На главном направлении

Начало войны

В 4 часа утра 22 июня 1941 года начался обстрел нашей территории. Около 5 часов утра дежурный по штабу округа оповестил об этом нарочными и по телефону всех командиров. Едва успев одеться, я услышал гул самолетов, затем разрывы авиабомб. Отправил семью в подвал трехэтажного дома, а сам побежал в штаб округа, находившийся в двух километрах от моей квартиры. На улицах Львова уже лежали трупы, слышны были стоны раненых. Я видел очередной заход вражеских самолетов над тем районом, где оставалась моя семья.

В результате этого налета был сильно поврежден дом, в котором мы жили, и моя квартира, но, к счастью, все укрывшиеся в подвале остались невредимыми.

Авиационные налеты на Львов продолжались почти непрерывно несколько дней. Наша истребительная авиация понесла большие потери в этом районе на аэродромах в первый же час войны, зенитные средства, которыми мы располагали, также вскоре были подавлены.

Надо сказать, что вблизи Львова нашей авиации находилось немало, но жилья для летчиков возле аэродромов не было. Поэтому летный состав почти ежедневно, а в субботний вечер всегда, следовал пригородными поездами на ночлег во Львов, оставляя у боевых машин дежурных. Это оказалось на руку фашистам, начавшим войну рано утром в воскресенье, когда все население, включая и военных, спокойно отдыхало.

В штабе пограничных войск Я. Е. Масловский рассказал, что в ночь с 21 на 22 июня 1941 года на участке одного из наших отрядов перешел границу немецкий солдат и сообщил, что в четыре часа утра немцы перейдут в наступление. Масловский немедленно доложил об этом в Москву дежурному по штабу погранвойск СССР.

Аналогичные сигналы были и на других участках западной границы Советского Союза.

Предупреждение, полученное даже за четыре часа до вражеского вторжения, оказало бы большую услугу, если бы ему поверили. Четыре часа — срок ничтожно малый для принятия больших ответных мер, но за эти часы можно было поднять по тревоге войска Красной Армии, располагавшиеся непосредственно у границы, вызвать на аэродромы значительную часть летного состава, поднять самолеты в воздух до того, как они были сожжены на земле.

О значении этих четырех часов красноречиво свидетельствуют некоторые эпизоды первых столкновений с противником тех частей, где люди были подняты по тревоге за три-четыре часа до вторжения. Пример — незабываемый подвиг располагавшейся в районе Равы-Русской и прикрывавшей Львов 41-й стрелковой дивизии. Бывший начальник штаба этой дивизии Н. Еремин в своих воспоминаниях рассказывает, что с весны 1941 года, как только начались занятия по боевой подготовке, дивизия была рассредоточена и не представляла боеспособного соединения. Оба артиллерийских полка, противотанковый и зенитный артиллерийские дивизионы, другие специальные подразделения находились на учебных полигонах и сборах вне района дислокации дивизии. Ввиду того, что немецкая авиация с каждым днем наглела, летая на малых высотах над советской территорией, а разведка доносила, что гитлеровцы наращивают силы непосредственно у границы, командир 41-й стрелковой дивизии генерал-майор Н. Г. Микушев принял 19 июня самостоятельное решение — вернуть весь личный состав со специальных сборов и полигонов, а также с работ на оборонительном рубеже и всем частям и подразделениям полностью сосредоточиться в лагерях.

— А как же корпус и армия? Это с их ведома? — спросил начальник штаба дивизии.

— Об этом не будем говорить. Вы сами понимаете, каково наше положение, — уклонился от прямого ответа генерал[3].

Генерал Микушев погиб смертью храбрых в боях за Киев в 1941 году, и остались навсегда неизвестными обстоятельства, при которых он принял свое необычно смелое для того времени решение. Как бы там ни было, благодаря своей прозорливости и решительности он принял ряд мер, повысивших боеготовность дивизии, и это имело немаловажные последствия.

К вечеру 21 июня вся дивизия была в сборе. Между штабом дивизии и начальником погранотряда майором Я. Д. Малым, очень энергичным и волевым командиром, поддерживался постоянный контакт; командир дивизии был хорошо информирован о положении дел на границе. В субботу вечером 21 июня, по рассказу Еремина, генерал Микушев, созвав для совещания командиров и комиссаров частей, обратился к собравшимся со следующими словами:

— Мы с вами находимся в приграничной дивизии, и наша задача заключается в защите государственных интересов здесь, непосредственно на границе… Эта задача с нас не снимается сейчас, когда в приграничной зоне, как вам известно, создалась довольно-таки неясная и тревожная обстановка. Среди местного населения продолжают упорно держаться слухи о скорой войне. Вы сами видите, как немецкие самолеты нарушают границу и летают над нашей территорией. Непосредственно перед нами к самой границе только за последние дни немцы подвели крупные силы… Мы с вами должны быть готовы к самому худшему… Начальник штаба дивизии остается в лагерях до утра. Командиры частей тоже. Начсоставу отпуска сегодня сократить до минимума — лучше всего быть в лагерях…[4]

