На главном направлении

На подступах к Москве

Приехав в Киев, и получил приказ немедленно отбыть в Москву. Несколькими днями раньше специальным самолетом вызвали в Москву и начальника войск Львовского пограничного округа генерал-майора В. А. Хоменко. Его назначили на должность командующего 30-й армией, с ходу вступившей в тяжелые бои на смоленском направлении. В ту же армию назначили и меня армейским интендантом.

В десятых числах июля я находился в районе города Белый Смоленской области. Не так легко оказалось найти штаб армии: обстановка менялась чуть ли не каждый час. Командный пункт, отмеченный в Москве на моей карте, уже был в руках противника. Двигался я к нему по шоссе до тех пор, пока не увидел несколько групп бежавших в нашу сторону красноармейцев. Среди них было много раненых. Остановив машину, я спросил:

— Где здесь какой-нибудь штаб?

Один боец ответил:

— Где штаб — не знаю, а немцы вон за тем бугром, метров триста от нас.

Пришлось повернуть назад.

Штаб армии я нашел в заболоченном лесочке, именуемом на карте «лес Подзайцево», всего в трех километрах от противника. Нетрудно понять, почему тогда так часто терялось управление войсками и штабы нередко попадали под огонь противника. Лишь спустя месяц или два последовал приказ командующего фронтом об упорядочении дислокации штабов соединений и объединений в обороне, после которого значительно повысилась устойчивость управления войсками в очень маневренных оборонительных боях того времени. Но когда я прибыл в 30-ю армию, этого приказа еще не было, не было и деления армейских органов управления на два эшелона. Вернее, формально такое деление существовало, но все органы управления располагались в одном и том же месте. Так и в 30-й армии: второй эшелон управления, за который я отвечал, находился на опушке, ближе к противнику, а штаб армии размещался в лесу, в 300–500 метрах позади второго эшелона.

Командарм приказал мне возглавить все службы материального обеспечения, включая артснабжение, автомобильный транспорт, железнодорожный подвоз, то есть установить такой порядок, какой существовал в погранвойсках до войны. Это было необычным тогда совмещением обязанностей, ибо по схеме, принятой ранее, названные службы подчинялись разным начальникам снизу доверху. Не существовало тогда и должности начальника тыла, имелись лишь отделы и отделения при штабах, ведавшие организационно-тыловыми вопросами.

Еще до войны чувствовались недостатки такой структуры, но, как это бывает, в мирное время сила привычки и инерция надолго сковали инициативу людей. Понадобился тяжелый жизненный урок, чтобы понять все значение слаженного, хорошо управляемого тыла.

В августе 1941 года ввели должности заместителя командующего армией по тылу, заместителя командующего фронтом по тылу и начальника тыла Красной Армии. Получив новые штаты и структуру тыла, Военный совет 30-й армии сделал представление о назначении меня на ту должность, на которой я и без того фактически был. Но когда я ехал в штаб фронта с этим представлением, в пути мне встретился генерал-майор В. И. Виноградов, уже назначенный на мою должность. Я вернулся в Москву.

В конце августа (или начале сентября 1941 года — точно не помню) мне предложили должность начальника штаба погранвойск в Чите или Тбилиси и дали сутки на размышление. С формальной стороны это было повышением по службе.

А с фактической? Еще вчера я находился среди товарищей в труднейших условиях фронта, лицом к лицу с врагом, а сегодня вдруг уеду куда-то за тысячи километров в глубокий тыл…

К заместителю наркома генералу А. Н. Аполлонову я явился с рапортом об откомандировании меня в действующую армию. На рапорте он наложил резолюцию: «Удовлетворить просьбу тов. Антипенко». С этим я и прибыл к начальнику тыла Красной Армии генерал-лейтенанту интендантской службы А. В. Хрулеву. Он принял меня очень любезно. Впервые мне довелось познакомиться с человеком, на плечи которого в самом начале войны была возложена ответственнейшая задача — обеспечение Вооруженных Сил Советского Союза всеми видами материально-технического снабжения. В те дни лишь создавался новый орган — Главное управление тыла Красной Армии, подбирались кадры работников для центрального аппарата, для фронтового и армейского звеньев. Это было сложное дело.

