Мюнхен 1938: падение в бездну Второй мировой

ПОЛИТЭКОНОМИЯ МЮНХЕНСКОГО ПРЕДАТЕЛЬСТВА. Дмитрий Суржик

Придя к власти, нацисты унаследовали старый, кайзеровско — веймарский государственный аппарат. Настроенный работать по инерции, косный, он с высокомерным презрением относился к «выскочкам» — вчерашним хулиганам на политических митингах, которым удалось пробраться на вершину политического Олимпа республики с помощью ловкого популизма и интриг. Во властных кулуарах господствовало мнение, что, если уж никак невозможно проигнорировать высокие результаты выборов и избежать канцлерства Адольфа Гитлера, то можно, по крайней мере, его приручить, оторвав от подельников по НСДАП и растворив в своей среде. И «Ночь длинных ножей», в ходе которой был покончено с претензиями дебоширов из Штурмовых отрядов (СА) на руководство вооруженными силами, казалось бы, давала повод для таких надежд.

Однако вскоре им предстояло рассеяться: устраивая одну провокацию за другой, нацистам удалось быстро взять власть в свои руки. После поджога здания Рейхстага они добились чрезвычайных полномочий (закон «О ликвидации бедственного положения народа и государства» от 24 марта 1933 г., легализовавший нарушения Конституции и поставивший внешнюю политику правительства вне парламентской дискуссии), объявили коммунистов, а затем и прочие партии нелегальными (Закон против образования новых партий от 14 июля 1933 г.). Затем последовали ликвидация федеративного и внедрение унитарного государственного устройства (закон «О реорганизации государства» 30 января 1934 г.).

После смерти рейхспрезидента Пауля фон Гинденбурга, на референдуме 19 августа 1934 г. Гитлер добился объединения постов главы правительства (рейхсканцлера) и главы государства, а партийная должность фюрера стала государственной — нацисты установили свой диктат в политической жизни Германии. После смещения высокопоставленных генералов в феврале («дело Бломберга — Фрича») Гитлеру удалось окончательно взять под свой контроль вермахт для того, чтобы вскоре развязать захватническую войну — реванш.

Эту свою цель Гитлер никогда не скрывал и постепенно двигался к ней. 14 октября 1933 г. он вышел из Женевской конференции по разоружению, а еще через пять дней — из Лиги Наций. Фюрер прокладывал тонкий курс между Сциллой и Харибдой, умело играя на антикоммунистических фобиях и общем подъеме праворадикальных идей в межвоенной Европе[269]. Нацистам без последствий удалось остановить экспорт капитала из страны. Переключение немецкой экономики на военное производство произошло в 1935–1936 гг. и было связано с принятием широко разрекламированного с первых дней гитлеровской диктатуры, но утвержденного лишь на VIII съезде НСДАП («Съезде чести» 8–14 сентября 1936 г.) четырехлетним планом развития экономики.

В соответствии с ним произошел скачок в увеличении финансирования мероприятий на нужды армии: с 4 % национального дохода (или 1,9 млрд рейхсмарок; что было вдвое ниже других развитых европейских держав) в 1933/34 финансовом году до 22 % в 1938/39 финансовом году. Всего же за шесть предвоенных лет, согласно официальному заявлению Гитлера, сделанному в сентябре 1939 г., Германия потратила на вооружения 90 млрд рейхсмарок. Хотя историки и считают эту цифру несколько завышенной, они аргументированно утверждают, что военное производство за этот период увеличилось почти десятикратно[270].

Откуда же взялись средства на столь масштабные военные расходы? Как утверждал имперский министр экономики, также занимавший пост председателя Имперского банка Германии Ялмар Шахт, отрицая свою причастность, перевооружение производилось целиком из бюджетных средств. Руководимый им Имперский банк ежегодно выделял на военные нужды от 4 до 9 млрд рейхсмарок в период с 1933 по 1939 гг.[271] Этих средств, очевидно, было мало, и нацистские бонзы снова, как и в «годы борьбы» за власть, попросили раскошелиться. воротил капитала. Но только в этот раз многомиллионные ассигнования должны были направиться не в партийную кассу, «Фонд Адольфа Гитлера» и различные «кружки» герингов — гиммлеров, а в государственную казну[272].

