллеру. Я знаю такого, и он меня знает, мы давно с ним договорились, я тебе потом расскажу про него. Вот зачем мне двадцать тысяч нужно, понимаешь теперь?! Понимаешь, почему я не могу стоять там и ждать, пока меня придут и арестуют? Я сначала ту тварь должна убить. А потом — потом я сама приду, пусть меня хоть в тюрьму сажают, хоть расстреливают. Пусть!

Хлынов ни на минуту не упускал из виду машину девочек. Временами он проверял, нет ли за ним слежки. Но все было чисто, и он только удивлялся этому. Девчонок раз пять должны были остановить за превышение скорости и еще столько же за более мелкие нарушения. Но они словно в рубашке родились — прошли через все посты без сучка без задоринки. Это радовало его, потому что подтверждало его правоту: он должен был сделать то, что хотел, и он сделает это. Обязательно.

В банке Хлынов оказался случайно.

И когда началась перестрелка, а вместе с ней и весь этот страшный бардак, устроенный незадачливыми грабителями, охранниками и перепуганными посетителями, он, Хлынов, как бы это странно ни прозвучало, вдруг задумался о цепи случайностей…

Он шел по улице в надежде встретить обыкновенный газетный киоск, где можно было бы купить вчерашний «Московский комсомолец».

Впрочем, сама по себе эта газета Хлынова не ельником интересовала. Обычный бульварный листок. Желтая пресса. Слив всевозможных сенсаций и домыслов. Нет, если, конечно же, быть до конца честным, то кое-что в ней было интересным и даже полезным, как считал Хлынов. Например — хроника происшествий за неделю, которую вел некий А. Фомин. Хронику печатали раз в неделю, по субботам, и было в ней немало занятного, к чему Хлынов присматривался с особым — так сказать, профессиональным! — интересом.

Ну-ка, ну-ка, говорил он самому себе, давайте-ка посмотрим, что у нас страшненького произошло за неделю. Детоубийцы — старо! Только полные дебилы не знают, что малолетние матери не очень-то жалуют своих собственных деток и стараются сразу же от них избавиться. Цыганята — приелись! Правда, на этот раз они ограбили старшего советника Министерства обороны США. Увели кошелек на Смоленской набережной. А в кошельке-то — кот наплакал! — всего и было, что шестьсот тысяч «деревянных» и две кредитные карточки. Что-то бедно поживаете, господа советники! Или кроме кошелька был еще украден и план секретного американского завода, но вы, из скромности, промолчали, а?.. Что у нас там еще? Трупы бомжей. Понятно. Профессор Академии физкультуры пойман при получении взятки. Жалко профессора!..

Просматривая таким образом «МК», Хлынов подсознательно искал то преступление, которое хоть как то могло бы сравнить с его собственными. Наверное, с таким же чувством один рыбак пытается — частенько, делая вид, что ему в общем то все равно! — заглянуть в улов другого. Не поймал лион больше меня? Хронику происшествий Хлынов читал с охотой, а все прочее пусть Космачев читает. Он у нас всеядный…

Космачев действительно отличался тем, что не пропускал ни одного «МК» и читал всю газету от корки до корки. Хлынов был уверен, что тот проглатывает даже список телефонов в конце газеты, и даже не раз шутил по этому поводу над своим заместителем.

— Да нет же, Олег Васильевич, — обижался Космачев. — Я читаю, потому что интересно.

— Что-что, я не расслышал?..

— Интересно, — простодушно повторял Космачев, явно притворяясь этаким прямолинейным деревенским парнем.

— Интересно?

— Да.

— И что же там интересного?

— Ну, хотите, я вам процитирую про гомиков?..

