На главном направлении

На границе

В феврале 1922 года меня назначили политруком роты в дивизионную школу 3-й Казанской дивизии. Штаб и школа располагались тогда в Симферополе. В городе свирепствовал голод, по улицам бродили истощенные люди, их бледные лица были покрыты черным налетом — может быть, угольной пылью от паровоза, на тендер которого они взбирались, чтобы доехать до хлебного места, или просто грязью, наслоившейся за недели и месяцы жизни где придется.

По всей стране тогда были организованы особые комитеты для помощи голодающим — «Помголы». Делали, что могли, и другие правительственные и общественные организации. Повсеместно отчисляли часть своего пайка в пользу голодающих и советские воины.

Новая экономическая политика (нэп) лишь недавно была введена, и только через несколько месяцев начало сказываться ее благотворное влияние на хозяйство страны.

Из-за особого рода своей службы пограничники острее, чем большинство населения, видели нэп с другой, опасной стороны.

Одновременно с оживлением частной предпринимательской деятельности усилилась активность антисоветских элементов, надеявшихся на реставрацию капитализма. Воспрянули духом и враги нашей страны за рубежом: участились нарушения советской государственной границы, особенно контрабандистами; они пытались использовать любое ослабление пограничного режима.

Морская граница в Крыму в то время фактически была открытой — контрабандисты почти безнаказанно высаживались на советское побережье, пересекая море от турецкого берега. Не всегда им сопутствовал успех; случалось, шторм опрокидывал перегруженную шлюпку, и тогда погибали не только товары, но и люди. И все-таки они шли на риск, зная, какой куш им отвалят хозяева в случае удачи. К нам везли наркотики, турецкий табак, рожки и прочие «восточные сладости», «колониальные товары» и всякую мелочь, а от нас вывозили золото и драгоценности.

Этому надо было положить конец. В 1922 году Наркомвоенмор приказал выделить из состава Красной Армии специально отобранные воинские части для передачи их в пограничные. войска. Сформированный в Симферополе отдельный батальон выступил пешим порядком в Евпаторию и взял под охрану побережье (протяженностью 350–400 километров) от Перекопского вала через Ак-Мечеть, Евпаторию и далее до стыка с Севастопольской пограничной частью. В составе этого батальона прибыл на границу и я. С того времени и началась моя служба в пограничной охране.

Отдельный взвод, политруком которого меня назначили, занимал участок на самом правом фланге батальона — от Перекопского вала до какого-то населенного пункта в 30 километрах от Ак-Мечети — общей протяженностью около 100 километров. Для нас все здесь было ново. Мы получили временную инструкцию, отпечатанную на папиросной бумаге на пишущей машинке; по ней учились сами и обучали личный состав. Наиболее действенным методом обучения искусству охранять границу служили примеры из практики. Главная «теория» заключалась в изучении способов, которыми пользовались нарушители.

Командир взвода Курбатов и я размещались в деревне Бакал, а личный состав находился на пограничных постах, отстоявших один от другого на 15–20 километров. Жили преимущественно в крестьянских избах, в самых примитивных условиях. Если хозяйка дома отказывалась кухарничать для красноармейцев, они сами поочередно выполняли обязанности повара. Продукты заготавливали в близлежащих татарских деревнях по нарядам местных властей. Нередко случались перебои в снабжении продовольствием.

От каждого пограничного поста выделялись пешие дозоры (лошадей, а тем более машин, тогда у нас не было) с задачей вести неослабное наблюдение за морем. Места, наиболее удобные для причала плавсредств, брались под постоянный контроль.

Поначалу войска погранохраны не имели своих катеров и нарушителей задерживали главным образом на суше, после высадки их на берег. Важно было не упустить момента высадки, чтобы они не успели скрыться в какой-нибудь деревне. Правда, почти всюду в населенных пунктах у пограничников были надежные люди, которые заблаговременно сообщали нам об ожидаемых из Турции контрабандистах.

Не обходилось без неприятностей. Однажды была задержана большая груженая шаланда с четырьмя контрабандистами. Их обезоружили. Начальство приказало шаланду с товарами и экипажем под конвоем доставить в Евпаторию. Для конвоирования выделили лишь двух человек, очевидно, в расчете на то, что шаланда будет следовать все время вблизи берега. Однако в пути конвоиры ослабили свое внимание, и контрабандисты овладели их оружием. Шаланда удалилась от нашего берега и в конце концов оказалась в турецких водах. Немало хлопот доставило это советским дипломатам, пока турки возвратили обоих пограничников. Долго потом мы «прорабатывали» этот случай на поучение молодежи.

Политические беседы с пограничниками посвящались в основном вопросам, связанным с новой экономической политикой и международным положением. Трудно было работать политруку, находясь вдали от штаба батальона: во всем полная самостоятельность, никаких инструктажей и семинаров. Транспорта у нас во взводе не было, кроме той повозки, на которой каптенармус развозил продукты по погранпостам. А за месяц на каждом посту требовалось провести не менее 12–14 докладов или бесед, потому что их приходилось повторять для тех, кто находился в наряде. Кроме того, в мою обязанность входило выступать с докладами перед местным населением — в то время партийных организаций на местах было очень мало.

Хорошо ли мы это делали, не знаю, но работали со всем напряжением и даже перенапряжением сил. Правда, в те годы по молодости этого почти не чувствовали.

Налаживался пограничный режим, и меньше становилось безнаказанных нарушителей границы, но это не лишало работу увлекательности. Наоборот, служба с каждым днем становилась интереснее. Вырабатывались более квалифицированные методы борьбы, мы многому научились. Росла политическая сознательность, сплачивался партийный коллектив.

Помню, как потрясло личный состав известие о смерти Владимира Ильича Ленина. Большинству из нас не пришлось видеть и слышать Ленина, но все мы безгранично верили ему и любили его. Он не казался каким-то сверхъестественным, его имя не приводило нас в богобоязненный трепет. Мы любили его любовью, какую чувствуют к старшему товарищу, с кем связаны единым делом и стремлением.

После смерти Ильича у нас установилась традиция: партийные собрания всегда начинать ровно в 18 часов 50 минут по понедельникам, в день, час и минуту кончины вождя. Эта традиция, думалось, ко многому обязывала. Мы отчетливее чувствовали близость Ленина, мысленно советовались с ним, горячо спорили между собой о дальнейших путях строительства социализма в нашей стране.

Прошел год пограничной службы. Она мне нравилась, но не покидала мысль о продолжении прерванного гражданской войной сельскохозяйственного образования. В Евпаторийском укоме партии знали о моем желании и, когда пришла разверстка по набору в Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию (ныне Тимирязевская), меня включили в список первым кандидатом. Однако попасть туда не пришлось: штаб округа не дал разрешения на увольнение в запас. Но как бы в виде компенсации меня все же послали на учебу в Москву, в Высшую пограничную школу ОГПУ, которая размещалась в Безбожном переулке. С осени 1925 года по март 1927 года я учился в этой школе.

То было замечательное военно-учебное заведение. Мы изучали историю нашей партии, историю революционного движения в России и на Западе, политическую экономию. Слушателям прививали навыки самостоятельной работы с книгой. Учились мы по первоисточникам, пользуясь как марксистской, так и немарксистской и даже антимарксистской литературой, приучались самостоятельно разбираться, что правильно, что нет.

В школе отлично были поставлены тактическая, строевая, стрелковая подготовка, физкультура и спорт. Много уделялось внимания обучению стрельбе из пистолета и винтовки.

Перед слушателями выступали такие известные деятели, как Е. М. Ярославский и Ф. Я. Кон. Побывал у нас и А. Мартынов. Мы знали, что на II съезде партии он рьяно выступал против Ленина. Поэтому, когда нам сказали о предстоящей встрече с Мартыновым, все ждали ее с немалым волнением. Сразу же выяснилось, что, несмотря на свой преклонный, как нам тогда казалось, возраст, Мартынов сохранил ясность мысли и способность к самокритике.

Он сказал, что уже в те годы, когда боролся с молодым, устремленным к революции Лениным, его поражала в нем необыкновенная, железная логика, безграничная вера в рабочий класс. Мартынов подчеркнул, что глубоко сожалеет о своем прошлом, о том, что своими ошибками причинил столько неприятностей Владимиру Ильичу.

А какими интересными и захватывающими были лекции А. X. Артузова о методах борьбы с контрреволюцией! В то время с успехом закончилась руководимая им операция по поимке Бориса Савинкова, остроумно подготовленная, требовавшая находчивости и личного мужества чекистов.

В 1927 году я окончил Высшую пограничную школу. С волнением мы ожидали приказа о назначении. Почему-то всем хотелось попасть на какую-либо европейскую или дальневосточную границу, и смутная тревога охватывала при мысли о Средней Азии. Признаться, мне тоже не очень хотелось забираться в глушь, какой представлялись тогда эти края, тем более что я был молодым семьянином — моему сыну исполнилось три года. И вдруг назначение в Среднюю Азию!

Невесело было мне, когда впервые ехал так далеко. Чего только не наговорили нам «бывалые» люди: там и басмачи, и тигры, и шакалы, и скорпионы с фалангами, гигантские ящерицы и прочая нечисть; особенно много ужасов рассказывали про каракумские пески… Пугали и тем, что трудно приноровиться к бытовому укладу местных жителей, к особенностям пограничной службы в тех условиях.