Помимо крупнейших магнатов, на перевооружение работали и рядовые труженики, хотя последние вряд ли понимали, но не могли не чувствовать этого[273]. За предшествовавшие четыре года мирового экономического кризиса немцы отвыкли доверять власти, по воле которой они познакомились с термином «гиперинфляция». Поэтому нацистскому кабинету пришлось прибегнуть к нескольким ухищрениям. С 1935 г. немецкие сберегательные кассы были обязаны покупать государственные долгосрочные обязательства.

На военные приготовления работало и «ариизированное» (т. е. фактически конфискованное) имущество еврейских собственников, и присвоенные нацистским Германским трудовым фронтом средства профсоюзов, и бесплатная рабочая сила в лице немецкой молодежи, отправленной в трудовые лагеря, введенные указом от 26 июня 1935 г. (Лишь одна эта мера позволила получить более 2,5 млн юношей и около 300 тыс. девушек для практически бесплатной работы на строительстве автобанов и военных укреплений, снижая тем самым затраты государства). Еще более 300 тыс. безработных на правах «сельскохозяйственных помощников» (читай: батраков) были предоставлены в распоряжение юнкеров, которые смогли добиться от правительства запрета на переход «сельхозпомощников» в другие отрасли. В последующем такие же законы будут приняты в отношении машиностроения, металлургии и строительной отрасли. Нацистское крепостное право было окончательно сформировано «Постановлением об обеспечении потребностей в рабочей силе при выполнении задач государственно — политического значения», подписанном Германом Герингом 22 июня 1938 г. Оно позволяло без лишних церемоний перебрасывать рабочих из одного региона страны в другой. Запуганные безработицей и оболваненные демагогией об экономическом росте, немецкие рабочие превращались в бессловесных рабов. Существовали и другие административные меры по борьбе с безработицей, а точнее — по бесплатной эксплуатации за миску бурды. И не только в концлагерях…

Однако самая известная нацистская финансовая афера — это «МЕФО» — облигации. В 1934 г. крупнейшие немецкие сталелитейные гиганты учредили «Металлургическое исследовательское общество» (Metallurgische Forschungsgesellschaft, m.b. H.), или «МЕФО» (MEFO), на деле — банк для расчетов между собой посредством «МЕФО» — векселей. Если отбросить оправдания Шахта и сложную цифирь, этот инструмент был, фактически, параллельной рейхсмарке денежной единицей. Она использовалась только для расчетов между крупными хозяйствующими субъектами и при этом не раскручивала инфляцию, ибо не попадала в чужие руки. Уверовавшее в неиспользуемые финансовые резервы монополий (а это было несложно, учитывая ежегодные миллионные отчисления тиссенов, круппов и К° в НСДАП), государство выпускало эти облигации и принимало их для оплаты по произвольно устанавливаемому курсу. Прибыль казны, помимо этого, строилась также на том, что ровно половина из «МЕФО» — ваучеров, выпущенных на 12 млрд рейхсмарок, были поглощены рынком, а значит не потребовали возмещения денежными средствами. Остальные же, если бы и были предъявлены, имели 5-летний срок оплаты. То есть, как и нацистский четырехлетний план, финансовая пирамида «МЕФО» — векселей была привязана к началу грабительской войны в 1939 г. А там, глядишь, военное время: рабочим «надо потуже затянуть пояса» и «быть преданными фюреру и нации», пока капиталисты будут наживаться на военных заказах, дармовой рабсиле из покоренных народов и бесплатном сырье из побежденных стран. В общем, «война все спишет», главное, чтобы не было безработицы…

Много позже, уже после Нюрнбергского процесса, пользуясь иезуитской логикой «цель оправдывает средства», своим определением Сенат в 1952 г. фактически оправдал Шахта с формулировкой: «Директорат Имперского банка действовал в рамках разумных монетарных целей, он принимал во внимание то, что увеличение объема денежной массы приведет также к росту производства. В связи с государственными мерами по созданию рабочих мест система МЕФО-ваучеров была хорошо приспособлена для осуществления этой цели. Она образовывала реальную основу для преодоления экономической депрессии». О том, из каких средств планировалось погашать эти облигации (планировалось ли вообще?) и что «ликвидация безработицы» достигалась раскручиванием военных заказов, шулеры в мантиях и с перьевыми ручками предпочли умолчать. Они «мудро» рассудили, что финансы — не дело «столяров, торговых клерков, регистраторов и секретарей, которые обеспечивали судоустройство трибуналов по денацификации»[274].

