На брегах Невы

«Орлов, ты прав: я забываю свои гусарские мечты…»

В марте 1819 года Александр Иванович Тургенев, который был в курсе всех дел своего юного друга, написал Вяземскому, что Пушкин «идёт в военную службу».

Возможно, рассказы Раевских — и старшего и младшего — были причиной того, что Пушкиным вновь овладели его «гусарские мечты». К тому же ему наскучило сидеть на месте. Николаю Раевскому нет и восемнадцати, а где он только не был, чего не видел! А он, Пушкин, точь-в-точь как их лицейский гувернёр Чириков, который почитал поездку из Царского Села в Петербург чуть ли не подвигом. Они пели про него, что «походом» он на Выборгской бывал.

Чем он лучше Чирикова? Где он бывал «походом»? Тоже на Выборгской, да ещё на Петербургской стороне, да у себя в Коломне. Что он видел? Москву, Петербург, Царское Село, две деревни — Захарово да Михайловское. Немного для поэта, который жаждет впечатлений.

Чтобы путешествовать, нужны средства. У него их нет. А военные люди лёгкие — сегодня здесь, завтра там. Он решил идти служить и покинуть Петербург.

В Петербурге, на глазах у царя и великих князей служба — мука. Они обожают фрунт и муштру. Это у них в крови, у «августейшего семейства». Кто-то спросил Жуковского, что собой представляет брат царя, великий князь Николай Павлович. Жуковский ответил:

— Суди сам. Я никогда не видел книги в руках. Единственное занятие — фрунт и солдаты.

И младший брат царя великий князь Михаил Павлович не лучше. Говорят, маменька — вдовствующая императрица — никак не могла приохотить его к чтению. Он ненавидит всё печатное. Зато муштра, фрунт… Редкий ефрейтор так хорошо выполняет ружейные приёмы, как великие князья. И редкий так дотошен и придирчив. А царь, этот воспитанник философа Лагарпа… Он постоянно рядится в военные мундиры, гарцует верхом, затягивается, хотя никакие корсеты уже не могут скрыть его полноты.

Когда царь в Петербурге, он играет в солдатики. Не в оловянные, в живые. Товарищ в играх — Аракчеев. Играют самозабвенно, с азартом. Под бой барабанов и свист шпицрутенов.

Петербург — военная столица — забит гвардией. На каждом шагу казармы. Вдоль Загородного проспекта — Семёновского полка, вдоль Измайловских улиц-рот — Измайловского. Московского — на Фонтанке. Преображенского — в Миллионной улице. Гвардейского морского экипажа — на Екатерингофском проспекте.

Петербург засыпает и просыпается под барабан. Разводы, парады, ученья…

Сколько раз, проходя мимо Марсова поля, Пушкин видел: мороз ли, зной ли — солдаты на плацу. Их выводят задолго до назначенного часа, и они ждут, маются. За спиной тяжёлый ранец, на голове высокий кивер с аршинным султаном, который колышется на ветру. Шея стиснута «до удавления» жёстким воротником, грудь — скрещёнными ремнями. Солдаты ждут… И вот начинается ученье. Тут уж не зевай. Действуй быстро, ловко. Выполняй всё точно. Гляди бодро, весело. А не то… Пушкин ещё в Лицее слышал: когда придворный лакей подаёт царю стакан воды, Александр встаёт и кланяется. А в войсках — «зелёная улица», целые погосты из могил засечённых солдат…

Солдаты сложили сказку. Однажды уговорил чёрт солдата продать свою душу. Солдат согласился, с условием, что чёрт отслужит за него срок — двадцать пять лет. Стал чёрт солдатом. Но недолго служил. Скоро ему от палок, зуботычин, муштры сделалось так жутко, что он бросил к ногам солдата всю амуницию и, забыв про многострадальную солдатскую душу, поскорей убрался в ад.

Служить в столичных полках становилось всё труднее. Аракчеев сам подбирал для них командиров, которые, «беспрестанно содержа солдат в труде и поте, выбьют из них дурь».

Не таких впечатлений хотелось Пушкину. Он мечтал о другом. Ходили слухи, что Россия объявит войну Турции, чтобы освободить греков. Не раз приходилось слышать толки:

— Что, батюшка, говорят, будто наши идут в Туречину?

— Пустяки.

— То-то, родной. Вот уж три года нет от моего грамотки.

— А где твой муж?

— Погонщик в Могилёве.

— Присылает он тебе что?

— Малое дело, батюшка. Да и где взять солдатушке.

А что, если действительно пойдут «в Туречину»? Об этом говорили и в свете. Тогда надо служить на юге, поближе к тем местам.

Случай, казалось бы, представился. Как раз в это время один из знакомых Пушкина, генерал Павел Дмитриевич Киселёв, получил назначение на Украину, в подольское местечко Тульчин, и пообещал Пушкину, что возьмёт его к себе.

О Тульчине Пушкин слышал от приезжающих офицеров. Местечко невелико, но красиво. Это владение графа Мстислава Потоцкого перешло к России от Польши. Там великолепный дворец и обширный парк, где хозяин разрешает бывать и офицерам. В Тульчине квартирует штаб 2-й армии. Молодые офицеры собираются по вечерам в доме Пестеля, адъютанта главнокомандующего, и в других домах. Есть и светские развлечения.

Александр Иванович Тургенев писал Вяземскому, что Пушкин «не на шутку собирается в Тульчин, а оттуда в Грузию и бредит уже войною». Слух об этом дошёл и в Неаполь к Батюшкову.

«Жаль мне бедного Пушкина! — писал Батюшков Гнедичу. — Не бывать ему хорошим офицером, а одним хорошим поэтом менее. Потеря ужасная для поэзии».

Это было в конце мая, а в начале июня Пушкин тяжело заболел. Его вновь посетила старая знакомая — горячка. Он метался в жару, ему обрили голову. Снова, как и год назад Лейтон ни за что не ручался.

И опять сильный организм поборол болезнь.

Болезнь несколько поумерила его воинственный пыл. К тому же из Тульчина ему не слали вестей. Генерал Киселёв не торопился. Когда же Пушкин пожаловался на него другому генералу — Алексею Фёдоровичу Орлову, то услышал в ответ:

— Тульчин вам ни к чему и военная служба тоже. В Петербурге ли, в Тульчине ли — служба везде служба. Вам надобно романтики, а это пот и кровь. Сказывают, под Харьковом в Чугуеве восстал уланский полк. Противятся начальству, не желают военного поселения. Не угодно ли вместо подвигов усмирять бунтовщиков…

Орлов знал, что говорил. Он сам командовал конным гвардейским полком и видел, что творится в армии. Возражать было нечего. Пришлось согласиться.

Десятого июля переводчик Иностранной коллегии Александр Пушкин получил разрешение выехать из Петербурга, но не в Тульчин, а в «здешнюю губернию» по собственным делам. В тот же день он отправился в псковскую деревню своей матери — сельцо Михайловское — «под сень дедовских лесов».

Он ехал не только «без долимана, без усов», но и без волос. Волосы после болезни едва начали отрастать.