На брегах Невы

При свете зелёной лампы

Это письмо Пушкин запечатал особым образом. Нагрел сургуч, снял с руки кольцо и приложил как печать. На сургуче оттиснулась крохотная лампа-светильник, наподобие древнегреческих.

Письма, так запечатанные, посылал Пушкин не всем. Только тем, у кого имелось точно такое же кольцо с изображением лампы. Такие кольца носили Дельвиг, Гнедич, поэт Фёдор Глинка и ещё человек двадцать в Петербурге. Те, кто состояли в обществе «Зелёная лампа».

Однажды длинный фургон, который развозил с репетиции воспитанников Театрального училища, проезжал по Екатерингофскому проспекту недалеко от Большого театра. Когда фургон поравнялся с угловым трёхэтажным домом, где у раскрытого окна стояли двое молодых людей, один из старших воспитанников — Дембровский — заулыбался и стал усердно кланяться. Молодые люди в окне закивали ему в ответ. А тот из них, что был ниже ростом и смуглый, вдруг сдёрнул с себя парик и замахал над головой.

Воспитанники знали, что в этом доме живёт камер-юнкер Никита Всеволодович Всеволожский, сын известного богача, «петербургского Креза». Он был завзятым театралом. Ну, а другой, смуглый?

— Кто этот господин? — спросили у Дембровского.

— Сочинитель Пушкин, — ответил тот с гордостью. Он восхищался стихами Пушкина и очень гордился тем, что знаком с ним лично.

Дембровский был скромным «фигурантом» — артистом балета. Никиту Всеволожского он учил танцевать и встречал у него Пушкина.

Пушкин и Всеволожский были приятелями. Они познакомились на «чердаке» у Шаховского и понравились друг другу. Пушкин входил в известность, а это множило число его приятелей, которым было лестно упомянуть при случае о своём знакомстве с ним, прочитать его новые эпиграммы, пересказать его остроты.

Такие приятели после двух-трёх встреч и двух-трёх бокалов шампанского уже говорили ему «ты», зазывали к себе и просили его стихов. «Минутной младости минутные друзья…» По словам Пушкина, Всеволожский был лучшим из них.

Молодой родовитый богач, щедро осыпанный всеми милостями фортуны, Всеволожский вёл привольную жизнь, деля своё время между всяческими удовольствиями. В доме на Екатерингофском, который снимал его отец, ему была предоставлена роскошная квартира. И здесь задавались пиры, рекой лилось шампанское и в обществе актёров и актрис напропалую веселилась и повесничала молодёжь. Собирались по субботам, в день, когда не было спектаклей.

О пиршествах у Всеволожского знал весь Петербург. Но почти никто не знал, что в этом же доме бывают и другие сборища.

Раз в две недели слуга Никиты Всеволожского — скуластый мальчик-калмык — впускал в его квартиру гостей с бумагами и книгами. Негромко разговаривая, они проходили в одну из зал, где с потолка свешивалась лампа зелёного цвета, и там рассаживались у круглого стола.

Это собирались члены общества «Зелёная лампа». Те, кто носил кольцо с изображением светильника, кто дал клятву хранить тайну собраний.

Их общество было «негласным». О нём не знало правительство. Они обходили закон, который предписывал всякому обществу, прежде чем собираться, испрашивать разрешение у властей. А они не испрашивали, потому что хотели свободы. Они хотели говорить, не боясь соглядатаев. Говорить обо всём.

Так писал об их беседах Пушкин.

У них была причина таиться. Невинное название «Зелёная лампа» имело скрытый смысл. Лампа обозначала свет, в противоположность тьме, мракобесию. Зелёный цвет считался цветом надежды. Их девиз гласил: «Свет и надежда».

На что же они надеялись, эти молодые конспираторы?

В конце декабря 1819 года, на тринадцатом заседании «Зелёной лампы», член общества Александр Улыбышев читал своё сочинение. Это был тот самый Улыбышев, который написал «Разговор Бонапарта с английским путешественником».

На этот раз его рукопись называлась «Сон».

Начал он шутливо. Из всех видов суеверия, пожалуй, самое безобидное — толкование снов. В снах действительно есть что-то пророческое, обнадёживающее. Так, например, тщеславному снится, что его наградили орденом; несчастно влюблённому — что возлюбленная к нему благосклонна. Но сны питают не только эгоистические страсти. Патриот, друг человечества, может увидеть во сне воплощение своей мечты.

— Таков был мой сон в прошлую ночь; он настолько согласуется с желаниями и мечтами моих сотоварищей по «Зелёной лампе», что я не могу не поделиться с ними.

Так закончил Улыбышев своё вступление и изысканно поклонился в сторону присутствующих. Он сделал паузу. Все уселись поудобнее и приготовились слушать, заинтригованные столь многообещающим началом, а Улыбышев продолжал:

— Мне казалось, что я среди петербургских улиц, но всё до того изменилось, что мне было трудно узнать их.

Это было путешествие по будущему Петербургу, Петербургу через триста лет. Улыбышев вёл слушателей за собой, как Вергилий вёл Данте, но вокруг был не ад, а рай.