Андрей Васильевич не стал тратить время на разговоры анкетного характера. Двух-трех вопросов о последней работе было достаточно, чтобы он принял решение. Через несколько минут мне вручили предписание о назначении начальником тыла 49-й армии Резервного фронта (под Москвой).

Быстрота ориентировки, острый ум, живой, беспокойный характер — этих черт Хрулева нельзя было не заметить даже при первой кратковременной встрече с ним.

В виде напутствия Андрей Васильевич заметил:

— Поезжайте в эту армию, не смущайтесь ворчливым характером командарма Захаркина: Ивана Григорьевича я давно знаю. Он значительно старше вас, заподозрит вас поначалу в несолидности. Но он умеет ценить работников. Берите в свои руки все армейское хозяйство. Покажите твердую руку в наведении порядка, там все разболталось. Нет хозяина в тылах. Нам вообще предстоит создать заново систему управления тылом Красной Армии.

Проехав несколько часов в автомобиле по можайскому шоссе, я прибыл в 49-ю армию, штаб которой находился в 20–30 километрах к западу от железнодорожной станции Ново-Дугинская. Представился командарму генерал-лейтенанту И. Г. Захаркину и члену Военного совета бригадному комиссару А. И. Литвинову. Мой сорокалетний возраст действительно показался командарму несолидным, он дал это понять, встретив меня с холодком. Хорошо, что я был предупрежден Хрулевым! Но веря и второй части рекомендации Хрулева, я не сомневался, что в работе мы поймем друг друга. А сейчас без промедления надо браться за дело.

Армия недолго стояла в обороне. Вскоре наступили трагические дни.

Скажу несколько подробнее о сложившейся обстановке.

Находясь в тылу 30-й армии, которая вела тяжелые бои, войска 49-й армии подготовили новый оборонительный рубеж в 30–40 километрах от линии фронта. Была создана глубоко эшелонированная система инженерных сооружений, занятых войсками и боевой техникой. Дивизии, входившие в состав 49-й армии, были хорошо укомплектованы и готовились к активным действиям. Особенно большую работу проделали артиллеристы: они пристрелялись к каждому направлению, отработали взаимодействие с пехотой, выложили на огневые позиции по два боевых комплекта боеприпасов.

Еще и еще раз проверял командарм И. Г. Захаркин надежность оборонительной системы подчиненных ему войск. Личный состав армии хорошо усвоил задачу — стоять насмерть! — и это не являлось фразой, ибо высоким был дух патриотизма у каждого воина. Казалось, если противник прорвет боевые порядки 30-й армии, стоявшей впереди, то он тут же наткнется на мощную оборону 49-й армии и дальше не пройдет.

И вдруг приказ Ставки: 49-й армии сняться с занимаемых рубежей, погрузиться в вагоны и переместиться на курское направление, где запять оборону на рубеже Харьков, Курск, Орел. Многие из нас недоумевали: неужто следовало бросать столь хорошо подготовленный оборонительный рубеж на московском направлении? Не получится ли так, что мы снимемся с позиций, погрузим людей в вагоны, а в это время и будет нанесен удар значительно превосходящими силами по 30-й армии? В этом случае врагу открылся бы на десятки километров свободный путь.

Но вышло еще хуже — 30 сентября и 2 октября гитлеровцы начали свое генеральное наступление на Москву. Нанеся поражение ослабленной трехмесячными боями 30-й армии, они без труда прошли рубеж, занимаемый ранее 49-й армией. Одновременно они нанесли авиационный удар по железнодорожной рокаде Ржев — Вязьма, где сосредоточилось несколько десятков железнодорожных эшелонов с техникой и войсками 49-й армии.