Надо сказать, что за девять лет мне многое пришлось увидеть и пережить из того, о чем рассказывали. Но в натуре все это воспринималось совсем иначе, чем на словах, не пугало, а, пожалуй, больше привлекало.

Штаб пограничного округа находился в Ташкенте. На пятый день езды по железной дороге мы прибыли в этот «город хлебный».

— Главное — постарайтесь не попасть в Каракумы, — советовал мне в поезде один из попутчиков.

По его словам, самый трудный участок — это граница с Афганистаном, в зону которого входят каракумские пески. Но случилось именно то, против чего меня так настораживали: получил предписание о назначении инструктором политроты в пограничный отряд каракумской зоны. И это было, пожалуй, лучшим, что могло случиться со мной, если рассматривать всю жизнь до 1941 года как школу, подготовившую меня к исполнению труднейшего долга на ответственном посту в боях с нашим смертельным врагом. Здесь, в Средней Азии, на заброшенных в песках пограничных заставах я шаг за шагом узнавал нужды войск и способы их удовлетворения, знакомился с повседневной жизнью подразделений, находившихся на военном положении в то время, когда вся страна жила мирной жизнью.

Город Керки Туркменской ССР, куда я прибыл в марте 1927 года, произвел на меня тягостное впечатление.

Началось с переправы на левый берег Амударьи.

Государственной переправы еще не существовало. Промышляли ею частные владельцы каюков. Сажали пассажиров столько, что вода едва не заливала их. Оказалось, что сесть в каюк трудно, так как берег не был оборудован. Требовалось умение прыгнуть в суденышко, чтобы не попасть в реку, кипящую водоворотами. Не менее трудно и выйти из каюка. А как беспомощно чувствовали себя, когда находились на середине полноводной реки и с тревогой следили за туркменом, который, выбиваясь из сил, орудовал длинным шестом, сопротивляясь течению, — именно шестом, а не веслом, ибо только так можно бороться с могучей стремниной горной реки.

Тогда еще не родился хороший обычай — встречать приехавшего товарища, и первые впечатления особенно угнетали меня.

Керки хотя и называли городом, но это был кишлак, правда, но совсем обыкновенный, ибо в нем сходились торговые пути с Афганистаном. Одна из улиц называлась Таможенной; здесь стояло два ряда европейского типа домов, в них размещалась таможня и жили таможенные служащие. Остальные строения — глинобитные, с плоскими крышами и высокими дувалами.

В центре города находилась базарная площадь, куда на верблюдах и ишаках приезжали продавцы и покупатели всевозможных изделий. В базарные дни шла очень оживленная торговля. Немало было здесь купцов — туркменов и афганцев. Торговали мясом, шерстью, коврами, фруктами, а нелегально — контрабандными товарами и наркотиками. Всего было вдоволь, кроме рыбы, хотя рядом протекала Амударья; иногда, правда, нам приносили рыбу, но по высокой цене. Называется эта рыба скаферингус, с виду похожа на маленького сома, а на вкус даже лучше стерляди. Знатоки утверждали, что такая рыба водится только в двух реках мира: в Амударье и Миссисипи.

В наиболее многолюдных, а следовательно, и наиболее грязных уголках рынка располагались парикмахеры; бритву им заменял остро отточенный кусок косы или длинный стальной нож — ими они брили и головы, и бороды, предварительно долго массируя кожу мокрыми пальцами без мыла. Благодаря такому массажу бритье проходило совершенно безболезненно, не вызывая раздражения. Это испытал на себе.

В Керках я остановился в комнате одного таможенного служащего. Снял угол. Спали мы на полу: старожилы разъяснили, что лучше всего спать на разостланной кошме — скорпионы не любят запаха шерсти. Обувь по утрам не рекомендовалось надевать, не вытряхнув ее предварительно, потому что скорпионы любят забираться туда, где есть хоть слабый запах человеческого пота. Но в конце концов я перестал считаться с тем, что любят и чего не любят скорпионы, и купил топчан.

С другой азиатской тварью — фалангой — мне пришлось вскоре познакомиться; она обычно, как клоп, взбирается по стенкам на потолок и оттуда падает на постель. Первое время мы по нескольку раз за ночь зажигали керосиновую лампу и осматривали стены. Потом надоело.

Почти все приезжие обзаводились настойкой убитого скорпиона на хлопковом масле или на спирте, чтобы смазывать места, укушенные ядовитой нечистью. Насколько эффективно подобное лечение, мне испытать не пришлось.

В Керках в то время насчитывалось до 2 тысяч жителей, из них около 600 русских, большинство которых составляли бывшие ссыльнопоселенцы. В городе были один кинотеатр, одна русская школа и несколько школ на туркменском языке, больница и военный госпиталь.

Керки являлся окружным центром. Здесь размещались окрисполком и окружной комитет партии.

Не раз по заданию командования мне приходилось выезжать в отдаленные кишлаки. Подолгу беседуя с местными жителями, я всегда убеждался в искреннем расположении туркмен к русским, особенно к военным, защищавшим их от вторжения банд. Но не только защита от вооруженных нападений вызывала у туркмен дружеское чувство к русским. В первые годы существования среднеазиатских советских республик значение санитарно-профилактических мероприятий и культурной работы в отсталых районах имело особенно большое значение, ибо население здесь было почти сплошь безграмотное и зараженное различными болезнями. Работали приехавшие из Советской России врачи и учителя, по мере сил участвовали в этой работе командиры и их семьи. Талантливый и трудолюбивый, но приниженный туркменский народ на наших глазах выходил из тьмы и нищеты.

За четыре с половиной года моей службы в погранотряде я проехал в седле много сотен километров по пескам южных Каракумов, по горам Таджикистана, откуда берет свое начало Амударья (в верховьях она называется Беш-Капа, то есть «Пять рукавов» или «Пять речек»), по густым камышовым зарослям, где едва заметно вьется пограничная тропа.

При выезде на границу с дозором приходилось пользоваться лошадьми, сменяемыми на каждой заставе. Этими поездками решалось сразу несколько задач: во-первых, можно было практически изучать условия несения пограничной службы; во-вторых, отпадала надобность в выделении специального наряда для сопровождения; в-третьих, за часы следования на лошади в составе дозора я успевал наслушаться рассказов наших бойцов не только о служебных делах, но и о детстве, юности, о работе, даже о любимой девушке.

Приезд командиров из управления погранотряда на такие отдаленные заставы, как «Пяндж», «Буры», «Пархар» и другие, было событием для пограничников. Ведь не так уж часто мы наезжали, а люди ждали новостей — радио на заставах не было, газеты сюда привозили с большими перебоями и сразу большими пачками, когда читать их уже становилось неинтересно. К тому же и освещение не позволяло читать по вечерам: в казарме, на кухне, в конюшне и других служебных помещениях обычно горели маленькие, восьмилинейные керосиновые лампы либо фонари «Летучая мышь», а то и просто масляные каганцы.

Горе было тому из нас, кто выезжал на границу плохо подготовленным! Не случайно существовал такой порядок: каждый едущий еще раз штудирует уставы, наставления, получает консультацию у старшего политического начальника по важнейшим вопросам жизни страны. Лишь после такой подготовки можно ехать на границу. Политработник кроме политических бесед был обязан провести на заставе практические занятия по тактике и стрелковому делу, проверить знание пограничной службы.

Еще в Высшей пограничной школе меня научили любить стрельбу из винтовки и пистолета. По прибытии на границу я совершенствовался в стрельбе и меня избрали председателем стрелковой секции общества «Динамо». Однажды летом в качестве председателя инспекторской комиссии мне пришлось в течение двух месяцев проверять стрелковую подготовку всех пограничных застав. Ну и сам настрелялся вдоволь.

Хотя жизнь на заставе ежедневно изобиловала множеством острых моментов — каждый пограничник смотрел смертельной опасности в лицо и, конечно, основательно уставал, — воины не переставали интересоваться общеполитической жизнью, и беседа с прибывшим из «центра» товарищем доставляла им радость.

Во время приезда представителей из погранотряда устраивались вечера самодеятельности, на которых пограничники пели, играли на музыкальных инструментах, танцевали. Иногда эти развлечения выливались в своеобразный смотр художественных сил — и как старались бойцы показать свою удаль и таланты! Хорошо, когда приезжий человек мог присоединиться к общему веселью. А если ты «сухарь», то о тебе такая слава разойдется по всей границе…

Как говорится, «для себя» я умел играть на гармони, гитаре, мандолине, балалайке, сносно играл в шахматы и шашки. Все это способствовало установлению простых отношений с бойцами.

Музыкальных инструментов на каждой заставе в то время было вдоволь, средств на это не жалели; не хватало другого — людей, умеющих играть на инструментах. Иногда приходилось регулировать распределение таких «умельцев» по заставам еще перед отправкой на границу. Ежегодно на смену бойцам старших возрастов мы получали молодое пополнение. До того как ехать на защиту рубежей нашей Родины, новобранцы проходили на учебном пункте четырехмесячную строевую, политическую и специальную подготовку. Одновременно по определенному плану шло и выявление талантов — певцов, танцоров, музыкантов, шахматистов, физкультурников и т. д. Сначала во взводном, затем в ротном, батальонном и, наконец, в полковом масштабе устраивались вечера самодеятельности, на которых выступали новобранцы — кто с чем мог. В результате становилось ясно, кем мы располагаем, и при распределении людей по заставам учитывалась и эта сторона дела. Ведь как важно, чтобы у себя на заставе, где-то в песках или в горах, пограничники могли послушать своего гармониста или гитариста, поучиться игре в шахматы, имели хорошего запевалу.