— И слышать не желаю об этой мерзости! — обрывал заместителя Хлынов. — Еще раз тебе говорю, что «МК» — это обычный желтый листок. И ничего путного в нем нет…

Примерно таким образом протекали их перепалки (только ради того, чтобы увеличить количество адреналина в крови, не более!) вплоть до последней, когда к нему, Хлынову, как обычно, ворвался Космачев и заявил, что читал про слепых девочек такое, от чего даже у него, у прожженного Космачева, волосы вставали дыбом. Ну, насчет собственной прожженности Космачев, конечно же, несколько преувеличил. А вот газетку стоило прочесть. Это для себя Хлынов отметил. И отправился на поиски…

Конечно же, он мог заказать необходимый номер через коллектор. Но делать этого не стал, чтобы лишний раз не привлекать внимание к собственной персоне. Зачем? А вдруг в этой статье есть что-нибудь интересное? Для него, для Хлынова. Для настоящего Хлынова.

Итак, Хлынов шел по улице в надежде встретить обыкновенный газетный киоск, где можно купить интересующую его газету…

Однако чем дальше он продвигался вдоль Бульварного кольца, тем яснее стал сознавать, что достать такой пустяк, как газету, не так-то просто. Особенно — если «МК». И вдвойне особенно — если она вчерашняя. Да что же это такое, искренне возмутился Хлынов. То глядишь, ее везде навалом, просто шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на бойкого торговца, а вот нужен тебе именно сейчас номер — и нет его, проклятого!

Полный бред!

Спускаться под землю не хотелось, но пришлось. Хлынов испытывал неприязнь ко всему тому, что находится ниже поверхности земли — будь то подвал, шахта подземного лифта, бомбоубежище или обычная канализация. К метро, естественно, тоже…

Поэтому он решил схитрить, поймал машину и доехал до такой станции, где спускаться под землю нужно было всего ничего — каких-то десяток-другой ступеней.

Он купил газету и вдруг услышал необычное пение. Обернулся. Обнаружил, что совсем рядом возле серой шершавой стены стоит небольшая группа людей с инструментами. Мужчины и женщины играли, а три маленькие, не старше восьми лет, девочки самозабвенно пели. Приглядевшись, Хлынов заметил, что все исполнители слепые.

Не раздумывая, он сделал несколько осторожных шагов. Замер рядом со слушателями. Прослушал песню до конца. Волна необъяснимой нежности вдруг поднялась в груди. Умом он все понимал — и поют плохо, и давят на жалость слепотой, и место выбрано с расчетом, но… Но что-то во всем этом было. Что-то родное. Подземный переход. Слепые. Хлынов…

Девочка — самая маленькая из трех исполнительниц — подхватила с пола картонную коробку из-под «Марса» и стала обходить зевак. Люди подавали, но как-то нерешительно — может быть, из-за того, что девочка не причитала, не кланялась истово, не суетилась, нарочито выказывая благодарность. Нет, она была другая. Спокойная. Даже — чуть надменная.

Хлынов сунул руку в карман и обнаружил, что все деньги остались на столе в кабинете. Вот досада! И от того, что слепая не видела, что он ничего не положил в коробку, ему вдруг стало так стыдно, что он решил обязательно ей что-то дать.

Волнуясь, он обшарил карманы, ничего не нашел, но тут вспомнил, что у него в бумажнике есть какая-то универсальная банковская карточка, по которой — как утверждал когда-то Космачев — можно получить деньги почти в любом коммерческом банке, если он только входит в Ассоциацию столичных банков «Спектр».

А ведь рядом как раз есть такой банк, едва не закричал Хлынов, обрадованный тем, что все решается так просто. Он даже сделал несколько шагов к слепым музыкантам, будто хотел их предупредить, но вдруг услышал, о чем разговаривают девочки, и замер, пораженный.

Одна из девочек, та, что была повыше других, достала из кармана сережки и протянула остальным.

— Потрогайте, — предложила она.

— Ух ты!

— А теперь? — Она вдела их в уши.

— Где?

— Вот… Правда, красиво?

— Красиво, — согласились остальные, ощупав ее уши.

— Примерьте и вы, — разрешила великодушно девочка.

— У меня уши не проколоты, — почти хором ответили те.

У Хлынова перехватило дыхание.

Он круто развернулся и побежал к выходу из подземного перехода, туда — к банку…