Вместо перебазирования на курское направление командованию и штабу 49-й армии пришлось возглавить войска в районе Калуги; это были разрозненные части и подразделения, отходившие на восток. Сюда же подходили и эшелоны с частями и соединениями армии. В тот момент командарм И. Г. Захаркин приказал мне отправиться в Калугу, чтобы лично выяснить, кто поджег спичечную фабрику; она пылала огромными языками пламени, и пожар усиливал панику. Явившись в горком и горисполком, я никого там не обнаружил. Телефонная связь продолжала действовать, но никто не отвечал на вызов. На соседних с фабрикой улицах уже появились немецкие солдаты. Надо было уходить, и я так и по смог выяснить, по чьему распоряжению подожгли спичечную фабрику. Этот преждевременный поджог создал в войсках и среди населения уверенность, что город обречен на сдачу врагу. И такое настроение создано было как раз в то время, когда мы собирали силы, чтобы Калугу защищать.

Штаб армии с подразделениями обслуживания отходил на Алексин. К вечеру дороги размокли от проливного дождя. Транспорт «по брюхо» засел в грязи. Кому его не удавалось вытащить, тот продолжал путь пешком.

Вскоре сдали и Алексин, взорвав предварительно железнодорожный мост через Оку; однако примерно через месяц противник открыл по нему движение. Возникло сомнение — достаточно ли полно был взорван мост? Почему противник так быстро восстановил его?

Началось затяжное следствие. Офицеру-заградителю из службы военных сообщений (ВОСО) пришлось пережить немало неприятностей (если можно так деликатно выразиться). Впоследствии, когда Алексин снова был занят Красной Армией и нам пришлось восстанавливать мост, теперь разрушенный уже немцами, всем стало ясно, что никакой ошибки офицер ВОСО при взрыве моста не допустил. Но урок из опыта подрыва алексинского моста через Оку мы извлекли, помнили его, когда 49-я армия занимала оборону вокруг Серпухова и стоял на очереди вопрос, когда и как взрывать серпуховский железнодорожный мост через Оку.

В середине октября противник располагался полукольцом в 6–7 километрах западнее Серпухова. Здесь у нас произошло любопытное эшелонирование штабов. В самом Серпухове находились все службы, подчиненные начальнику тыла армии. Он со своим штабом находился там же. Поскольку старшим начальником в войсках Серпуховского гарнизона был я, то командующий армией назначил меня начальником гарнизона. По положению, я вошел в состав городского комитета обороны («наш маленький ГКО», как мы его шутя называли); председателем его являлся секретарь горкома партии Гусев, членом комитета — председатель горсовета Соколов.

Восточнее Серпухова, в деревне Бутурлино (в 15–18 километрах от противника), размещался первый эшелон штаба армии.

По общепринятой схеме второй эшелон надо было расположить восточнее Бутурлино, то есть дальше от линии фронта. Но в этом случае район Серпухова пришлось бы поделить между дивизиями. Кроме того, здесь проходила железная дорога Москва — Тула — Орел, а также важное и единственное в тех условиях шоссе Москва — Симферополь. Было бы нелепо уходить из города всем органам армейского тыла лишь в угоду схеме, да еще в те дни, когда все население Серпухова готовилось встать на его защиту.

Чтобы иметь хоть небольшую, но вполне боеспособную воинскую часть, подчиненную городскому комитету обороны, мы сформировали из рабочих серпуховских предприятий, а также из числа ежедневно выходивших из окружения военнослужащих отряд численностью свыше 600 человек, прекрасно одетых, обутых и вооруженных. Этим, конечно, не ограничилось. В Серпухов на сборный пункт продолжали прибывать в одиночку и группами бойцы и командиры, выходившие из окружения или отставшие от своих частей. Для этих людей крайне важно было простое человеческое внимание и товарищеское отношение командования и политических органов. В результате 49-я армия получила довольно значительное пополнение людьми и техникой.

В то время случалось, что в тыл направлялись, так сказать, «бесхозные» автомашины, да еще с зенитными установками или ценным военным имуществом. Мы забирали их в отряд, подчиненный горкому партии. В результате он оказался оснащенным зенитными средствами в два-три раза выше любой нормы.