Таким образом, источниками финансирования военной программы Гитлера в 1933–1939 гг. были «налоговые ордера» — 3,1; краткосрочные займы — 6,9; «МЕФО» — векселя — 10,5 и долгосрочные займы — 16,7, а также налоги и пошлины — 81,8 млрд рейхсмарок. Помимо этого, проводилась эмиссия. С 1933 по 1939 гг. сумма находившихся в обращении банкнот увеличилась с 3617 до 10 995 млн рейхсмарок[275], которые требовались также для обращения в расширившемся (за счет бывшей Австрии) рейхе.

Но весной 1939 г. у Гитлера появилась еще одна возможность пополнить свои валютные резервы: реализация международных активов Чехословакии, разделенной на протекторат Богемия и Моравия и Независимое государство Словакию. Последней, оставшейся с голым суверенитетом, пришлось в спешном порядке привязывать свои новонапечатан — ные кроны к рейхсмарке. И здесь Гитлеру снова помогла. Британская империя.

В 1930 г. представителями европейских центробанков был учрежден Банк международных расчетов (БМР), главную скрипку в котором играл Банк Англии, ведь все золотые слитки банков — участников БМР физически находились в Лондоне, а бумаги, переписывавшие их с одного счета на другой, — в штаб — квартире БМР в швейцарском Базеле. 21 марта 1939 г., через неделю после окончательного ввода вермахта в Чехословакию и раздела страны, главный кассир БМР получил распоряжение от председателя совета правления БМР Отто Нимейера на перевод 5,6 млн золотых фунтов стерлингов (это более 2000 золотых слитков, которые сегодня оценили бы в 300 млн фунтов стерлингов) с замороженного счета № 2 на счет № 17, которые принадлежали, соответственно, Чехословацкому национальному банку и немецкому Имперскому банку. Запрос был немедленно удовлетворен. В дальнейшем средства были разделены: на счета госбанков Бельгии и Нидерландов ушли 4 млн золотых фунтов стерлингов, а оставшиеся 1,6 млн золотых фунтов стерлингов были проданы Банку Англии. Деньги от этой «долевой продажи» вернулись на счет Имперского банка[276].

Когда все операции были исполнены, и адресаты получили свои деньги, началась драма самовыгораживания и поиска виновных. 22 марта французский представитель передал Комитету казначейства БМР просьбу выступить с совместным протестом против непонятных транзакций, проводящихся по запросу государства, прекратившего свое существование. Но его слова остались гласом вопиющего в пустыне. Ведь. они были направлены в адрес входящих в Комитета старых друзей: имперского министра экономики Германии Вальтера Функа, директора Имперского банка Эмиля Пуля, председателя Управляющего совета «И. Г. Фарбениндустри» Германа Шмитца и управляющего Банком Англии Монтегю Нормана[277]. (Последний, кстати, получит еще один, личный запрос в связи с этим делом. 26 мая 1939 г. советник президента БМР запросил Банк Англии, находится ли чешское золото на его счетах, чтобы операцию можно было «откатить». В ответ последовало молчание.) Лишь 12 июня, когда все сделки были проведены, на очередном заседании правления БМР, его президент сделал заявление, в котором разъяснил своим коллегам, что операции должны выполняться как по часам, а политический подтекст сделок между клиентами его не интересует. Он так и остался крайним, ибо британская корона до сих пор отрицает свою санкцию на эти сделки. Единственное, что сказал официальный Лондон: часть золота на сумму 420 тыс. фунтов стерлингов (из тех 1,6 млн) была продана и отправлена в США, а затем эти средства выдавались британским пилотам — бомбардировщикам и диверсантам — парашютистам, которые отправлялись для выполнения заданий в Германии в годы Второй мировой войны[278]. (Так ли было в действительности и сколько золотых фунтов стерлингов получил Третий рейх обратно от проваливавшихся агентов британского Управления спецопераций, еще предстоит выяснить.) Кстати, президентом БМР в описываемое время был нидерландский банкир Йохан Виллем Бейен — в последующем финансовый советник бежавшего в Лондон от гитлеровской оккупации датского правительства и один из создателей Бреттон — Вудской системы.