Начало войны не застигло дивизию Микушева врасплох. Ее части и подразделения действовали по заранее намеченному плану. Она оборонялась сначала в полосе 50 километров по фронту. Против нее действовало пять пехотных дивизий противника, ибо это было важное операционное направление. Противник планировал к исходу 22 июня овладеть Равой-Русской, а еще через два дня взять Львов. Но он просчитался. Советские воины проявили небывалое мужество, стойкость, боевое умение. Нередко сходились врукопашную, и каждый раз немцы не выдерживали, оставляли своих раненых, технику и отходили. Лишь на шестые сутки дивизия, согласно приказу, оставила свой оборонительный рубеж. А ведь она дралась без поддержки танков и авиации, с плохо обеспеченными флангами.

Вот что значит не дать себя застигнуть врасплох, заблаговременно проявить инициативу и решительность, действовать самостоятельно, чувствуя свою ответственность перед народом!

Из этого факта напрашивается много важных и поучительных выводов, относящихся не только к военному делу. Но прежде всего он доказывает, что даже не два дня, а несколько часов имели в той обстановке большое значение.

Еще такой факт. 99-я стрелковая дивизия, находившаяся перед началом войны в районе Перемышля, была приведена в боевую готовность лишь после того, как начался артиллерийский и авиационный обстрел нашей территории. Но первый удар фашистских войск приняли на себя пограничники 92-го погранотряда. Они стойко удерживали линию государственной границы до 12 часов 22 июня. Это дало возможность командиру 99-й стрелковой дивизии привести все части в боевую готовность, выдвинуть их в назначенные полосы обороны.

Несмотря на внезапность нападения противника, в дивизии не было потеряно твердое и четкое управление со стороны командования, нормально функционировала хорошо налаженная связь с подразделениями.

Завязались кровопролитные бои. Правда, к исходу 22 июня противник овладел Перемышлем, но в результате решительных и умелых действий частей 99-й стрелковой дивизии под командованием полковника Н. И. Дементьева и сводного батальона пограничников под командованием старшего лейтенанта Г. С. Поливоды к 17 часам 23 июня город был вновь освобожден. Противник оставил на улицах свыше 300 трупов, 12 пулеметов, несколько орудий и 2 танка. В этой ожесточенной схватке в тыл немецким частям в Перемышле ударил отряд, состоявший из партийного актива города; 200 человек во главе с секретарем Перемышльского горкома партии П. В. Орленко вынудили противника отойти за пограничную реку Сан[5].

Гитлеровскому командованию не удалось здесь достичь какого-либо значительного успеха за шесть дней упорных боев, и это облегчило советским войскам маневрирование на других участках фронта. Лишь 28 июня 99-я дивизия и пограничники 92-го отряда оставили город по приказу вышестоящего командования.

Известны и другие подобные случаи. Вспоминая о них, приходишь к выводу: дорого обошлась бы Гитлеру его авантюра уже в самом начале вторжения в СССР, если бы этому вторжению предшествовала с нашей стороны большая бдительность. Даже неотмобилизованная Красная Армия не позволила бы противнику так глубоко вторгнуться в Советскую страну.

Уместно ли каждый раз кивать на то, что центр не дал своевременных директив о повышении боевой готовности войск? Действительно ли только центр был виноват в притуплении бдительности в войсках, находившихся непосредственно на границе? Неужто от центра зависело решение такого вопроса, как оставление самолетов на попечение дежурных и отпуск всех летчиков во Львов к их семьям?

Такое толкование, хотя в нем есть доля правды, весьма недостаточно; оно не позволяет сделать правильных выводов на будущее. Когда войска находятся на границе, да еще на неспокойной, уже одно это обязывает командование соединений и частей ко многому. И, как видно из приведенных фактов, некоторые командиры, действуя инициативно и искусно, задержали впятеро-вшестеро превосходящего противника в тот период военных действий, когда каждый час был так дорог для нашей страны.

Положение в самом Львове в первые дни войны было крайне напряженным. Противник почти круглосуточно бомбил город, число жертв среди населения росло с каждым днем. Среди военнослужащих также были жертвы от выстрелов из-за угла: активизировались местные буржуазно-националистические группы, а также просочившиеся в город немецкие диверсанты.

24 июня наши семьи на грузовиках отправили в направлении Киева без указания определенного адреса. Квартиры заперли и дали наказ дворникам следить за порядком, заверив их, что скоро возвратимся. Мы верили этому.

В тот же день, по приказанию из центра, начали отправлять на восток весь железнодорожный порожняк и паровозы. Я позвонил в Москву и попросил разрешения загружать отходящие вагоны имуществом, находившимся в неприкосновенном запасе на окружном складе (15 тысяч пар кожаных сапог, столько же валенок, шинелей, полушубков, а также артиллерийское имущество). В ответ меня обругали, пригрозили расстрелом за «панические настроения».