Одну из важнейших обязанностей начальника тыла армии в то время составляла эвакуация промышленного оборудования на восток. Нельзя было упустить ни одного дня навигации по еще не скованной льдом Оке. Ранние морозы угрожали ледоставом. День и ночь загружались баржи и отправлялись в сторону Горького. Какое только имущество не проследовало в этом направлении! В те дни прибыл в Серпухов один из заместителей наркома легкой промышленности (фамилии его не помню). Его задачей было ускорить эвакуацию текстильных предприятий, сырья. Он видел, как много непосредственно военных дел у начальника тыла армии, когда обстановка на фронте так тревожна. И все-таки он неотступно нажимал на меня, иногда припугивал, а иногда патетически заверял в глубочайшем ко мне уважении и обещал, что «наркомат и вся Москва никогда не забудут вас, вашу помощь и отблагодарят, как только кончится война».

Работники тыла 49-й армии делали все, чтобы спасти ценности. Но главная заслуга воинов армии состояла в том, что они не отдали Серпухов на поругание и разграбление врагу, в честь чего уже после окончания войны у села Кременки установлен мемориал и открыт музей.

Однажды явился ко мне штатский человек и попросил принять от него машину, доверху наполненную деньгами, сложенными в мешки. Сколько денег в этих мешках, он не знал, так как не считал их при выносе из госбанка какого-то города, куда с минуты на минуту мог ворваться враг. Откровенно говоря, это «имущество» меня смутило: я не сразу решил, как поступить с ним. Да и начфин армии не мог предложить мне чего-либо путного. Один мешок денег — и то много. А тут целая машина! Кто их будет считать? Куда их девать? И время ли нам возиться с этим делом, если вокруг столь напряженная обстановка? Я дал этому человеку красноармейца для сопровождения и посоветовал поскорее отправляться в Москву, а если и там не примут, то ехать дальше на восток. Правда, наши автомобилисты не прочь были заменить его новенькую машину ЗИС-5 на более изношенную, но пришлось им отказать в исполнении этого соблазнительного намерения. Так и ушла куда-то на восток машина, полная денег…

Между тем положение на фронте все ухудшалось. В те дни со стороны Высокиничей на Серпухов двигалась колонна немецких войск, не встречая на своем пути какого-либо серьезного сопротивления. 49-я армия до крайности растянулась в обороне, и командарм вспомнил о серпуховском отряде рабочих, проходивших повседневно военное обучение. Он приказал бросить его навстречу противнику. Командование отрядом добровольно взял на себя комбриг П. А. Фирсов, человек решительный и храбрый: сдав мне обязанности начальника гарнизона Серпухова, он временно оказался не у дел. Под его командованием отряд серпуховчан не только остановил немецкую колонну, но и разгромил ее, захватив пленных и трофеи — немалое событие для того времени! П. А. Фирсов вскоре стал командовать дивизией, а затем корпусом и закончил войну в звании генерал-лейтенанта, Героя Советского Союза.

Успех под Высокиничами воодушевил серпуховских рабочих, которые и до этого охотно выполняли любые задания, чтобы помочь Красной Армии.

Москвичи и жители подмосковных районов от мала до велика поднялись на защиту столицы. Строительство оборонительных рубежей составляло тогда одну из самых важных и неотложных задач. На всех дорогах, ведущих к Москве, устанавливались тысячи металлических «ежей», прорывались многие десятки километров противотанковых рвов. В самой Москве на каждой магистральной улице возвышались заграждения. По существу почти стерлись грани между фронтом и тылом. Небольшие заводы и мастерские, цехи больших предприятий на оставшихся после эвакуации станках изготовляли минометы, гранаты, собирали самолеты У-2, ремонтировали пушки, танки, автомашины. На фабриках, в ателье и по домам изготовлялись теплые вещи для воинов; собирали теплые вещи у населения.

Жители Серпухова, Коломны и других населенных пунктов, входивших в полосу обороны 49-й армии, стремились помочь фронту. Женщины добровольно брали на себя обязательства сшить определенное количество ватных курток, шаровар, теплого белья. Мы давали им материалы, лампы и керосин, а особо нуждавшихся обеспечивали продовольствием и топливом.