Для Гитлера было свойственно не только блефовать и ставить телегу впереди лошади, но и шокировать своей откровенностью. О создании современных (включавших три вида войск) вооруженных сил — вермахта — на основе всеобщей воинской обязанности было объявлено 16 марта 1935 г., т. е. ровно за год до того, как началась разработка четырехлетнего плана.

Но было бы ошибкой полагать, что все эти военные приготовления свершились в одночасье и застигли великие державы врасплох. В странах — гарантах Версальско — Вашингтонского миропорядка отлично знали о том, что происходит в немецкой политической и экономической жизни, в военной сфере. Во французском Генштабе были прекрасно осведомлены о росте численности вермахта[279]. И в британском парламенте на сей счет велись оживленные дискуссии. Еще в 1933 г. главный финансист британского военного ведомства, а затем военный министр и 1‑й лорд Адмиралтейства Альфред Дафф Купер однозначно заявил, что Германия «готовится к войне таких масштабов и с таким энтузиазмом, которых еще не знала история»[280].

Одним из тех, кто сообщал о создании люфтваффе в подробностях, был майор Королевских ВВС Фред Уинтерботэм — начальник авиационного отдела в разведке МИ‑6. Он смог втереться в доверие к одному из высших нацистских бонз — Альфреду Розенбергу, который был не только одним из главных идеологов нацизма, но и руководителем Внешнеполитического бюро НСДАП — структуры, действовавшей параллельно консерваторам из официального Имперского министерства иностранных дел[281]. Не менее как за год до объявления о создании вермахта, об этом было известно, но Лондон (а вместе с ним и Париж) отправил лишь беззубый запрос о количестве самолетов в Германии. Оба гаранта мирной Германии были удовлетворены насквозь лживым ответом — отрицанием и ненадолго прервали дипломатические сношения лишь из — за оголтелого антисемитизма геббельсовских выступлений[282].

О том, что такое нацизм, гарантов Версальского мира неоднократно предупреждали консерваторы из Имперского министерства иностранных дел. О том, какие неприятности они приносили нацистской дипломатии, красноречиво свидетельствуют записи из политического дневника, обличающие выступления в иностранной прессе Альбрехта фон Берншторфа, посла во Франции Рональда Кёстера, посла в Лондоне Леопольда фон Хёша, Хильгера фон Шерпенберга и др.[283] В августе 1938 г. в Лондон даже прибыл бывший дипломат и один из лидеров консерваторов Эвальд фон Клейст — Шменцин. Представлявший группу заговорщиков (Бломберг, Бек, Вернер фон Фрич, Франц Гальдер, бывший министр и мэр Лейпцига Карл Фридрих Гёрделер, статс — секретарь МИД Эрнст фон Вайцзеккер и др.), он вел переговоры с одним из лидеров консерваторов британского парламента Уинстоном Черчиллем и вторым лицом в Форин офис Робертом Вансинартом. Резюмируя переговоры о поддержке эвентуального военного переворота, дипломат рекомендовал своему шефу, лорду Эдуарду Галифаксу «пренебречь многим из того, что он [Клейст] говорит».

В отличие от него, Черчилль был наиболее последовательно настроен против перевооружения Германии. Год спустя после создания вермахта, этот видный депутат парламента, пытаясь пробудить правительство от летаргии, заявлял: «На первом месте стоит проблема ускоренного и широкомасштабного перевооружения Германии, которое не прекращается ни днем, ни ночью и последовательно превращает почти семьдесят миллионов представителей самого производительного народа в Европе в одну гигантскую голодную военную машину. На втором — то, что недавние действия Германии полностью уничтожили уверенность в ее уважительном отношении к договорам.»[284].