Город изменился до неузнаваемости. Из гвардейского солдата он превратился в учёного и художника. Исчезли бесчисленные казармы. Их место заняли академии, школы, библиотеки. Изменили своё назначение и царские дворцы. На Михайловском замке горела золотом надпись: «Дворец Государственного собрания». А Аничков дворец превратился в Русский Пантеон. Сквозь его огромные окна можно было разглядеть бюсты и статуи тех, кто прославился своими талантами или заслугами перед отечеством.

— Я тщетно искал, — как бы вскользь заметил Улыбышев, — изображение теперешнего владельца дворца.

Он имел в виду великого князя Николая Павловича, будущего царя Николая I.

Всё было необычайно в этом новом Петербурге. На месте Александро-Невской лавры, которой заканчивался Невский проспект, стояла триумфальная арка, «как бы воздвигнутая на развалинах фанатизма».

— Я был потрясён всем тем, что видел, — рассказывал Улыбышев, — и по необъяснимой, но частой во сне непоследовательности забыл вдруг своё имя, свою страну, и почувствовал себя иностранцем, впервые прибывшим в Петербург.

И тогда мнимый иностранец обратился за разъяснениями к величавого вида старцу, украшенному какими-то знаками отличия. И тот ему объяснил, что в России произошли «великие события» (понимай — революция).

— Великие события, — рассказывал старец, — вознесли нас на первое место среди народов Европы.

В некогда отсталой России процветали теперь литература, искусство, земледелие и промышленность. Огромные средства, которые раньше тратились на содержание регулярной армии — «этих бесчисленных толп бездельников», теперь шли на пользу народу. Регулярной армии не было. Каждый гражданин стал героем. Все несли по очереди военную службу. Регулярная армия — эти леса, поддерживающие деспотизм, рухнули вместе с ним. Царь утратил былую власть. Во Дворце Государственного собрания заседал парламент. Другим стал и герб страны. Хищного двуглавого орла сменил символ обновления — феникс с мирной оливковой ветвью.

Старец повёл своего спутника по новому Петербургу, во Дворец Правосудия, на другой берег Невы. Туда был перекинут великолепный мост из гранита и мрамора.

— Я собирался перейти мост, — говорил Улыбышев, — как внезапно меня разбудили звуки рожка и барабана и вопли пьяного мужика, которого тащили в участок. Я подумал, что исполнение моего сна ещё далеко…

Да, это было далеко, но они мечтали об этом, стремились к этому и старались по мере сил приблизить лучшее будущее.

При свете зелёной лампы молодые гусары, уланы, егеря превращались в историков, политиков, поэтов, театральных рецензентов. Театр любили все. И все любили стихи Пушкина. Ждали их с нетерпением, восторженно называя его «владыкой рифмы и размера». На одном из заседаний общества председатель его, офицер лейб-гвардии Павловского полка Яков Толстой, читал своё послание к Пушкину:

Когда после собраний из зала с зелёной лампой переходили в столовую, где ждал роскошный ужин, красивые рослые гвардейцы подсаживались к невысокому курчавому юноше, который не без рисовки называл себя в стихах «потомок негров безобразный», и выпрашивали послания. Особенно настойчив был Яков Толстой. Он не отставал до тех пор, пока не получил согласия. И тогда не унялся. Для скорости и для верности вручил Пушкину напоминание:

Пушкин сдержал слово — написал «Стансы Толстому». Получили от него послания Никита Всеволожский, Юрьев и другие товарищи по «Зелёной лампе». Послания бесшабашные, лихие, где рядом со словом «свобода» непременно «вино» и «любовь». «Многие тогда сами на себя наклёпывали, — рассказывал член „Зелёной лампы“ поэт Фёдор Глинка, он был постарше Пушкина. — Эта тогдашняя черта водилась и за Пушкиным; придёт, бывало, в собрание, в общество и расшатывается. „Что вы, Александр Сергеевич?“ — „Да вот выпил двенадцать стаканов пуншу!“ А всё вздор, и одного не допил». Такое наклёпывание есть и в посланиях к «минутным друзьям», сотоварищам по «Зелёной лампе».

Не ужины с шампанским привлекали Пушкина в дом на Екатерингофском проспекте, а возможность поговорить по душам с интересными умными людьми. В этом состояла прелесть тайных собраний:

Их старались сделать друзьями прекрасного в самом высоком смысле этого слова. Невидимые нити связывали «Зелёную лампу» с домами Никиты Муравьёва, Ильи Долгорукова, братьев Тургеневых. Если бы Пушкин мог прочесть донос на Тайное общество, который был подан царю, он узнал бы, что «Зелёная лампа» служила как бы подготовительным отделением Союза Благоденствия, его «побочной управой». В доносе говорилось, что члены, приготовляемые для общества, «составляли побочные управы… назывались для прикрытия разными именами („Зелёная лампа“ и пр.) и под видом литературных вечеров или просто приятельских обществ, собирались как можно чаще».

Установители «Зелёной лампы» Яков Толстой, Фёдор Глинка, Сергей Трубецкой действовали по поручению Союза Благоденствия, но держали это в тайне.