Как пригодились изготовленные коломенскими и серпуховскими рабочими бидоны и ведра из нержавеющего сплава (с ватными утеплителями) для доставки горячей пищи и чая бойцам на передний край!

Трудно стало, когда начались морозы и снегопады. Ведь на переднем крае почти невозможно было подогревать пищу; немецкие наблюдатели выслеживали появление струек дыма и обрушивали по этому месту минометный огонь. Позже, когда появились банки с сухим спиртом и можно было разогреть пищу без всякого дыма, условия подготовки горячей пищи значительно улучшились. Но в первую военную зиму от длительного отсутствия горячей пищи участились желудочно-кишечные заболевания на передовых позициях.

Примерно в середине ноября в Перхушкове, где размещался штаб Западного фронта, Военный совет этого фронта созвал совещание начальников тыла армий, чтобы обсудить вопросы, связанные с материальным обеспечением личного состава. Первое место занял вопрос о доставке горячей пищи на передовые позиции. Член Военного совета Н. А. Булганин неоднократно подчеркивал, что И. В. Сталин лично интересуется тем, что делается для улучшения продовольственного снабжения воинов на переднем крае.

После этого совещания мы обратились за помощью к серпуховским и коломенским рабочим, и буквально за одну неделю люди изготовили тысячи ведер с крышками и чехлами, а также несколько сот ручных салазок. На этих салазках бойцы в маскировочных халатах доставляли горячую пищу непосредственно в окопы. Нередко они подвергались обстрелу со стороны врага. Бывали случаи, когда снайперы простреливали ведра. Но в общем доставку горячей пищи на передний край наладили, и это сразу же сказалось на самочувствии воинов.

Казалось бы, мелочь? Но такие «мелочи» важны. Какую, например, пользу принесли изготовленные серпуховскими женщинами матерчатые маски против обмораживания! Они особенно потребовались кавалеристам корпуса П. А. Белова, входившего тогда в состав 49-й армии, а также ездовым и повозочным всех частей и соединений. Возможно, серпуховские труженицы после войны и забыли об этой «мелочи», за которую в то время в их адрес шли бесконечные письма с благодарностью от наших воинов. Я позволю себе и теперь сказать еще раз большое солдатское спасибо трудящимся Серпухова и Коломны за их помощь.

Секретарь Серпуховского горкома партии Гусев и председатель горсовета Соколов посетили бойцов на переднем крае. Я сопровождал их. Почти весь последний километр ползли по-пластунски, часто отдыхая. Добрались до окопа, из которого хорошо просматривался передний край противника. Я порекомендовал Гусеву побеседовать с бойцами в землянке с тремя накатами, но он предпочел устроиться за обратным скатом высоты, где можно собрать побольше людей. После беседы вручили подарки. Приближался вечер, люди разошлись по своим местам, и нам надо было возвращаться, но вдруг в 20–30 метрах начали рваться мины, пришлось укрыться в землянке. Минометный налет повторялся несколько раз. Когда совсем стемнело, руководители города благополучно добрались домой. Не пришлось даже ползти, как днем.

Население помогало нам в оборудовании госпиталей, в уходе за ранеными и больными. В отдельные дни в город прибывало с фронта по тысяче и более раненых. Далеко не всегда удавалось сразу или через короткое время эвакуировать их дальше в тыл, а многих по медицинским соображениям оставляли на месте, обеспечив им квалифицированную врачебную помощь и удовлетворительный быт. В госпиталях и медсанбатах, загруженных вдвое-втрое больше, чем полагалось по штату, не хватало медсестер, санитаров, уборщиц, истопников, и многим раненым пришлось бы очень худо, если бы опять-таки не помощь местных жителей.

Городские власти предоставили под армейские и дивизионные медицинские учреждения все сколько-нибудь пригодные помещения, в первую очередь школы и больницы.