Но в Великобритании 1930‑х гг. Черчилль был скорее острословом, «анфан террибль» и маргиналом, нежели создателем мейстрима. В британской политической и экономической элите были весьма сильны прогерманские настроения. Как ни парадоксально, но (помимо Британского союза фашистов и целого ряда имперско — националистических орга- низаций)[285] их центрами были организации ветеранов Первой мировой войны (Британский корпус), а также клубы по интересам высокопоставленных служащих, магнатов (например, газетный король Гарольд Сидней Хамсуорт лорд Ротермир и его американский визави Уильям Рэн- фольд Хёрст) и родовой аристократии (как, например, отказавшийся от прав на престол после морганатического брака Эдуард VIII)[286].

В немалой степени симпатиями к «твердому лидеру немцев» и опасениями «большевизации Европы» объясняется и попустительство Гитлеру со стороны кабинетов Стэнли Болдуина и Невилла Чемберлена. На первом из них лежит прямая ответственность за вялую реакцию на создание нацистами вермахта. После британской санкции на строительство фюрером военно — морского флота (18 июня 1935) дипломатия Болдуина стала напоминать игру в поддавки. Весной 1936‑го последовала ремилитаризация Рейнской зоны.

В марте 1938 г. под нацистским диктатом был растоптан суверенитет Австрии, присоединенной к Германии на правах одной из земель. Реагировал (и то в силу своих скромных возможностей) только СССР, который трубил на всех площадках о приближающейся войне и призывал к коллективному отпору агрессорам. Позднее, сравнивая предательство национальных интересов премьер — министрами Болдуином и Чемберленом, англичане осознали все последствия «политики умиротворения». Примечателен разговор между Энтони Иденом и Иваном Майским, состоявшийся 13 октября 1941 г.:

— Есть два человека, — заметил Майский, — которые несут особенно большую ответственность за все то, что сейчас происходит. Я уверен, что история их жестоко осудит. Болдуин и Чемберлен. Я думаю, что они даже более ответственны, чем Гитлер. Ибо они своей политикой вырастили Гитлера. <.>

— Возможно, что вы правы, — ответил ему Иден, — с одной поправкой: меньше Болдуин, больше Чемберлен. Я знал обоих хорошо. Разница между ними была такая: Болдуин понимал и признавал, что с Гитлером нельзя договориться, но был слишком апатичен и ленив для того, чтобы сделать отсюда надлежащие практические выводы. Чемберлен же, напротив, был твердо убежден, что с Гитлером можно договориться и что только я и мне подобные не умеют и не хотят этого сделать. Вот почему он решил взять внешнюю политику в свои собственные руки[287].

Хозяина Даунинг — стрит, 10 к коллаборации с нацистами толкали и причины экономического плана. Находясь на должности канцлера казначейства, он регулярно саботировал попытки военного министра Даффа Купера расширить численность вооруженных сил в 1935–1937 гг. Согласно сведениям, которые приводят современные исследователи, некомплект британской регулярной армии в 1936–1938 гг. колебался в размере 11 858–24 834 человек, а территориальной армии в тот же период — от 40 751 до 48 235 человек. То есть не менее 5 % ежегодно[288]. Вооруженные силы Великобритании в это время переживали глубокий кризис, который характеризовался противоположными тенденциями. С одной стороны, налицо были демократизация и привлечение более широких слоев к службе на рядовых и сержантских должностях. Армия оставалась неким «островком стабильности» в стране, переживающей тяжелые последствия Первой мировой войны и конверсии в митрополии, развития национально — освободительных движений в колониях[289]. С другой же стороны, приток «новых людей» вел к замыканию офицерства в себе, росту его консерватизма. И здесь премьер — «оптимиза- тор» встал на сторону офицеров: лучше меньше да лучше. Чемберлен безжалостно игнорировал интересы и своей родины, и других стран, когда они вступали в противоречие с его намерением не «распылять» бюджетные средства или же «раз и навсегда» урегулировать отношения с Гитлером[290].