Иногда на вечерах самодеятельности выявлялись и значительные таланты. Помню, проходили начальную подготовку призывники рождения 1907 года. Их было более тысячи. Я присутствовал на заключительном вечере самодеятельности. Ведущий объявил, что сейчас выступит молодой красноармеец Никита Сидорович Пушкарь. Раздались аплодисменты — очевидно, кое-кто уже знал его голос. Он запел высоким тенором. Аккомпанировали ему на гармошке не очень удачно, но это не расхолаживало ни певца, ни слушателей. В его репертуаре было много украинских песен. Возможно, в тот вечер Пушкарь впервые испытал всю силу артистического волнения — его слушали столько незнакомых людей… Аудитория замерла. А когда он запел «Повий, витре, на Украину», взрыв восторга был неописуемый. Мы понимали: Пушкарь — настоящее дарование. Но не могли послать его куда-либо далеко учиться пению и сделали возможное — определили его в школу младших командиров, которая размещалась при штабе погранотряда. Правда, Пушкарю не раз приходилось выезжать вместе со школой в каракумские пески для вооруженной борьбы с басмачами; в боевых столкновениях поведение его было достойным. Когда же в конном строю школа совершала прогулку по городу, жители выходили на улицу, чтобы послушать голос Пушкаря.

Вскоре в погранотряд прибыл молодой врач Максим Давидович Розенблюм с женой Елизаветой Яковлевной, только что окончившей Ленинградскую консерваторию по классу фортепьяно. Елизавета Яковлевна сразу обратила внимание на голосовые данные Пушкаря и взялась за разучивание с ним репертуара. За три года службы боец научился исполнять не только песни, но и сложные арии.

Когда наступило время увольнения из армии, Пушкарь зашел ко мне проститься. Я спросил, куда он держит путь.

— К себе на родину, на Украину, работать на железной дороге.

Поблагодарив Пушкаря за службу и за то удовольствие, какое он доставлял пограничникам своим пением, я на всякий случай дал ему записку следующего содержания: «Директору Большого Академического театра, город Москва. Пограничник Пушкарь Н. С. за три года службы на границе доставлял большую радость людям своим выдающимся голосом. Не откажите в любезности прослушать его. Возможно, это дарование».

Так уехал от нас Пушкарь.

Прошло много лет с тех пор. Кажется, в 1958 году иду я по улицам Москвы к месту своей службы и вдруг вижу большой плакат, извещающий о чествовании солиста Московской филармонии Н. С. Пушкаря по случаю двадцатипятилетия его артистической деятельности. В Москве были и супруги Розенблюм. Решили вместе пойти на торжество. Пушкарю преподнесли приветственные адреса от Министерства культуры, от коллектива филармонии и других учреждений. Я поднялся и попросил слова. Это было неожиданным для устроителей юбилея и для юбиляра. Он кинулся меня благодарить.

Впоследствии Пушкарь рассказал мне, какой дорогой ценой досталась ему учеба. Голос-то был, а общей музыкальной культуры и культуры пения не хватало. Восемь лет учился, пока не закончил консерваторию, уже выступая на сцене.

Никита Сидорович и сейчас продолжает свою артистическую деятельность в Госконцерте, выезжает на гастроли в разные концы нашей Родины. Коммунист Пушкарь не забывает и своих прежних друзей-пограничников, в рядах которых он возмужал и получил путевку в жизнь.

Три года службы в пограничных войсках являлись для бойцов не только школой воинского мастерства и мужества, по и школой общей культуры.

Через некоторое время я стал помощником начальника погранотряда по политчасти. Но выезжать на границу мне приходилось так же часто, как и раньше. Редкий выезд обходился без приключений. Вспоминаю заставу «Буры» в верховьях Амударьи. Граница здесь проходила по реке, причем советский берег был покрыт настолько высоким и частым камышом, что казался непроходимым. В самой чаще шла пограничная тропа шириной не более полуметра. Двигаясь по ней, обычно вели наблюдение пешие дозоры, а в 300–400 метрах от берега на открытой местности шла дорога для конных. Следуя однажды по этой дороге с комендантом соседнего пограничного участка П. Козловым, я вдруг заметил метрах в двухстах от нас полосатое желтовато-бурое животное, шагавшее вдоль камыша в одном с нами направлении, Козлов воскликнул:

— Тигр!

Он запретил ускорять шаг лошадей и делать какие-либо резкие движения, чтобы не дать повода зверю напасть на нас. Мы ехали ровным шагом больше километра. Потом тигр свернул в камыши.

Пограничники заставы «Буры» рассказали нам, что этот тигр с семьей обитает в зарослях недалеко от заставы, и дозоры не раз испытывали тревогу, когда рычание зверя сопровождало их движение по пограничной тропе.

На этой же заставе был случай, когда ночью навстречу двум пешим пограничникам, шедшим в дозор по густому высокому камышу (высота его достигала здесь 12 метров), буквально в 10–15 шагах показалась пара ярко светящихся глаз. В то время ходили в дозор с винтовкой, заряженной на все пять патронов, со спусковым крючком на предохранителе. Шедший впереди пограничник мгновенно прицелился по стволу в направлении двух ярко светящихся точек. Выстрел был на редкость удачным, и раненный в лоб тигр, упершись головой в землю, стал всем телом совершать круговые движения. Легко представить силу раненого зверя; в радиусе двух метров вокруг он укатал гигантский по высоте и густоте камыш. Лишь через 30–40 минут тигр перестал подавать признаки жизни.

А вот какой случай произошел в районе кишлака Пархар у подножия Тянь-Шаня. Там тигр прыгнул на круп лошади, но она резким ударом отбросила зверя. Пограничника выбросило из седла. Тигр не тронул человека, а стал преследовать лошадь.

За время службы в Средней Азии мне не приходилось слышать о нападении тигра на человека, то есть о тиграх-людоедах. Зато домашним животным от них доставалось, и не раз местные жители просили пограничников помочь им провести облаву. Иногда удавалось живьем изловить страшного зверя, заманив его в замаскированную яму.

Барсы тоже почти никогда не нападают на человека, но долго идут по его следу. Однажды, вскоре после выезда ночью с пограничным дозором, мы заметили позади себя пару светящихся «фар». Опытные товарищи сразу по повадкам определили, что это барс. Расстояние между нами было примерно 500 метров.

— Сейчас остановимся, — сказал один товарищ, — и барс свернет в сторону, а начнем движение — он снова пойдет за нами.

Действительно, несколько раз мы останавливались, и «светляки» сворачивали в сторону. Так и ехали под надзором барса километров двадцать пять.

Самое отвратительное ощущение испытываешь, когда проезжаешь мимо логова шакалов и гиен. Их вой слышен за несколько километров.

По всем пограничным тропам Таджикистана езда была трудной. Следуя на восток от Сарай-Комара к подножию Тянь-Шаня, часто приходилось, держась за хвост лошади, взбираться по крутым склонам почти отвесных берегов Амударьи. Впереди — крутой подъем, а сзади — обрыв в 50–80 метров над рекой. Оглядываться или смотреть вниз не рекомендуется. Были случаи, когда лошади вместе с всадниками падали в пропасть.

Не менее опасна езда по горным карнизам. Представьте себе высокую крутую гору. Чтобы обогнуть ее, надо ехать верхом не менее пяти часов по тропе шириной всего 30–40 сантиметров. Самая большая неприятность в таком путешествии — встречный всадник. Мучительно долго приходится сдавать лошадь назад, пока достигнешь маленькой площадки для разъезда.

Некоторые всадники предпочитали ехать с закрытыми глазами, чтобы не видеть бездонных пропастей. Все равно нельзя ни понукать лошадь, ни посылать ее шенкелем или шпорой, а лучше всего положить повод свободно на переднюю луку седла. Лошадь, если ей не мешать, выручит и себя, и всадника. В этих местах, как нигде, понятна любовь человека к лошади, верному другу.

Мы не ограничивались выполнением только своих прямых служебных обязанностей. Иногда приходилось, например, призывать к порядку охотников, допускавших браконьерство, особенно в охоте на фазанов. Зная любопытство этих птиц и их тяготение ко всему цветному и пестрому, напоминающему собственное оперение, браконьеры безжалостно этим пользовались. Они размалевывали одну сторону фанерного листа самыми причудливыми красочными узорами, и под прикрытием такого щита охотник приближался к фазану, сгорающему от любопытства и поднимающему голову все выше и выше. Подобравшись вплотную, браконьер ударял его палкой по голове. Этот варварский способ уничтожения птиц стали преследовать по закону.

Часто случалось видеть большие стада диких коз, особенно в каракумских песках. Эти животные часто подкрадывались к человеческому жилью, чтобы попить воды. На некоторых заставах строились широкие бассейны, выложенные кирпичом и зацементированные; они назывались «хаузами» и служили для сбора воды из атмосферных осадков в зимнюю пору. К таким колодцам и подходили козы, томимые жаждой. Стрелять в них в такое время пограничники считали для себя делом недостойным.