Трудная задача легла на медицинский персонал, которому приходилось работать без отдыха по нескольку суток подряд. У врачей, часами не отходивших от операционных столов, отекали ноги; были даже случаи, когда им приходилось разрезать обувь. Работа хирургов нередко проходила под авиационными налетами и артиллерийским огнем противника. Случалось, штукатурка сыпалась во время операции на головы врачей, в открытые раны. Бывало и хуже.

Забота о раненых составляла одну из важнейших задач органов тыла на протяжении всей войны. А в те дни противник нависал над Серпуховом с трех сторон; возможность вторжения его в город представляла вероятную опасность. От всех служб тыла требовалось предельное напряжение сил, чтобы обеспечить, если надо будет, полную и быструю эвакуацию нескольких тысяч человек. Я считал своей обязанностью возможно чаще бывать в госпиталях, выяснять нужды раненых.

Из разговоров с воинами выяснилось странное явление: почти никто из них не знал ни армии, ни дивизии, ни даже той части и подразделения, в составе которого находились до ранения. (Ни о каких медкартах передового района и речи тогда не было; первичная документация на раненого бойца заводилась в армейском госпитале или медсанбате). Отчего так получилось? Дело в том, что в армию поступало пополнение почти ежесуточно по одному-два эшелона, преимущественно ночью. Под прикрытием темноты бойцов выгружали из вагонов, тут же сажали в автомашины и везли прямо на передовую. А с рассветом они вступали в бой, не успев узнать даже фамилию своего командира отделения. Таких были тысячи. И поныне многие из них говорят правду, что воевали за Москву, ранены под Москвой, но где ранены — не знают.

Больше всего бойцы в госпиталях жаловались на нехватку табака и писчей бумаги. Недовольны были и отсутствием фотографов — каждому хотелось послать родным свой снимок, идет война, мало ли что случится. Но были не только жалобы. Многие раненые с благодарностью говорили о том или ином враче, медсестре, няне, о навещавших госпиталь серпуховских гражданах. В одном госпитале мне пришлось услышать слова благодарности хирургу Хмаре. Я удивился, знакомясь с этим хирургом, совсем молодой девушкой, почему-то ожидал увидеть пожилого и опытного врача. И уж никак я не мог предположить, что впоследствии Елена Дмитриевна Хмара и я станем навсегда неразлучны.

Много хлопот доставлял нам железнодорожный мост через Оку у Серпухова. В тревожные октябрьские дни 1941 года, когда положение на фронте было неустойчивым, командарм объявил мне, что я лично отвечаю за своевременность и полноту разрушения железнодорожного моста. При этом напомнил об алексинском мосте, по поводу которого тогда еще продолжалось следствие. Серпуховский мост надо было разрушить до основания.

Мост этот, вероятно, известен многим. Если соседний с ним автомобильный мост был знаменит в то время своей ветхостью и невероятно скрипел, когда по нему проезжали, то прочный и изящный железнодорожный мост являлся гордостью нашей технической мысли. И вдруг такой красавец окажется изуродованным и повергнутым на дно реки…

Почему это задание возложили на меня? Потому, что мой штаб располагался в самом городе, неподалеку от железнодорожного моста. При возможной передислокации мыслилось, что управление тыла армии будет отходить позже первого эшелона штаба армии, и начальник тыла сможет дать в нужный момент команду на взрыв. Ведь речь шла об объекте стратегического значения: поспешишь со взрывом — причинишь огромный ущерб; опоздаешь — противник воспользуется уцелевшим мостом.

Несколько раз я и представитель службы военных сообщений армии выезжали на мост, проверяли надежность приготовлений к взрыву. К каждой балке были подвешены гирлянды шашек, во всех опорах — метровые ниши, в них заложили взрывчатку. Вся эта сложная система соединялась проводами. В специальном укрытии, недалеко от моста, находился сержант с подрывной машинкой. От движения его руки зависела судьба столь важного сооружения: стоило ему лишь повернуть ручку этой машинки на несколько градусов, чтобы мост превратился в бесформенную груду металла. Навещая саперов-мостовиков, я видел по лицу сержанта, что он понимает трагизм возложенной на него задачи.