В разговоре с советским послом в Лондоне Иваном Майским 16 августа 1941 г. бывший «железный премьер — министр» Дэвид Ллойд Джордж раскрыл интересную деталь о причинах провала англо — франко — советских военных переговоров 1939 г.: «В начале 1939 г. я [Ллойд Джордж] говорил Чемберлену: заключите союз с СССР, и вы можете быть покойны. Войны не будет, а если война и будет, то СССР нанесет страшный удар Германии. Так нет! Этот идиот, этот фабрикант железных кроватей [Чемберлен] ни за что не хотел согласиться. Он пожимал плечами и презрительно усмехался: “Русская армия? Она развалится при первом ударе Гитлера.”»[291]. Замечу, что к моменту дискуссии между бывшим и последующим британскими премьер — министрами в СССР уже пошли на спад политические репрессии, и даже началась реабилитация. До тяжелых боев по взлому линии Маннергейма оставалось еще полгода. Откуда же такое пренебрежение и пораженчество? Были ли они вызваны объективными причинами?

Думается, нельзя списывать мюнхенское соглашение единственно на счет капитулянтства и антисоветизма Чемберлена и Даладье, как это делали в советское время. В целом, общества двух стран находились под тяжелым впечатлением от разрушений и потерь Первой мировой войны. «Так же как и французы, англичане были сильно ошеломлены ценой сухопутных сражений мировой войны. Три четверти миллиона англичан, или 9 % всего мужского населения в возрасте до 45 лет, погибли, и полтора миллиона были ранены или отравлены газами. Английские лидеры всячески стремились избежать повторения такого побоища на континенте»[292].

Вопрос о мотивах последовательной капитуляции Лондона и Парижа перед Берлином во второй половине 1930‑х гг. далек от однозначного ответа. Но уже сегодня очевидно, что не может быть прочного союза между теми, кто хочет обуздать мировое зло и теми, кто ведет с ним закулисные сделки, подобные Мюнхенскому сговору.

Можно ли было избежать этой позорной капитуляции? Какими силами располагали все стороны Мюнхенского кризиса, чтобы предотвратить его иным, не таким позорным образом?

В отличие от Чемберлена, который по пути в Бергхоф был поражен вереницами, направлявшимися в сторону Чехословакии военной техники и грузовиков с немецкими солдатами, мы сегодня можем оперировать данными из самого «мозга агрессии». Как записал в своем дневнике начальник Верховного командования вермахта (ОКВ) Вильгельм Кейтель, «мы столкнулись с серьезными проблемами организационного характера: при формировании ударной группировки на фронте “Грюн” мы могли оперировать 40 дивизиями неполных составов (включая Остмарк) без проведения комплекса мобилизационных мероприятий, строго — настрого запрещенных фюрером. Формирование ударной группировки и передислокация войск к чешской границе проходили в обстановке беспрецедентной секретности: после завершения маневров в Силезии, Саксонии и Баварии офицеры резерва были задержаны в расположении частей “до особого распоряжения”; доукомплектование дивизий происходило на территории учебных лагерей — здесь же создавались временные пункты по приему и распределению военнообязанных соответствующих призывных возрастов. Гарнизоны “Западного вала” заменялись добровольцами “Организации Тодта” и Имперской рабочей службы»[293].

То есть можно сказать, получалось, что в первом эшелоне предстояло действовать единственной горнострелковой бригаде вермахта, набранной из австрийцев, а потому хорошо знавшей местность. В чешском тылу ей должны были помогать боевики Судето — немецкой партии (СНП) Конрада Генлейна, уже прошедшие военную и диверсионную подготовку. Армия вторжения насчитывала бы немногим более 40 дивизий (каждой из которых было далеко до штатов образца 1941 г. — 17 тыс. человек), или около полумиллиона человек, собранных со всех военных округов Третьего рейха. Прикрытие же западной границы поручалось юнцам, проходившим допризывную трудовую повинность и батракам на «стройках Великой Германии».