Среди особенностей службы на среднеазиатской границе нельзя не упомянуть о положении семей командного состава, живших на погранзаставах постоянно. Если мужчине не совсем просто было проехать несколько сот километров в седле, то каково приходилось женщинам? Большинство из них предпочитало сидеть в люльке, притороченной на боку верблюда. С одной стороны — люлька с женой и детьми, с другой — домашний скарб… Трудная это была езда — 100–200 километров покачиваясь в такт поступи верблюда. Он же иногда и спотыкался, а то вдруг наклонялся, чтобы щипнуть пучок сухой травы.

Женам командиров-пограничников было гораздо труднее, чем их мужьям, переносить и особенности пограничного быта. Ведь жили в землянках с глинобитными полами, без электричества и без воды. Никто не был гарантирован от укуса скорпиона или фаланги, от опасности заразиться страшной болезнью пиндинкой. Мало того, женам вместе с мужьями случалось с оружием в руках отбиваться от басмачей, и этому никто даже не удивлялся: ясно, что во время нападения банды надо всем быть под ружьем…

А вот то, что, справляясь со всем этим, жены командиров находили еще время, а главное, желание и силы участвовать в общественной работе среди красноармейцев и местного населения, было поразительно.

Мне хочется назвать жен пограничников Марию Константиновну Клочкову, Татьяну Александровну Горчинскую, Зою Павловну Кулькову. (Кстати, в декабре 1936 года Кулькова была делегатом Всесоюзного съезда жен командиров и там выступала с речью). Им пришлось вместе с мужьями, начальниками пограничных застав, жить в трудных условиях, впервые очутившись в таком положении.

Редко на какой заставе жили две женщины, чаще одна. Особенно неприятно было, когда муж выезжал на границу по тревоге: имели место случаи нападения басмачей на заставы и увоза русских женщин как раз в тот момент, когда пограничники, коварно отвлеченные бандитами, устремлялись в другой конец участка.

В те годы, рассказывали Клочкова, Горчинская и Кулькова, среди призванных в армию было немало неграмотных и малограмотных. С ними жены пограничников занимались по программе ликбеза. Сколько радости, когда человек посылает свое первое письмо на родину, написанное собственноручно!

В свободные часы воины слушали чтение газет и книг. Женам командиров приходилось помогать и на кухне готовить еду. (Обычно командный состав питался вместе с бойцами). Ведь повар на заставе был из красноармейцев и раньше не занимался кулинарией. На женщинах лежало и ведение подсобного хозяйства: доить коров, которых было от трех до пяти на заставе, выращивать овощи, цветы. Жены командиров старались создать уют в казармах.

Вечера самодеятельности проводились довольно часто. Бойцы читали стихи, пели в хоре, плясали под гармонь.

Наши женщины дружили с туркменками, таджичками и узбечками близлежащих кишлаков, учили их русскому языку, разъясняли советскую национальную политику, оказывали медицинскую помощь.

В погранотрядах и комендатурах женщин учили стрелять и ездить верхом не только ради спорта.

Надежда Павловна Бельченко, муж которой был в те далекие годы политработником в 47-м Керкинском погранотряде, вспоминает в своем письме:

«История знает немало фактов, когда при нападении басмачей на заставу в обороне находились только трое: дежурный по заставе, повар и жена начальника заставы, отлично владевшая оружием. Остальные вели бой с другой бандой басмачей.

Считалось за правило учить жен пограничников стрелковому делу и верховой езде. В пашем погранотряде жен пограничников стрелковому делу обучал политработник Николай Александрович Антипенко. Сам он был отличный стрелок из револьвера и винтовки и обладал большой методикой обучения как командиров, так и их жен. Я тоже с удовольствием прошла полный курс стрелковой подготовки из револьвера и трехлинейной винтовки. Случилось так, что на одном соревновании я получила интересный для того времени приз — отрез сукна на костюм.

Со мной вместе обучались тогда жены Январева, Шемионко, Богданова, Тельная, Севрюкова и многие другие…»

Через некоторое время я встретился с Надеждой Павловной и ее мужем Сергеем Саввичем Бельченко, генерал-полковником, теперь ветераном Советской Армии. Мы долго вспоминали нелегкую, но интересную жизнь на границе.

Наиболее сложным для того времени вопросом в быту среднеазиатских пограничников было устройство детей. Ребенку четырех-пяти лет уже нельзя обходиться без детского общества. Правда, вырастая здесь, малыш рано приобретал самостоятельность, но нередко она превышала меру. Русских школ поблизости не было, поэтому возникала необходимость создать детский интернат. Такое учреждение на 60–70 мест впервые было организовано нами в городе Мары. Предполагалось, что со всех пограничных застав дети старше четырех лет будут направлены в «Детскую коммуну» (так тогда именовалось это учреждение).

Казалось, сомнений в целесообразности подобного интерната не могло быть. Ему нашли хорошее помещение, подобрали отличный педагогический персонал. Содержание интерната государство взяло на свой счет, и лишь небольшая часть расходов покрывалась за счет специального фонда погранотряда. Однако было нелегко убедить некоторых матерей отправить ребенка за 300–400 километров на попечение чужих людей. Решили в день открытия провести съезд жен начальствующего состава, дети которых должны остаться в «Детской коммуне». Два дня прожили матери в Марах, наблюдая, как чувствуют себя их дети. Затем наступил день отъезда матерей на свои погранзаставы. И вдруг мне докладывают, что жены таких-то командиров забрали ночью своих детей и увезли их на границу. Это был большой удар по нашему начинанию. К счастью, увезли только двух или трех детей. Остальные прекрасно прижились, и слава о «Детской коммуне» разнеслась по всей среднеазиатской границе.

Когда наступили жаркие месяцы, нам удалось вывезти этих детей на лето под Москву. Тогда матери «похищенных» детей сами стали упрашивать, чтобы и их ребят взяли в подмосковный лагерь.

Бывали случаи, когда по многу суток подряд без сна и без воды бойцы преследовали нарушителей границы по каракумской пустыне. Здоровье таких красноармейцев требовало особой заботы. В Марах организовали санаторий для пограничников с двухнедельным сроком пребывания. Сюда принимались не больные (таких в погранохране быть не должно), а наиболее отличившиеся. Условия для отдыха создали, я бы сказал, идеальные, конечно, по тому времени и по сравнению с весьма суровым повседневным бытом. Отдыхающий получал белоснежное обмундирование, пятиразовое питание, участвовал в играх и слушал, если пожелает, лекции, ежедневно — и даже не раз в день — принимал душ (а это роскошь для жителей безводной пустыни).

Даже такие города, как Ташкент, Самарканд, и Ашхабад, утопавшие в зелени, страдали от нехватки воды. Другие же населенные пункты, удаленные от рек, особенно погранзаставы в песках, страдали от ее недостатка почти круглый год. Дислокацию погранзаставы в основном определяло наличие колодца, пусть даже линия государственной границы проходила южнее, и между нашими и афганскими заставами неохраняемая зона в песках достигала сотни километров. Впрочем, линия границы в некоторых местах носила скорее символический характер, нежели юридический, поскольку пограничных знаков не ставили, а там, где они были, пески их быстро заметали.

Вспоминаются погранзаставы Джей-Рали, Ширам-Кую, Оскан-Уюк. Их разделяли от 60 до 100 километров безводной пустыни. Колодцы этих застав представляли некую загадку. Как могли наши предки определить без пробного бурения, что именно здесь есть вода? Чем руководствовались древние жители пустыни, приступая к рытью глубочайших колодцев, в которых вода стояла на 300 метров ниже поверхности земли? Не удивительно, что многие верят, будто в старину были такие «провидцы», которые обладали таинственным даром чувствовать глубоко спрятанную воду. Как бы там ни было, отыскание воды здесь — дело удивительное.

Поражало меня и устройство колодцев. Смотришь в трехсотметровый ствол и изумляешься выносливости, смелости и упорству героев-одиночек, которые несколько лет изо дня в день извлекали грунт кожаными мешками. Именно кожаными, ибо твердый материал, если сделать из него ведро, мог бы, ударясь о стенки колодца, вызвать обвал и свести на нет всю титаническую работу.

Известно, что в штольне на глубине 200–300 метров ощущается недостаток кислорода. Как же человек, работая, выдерживал это? Каждый подъем земли из колодца вытеснял на поверхность часть углекислоты, а каждое опускание пустого мешка вниз приносило немного воздуха, более богатого кислородом… Но, разумеется, надо было обладать поистине богатырским здоровьем, чтобы выдержать столь тяжелое испытание.

Существуют эти колодцы много веков. Приученные верблюды сами, без погонщика и присмотра, изо дня в день черпают из них воду. На канате толщиной 5–8 сантиметров верблюд тянет бурдюк с водой, идя по проторенной за многие годы тропе протяженностью до 300 метров. Почувствовав толчок бурдюка, верблюд, никем не понукаемый, поворачивается и идет в обратную сторону. За те секунды, что верблюд поворачивается, человек должен вылить воду из бурдюка в громадную бочку, установленную возле колодца, или в бетонированную открытую емкость. И днем, и ночью совершалась на заставе эта работа, ибо воды требовалось много. Велика цена каждой ее капли в пустыне!