Противник в течение нескольких недель вел методический обстрел моста из дальнобойных орудий, и лед был испещрен множеством лунок от снарядов. Однако не было случая, чтобы снаряд попал в балку или опору.

Советские войска, отстоявшие подмосковные рубежи, спасли мост от разрушения. Проезжая по этому мосту в послевоенные годы, я всякий раз живо вспоминаю то трудное время.

В октябре и ноябре наши войска отражали непрерывные атаки противника и одновременно готовились к решающим боям. Накопление боеприпасов для предстоящего контрнаступления считалось самой неотложной задачей, причем основным способом накопления являлась экономия их. Строжайше запрещалось вести артиллерийский огонь по малозначимым целям. Расход планировался поштучно, по два-три выстрела на орудие в сутки — так мало было снарядов. Можно себе представить, как обидно бывало артиллеристам видеть перед собой цель и не дать по ней залпа.

Однажды мне случилось быть в деревне, одну половину которой занимали немцы, а другую наши. На южной окраине стояла полковая батарея. Ее командир отдал мне рапорт и доложил о наблюдаемом передвижении противника группами на противоположном конце улицы. Я спросил, почему он не накроет их огнем.

— К сожалению, не имею права, — огорченно доложил он. — Суточную норму мы уже израсходовали.

Я пообещал ему в виде исключения пополнить запасы снарядов (и даже с лихвой), если он не упустит благоприятного момента.

После нескольких метких выстрелов по видимой цели передвижение людей на стороне противника прекратилось, и воцарилась длительная тишина. Наши артиллеристы отвели душу.

В результате ежедневного подвоза боеприпасов с фронтовых складов и жесткой экономии в расходовании их к 5 декабря армия накопила не менее двух боевых комплектов, то есть по 160–200 снарядов на орудие. Этого было достаточно для артиллерийского обеспечения прорыва немецкой обороны.

В конце ноября и начале декабря на левом крыле Западного фронта продолжалась упорная борьба за стратегическую инициативу. Правда, вражеские войска еще не перешли к обороне, да и не стремились к этому, но и наступать по ранее принятому плану им уже не хватало сил.

Потерпев серьезное поражение под Каширой, гитлеровское командование предприняло попытку обойти Тулу с северо-востока. Общий замысел врага сводился к тому, чтобы встречными ударами 2-й танковой армии из района Венева и 4-й полевой армии из района Алексина перерезать железную дорогу Серпухов — Тула и симферопольское шоссе, полностью завершить окружение тульского гарнизона и в последующем овладеть Тулой.

Надо сказать, что вначале противнику сопутствовал успех. Перейдя 2 декабря в наступление со стороны Венева, ему удалось к исходу следующего дня овладеть несколькими населенными пунктами, в том числе и станцией Ревякино, перерезать железную дорогу и выйти к шоссе. Тула оказалась почти полностью окруженной. Между вражескими войсками, наступавшими навстречу друг другу, оставалось не более 5 километров. Но большего достигнуть противник не смог[6].

Ликвидация вражеского прорыва в районе станции Ревякино была возложена на 49-ю и 50-ю армии, которые выделили из своего состава ударные группировки войск. В 49-й армии для выполнения этой задачи привлекалась 340-я стрелковая дивизия с танковым батальоном.

В течение 5 и 6 декабря прорыв вражеских войск на восток ликвидировали, 7 декабря освободили станцию Ревякино, и противник под натиском ударных групп обеих армий вынужден был, бросая танки и другую тяжелую технику, спасаться бегством.

В ночь на 5 декабря вспыхнули ожесточенные бои на левом фланге нашей армии, в стыке с 50-й армией. Однако наступление противника и здесь потерпело неудачу, на следующий день мы отбросили его части в исходное положение.

Это были последние наступательные потуги врага.

В тылу, как нигде, четко просматривались признаки надвигавшихся перемен в форме боевых действий на фронте, и мы предполагали, что стоим на пороге грандиозных событий, к которым долго и тщательно готовились.