К исходу дня 25 июня последовало новое распоряжение из Москвы — немедленно эвакуировать окружной склад. Но было уже поздно, у нас не осталось ни одного вагона: железнодорожники проявили высокую мобильность и успели отправить в тыл один за другим, вероятно, более сотни поездов порожняка… А звонки из Москвы все учащались. Теперь мне грубо и грозно напоминали, что я лично отвечаю за эвакуацию складов. Тот же начальник на мой неизменный ответ, что, выполняя приказ центра, мы остались без единого вагона, хладнокровно повторял:

— Вам там на месте виднее, где изыскать средства. Вы несете за это имущество персональную ответственность.

Не менее трех раз в сутки я ездил на окружной склад, располагавшийся на окраине Львова. С трех сторон территория склада была обрамлена четырех- и пятиэтажными жилыми домами, из их окон и чердаков все чаще раздавались выстрелы. Ходить по территории склада становилось небезопасно. Можно было ждать и попыток каких-либо диверсионных групп завладеть военным имуществом. Чтобы не допустить этого, я приказал начальнику склада подготовить все хранилища к уничтожению.

Такое распоряжение я отдал по обязанности старшего начальника, но, откровенно говоря, не мог примириться с возможностью привести его в исполнение, ибо не хотелось верить, что уже в самом начале войны мы вынуждены будем быстро отходить. Между тем по улицам Львова на восток проходили все новые и новые колонны наших войск, уже выдержавшие тяжелые бои, отразившиеся и на их экипировке. А я должен был сжечь столько ценного обмундирования и обуви! Приказал начальнику склада погрузить в машины кожаную обувь, летнее обмундирование, вывезти на перекрестки и раздать проходящим войскам. Естественно, в этой обстановке ни о каких раздаточных ведомостях или расписках не могло быть и речи.

Исполнение этого дела было сопряжено с немалыми трудностями и острыми переживаниями. Из-за процедуры переодевания, несколько задержавшей прохождение войск, на перекрестках образовались «пробки». В условиях непрекращавшихся налетов авиации противника это могло стать причиной больших неприятностей. Но все обошлось благополучно.

Все, что осталось после этого на складе, облили бензином и сожгли. Горело драгоценное зимнее обмундирование. Ужасное это было зрелище! Но как предлагать бойцам теплые вещи в то время, когда стоит жара, а они и без того перегружены оружием и боеприпасами? А ведь можно же было все эвакуировать двумя-тремя днями раньше!

30 июня наши войска оставили Львов. Случилось так, что я оказался во главе небольшой группы военнослужащих. В их числе были прокурор и председатель трибунала округа, работники политотдела и все мои подчиненные по управлению снабжением. Двигались мы на автомашинах. Руководить этой группой выпало на мою долю: все знали, что я по званию комбриг, что у меня есть некоторый боевой опыт, — а в той обстановке каждому хотелось иметь подготовленного в военном отношении начальника. Независимо от своих прежних должностей все чувствовали себя в нашей группе рядовыми бойцами и на привалах несли обязанности бойцов в круговой обороне. Почти каждый час наша колонна автомашин вынуждена была останавливаться на обочинах или маскироваться у лесных опушек от обнаглевших немецких летчиков, свободно выбиравших себе цели и охотившихся не только за мелкими группами, но и за одиночками. Во время одного из таких нападений автомашина, в которой я ехал, получила несколько пулевых пробоин.

Через два-три дня до нас дошел слух, что фашистов повсеместно гонят обратно, что Львов снова занят нашими войсками и туда возвращаются областные организации. Ликованию не было границ.

И тогда ко мне подошел наш прокурор. Он предложил дать письменное объяснение: кто разрешил сжигать склад и раздавать войскам обувь и обмундирование без соответствующего оформления? Тон, которым были заданы эти вопросы, дал понять, что меня ждет…

Делать нечего. Присев у дерева, я стал писать обстоятельное объяснение. Не прошло, однако, и часа, как ко мне снова подошел прокурор.

— Порвите, Николай Александрович, что написали. Никому это не нужно, — сказал он. — Немец не только удерживает Львов, но и продвигается на восток. Хорошо сделали, что уничтожили склад и хоть часть имущества раздали своим войскам.

Я только подумал: «А что он мне скажет, когда обстановка снова изменится?..»

Своеобразно складываются условия, при которых твоя жизнь может оказаться висящей на волоске… Немало оружия, боеприпасов, горючего, продовольствия, обмундирования оставлено было противнику на глазах наших войск, отходивших с боями и остро нуждавшихся в этом имуществе. Но трудно винить начальников складов. А вдруг война прекратилась бы в тот самый момент, когда они без разрешения свыше раздавали имущество?

Видимо, под тяжестью чувства ответственности за незаконную раздачу обуви и обмундирования советским воинам, за те минуты, когда я писал объяснение, моя густая и черная шевелюра заметно побелела.