В случае вооруженного конфликта они должны были противостоять обученным регулярным частям сухопутных войск Третьей республики, которые по оценкам современников насчитывали на территории митрополии около 450 тыс. человек (включая линию Мажино), не считая еще 50 тыс. человек при 4000 самолетах в военно — воздушных силах[294]. Они могли обрушиться на оголенный немецкий тыл, пока весь вермахт был сосредоточен против Чехословакии, и принудить агрессора к миру.

Как отмечают современные исследователи, чехословацкая армия была готова сражаться, она была одной из самых подготовленных и хорошо вооруженных в Европе, располагавшей 350 танками и бронемашинами, 1450 боевых самолетов различных видов, значительным количеством орудий и ручного стрелкового оружия. Численность чехо — словацких вооруженных сил (в различных источниках) оценивается от 180 тыс.[295] до 600 тыс.[296] человек. Чехословакия обладала первоклассными военными заводами и по праву называлась арсеналом Европы. В мае 1938 г., после объявления Прагой частичной мобилизации, население страны охватил небывалый патриотический подъем, войска отличал высокий боевой дух[297].

А что же Советский Союз? Несмотря на подорвавшие авторитет Кремля политические репрессии, военный потенциал Красной армии оценивался иностранными наблюдателями весьма высоко. Неоднократно об этом телеграфировал в Центр посол США в Москве: «Европейские военные наблюдатели неофициально признают, что [Красная] армия является первоклассной, с точки зрения рядового и командного состава. Советская промышленность, судя по тому, что я увидел, поразит Запад в случае войны… В Европе много желаемого принимается за действительное в отношении политической неустойчивости этого режима и его индустриального развала. Все это пустое… Этот режим надолго у власти».

Ему же вторил и американский военный атташе Филипп Феймон- вил, докладывавший своему руководству: «Красную армию на апрель 1938 года можно рассматривать как мощную военную организацию, состоящую из великолепных солдат, великолепных младших командиров и по меньшей мере неплохого старшего комсостава. Армия вооружена хорошим стрелковым оружием, имеет на вооружении очень приличные самолеты и превосходные танки. Ее артиллерия вполне удовлетворительна и быстро совершенствуется. Армия опирается на огромную оборонную промышленность, которая в высшей степени централизована и способна подчинить все ресурсы страны осуществлению программ вооружений»[298].

Почему же нацистская Германия смогла перевооружиться и подготовиться вначале к «мирной оккупации» Австрии и Чехии, а затем и к большой войне? Безусловно, Гитлер очень ловко играл на противоречиях постверсальской Европы, на снобизме и нежелании «старой Европы» решать созданные ею же проблемы «новых стран», на опасении «красной угрозы», нежелании воевать и т. д. Но куда важнее тот кредит доверия, который он получил от немцев благодаря непродуманной, радикальной в своих требованиях («боши ответят за все!») политике дер- жав — победительниц[299].

Зверь нацизма был рожден из бездны незаслуженного унижения целой страны по национальному признаку на протяжении двух десятилетий. Поэтому, несмотря на неприязненные отношения, с гитлеровским «рывком к мировому господству» на разных этапах соглашались сотрудничать различные политические силы и деятели Германии. Упомянутый выше Шахт так высказался по этому поводу в мемуарах: «Подорвав концепцию частной собственности, навязав военные контрибуции, непосильные для экономики, дискриминируя немецкую политэкономию различными средствами по всему миру, отрицая свободу немецких предпринимателей передвигаться и жить за рубежом, навязанный Германии мир — все это потрясло сами основы, на которых строилась традиционная экономическая доктрина»[300].

Уверен, что аналогичную мотивацию можно встретить и у генералов «старой школы» (названных ранее Бломберга, Фрича, Бека и др.), услугами которых воспользовались, а потом — «в знак благодарности» — выбросили со службы с большим или меньшим скандалом. Однако, несмотря на все их усилия, вермахт в 1938 г. не был готов к затяжной (а тем более — на два фронта) войне. Существовал реальный шанс не допустить большого кровопролития осенью 1938 г. Но свершилось то, что свершилось. К счастью, победители во Второй мировой войне (прежде всего СССР) оказались мудрее Антанты и не стали предъявлять к разоренной войной Германии невыполнимых требований и активно включились в создание новых немецких государственности и общественных отношений.