А на одной нашей высокогорной заставе пограничники получали воду из реки, протекающей в ущелье. Воду доставлял ишак в двух канистрах на боках. Животное не нуждалось в сопровождении. У него выработался рефлекс: вниз (около 200 метров) идти с порожней тарой, вверх — с заполненной, и, пока канистры не были опорожнены на заставе, ишак вниз не уходил.

Мы порою читаем в газетах и слышим по радио о грандиозном Каракумском канале. В 1929 году я был свидетелем того, как он стихийно возникал. Произошло это в районе кишлака Кизылаяк, вблизи которого проходил построенный незадолго до этого Бассага-Керкинский канал протяженностью около 60 километров. Начало его находилось у пограничного кишлака Бассага, где Амударья поворачивает на север и где речная граница с Афганистаном прерывается, уходя на запад по каракумским пескам. Каждое лето все местное население и близлежащие войсковые гарнизоны поднимались на борьбу с паводком. В связи с резким повышением уровня Амударьи напор воды в канале бывал настолько велик, что возникала угроза размыва правого или левого берега, а это могло причинить огромный ущерб крестьянским дворам и хлопковым полям. Десятки тысяч мешков с песком выкладывались вдоль берегов канала, многие сотни крестьян несли круглосуточную вахту по всей трассе.

И вот однажды, в 1929 или 1930 году, вода поднялась настолько, что никакие мешки с песком не могли ее сдержать. Уже только сантиметрами исчислялось расстояние между зеркалом воды и верхней точкой берега. Катастрофа казалась неизбежной: еще миг, и масса воды ринется на беззащитные населенные пункты, смоет посевы, лишит людей крова и хлеба. Но вода сама нашла себе иной выход. В районе кишлака Кизылаяк, прорвав левый берег, она устремилась в сторону каракумских песков, не причинив никакого ущерба людям.

Позднее установили, что путь, по которому пошла избыточная вода, был старым руслом Амударьи; именно здесь, у современного кишлака Кизылаяк, несколько тысяч лет назад произошел поворот могучей среднеазиатской реки на северо-запад, и она стала впадать не в Каспийское, а в Аральское море.

Кто из наблюдавших прорыв водой левого берега Бассага-Керкинского канала мог подумать, что на его глазах совершается природное чудо: воды Амударьи вновь устремились в сторону Каспийского моря по своему древнему руслу! Бывший тогда председателем ЦИК Туркменской ССР Надырбай Айтаков проплыл со мной на лодке по водосбросу, положившему начало знаменитому теперь Каракумскому каналу, в глубь песков более 15 километров. Но вода и дальше сама пробивала себе дорогу. Нередко ей приходилось встречать на своем пути большую гряду барханов, закрепленных зарослями саксаула; упершись в эту гряду, вода все выше поднималась, и тогда возникало огромное озеро, которое исчезало, как только вода прорывала барханы и устремлялась дальше на запад, чтобы вновь встретить препятствие и вновь образовать озеро. Лишь много позже вмешались человеческий ум и руки в эту стихийную работу воды, направляя ее по наиболее благоприятному пути, чтобы миллионы кубометров драгоценной влаги не уходили зря в ненасытную толщу каракумских песков.

Почти на тысячу километров проникла теперь амударьинская вода по Каракумскому каналу — крупнейшему в мире гидротехническому сооружению, орошающему сотни тысяч гектаров земли, на которой выросли новые совхозы и колхозы. Не только верблюд шествует по каракумским пескам. По ним текут воды Каракум-реки, они несут сотни судов, поднимающих десятки тонн груза, и белоснежные теплоходы на подводных крыльях стремительно мчат пассажиров через сотни километров некогда безводной и безлюдной местности.

Из природных явлений, характерных для зоны Каракумов, еще хорошо запомнился «афганец». Так назывались пыльные бури, надвигавшиеся обычно со стороны Афганистана.

Картина приближения «афганца» и его чудовищная сила, поднимающая на километры вверх огромные слои песка, не раз описывалась в научной и художественной литературе. Я хочу лишь сказать, что многие напрасно думают, будто опасность оказаться во власти «афганца» существует только в пустыне. Слов нет, в пустыне выдержать его удары труднее, но и на пограничной заставе, как равно и в любом населенном пункте, «афганец» доставляет массу неприятностей.

Сначала устанавливается какой-то таинственный штиль, людей охватывает смутная тревога. Затем южный небосвод заволакивается желтовато-бурой пеленой, как бы накрывается снизу огромным пологом, растущим вверх и вширь с каждой минутой. Яркий солнечный день быстро сменяется сумерками. Желтая пыль летит все плотнее, проникая во все щели. Как бы вы ни закрывали уши, нос, рот, глаза, какой бы одеждой ни пытались прикрыть свое тело, — все бесполезно, пыль проникает всюду. Сначала вам удается выплевывать ее, потом во рту пересыхает, и вы уже едва шевелите языком и зубами, и на зубах хрустит песок, словно битое стекло. Некоторые хозяйки заранее конопатили окна своих квартир, заклеивали их бумагой, и все же, как только налетал «афганец», на любом предмете в доме можно было выводить пальцем буквы или рисовать по слою проникшей пыли. У каждого пограничника и у многих местных жителей есть защитные очки, плотно прилегающие к лицу; они очень нужны в такое время, хотя и приходится, крепко зажмурясь, протирать их чуть ли не каждые 20–30 минут.

Но эта напасть не бывает долгой. Гораздо больше волнений и тревоги приносили пограничникам и местным жителям разливы таких могучих рек, как Амударья (несмотря на поворот ее в новый отвод), Вахш, Пяндж и другие. Обычно это случалось в июле, когда происходит наиболее бурное таяние снегов и льда в горах, откуда берут начало реки Средней Азии. Преодоление реки в это время и при тогдашних переправочных средствах было делом весьма рискованным. Чтобы попасть на противоположный берег, надо было подняться вверх на 4–6 километров и там сесть на плотик из поплавков системы Полянского. Быстрое течение относило плотик к другому берегу, отгоняя его на 4–5 километров вниз по течению за 1–2 минуты. На двоих пограничники делали один плотик из трех или четырех поплавков. Раздевались на всякий случай догола, винтовки и одежду держали в руках. Холодная вода обжигала свисающие с плота ноги. Мне пришлось переправляться таким образом всего раза три, но забыть это трудно.

Запомнилась также переправа через устье Вахша в таком месте, где ширина превышала полкилометра. Здесь переправочным средством служил каюк. Не случайно эта лодка носила столь безотрадное название. Мы переправлялись с комендантом погранучастка П. Козловым. Спустив каюк на воду, быстро прыгнули в него. Козлов взял в руки кормовое весло. Вдруг в лодке стала сильно прибывать вода. Кроме моей фуражки, выливать ее было нечем. И могу сказать, не преувеличивая: я действовал очень усердно, зачерпывая и выливая воду за борт.

Нередко думал: нам, старшим начальникам, не так уж часто приходилось подвергать свои нервы подобным испытаниям, а ведь пограничники, несшие каждый день службу, ежечасно находились в обстановке, требовавшей высокого физического и нервного напряжения.

Представляет, на мой взгляд, особый интерес и то, как тогда снабжались пограничники продовольствием.

В годы нэпа его поставляли купцы — либо русские, либо чаще афганские. С ними ежегодно заключались договоры, и от хозяйственников погранотряда требовалось лишь следить за точным выполнением договорных обязательств; это было нетрудно, ибо заинтересованные в возобновлении договора оборотистые купцы обычно поставляли продукты хорошего качества и без перебоев. А сахар, табак, мыло и специи поставлялись на заставы тоже без больших хлопот со складов погранотряда.

В связи со сплошной коллективизацией резко обострилась классовая борьба. Пограничная служба в Средней Азии в конце 20-х — начале 30-х годов стала особенно трудной. Противники создания колхозов с помощью зарубежных антисоветских организаций переходили из Средней Азии в Иран и Афганистан, перебрасывая туда не только свое, но и награбленное колхозное и государственное имущество. Такая «эмиграция» наносила большой экономический ущерб. Чтобы ее остановить, недостаточно было вести разъяснительную работу по кишлакам. Нередко приходилось вступать в вооруженную борьбу с крупными и мелкими бандами, формируемыми на сопредельных территориях специально для того, чтобы переводить байские семьи от нас за границу.

Активная боевая жизнь пограничников в те годы считалась обычной, она редко сменялась относительным затишьем. Повседневный героизм был неотделим от будней пограничной службы, и заставы соревновались между собой: кто лучше сумеет охранять границу, чьи бойцы больше проявят смекалки, у кого крепче взаимная выручка в бою. С годами это соревнование переросло в традицию.

Пожалуй, лучшей пограничной традицией была любовь, которую командиры вызывали к себе у бойцов. Встречаясь в отряде или в комендатуре, пограничники с гордостью говорили друг другу:

— Я с заставы Соколова.

— Я с заставы Клочкова.

— Я с заставы Юдина.

— Я с заставы Ярошевского.

И они имели право гордиться своими командирами. Имя каждого начальника заставы было боевым именем, записанным в историю пограничной охраны Средней Азии. Эти имена не должны быть забыты.

Но не все делается для того, чтобы их помнили.

Как-то прочитал в Музее пограничных войск историю отряда, в котором я служил. Увы, там я не нашел названных фамилий, за исключением Я. Ярошевского. Не нашел также ни Якова Григорьевича Богуна, ни его помощника по политчасти Николая Акимовича Авдюхина, ни других доблестных пограничников.

Кстати, об Авдюхине. 23 февраля 1928 года на заставе Ширам-Кую собрались пограничники, чтобы отметить десятилетие Красной Армии. Выслушали доклад Авдюхина, затем заиграла гармонь, собрались попеть, потанцевать. Вдруг раздалась команда: «В ружье!» Через несколько минут десять пограничников во главе с Авдюхиным выступили в погоню за бандой, прорвавшейся в наш тыл. Полтораста километров продолжалась погоня. Банду настигли. В ее составе насчитывалось 40 сабель. Неравный бой был длительным и упорным: банду разбили.

Незабываем подвиг пограничников под командой уполномоченного погранотряда Михаила Климовича Антонова. Он с двадцатью бойцами настиг банду численностью в 70 сабель, пытавшуюся уйти в Афганистан с награбленным имуществом.

Антонов приказал нескольким бойцам усилить ружейно-пулеметный огонь, чтобы прижать бандитов к земле, а сам с другой группой бойцов пошел в обход и ударил с тыла. Банда была уничтожена.

А подвиг помощника коменданта Григория Григорьевича Соколова! Это он, тогда еще совсем молодой (впоследствии генерал-лейтенант), с группой в 30 человек в марте 1929 года преследовал вооруженную до зубов банду Давлет-Сардара численностью в 70 всадников и на сотом километре настиг ее. Начался бой. Сперва был ранен конь Соколова, затем и сам Соколов получил тяжелое ранение. Но он не переставал руководить боем до полного уничтожения банды. Пятерых наших раненых, включая Г. Г. Соколова, в жару доставили за 200 километров в люльках, притороченных к спинам верблюдов, в ближайший населенный пункт, где им оказали квалифицированную медицинскую помощь.

В те годы в нашем погранотряде не было человека, который бы не знал бойца А. Н. Малоивана, отличавшегося удивительной храбростью. Находясь в секрете со своим командиром отделения Скляром, он заметил на одном из островов Амударьи человек десять контрабандистов, по всей вероятности, вооруженных. Решили задержать их. Но как преодолеть бурную протоку? Переправочных средств не было. Вблизи стояла пустая кибитка с поломанной дверью. Воспользовались этой дверью как плотом. Скрытно добрались до острова и стали осторожно приближаться к банде. Но наблюдатель заметил пограничников, завязался бой. Командир отделения Скляр был смертельно ранен в голову, и Малоивану пришлось одному отражать натиск бандитов. Метким огнем он уничтожил половину банды, остальных вынудил искать спасения вплавь. После этого на той же двери он переправился с телом Скляра на свой берег. За этот подвиг Малоивана наградили орденом Красного Знамени.

До сей поры в моей памяти сохранился эпизод борьбы с бандой Ана-Кули. Главарь считался неуловимым. Много раз переходил он границу — и каждый раз безнаказанно; его несколько раз «убивали», но он появлялся вновь.

В феврале 1932 года в Марах, где я работал помощником начальника погранотряда, было получено сообщение, что Ана-Кули с 400 хорошо вооруженными всадниками вновь появился, чтобы вывести за границу несколько сот байских семей, собравшихся с разных концов Туркмении. Поступившая из Москвы телеграмма извещала, что И. В. Сталин лично следит за операцией по ликвидации банды и что начальник погранотряда несет персональную ответственность за ее успех.

Было ясно, что на этот раз высшее начальство не простит нам безнаказанного ухода Ана-Кули. Из Ташкента даже потребовали, чтобы вместе с донесением об успешной ликвидации банды был доставлен и сам Ана-Кули — живой или мертвый.

М. А. Орлов, начальник погранотряда, сформировал истребительный отряд в составе 140 сабель из специально отобранных пограничников, включил лучших курсантов школы младшего начсостава во главе с ее начальником Евгением Корниенко, человеком тактически грамотным, находчивым и решительным. Нужно было выделить политработника для выполнения обязанностей комиссара истребительного отряда. Я изъявил желание, чему начальник погранотряда был рад: инструктировать своего помощника не нужно.

Мы отправились в путь. Со мной ехал и мой «практикант» красноармеец срочной службы В. Ф. Шевченко, впоследствии видный политический работник в пограничных войсках. Нам предстояло выйти наперерез банде, двигавшейся в сторону афганской границы. По предварительным расчетам встреча могла произойти в глубине Каракумов, не ближе 140–160 километров от границы.

Так и случилось. Более чем в сотне километров от города Мары — исходного нашего пункта — мы увидели следы множества недавно прошедших лошадей и верблюдов. Моросил дождь, и на сыром песке эти следы хорошо просматривались. Вскоре передовые дозоры донесли, что банда положила на землю всех верблюдов в одной из долин, а басмачи заняли сопки, выгодные для ведения боя.

Лежала густая пелена тумана. Лишь изредка в просветах можно было наблюдать с сопки расположившийся в долине караван — не менее 4 тысяч верблюдов, из которых почти каждый был навьючен, мы знали, коврами, ценностями и продовольствием. Со стороны противника местность просматривалась лучше, чем с нашей, и хорошо замаскировавшиеся басмачи могли вести прицельный огонь.

Спешившись и отправив коноводов с лошадьми за пригорок, наш отряд пошел в наступление. Первый бой, продолжавшийся около четырех часов, проходил с большим напряжением; мы потеряли несколько человек убитыми и ранеными. С наступлением темноты все стихло. Банда двинулась дальше.

Утром следующего дня часть наших людей занималась розысками и опознанием трупов, а остальные преследовали басмачей. Вскоре мы снова настигли банду, и опять завязался бой, длившийся до темноты.

На третий день повторилось то же. И хотя убитых басмачей насчитывалось изрядное число — после трех боев более 300,— у противника по-прежнему оставалось около 400 активных штыков; винтовки убитых басмачей переходили в руки тех, кто оставался в живых в уходившем караване.

Последний, четвертый бой развернулся с утра в долине Намаксар, в 12 километрах от афганской границы. Было ясно, что если в этом бою банда не будет полностью уничтожена, то ночью остатки ее достигнут территории Афганистана. К нам на подмогу прибыла из кушкинского стрелкового полка группа бойцов в 40 сабель под командованием начальника полковой школы А. А. Лучинского. Чтобы выйти в тыл банде, ока совершила на конях более чем стокилометровый форсированный переход вдоль границы. Еще раньше к нам приехал командир кушкинского полка Шарков, который принимал непосредственное участие в ликвидации остатков банды. Бой начался с самого утра и длился до темноты. Чтобы оставшиеся в живых басмачи не ушли через границу ночью, все выходы из долины Намаксар заняли наши дозоры.

Ранним утром мы уточнили результаты проведенной операции. Банду возглавлял сам Ана-Кули. Его ближайшими помощниками были сын и брат. В каждом бою басмачи недосчитывались то одного, то другого своего главаря. К концу операции все главари банды были убиты. Из 4 тысяч верблюдов, находившихся в караване, уцелело не более 2 тысяч. Мы погрузили на них раненых, женщин и детей, чтобы отправить в Кушку. Чуть ли не целый поезд заняло отбитое нами у басмачей добро, которое они хотели увезти за границу.

С той поры таких крупных бандитских формирований на среднеазиатской границе уже не было.

В чем заключалась обязанность комиссара истребительного отряда в этой операции? Если командир отряда должен был находиться там, откуда ему удобнее управлять боем, то комиссар в этой обстановке наилучшим образом мог выполнить свою роль, находясь с бойцами, а иногда и впереди них. Вот где пригодилась моя старая страсть к стрелковому делу, благодаря которой стал «стрелком-мастером» по винтовке и пистолету! Выезжая на операцию, я взял с собой винтовку с оптическим прицелом системы Лаймана. Хотя басмачи маскировались очень тщательно, но их чалмы все же были различимы на общем фоне, а для стрельбы с оптическим прицелом на расстоянии 150–200 метров достаточно иметь мишень размером в спичечную коробку. Бойцы видели, как при каждом моем выстреле еще одна чалма подскакивала вверх и исчезала; возможно, поэтому они и старались держаться поближе ко мне. Нередко увлеченные ходом боя пограничники стремились сойтись в рукопашную схватку, но я их удерживал, видя, что для этого момент еще не наступил.

В Кушку, а затем в Мары были доставлены дети из каравана, уводимого Ана-Кули. Некоторые из них лишились родителей. Местные власти разместили ребят по детским учреждениям. Двухлетнего мальчика взял в свою семью начальник погранотряда М. А. Орлов. Уже после войны мне случилось встретиться с Михаилом Алексеевичем, и он рассказал, что его приемный сын учится в Ленинграде. На фотографии я увидел красивого смуглого мальчика, которым гордился приемный отец.

Не забыть мне и случая с одной туркменской девочкой, которую нашли после боя. Следуя с дозором, мы заметили небольшую группу всадников, двигавшихся в сторону Афганистана. Поспешили к ним наперерез. Они также ускорили движение и открыли ружейный огонь. Дальнейшее преследование было безуспешным — уставшие кони едва переступали по песчаным наметам. Прекратилась также и стрельба. Вдруг невдалеке из-за кустов саксаула появилась ярко-красная фигура. С расстояния 250–300 метров показалось, что нам устроили засаду. Двое из нас спешились, чтобы вести более прицельный огонь, но пока не стреляли, стремясь подобраться поближе к укрывавшемуся «нарушителю». Подойдя совсем близко, мы увидели женскую фигуру с закрытым лицом. Это была очень красивая девочка 12–13 лет, которую басмачи хотели увезти насильно. Обнаружив преследование, они бросили ее, чтобы легче уйти от погони. Местные власти определили девочку в интернат.

Мужество пограничников проявлялось не только в боевых стычках с противником. Сама по себе служба на границе — это мужество. Самым большим испытанием и для коня и для всадника являлось безводье. Нужна большая выдержка, чтобы флягу с водой расходовать постепенно, отпивая мелкими глотками. Были случаи, когда лошадь, дорвавшаяся до воды после 70-километрового перехода, погибала тут же у колодца, если ее не приучили пить мало и постепенно утолять жажду.

Большое значение имела тренировка для проведения длительных переходов по безводью. Обычно пограничнику перед выездом давали ломоть хлеба с толстым слоем соли — «солевой бутерброд». Съев такой бутерброд, человек напивался воды до полного утоления жажды. В походе происходило не только обезвоживание, но и обессоливание. Заблаговременно принятая большая порция соли, удерживающая влагу в организме, помогала переносить эти потери в пути.

Я уже говорил, что питание пограничники всегда получали вполне достаточное, хотя сохранять продукты при отсутствии холодильников было трудно; скоропортящиеся продукты защищали от жары, опуская их в кожаных мешках в колодец.

Большим спросом пользовался клюквенный экстракт. В нем мы видели профилактическое средство против цинги, которую всегда надо ожидать, когда пищевой и климатический режим резко меняются против привычного. Центр доставлял нам клюквенный экстракт, и каждый пограничник, идя в наряд, брал с собой один-два флакона. Нетрудно представить себе, какое удовольствие получал боец и от кружки кисло-сладкого кок-чая (зеленого чая) после длительного перехода по жаре.

В те годы хорошая керосиновая лампа (16- или 30-линейная) в большой степени определяла уют. Электричества у нас не было, а жизнь в вечернем полумраке — скучное дело. Свет в комнате веселил душу. Командование погранотряда заботилось прежде всего о хорошем освещении ленинских комнат, где пограничники обычно проводили свой досуг. Но если здесь лампы выручали, то в другом выручить не могли: для киноаппарата требовалось электричество.

Вначале на весь погранотряд (протяженность охраняемой им границы достигала 1000 километров) было две-три кинопередвижки. Лишь через год-два мы так разбогатели, что дали каждой комендатуре по одной. Кинопередвижка помещалась в двух конных вьюках: в одном — киноаппарат, в другом — генератор со специальным станком. Груз равномерно размещался по обоим бокам лошади. Пограничники заставы поочередно крутили далеко не совершенный движок, а киномеханик пропускал ленту. Размер экрана едва достигал 1,5 квадратных метра.

Киномеханик в пограничной жизни был важной персоной, от него во многом зависела культурная жизнь на заставе, и трудился он много. Изо дня в день, из месяца в месяц передвигался верхом на коне от заставы к заставе с киноаппаратом и двумя кинокартинами, демонстрируя одну при следовании «туда», а другую — «обратно». Иногда ему приходилось по два раза пропускать картину, чтобы обслуживать тех, кто накануне был в наряде. В журнале учета киносеансов обязательно расписывался начальник погранзаставы, отмечавший и число сеансов и число людей, присутствовавших на них.

Нередко пограничники устраивали конно-спортивные соревнования, в которых участвовали и туркменские наездники. А в местных национальных праздниках, сопровождавшихся массовыми конными заездами, участвовали и советские пограничники. Надо признать, что туркменские лошади всегда оказывались более выносливыми и быстрыми. Я уже не говорю о достоинствах такой необыкновенно красивой породы здешних лошадей, как ахалтекины.

В 1935 году по всей стране газеты возвестили о конном пробеге туркменских джигитов по маршруту Каракумы — Москва. Возглавлял его пограничник Семен Петрович Соколов, бывший начальник каракумской погранзаставы Джей-Рали. Джигиты были приняты в Москве К. Е. Ворошиловым и М. Н. Тухачевским и награждены правительством за выдающийся успех.

Семен Петрович Соколов — позднее полковник в отставке — один из тех, кому в первые годы Советской власти было доверено несение личной охраны В. И. Ленина. В январе 1924 года С. П. Соколов одним из первых встал на пост у Мавзолея Владимира Ильича.

Между командованием погранотряда, погранкомендатур, погранзастав и местными организациями были самые дружественные отношения. Местные жители, городские и сельские, с одобрением говорили о том, как представители погранвойск осуществляют принципы ленинской национальной политики, не допуская каких-либо великодержавных замашек. Дружбу с пограничниками ценили и туркменские руководящие работники.

За годы работы в Туркмении меня избирали в состав Керкинского окружного комитета партии, Керкинского окружного исполнительного комитета Советов. Я состоял членом партийной тройки ЦКК по Марыйскому району, был делегатом Всетуркменского партийного съезда.

С гордостью и признательностью ношу орден Красного Знамени Туркменской Советской Социалистической Республики, которым меня наградило туркменское правительство за борьбу с басмачеством и участие в общественно-политической жизни.

Зимой 1932/33 года меня назначили на должность начальника и комиссара Ташкентской пограничной радиошколы. Она готовила радистов и электромехаников для пограничных войск Европейской части СССР и для всей Средней Азии. Начальник войск округа Н. М. Быстрых, напутствуя меня, сказал:

— Вам предстоит выполнить приказ партии: большевики должны овладеть техникой. Беритесь смелее за новое дело!

Не так это просто — командовать частью и самому обучаться такому сложному делу, как радиослужба. Наряду с организацией учебного процесса надо было еще руководить строительством огромного учебного корпуса, курсантского общежития, а также двух домов для начальствующего состава.

Это было для меня первое и, пожалуй, наиболее серьезное испытание на организаторскую зрелость. Впервые мне пришлось почувствовать всю ответственность командира-единоначальника. Одно дело — критиковать командира «со стороны» за те или иные неполадки, не неся формально личной ответственности, другое — самому отвечать за все: за боевую и специальную подготовку, за партийно-политическую работу, за моральное состояние части, за хозяйство и быт людей, заблаговременно думать о приближении зимы и заготовке топлива, овощей на предстоящий год, а весной организовывать ремонт жилого фонда, техники. Хорошая воинская часть не может обходиться без подсобного хозяйства, и руководство им составляет также заботу командира.

Разумеется, у командира есть помощники по различным отраслям работы. Но разве может его беспокойное сердце не откликаться на повседневные трудности и нужды? Быть командиром части — это значит брать на себя львиную долю ответственности за действия и жизнь всех своих подчиненных, не всегда имея притом уверенность, что тебя правильно поймут и поддержат в трудную минуту «сверху».

Никак не ожидал, что такое множество щелчков посыплется на меня в первую же пору руководства частью. До этого на протяжении 14 лет службы в армии я не имел ни одного взыскания, а за два с половиной года командования школой, несмотря на то, что последняя превратилась в образцовую воинскую часть в округе, я умудрился получить четыре выговора!

Поводов для взысканий было сколько угодно.

Сорвалась лошадь с привязи, наступила ногой на оборвавшийся провод под током и тут же погибла — начальнику школы выговор. До этого случая я не знал, что лошадь мгновенно погибает даже от 50 вольт напряжения в сети. Она сама является носителем большого электрического заряда. Темной ночью, особенно в сильную грозу, от лошади отскакивают огромные искры, и больше всего от ее гривы — это мне приходилось неоднократно наблюдать во время ночных поездок по границе.

Курсант сорвал яблоко в саду колхозника-узбека, проезжая верхом на лошади мимо его усадьбы, — начальнику школы выговор за плохое воспитание подчиненных. А ведь сколько раз мы настойчиво разъясняли, как важно строго соблюдать правильные взаимоотношения с местным населением вообще, особенно с теми колхозниками, на участках которых размещались радиостанции школы (таких станций было больше 100).

Из окружного склада получили соленую рыбу взамен мяса, сварили суп, а рыбу выдали на второе блюдо. У нескольких курсантов расстроились желудки — начальнику школы выговор за плохой контроль пищеблока.

Фельдшер наш любил выпить. Однажды, напившись, он отсутствовал три дня и его нигде не могли найти — начальнику школы выговор за… И т. д.

Разумеется, и начальник школы не оставался безучастным к тем или иным правонарушениям, он реагировал на них «по административной и общественной линиям».

Я чувствую, что вторгаюсь в недозволенную для критики область. Но что скрывать? Не раз в то время я думал о том, как важно беречь авторитет командира не только ему самому, но и начальникам, стоящим над ним.

Годы командования радиошколой явились и для меня самого школой — и не только в смысле умения командовать отдельной частью. От меня требовалось овладевать техникой. Где же можно было лучше, чем здесь, решать эту задачу!

Моим первым заместителем был начальник штаба школы М. М. Монасевич — большой специалист в области радио; он охотно согласился преподать мне основы электротехники и радиотехники. Для занятий мы отвели два часа в день, чаще всего по утрам, с 8 до 10 часов. Настойчиво занимаясь, я получил месяцев за шесть общее представление об этих дисциплинах. Другой мой подчиненный — А. Г. Сурин — обучал меня работать на ключе по азбуке Морзе. В кабинете у меня был ключ, каждую свободную минуту я на нем упражнялся и вскоре стал принимать на слух и передавать 50–60 знаков в минуту, что тогда считалось удовлетворительным. Я мог теперь с большим пониманием дела присутствовать на занятиях с курсантами, а следовательно, более уверенно руководить радиошколой.

Не совсем обычными были тогда у нас формы и методы воспитательной работы. Упомяну о некоторых из них.

Когда я был непосредственно на границе, мы широко применяли такой способ поощрения, как отправка писем родителям отличившихся пограничников. Это ввел и в радиошколе. Командование писало не только родителям, но и на заводы, на шахты, в совхозы — туда, откуда прибыл новобранец. Случалось, там наши письма публиковали в местной печати. Это не были сухие, стандартные письма «под копирку». Нет, в каждом из них рассказывалось об успехах курсанта, его поведении, поощрениях, показателях в учебе. Удостоиться такого поощрения считалось большой честью. Пожалуй, не было более сильного способа морального воздействия. Да и для родителей бойца эти письма много значили: они нередко под стеклом вывешивались на видном месте. Мы получали ответные письма от родителей, братьев, сестер, директоров предприятий, правлений колхозов. Переписка была настолько обширной, что нам пришлось создать специальное бюро (как теперь говорят, на общественных началах).

По инициативе партийной организации ввели обычай собираться «на чашку чая» у начальника школы, куда приглашалось 20–25 курсантов-отличников во главе с командиром их подразделения. Огромное здание школы было полностью радиофицировано, и каждый курсант мог слушать у репродуктора, о чем говорят на этой неофициальной встрече. Обычно вечер сводился к откровенному обмену мнениями о жизни школы; курсанты чувствовали себя свободно, а мы все — и командование и партийное бюро — постоянно помнили о том, что самая строгая воинская дисциплина не должна ущемлять ничьего чувства собственного достоинства. Душой этих собеседований был молодой секретарь партийного бюро В. Ф. Шевченко, служивший ранее со мной в погранотряде.

Одним из видов премирования лучших курсантов было посещение Ташкентского оперного театра. В те годы начальник школы располагал по параграфу «культпросветработа» значительными средствами, из которых приобретались на весь год 6–8 постоянных билетов на субботу и воскресенье в оперный театр. Около 800 билетов в год предоставлялось лучшим воинам школы. Курсанты очень ценили эту форму поощрения. Многие из них впервые приобщались таким образом к высшим формам театрального и музыкального искусства.

Памятным для всего личного состава был приезд в школу всемирно известного радиста Героя Советского Союза Э. Т. Кренкеля, участника челюскинской эпопеи. Кренкель увлекательно рассказывал о роли радиосвязи в этой эпопее. Курсанты и командиры слушали, затаив дыхание. Потом один из них попросил остановиться на вопросе, как работала техника на льдине. Эрнест Теодорович привел ряд примеров преодоления неимоверных трудностей. Поддерживать устойчивую связь в арктических условиях было чрезвычайно сложно. Возникали и критические положения. Но Кренкель с честью выходил из них.

Упорный, самозабвенный труд коллектива командиров-специалистов радиошколы был вознагражден высокой успеваемостью курсантов — 90 процентов имели оценки «отлично» и «хорошо».

А сколько заботы и внимания уделяли быту курсантов жены начальствующего состава. В то время рекомендовалось вовлекать жен командиров в работу по улучшению казарменного быта. Красноармейская казарма должна была быть чистым, светлым, уютным общежитием, где все постели отлично заправлены, покрыты покрывалами, подушки не соломенные, а перовые, на тумбочках стоят графины с водой, а между кроватями расстелены коврики. Наряду с такой заботой об уюте мы настойчиво тренировали людей в частых переходах с большой выкладкой, приучали курсантов стойко переносить жару, физические лишения, возможно дольше обходиться без поды. Тем слаще был отдых в хорошо оборудованной казарме. Приезжавшие из разных гарнизонов представители командования неизменно отмечали в школе строгий порядок.

Не без грусти в 1935 году я оставил радиошколу, получив назначение на должность военного комиссара железнодорожной бригады в Киев. За почти девятилетний период службы в Средней Азии я успел настолько привязаться к этому краю, к местным жителям, к товарищам по работе, что переезд даже в такой красивый город, как Киев, не мог подавить грусть разлуки.

В конце 1938 года я вернулся в погранвойска. Назначили меня в Харьков на должность помощника начальника пограничных войск округа, а позже — начальника окружного управления снабжения пограничных и внутренних войск НКВД. С этого времени и началась моя специализация как организатора тылового обеспечения войск.

В систему снабжения входило обеспечение войск вооружением, боеприпасами, автотранспортом, горючим, продовольствием, вещевым имуществом, финансами, квартирным довольствием. К тому времени я уже закончил заочный факультет Военной академии имени М. В. Фрунзе и получил воинское звание комбрига.

В начале 1940 года мне поручили формирование окружного управления снабжения Львовского пограничного округа с одновременным исполнением обязанностей заместителя начальника пограничных войск. При назначении во Львов мне достаточно убедительно разъяснили всю сложность наших взаимоотношений с Германией, высокую ответственность пограничных войск на юго-западе. В связи с этим также было сказано, что перевод на западную границу СССР я должен рассматривать как повышение.

Недолго пришлось нести здесь «мирную» пограничную службу. К тому же и этот короткий срок оказался весьма насыщенным событиями. Вместе с заместителем начальника пограничных войск округа И. А. Петровым мне довелось участвовать в прокладке новой государственной границы с Румынией и выбирать наиболее подходящие пункты для размещения застав. На машине и пешком мы пробирались по горнолесистой местности южнее Черновиц. Наше внимание здесь привлекла самая высокая гора Поп-Иван — свыше 2 тысяч метров над уровнем моря. Решили разместить на ее вершине пограничную заставу.

Сам я на эту гору взобрался лишь в начале мая 1941 года, решив посмотреть, как живут пограничники. (Погранзастава так и называлась «Поп-Иван»), Подъем в гору начали около 8 часов утра, одетые по-летнему; пришли же на заставу около 8 часов вечера. Примерно на полдороге нас встретил дозор, который принес валенки и полушубки. Вскоре мы вступили в полосу глубокого снега. Чем выше поднимались, тем становилось холоднее, останавливаться на отдых опасались, боясь простуды, и хоть медленно, но безостановочно шли. По дороге в одном месте нашли обоймы с русскими винтовочными патронами, на которых была выбита цифра «1916» — здесь находились русские солдаты в первую мировую войну.

Из личного опыта восхождения на эту гору и из рассказов пограничников я узнал, что основная трудность здесь — доставка продовольствия. Одну треть пути его доставляли на вьючных лошадях, а дальше только на себе. Промышлявшие этим местные жители совершали за сутки один оборот; на спине одного человека умещалось 40–45 килограммов продуктов. Когда раньше- во Львове я читал сетования начальника заставы «Поп-Иван» на то, что слишком низко оплачивается труд носильщиков, мне это показалось неосновательным. Но теперь стало ясно, что надо повысить оплату по крайней мере вдвое. Лишний раз пришлось убедиться, как необходимо личное знакомство командира с обстановкой.

Часто бывая на заставах, я наблюдал оживленное движение на сопредельной стороне. Если полгода назад у пограничного шлагбаума можно было увидеть одного-двух немецких солдат, то в апреле и мае 1941 года, когда я прибыл на заставу у Перемышля, как по команде, выскочило не менее трех десятков немецких офицеров, которые вели себя крайне возбужденно. Признаков нарастания активности немцев вблизи границы с каждым днем становилось все больше. И не только на земле, но и в воздухе оживилась их деятельность. Немецкие самолеты часто совершали разведывательные полеты, углубляясь иногда в нашу сторону на несколько десятков километров; зенитные части и истребительная авиация Красной Армии могли лишь созерцать эти наглые выходки — стрелять им не разрешалось из опасения провокации.

Случилось так, что очередной отпуск мне предоставили с 22 июня 1941 года. По совету начальника погранвойск округа я решил далеко не уезжать, а отдохнуть в одном из санаториев Прикарпатья. Нужда в хорошем отдыхе была большая — четыре последних года, заочно учась в академии, я все отпускное время использовал для выполнения академических заданий. 21-го с вечера приказал водителю Д. М. Груню подать машину к 6 часам утра.

Как ни в чем не бывало, в отпуск уходили и другие командиры. Правда, учитывая тревожную обстановку, начальник погранвойск округа установил порядок, согласно которому по выходным дням дежурство по штабу округа нес один из его заместителей.

В ночь на 22 июня по штабу пограничного округа дежурил начальник политотдела округа Я. Е. Масловский (позднее генерал-майор) — ему и пришлось получить первую информацию и доложить в Москву о начале войны.